Страница:
А теперь? За разбойника дочь замуж отдавать? И ведь не скажешь Смеяну, что они уедут в Кобруч, и будут жить там лучше, чем жили здесь. Не объяснишь, что все закончится, рано или поздно.
— А что, батька твой еще не передумал тебя за Есеню отдавать? — спросил Жмур.
— Мама возражает очень, говорит, что батя меня несчастной хочет сделать. А батя сказал, что его слово тверже камня. Обещал Жмуру дочь — и пока Есеня жив, он своего слова назад не заберет.
— Ну а ты? Еще не передумала?
— Что вы, дяденька Жмур! Есеня же вернется! Ну и что, что он с разбойниками жил, я тоже с ним к разбойникам уйду, если надо будет. Им ведь надо стирать и готовить, правда?
Жмур кивнул — глупая! Она и не представляет, о чем говорит! Ведь девочка совсем, еще и пятнадцати нету.
— Только мне кажется, Есеня на мне жениться не хочет, — она вздохнула, как взрослая. Наверное, так вздыхала ее мать.
— Чего это ты решила? Да кто ж от такой как ты откажется-то? И потом, мое слово тоже тверже камня. Как отец скажет, так он и сделает.
Жмур подумал, что тут он, конечно, перехватил. Кто его, волчонка, знает? Если упрется рогом, ни за что не переломишь.
— Нет, я так не хочу… — улыбнулась Чаруша, — зачем же его несчастным на всю жизнь делать.
— Да не будет он всю жизнь несчастным, не бойся. Он если жениться и не захочет, то только чтобы мне назло сделать. Он такой… Его голыми руками не возьмешь, — Жмур и сам не заметил, что в его словах промелькнула гордость.
— Дяденька Жмур, а расскажите мне про него, а?
— Да что про него рассказывать? Шалопай он непутевый, — Жмур спохватился, — нет, дельный парень, конечно, и добрый. Добрый — это очень важно, чтоб жалел тебя, детишек жалел. Сестренок он любил, знаешь как? Никому в обиду не давал. Даже мне. Как-то девки разбаловались, маленькие были. Клене лет семь, а Цвете — девять. Со стола горшок со щами уронили, прямо перед обедом. Хорошо, не обожглись. Их, вообще-то, мать воспитывала, я редко совался. Но тут так разозлился: ведь говорила мать — уймитесь, уймитесь! Ну, побежал в конюшню, схватил вожжи. Щас, думаю, будет вам! Девки испугались, в спальне спрятались. А этот — мелкий такой был, как клоп. Одиннадцать ему только что исполнилось, едва до пояса мне доставал. Встал перед дверью и говорит: не дам сестренок, они маленькие! Я его с дороги одним ударом отбросил — очень я злился. Дверь распахнул: девки в углу сидят, ревут. Есеня меня догнал и на вожжах повис. Вцепился — не оторвать. Я и так его, и так: и подбросил, и об пол шмякнул — не отпускает. Пока с ним разбирался, вся злость на девок прошла. Мамка тем временем щи убрала, вроде, как и не случилось ничего. Тогда-то я только сердился на него: ну куда суется? А сейчас думаю — ведь отважный какой! Я его пальцем раздавить мог, как муху. Я злюсь когда, и голову потерять могу, и силы своей не чувствую. Ведь страшно ему, наверное, было… Маленький ведь.
Жмур почувствовал, как в груди снова что-то шевельнулось: как нарыв, который хочется прорвать.
— Он очень смелый, я знаю, — тихо-тихо сказала Чаруша.
— Нет, хлопот с ним, конечно, много было, не стану врать. Шебутной, ни минуты на месте не сидел. Как-то девчонкам волосы спутал: они спали на одной кровати тогда, а он косичку им заплел, одну на двоих. Они не понимают, что случилось, и встать толком не могут, а он хохочет — заливается. И лягушек им в кровать подсовывал, и пауков. Маленьких только не обижал никогда, Весняну с Веселиной, жалел их, носы подтирал. На плечах таскал. Девчонкам весело, смеются…
Жмур вздохнул. Совсем недавно в доме играли дети. Шумно было. Смеялись, озоровали. Ну как же так вышло?
— С улицы приходил вечно грязный, оборванный, с синяками. Спросишь, почему опять рубаху изорвал, отвечает: захотел и изорвал. Никогда не оправдывался, даже если и виноват не был, никогда! Я о его приключениях уж потом узнавал, от соседей. А жаловались на него сколько? Недели не проходило, чтоб кто-нибудь не являлся: то стекло разбил, то тележку опрокинул, то в лужу прыгнул да облил грязью с ног до головы! И ведь чего приходили-то? Денег приходили просить! А я его и не спрашивал никогда, что на самом деле вышло. Однажды дело было, пришел булочник, да не наш, а с соседней улицы. Твой парень, говорит, в моего сыночка камнями кидался, чуть голову ему не пробил. Дело серьезное — к стражникам, говорит, пойду, где это видано, чтоб детей средь бела дня убивали? Пришлось откупиться — а что делать? Рассердился я здорово — разбойник ведь растет! Думал, до вечера не явится, как обычно, так нет, сразу пришел, и Цвету привел. Цвета, зареванная вся, к матери побежала. Сколько лет-то ему было? Десять, наверное. Кидал, спрашиваю, в сына булочника камнями? Кидал, говорит. Губы сложил, как обычно, и в небо уставился. Вроде как все равно ему! А у самого коленки трясутся — знает, волчонок, что щас по первое число получит. Я уж и за вожжи взялся, как тут Цвета прибегает: не бей братика, он не виноват! Плачет, дрожит вся. Ну, стал выяснять. Оказалось, сын булочника — здоровенный лоб семнадцатилетний. Цвете в воскресенье глиняную кошку купили на базаре, дорогую, большую, так он тележкой ее переехал. Много ли игрушке надо? Разлетелась, лишь голова цела осталась. Переехал, да посмеялся еще над девчонкой. Что мой парень против такого здорового лба мог сделать? Только камнем кинуть. И ведь ни слова же мне не сказал! Объяснил бы, так и так — сестру защищал. Нет! Гордый больно! Я Цвету за руку взял, с битой кошкой вместе, и к булочнику пошел. Деньги обратно забрал, да с него за кошку денег вытребовал. А сколько слез было с этой кошкой! Уж согласились новую купить, а Цвете все не так: у той усики были гуще, и ушки выше, и хвостик длинней! Пришлось отдать соседу клеить! У нас сосед — гончар. До сих пор где-то эта кошка валяется. Из кусочков склеенная.
С тех пор Чаруша приходила часто — прибиралась, покупала продукты, готовила, чинила одежду. А главное — слушала воспоминания Жмура. Слушала затаив дыхание, запоминала каждое слово, словно ничего важнее в жизни у нее никогда не было. От этих воспоминаний Жмур оживал, и смесь сладости и горькой тоски бередила его сердце. Он словно заново проживал те дни, с их мелкими трагедиями и радостями, он смотрел на себя со стороны, иногда мучаясь от собственной несправедливости, иногда — не желая замечать ничего дурного или неприятного. Постепенно дети стали представляться ему замечательными — и девочки, и, тем более, сын. Он забыл, какими они временами казались докучными, сколько злости вызывали их шалости, которые далеко не всегда были невинными. Теперь в наглых выходках сына он видел сильный характер и волю, в его озорных проделках — веселый нрав, в лени — способности к размышлениям и желание достичь большего, чем предназначено ему судьбой. Капризы дочерей превратились в кокетство молоденьких красавиц, которым скоро выходить замуж, а их маленькие, детские проказы перестали пугать и настораживать — со временем это пройдет.
Некоторых историй Жмур Чаруше не рассказывал, но они всплывали в памяти и мучили его. Он не умел их понять, не знал, как к ним относиться.
Когда Есене исполнилось восемь лет, Жмур начал учить его читать. Он и девочек выучил читать, хотя Надежа робко протестовала.
— У меня все дети будут грамотными, — сказал на это Жмур весьма категорично, хотя не мог объяснить толком, зачем ему это нужно. Просто хотелось. Когда-то отец заставил его выучиться грамоте, и он был ему за это благодарен. Благородный Мудрослов часто оставлял Жмуру наставления, написанные на бумаге, да и на чертежах всегда имелись пояснения.
С девочками все оказалось просто — и Цвета, и Клена слушали отца, раскрыв рот и запоминали каждое слово. Наверное, обе они старались, поэтому и учеба давалась им легко, без проблем и конфликтов. Впрочем, Жмура невероятно тяготили эти занятия, и, если бы не покладистый характер дочерей, он бы и с ними быстро выходил из себя. С Есеней же каждый урок превращался в скандал.
Когда Жмур, достав азбуку из сундука, поворачивался, чтобы позвать сына, то частенько оказывалось, что тот уже исчез, испарился — сбежал. И, наверное, Жмур не сильно расстраивался — для него занятия с Есеней были просто невыносимы. Казалось пыткой вбивать в его башку, как складывать названия букв в слоги, а потом в слова, повторять по двадцать раз одно и то же без всякого толку!
Если же улизнуть мальчишке не удавалось, стоило Жмуру только достать азбуку и указать Есене пальцем за кухонный стол, тот сразу становился каким-то испуганным и сникшим — сутулился и шел в кухню медленно, спотыкаясь и шаркая. Тогда он боялся протестовать в открытую, был слишком мал, и, наверное, протест его выражался в абсолютном непонимании того, что вдалбливал в него Жмур.
— Ну? — спрашивал Жмур, ткнув пальцем в какое-нибудь слово, — читай!
— Добро, есть, люди… — уныло тянул Есеня.
— Ну? Что ты их перечисляешь? Добро и есть, что будет?
— Не знаю… — сын начинал упрямо поджимать губы.
— Я сто раз повторял, как это ты не знаешь? Ну, быстро вспоминай! Добро и есть!
— Я не помню! — Есеня недовольно поднимал глаза к потолку.
Жмур не сомневался, что мальчишка все отлично помнит, просто нарочно над ним издевается.
— Быстро, я сказал!
Сын угрюмо молчал, и по его лицу не было заметно, чтобы он что-то пытался вспомнить. Крепкий подзатыльник иногда помогал.
— Ну, «де»! — рычал Есеня.
— Ладно, дальше… — устало и злобно требовал Жмур, — люди и он.
— Лю.
— Почему «лю»?
— Ну ведь люди же…
— Люди и он! — Жмур со злостью тыкал пальцем Есене в лоб, — люди и он!
— А… ну, «ло».
— И что вышло?
— «Ло» и вышло, — Есеня отворачивался и с тоской смотрел в окно.
— В книгу смотри! «Де» и «ло». Что получается?
— ДелО, — сопел Есеня, делая ударение на последний слог.
— Да не «делО», а «дЕло», бестолочь! Дело! Дальше!
— Чего дальше-то? — Есеня снова отворачивался к окну.
— Следующее слово! Я сказал, в книгу смотри, а не по сторонам! — Жмур хватал его за волосы и тыкал носом в азбуку.
Сын глотал слезы и непослушным голосом продолжал:
— Добро, он, рцы, он…
— Куда? Добро и он, — Жмур хватался за голову — это невозможно! Он издевается! Он нарочно прикидывается дурачком, чтобы вывести отца из себя!
Есеня вздыхал и хлюпал носом.
— Ну? Добро и он!
— До?.. — неуверенно выдавливал сын.
— Да, до, дальше!
— Что дальше?
— Рцы и он. Ну?
— Не помню…
Бывало, Жмур так здорово бил парня по затылку, что тот влетал лицом в стол, и у него из носа текла кровь. Наверное, именно этого волчонок и добивался, потому что Надежа, обнимая ненаглядного сыночка, прикладывала ему лед к переносице и заставляла запрокидывать голову — какое после этого чтение! Жмур, с больной головой, уходил в кузню и выливал злость в удары молотом по заготовке.
Счет мальчишка освоил сам. Если Жмур оставлял его одного над азбукой, тот немедленно залезал в ее конец, где десяток страниц посвящался арифметике, и вместо того, чтобы читать то, что велено, разбирался с плюсами, минусами и таблицей умножения. Просто чтобы досадить отцу, в этом можно было не сомневаться.
Жмур вспоминал свое негодование, и раздражение и думал теперь, что если бы обходился с сыном помягче, обучение грамоте не стало бы для мальчика столь мучительным. Может, он плохо объяснял? Может, стоило превратить это в забаву, какой для него стала арифметика? А может, надо было заплатить за это кому-нибудь более спокойному и упорному, Жидяте, например? Жидята, несмотря на едкость, очень терпимо относился к людям, и особенно к детям. Наверное потому, что не имел своих.
Они уедут в Кобруч, и все наладится. Все станет, лучше, чем прежде.
В начале ноября на улице стояла настоящая зима — морозная и снежная, и Жмур думал, как теперь Есене живется в лесу? Успели вольные люди построить землянки, ведь холода начались неожиданно? Как они приняли его мальчика? И как он, с его характером смог с ними ужиться?
— Знаешь, — говорил Жмур Чаруше, — волнуюсь я. Он ведь такой, чуть что не по его — сразу в бутылку лезет. А вольные люди цацкаться не станут, не батька с мамкой. Что если плохо ему там живется?
— Я тоже боюсь, — Чаруша всегда вздыхала, как взрослая, — ведь вольные люди со стражей дерутся. Вдруг его ранят? Или убьют?
— Никто его, малолетнего, в драку не пустит, конечно. А вот если он не приживется, если обижать его будут, он ведь уйдет. Это не в городе — побегал денек-другой и вернулся. А ну как побоится домой идти? Куда ему еще податься? Замерзнет в лесу, от голода умрет…
Но через пару дней появился Жидята и развеял его страхи — пришел днем, как раз когда Чаруша собиралась уходить. Жмур ее не отпустил.
— Принес поклон тебе от сына, — Жидята улыбнулся, — Полоз ко мне приходил. Ставь самовар, буду рассказывать.
Поклон! Вот как уважительно к отцу-то… Жмур сглотнул набежавшее волнение и радость. Может, понял, наконец, волчонок?
— Прижился твой оболтус, не переживай, — начал Жидята, усаживаясь за стол, — Полоз сказал, любят его вольные люди. Рубец особенно. И Хлыст со Щербой, он у них в шалаше жил. Гожа его как родного сыночка обихаживала. Месяц назад заболел — не выдержал на дожде без крыши над головой.
— Сильно заболел? — Чаруша прикрыла рот рукой.
— Да все уж прошло, здоровей нас будет.
Жмур вслушивался в знакомые имена, и не мог поверить. Та жизнь, давно похороненная, исчезнувшая, жизнь полная огня и красок… Жизнь, которая столько лет представлялась непонятной и ненужной! И его мальчик там, вместо него, словно двадцати лет и не было, словно он появился на свет только для того, чтобы свершить несбывшееся, заменить Жмура, стать на его место. Или повторить судьбу отца?
Жидята рассказывал долго — наверняка, Полоз столько наговорить не успел. Но Жмур верил. Как он мог сомневаться? Конечно, вольные люди должны были полюбить его волчонка: веселого, доброго мальчика, как же могло быть иначе? И в обиду он себя никому не давал, и здесь не даст!
— Теперь Полоз его с собой взял, в Урдию они пошли. Проходили мимо дома, Полоз ко мне и заглянул. Через месяц должны вернуться.
Балуй. Избор
— А что, батька твой еще не передумал тебя за Есеню отдавать? — спросил Жмур.
— Мама возражает очень, говорит, что батя меня несчастной хочет сделать. А батя сказал, что его слово тверже камня. Обещал Жмуру дочь — и пока Есеня жив, он своего слова назад не заберет.
— Ну а ты? Еще не передумала?
— Что вы, дяденька Жмур! Есеня же вернется! Ну и что, что он с разбойниками жил, я тоже с ним к разбойникам уйду, если надо будет. Им ведь надо стирать и готовить, правда?
Жмур кивнул — глупая! Она и не представляет, о чем говорит! Ведь девочка совсем, еще и пятнадцати нету.
— Только мне кажется, Есеня на мне жениться не хочет, — она вздохнула, как взрослая. Наверное, так вздыхала ее мать.
— Чего это ты решила? Да кто ж от такой как ты откажется-то? И потом, мое слово тоже тверже камня. Как отец скажет, так он и сделает.
Жмур подумал, что тут он, конечно, перехватил. Кто его, волчонка, знает? Если упрется рогом, ни за что не переломишь.
— Нет, я так не хочу… — улыбнулась Чаруша, — зачем же его несчастным на всю жизнь делать.
— Да не будет он всю жизнь несчастным, не бойся. Он если жениться и не захочет, то только чтобы мне назло сделать. Он такой… Его голыми руками не возьмешь, — Жмур и сам не заметил, что в его словах промелькнула гордость.
— Дяденька Жмур, а расскажите мне про него, а?
— Да что про него рассказывать? Шалопай он непутевый, — Жмур спохватился, — нет, дельный парень, конечно, и добрый. Добрый — это очень важно, чтоб жалел тебя, детишек жалел. Сестренок он любил, знаешь как? Никому в обиду не давал. Даже мне. Как-то девки разбаловались, маленькие были. Клене лет семь, а Цвете — девять. Со стола горшок со щами уронили, прямо перед обедом. Хорошо, не обожглись. Их, вообще-то, мать воспитывала, я редко совался. Но тут так разозлился: ведь говорила мать — уймитесь, уймитесь! Ну, побежал в конюшню, схватил вожжи. Щас, думаю, будет вам! Девки испугались, в спальне спрятались. А этот — мелкий такой был, как клоп. Одиннадцать ему только что исполнилось, едва до пояса мне доставал. Встал перед дверью и говорит: не дам сестренок, они маленькие! Я его с дороги одним ударом отбросил — очень я злился. Дверь распахнул: девки в углу сидят, ревут. Есеня меня догнал и на вожжах повис. Вцепился — не оторвать. Я и так его, и так: и подбросил, и об пол шмякнул — не отпускает. Пока с ним разбирался, вся злость на девок прошла. Мамка тем временем щи убрала, вроде, как и не случилось ничего. Тогда-то я только сердился на него: ну куда суется? А сейчас думаю — ведь отважный какой! Я его пальцем раздавить мог, как муху. Я злюсь когда, и голову потерять могу, и силы своей не чувствую. Ведь страшно ему, наверное, было… Маленький ведь.
Жмур почувствовал, как в груди снова что-то шевельнулось: как нарыв, который хочется прорвать.
— Он очень смелый, я знаю, — тихо-тихо сказала Чаруша.
— Нет, хлопот с ним, конечно, много было, не стану врать. Шебутной, ни минуты на месте не сидел. Как-то девчонкам волосы спутал: они спали на одной кровати тогда, а он косичку им заплел, одну на двоих. Они не понимают, что случилось, и встать толком не могут, а он хохочет — заливается. И лягушек им в кровать подсовывал, и пауков. Маленьких только не обижал никогда, Весняну с Веселиной, жалел их, носы подтирал. На плечах таскал. Девчонкам весело, смеются…
Жмур вздохнул. Совсем недавно в доме играли дети. Шумно было. Смеялись, озоровали. Ну как же так вышло?
— С улицы приходил вечно грязный, оборванный, с синяками. Спросишь, почему опять рубаху изорвал, отвечает: захотел и изорвал. Никогда не оправдывался, даже если и виноват не был, никогда! Я о его приключениях уж потом узнавал, от соседей. А жаловались на него сколько? Недели не проходило, чтоб кто-нибудь не являлся: то стекло разбил, то тележку опрокинул, то в лужу прыгнул да облил грязью с ног до головы! И ведь чего приходили-то? Денег приходили просить! А я его и не спрашивал никогда, что на самом деле вышло. Однажды дело было, пришел булочник, да не наш, а с соседней улицы. Твой парень, говорит, в моего сыночка камнями кидался, чуть голову ему не пробил. Дело серьезное — к стражникам, говорит, пойду, где это видано, чтоб детей средь бела дня убивали? Пришлось откупиться — а что делать? Рассердился я здорово — разбойник ведь растет! Думал, до вечера не явится, как обычно, так нет, сразу пришел, и Цвету привел. Цвета, зареванная вся, к матери побежала. Сколько лет-то ему было? Десять, наверное. Кидал, спрашиваю, в сына булочника камнями? Кидал, говорит. Губы сложил, как обычно, и в небо уставился. Вроде как все равно ему! А у самого коленки трясутся — знает, волчонок, что щас по первое число получит. Я уж и за вожжи взялся, как тут Цвета прибегает: не бей братика, он не виноват! Плачет, дрожит вся. Ну, стал выяснять. Оказалось, сын булочника — здоровенный лоб семнадцатилетний. Цвете в воскресенье глиняную кошку купили на базаре, дорогую, большую, так он тележкой ее переехал. Много ли игрушке надо? Разлетелась, лишь голова цела осталась. Переехал, да посмеялся еще над девчонкой. Что мой парень против такого здорового лба мог сделать? Только камнем кинуть. И ведь ни слова же мне не сказал! Объяснил бы, так и так — сестру защищал. Нет! Гордый больно! Я Цвету за руку взял, с битой кошкой вместе, и к булочнику пошел. Деньги обратно забрал, да с него за кошку денег вытребовал. А сколько слез было с этой кошкой! Уж согласились новую купить, а Цвете все не так: у той усики были гуще, и ушки выше, и хвостик длинней! Пришлось отдать соседу клеить! У нас сосед — гончар. До сих пор где-то эта кошка валяется. Из кусочков склеенная.
С тех пор Чаруша приходила часто — прибиралась, покупала продукты, готовила, чинила одежду. А главное — слушала воспоминания Жмура. Слушала затаив дыхание, запоминала каждое слово, словно ничего важнее в жизни у нее никогда не было. От этих воспоминаний Жмур оживал, и смесь сладости и горькой тоски бередила его сердце. Он словно заново проживал те дни, с их мелкими трагедиями и радостями, он смотрел на себя со стороны, иногда мучаясь от собственной несправедливости, иногда — не желая замечать ничего дурного или неприятного. Постепенно дети стали представляться ему замечательными — и девочки, и, тем более, сын. Он забыл, какими они временами казались докучными, сколько злости вызывали их шалости, которые далеко не всегда были невинными. Теперь в наглых выходках сына он видел сильный характер и волю, в его озорных проделках — веселый нрав, в лени — способности к размышлениям и желание достичь большего, чем предназначено ему судьбой. Капризы дочерей превратились в кокетство молоденьких красавиц, которым скоро выходить замуж, а их маленькие, детские проказы перестали пугать и настораживать — со временем это пройдет.
Некоторых историй Жмур Чаруше не рассказывал, но они всплывали в памяти и мучили его. Он не умел их понять, не знал, как к ним относиться.
Когда Есене исполнилось восемь лет, Жмур начал учить его читать. Он и девочек выучил читать, хотя Надежа робко протестовала.
— У меня все дети будут грамотными, — сказал на это Жмур весьма категорично, хотя не мог объяснить толком, зачем ему это нужно. Просто хотелось. Когда-то отец заставил его выучиться грамоте, и он был ему за это благодарен. Благородный Мудрослов часто оставлял Жмуру наставления, написанные на бумаге, да и на чертежах всегда имелись пояснения.
С девочками все оказалось просто — и Цвета, и Клена слушали отца, раскрыв рот и запоминали каждое слово. Наверное, обе они старались, поэтому и учеба давалась им легко, без проблем и конфликтов. Впрочем, Жмура невероятно тяготили эти занятия, и, если бы не покладистый характер дочерей, он бы и с ними быстро выходил из себя. С Есеней же каждый урок превращался в скандал.
Когда Жмур, достав азбуку из сундука, поворачивался, чтобы позвать сына, то частенько оказывалось, что тот уже исчез, испарился — сбежал. И, наверное, Жмур не сильно расстраивался — для него занятия с Есеней были просто невыносимы. Казалось пыткой вбивать в его башку, как складывать названия букв в слоги, а потом в слова, повторять по двадцать раз одно и то же без всякого толку!
Если же улизнуть мальчишке не удавалось, стоило Жмуру только достать азбуку и указать Есене пальцем за кухонный стол, тот сразу становился каким-то испуганным и сникшим — сутулился и шел в кухню медленно, спотыкаясь и шаркая. Тогда он боялся протестовать в открытую, был слишком мал, и, наверное, протест его выражался в абсолютном непонимании того, что вдалбливал в него Жмур.
— Ну? — спрашивал Жмур, ткнув пальцем в какое-нибудь слово, — читай!
— Добро, есть, люди… — уныло тянул Есеня.
— Ну? Что ты их перечисляешь? Добро и есть, что будет?
— Не знаю… — сын начинал упрямо поджимать губы.
— Я сто раз повторял, как это ты не знаешь? Ну, быстро вспоминай! Добро и есть!
— Я не помню! — Есеня недовольно поднимал глаза к потолку.
Жмур не сомневался, что мальчишка все отлично помнит, просто нарочно над ним издевается.
— Быстро, я сказал!
Сын угрюмо молчал, и по его лицу не было заметно, чтобы он что-то пытался вспомнить. Крепкий подзатыльник иногда помогал.
— Ну, «де»! — рычал Есеня.
— Ладно, дальше… — устало и злобно требовал Жмур, — люди и он.
— Лю.
— Почему «лю»?
— Ну ведь люди же…
— Люди и он! — Жмур со злостью тыкал пальцем Есене в лоб, — люди и он!
— А… ну, «ло».
— И что вышло?
— «Ло» и вышло, — Есеня отворачивался и с тоской смотрел в окно.
— В книгу смотри! «Де» и «ло». Что получается?
— ДелО, — сопел Есеня, делая ударение на последний слог.
— Да не «делО», а «дЕло», бестолочь! Дело! Дальше!
— Чего дальше-то? — Есеня снова отворачивался к окну.
— Следующее слово! Я сказал, в книгу смотри, а не по сторонам! — Жмур хватал его за волосы и тыкал носом в азбуку.
Сын глотал слезы и непослушным голосом продолжал:
— Добро, он, рцы, он…
— Куда? Добро и он, — Жмур хватался за голову — это невозможно! Он издевается! Он нарочно прикидывается дурачком, чтобы вывести отца из себя!
Есеня вздыхал и хлюпал носом.
— Ну? Добро и он!
— До?.. — неуверенно выдавливал сын.
— Да, до, дальше!
— Что дальше?
— Рцы и он. Ну?
— Не помню…
Бывало, Жмур так здорово бил парня по затылку, что тот влетал лицом в стол, и у него из носа текла кровь. Наверное, именно этого волчонок и добивался, потому что Надежа, обнимая ненаглядного сыночка, прикладывала ему лед к переносице и заставляла запрокидывать голову — какое после этого чтение! Жмур, с больной головой, уходил в кузню и выливал злость в удары молотом по заготовке.
Счет мальчишка освоил сам. Если Жмур оставлял его одного над азбукой, тот немедленно залезал в ее конец, где десяток страниц посвящался арифметике, и вместо того, чтобы читать то, что велено, разбирался с плюсами, минусами и таблицей умножения. Просто чтобы досадить отцу, в этом можно было не сомневаться.
Жмур вспоминал свое негодование, и раздражение и думал теперь, что если бы обходился с сыном помягче, обучение грамоте не стало бы для мальчика столь мучительным. Может, он плохо объяснял? Может, стоило превратить это в забаву, какой для него стала арифметика? А может, надо было заплатить за это кому-нибудь более спокойному и упорному, Жидяте, например? Жидята, несмотря на едкость, очень терпимо относился к людям, и особенно к детям. Наверное потому, что не имел своих.
Они уедут в Кобруч, и все наладится. Все станет, лучше, чем прежде.
В начале ноября на улице стояла настоящая зима — морозная и снежная, и Жмур думал, как теперь Есене живется в лесу? Успели вольные люди построить землянки, ведь холода начались неожиданно? Как они приняли его мальчика? И как он, с его характером смог с ними ужиться?
— Знаешь, — говорил Жмур Чаруше, — волнуюсь я. Он ведь такой, чуть что не по его — сразу в бутылку лезет. А вольные люди цацкаться не станут, не батька с мамкой. Что если плохо ему там живется?
— Я тоже боюсь, — Чаруша всегда вздыхала, как взрослая, — ведь вольные люди со стражей дерутся. Вдруг его ранят? Или убьют?
— Никто его, малолетнего, в драку не пустит, конечно. А вот если он не приживется, если обижать его будут, он ведь уйдет. Это не в городе — побегал денек-другой и вернулся. А ну как побоится домой идти? Куда ему еще податься? Замерзнет в лесу, от голода умрет…
Но через пару дней появился Жидята и развеял его страхи — пришел днем, как раз когда Чаруша собиралась уходить. Жмур ее не отпустил.
— Принес поклон тебе от сына, — Жидята улыбнулся, — Полоз ко мне приходил. Ставь самовар, буду рассказывать.
Поклон! Вот как уважительно к отцу-то… Жмур сглотнул набежавшее волнение и радость. Может, понял, наконец, волчонок?
— Прижился твой оболтус, не переживай, — начал Жидята, усаживаясь за стол, — Полоз сказал, любят его вольные люди. Рубец особенно. И Хлыст со Щербой, он у них в шалаше жил. Гожа его как родного сыночка обихаживала. Месяц назад заболел — не выдержал на дожде без крыши над головой.
— Сильно заболел? — Чаруша прикрыла рот рукой.
— Да все уж прошло, здоровей нас будет.
Жмур вслушивался в знакомые имена, и не мог поверить. Та жизнь, давно похороненная, исчезнувшая, жизнь полная огня и красок… Жизнь, которая столько лет представлялась непонятной и ненужной! И его мальчик там, вместо него, словно двадцати лет и не было, словно он появился на свет только для того, чтобы свершить несбывшееся, заменить Жмура, стать на его место. Или повторить судьбу отца?
Жидята рассказывал долго — наверняка, Полоз столько наговорить не успел. Но Жмур верил. Как он мог сомневаться? Конечно, вольные люди должны были полюбить его волчонка: веселого, доброго мальчика, как же могло быть иначе? И в обиду он себя никому не давал, и здесь не даст!
— Теперь Полоз его с собой взял, в Урдию они пошли. Проходили мимо дома, Полоз ко мне и заглянул. Через месяц должны вернуться.
Балуй. Избор
Есеня проснулся, когда давно стемнело, и блаженно потянулся на широкой кровати. Вставать совершенно не хотелось, зато очень хотелось есть. Полоза не было, но на столе горела лампа, и около нее Есеня увидел новую шапку, дорогую, соболью, а в углу — их котомки. С одеялами, с хлебом и солониной. Эх, где же они были три дня назад!
Он просто валялся на кровати, и прошедшая неделя казалась ему нереальной, словно кошмарный сон, а от счастья замирало сердце. Полоз вернулся через полчаса, Есеня успел снова задремать, но тут же раскрыл глаза, услышав хлопок двери.
— Выспался? — спросил Полоз и высыпал на стол горстку медяков, — это твои.
— В смысле?
— То, что ты в мастерских заработал. Не вовремя, конечно, но все же.
— Ты что, туда ходил? — Есеня привстал.
— Ходил. Велел рассчитать все до медяка, и мастеру твоему лицо начистил.
— Да зачем… Все же по-честному было, не доработал ведь до конца недели.
— Дурак ты, Жмуренок, — Полоз присел к нему на кровать, — они нарочно таких как ты облапошивают. Сначала работать заставляют, а как время рассчитываться приходит, так цепляются и выгоняют. Ничего, мастеру наука будет — на всякую силу найдется сила посильней. И потом, никто вольных людей обманывать не смеет — себе дороже выйдет. Нас поэтому тут и уважают.
Есеня вспомнил, как расшаркивался перед Полозом лихач в трех шубах и неожиданно подумал, что так и не спросил, что же случилось после того, как он убежал.
— Полоз, а ты где был?
— Я? В тюрьме.
— Серьезно? — Есеня вдруг подумал, что в тюрьме, наверное, гораздо хуже, чем на воле.
— Меня кормили три раза в день, правда, редкой дрянью, а еще там было тепло. Так что можешь за меня не переживать.
— А почему тебя отпустили?
— Ну, я убедил их, что меня надо отпустить, и они поверили, — Полоз усмехнулся, — выхожу я на площадь, вдыхаю вольный воздух и думаю: «Где бы мне теперь найти Жмуренка?» И тут слышу — орет благим матом, со своим олеховским говором, и на всю площадь! И что орет? А я только что доказывал, что я — урдийский врач, по имени Горкун.
За ужином они опять пили горячее вино, от которого кружилась голова, потом мылись в огромной бочке, и Есеню снова быстро потянуло в сон. Кашель не давал ему спать всю ночь, и наутро Полоз, присев к нему на кровать, прикладывал ухо к его груди и прислушивался.
— Ничего в этом не понимаю, — наконец сказал он, — без Ворошилы никудышный я лекарь. Кто тебя, болезного, знает, только выйдем из города, как ты опять в горячке свалишься.
— Полоз, да я же здоровый, что я, не знаю, что ли? — возмутился Есеня.
— В прошлый раз ты, пока носом в болото не уткнулся, тоже считал себя здоровым. Нет уж. Пойдем к лекарю. Пусть он послушает, что там у тебя внутри сипит, и скажет — можно тебе в Урдию ехать или нельзя.
— Полоз! — Есеня чуть не разревелся от обиды, — ну ты что?
— Ты чего испугался-то? — Полоз рассмеялся, — ну, поживем тут с недельку. Подумаешь!
— А ты без меня не уйдешь?
— Да нет, конечно! Одевайся, я пойду у хозяина узнаю, где хорошего лекаря найти.
Есеня заматывал чистые портянки, когда Полоз вернулся.
— Ну что? Пойдем мы к лекарю Добронраву, между прочим, он благородный господин. Посмотришь, как в Кобруче живут благородные господа.
— Лекарь? Благородный господин? Да ты смеешься! — Есеня не поверил: ну до чего же странный этот город Кобруч, все-то в нем вывернуто наизнанку, — да он наверное простолюдинов и не принимает!
— Принимает. И потом, тут нет простолюдинов. Тут все «вольные люди».
— Ага, видал я этих «вольных людей»! — проворчал Есеня, — ущербные они тут все.
Они спустились к завтраку, и Есеня привычно уселся в угол, спиной к теплой стенке очага. Хозяин принес толстый омлет с копченой грудинкой и бутыль с молоком.
— Это ты верно заметил, — ответил ему Полоз, — ущербные. Не такие, как у нас, но тоже ущербные.
— Но почему, Полоз? У них тоже есть медальон?
— Нет, медальона у них нет. Как бы тебе это объяснить… Нашим ущербным часть души… отрубают, что ли? Как руку или ногу. А у здешних эта часть души с годами истирается, как мостовая, которую ногами топчут, понимаешь?
Есеня кивнул.
— И дело не в бедности вовсе, наши крестьяне тоже небогатые, а человеку на улице замерзнуть не дадут, и последним куском поделятся. Я это по себе знаю. Тут дело в другом. Люди видят, что хорошо живут только те, кто отбирает, кто жалости не ведает. И все они стремятся стать такими, как будто это залог богатства. И другого счастья, кроме богатства, они не знают. Знаешь, тот кузнец, у которого ты ночевал, он бы не стал еще беднее, если бы тебя накормил. Фунт хлеба медяк стоит, ты ж не вина с мясом хотел, а хлеба, правильно? А они как рассуждают: всех не пережалеешь. Да, всех, конечно, пережалеть нельзя. И я не могу накормить весь город, даже если захочу. Но они же не жалеют никого, понимаешь? Раз всех нельзя, значит и никого жалеть не нужно! Вот что страшно здесь!
Благородный лекарь жил на той самой улице с домами сплошной стеной, где Есене так нравилось рассматривать «кабак для богатых». Полоз внимательно читал латунные вывески над каждой дверью, и, наконец, определил:
— Сюда. Наверх.
Они поднялись по красивой, мраморной лестнице с витражными окнами — по такой лестнице Есеня ходил только в саду у Избора. Резные двери вели в разные стороны, но Полоз выбрал правую, и дернул за шнурок, свисавший из круглого отверстия. Раздался мелодичный звон, и вскоре за дверью послышались шаркающие шаги.
Им открыла пожилая женщина с добрым лицом, опрятная и накрахмаленная.
— Вы к доктору Добронраву? Подождите, пожалуйста, здесь, у него сейчас пациент.
Женщина предложила им раздеться и снять сапоги, а потом проводила в комнату с большим окном и двумя дверьми, по трем сторонам которой стояли мягкие диваны. Полоз безо всякого стеснения уселся на блестящую обивку, и Есеня, как ему не казалось это диковатым, последовал его примеру. Ничего себе! Это же, наверное, парча! Он потрогал диван пальцами.
— Полоз, а это парча?
— Нет. Просто вышито шелковыми нитками, поэтому блестит. Сядь нормально, мы же вольные люди, а не ущербные.
— Да просто как-то жалко… Задницей на такую красоту садиться…
Полоз рассмеялся и нагнулся к Есене:
— Я чуть не забыл, сними медальон, чтобы лекарь его не увидел.
Есеня кивнул и быстро снял цепочку с шеи. В это время дверь распахнулась, и из нее вышла старушка, которую под руку поддерживал юноша, одетый немногим лучше Есени. Доктор — высокий и очень красивый мужчина лет сорока — попрощался с этой парой и посмотрел на Полоза.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
— Да.
— Видите ли, сегодня вторник, а бесплатных пациентов я принимаю в понедельник, среду и пятницу… — извиняясь, пробормотал доктор, опустив голову.
— Я заплачу, — кивнул Полоз.
— Я нисколько не хотел вас обидеть, но вы нездешние и я должен был предупредить…
— Ерунда. Хотите, я заплачу вам вперед?
— Нет, что вы… проходите.
Есеня сунул медальон Полозу в руки и встал.
Кабинет доктора был огромным и белым и, несмотря на утренний, и вовсе не ранний, час, там в изобилии горели свечи. Доктор подошел к рукомойнику и сполоснул руки, а Полоз подтолкнул Есеню вперед, к стулу с высокой спинкой.
— И кто из вас болен? — с улыбкой спросил доктор и указал Полозу на стул.
— Он, — Полоз кивнул на Есеню, — парень примерно месяц назад переболел воспалением легких, в довольно тяжелой форме, а теперь ему несколько ночей довелось провести на улице, и у него снова начался кашель.
— Раздевайтесь, юноша. Как вы себя чувствуете?
К Есене еще никто не обращался на «вы», и это его рассмешило.
— Мы чувствуем себя отлично, — хохотнул он и через голову скинул рубаху.
Доктор взял со стола трубку, с обеих сторон похожую на дудку — у лекаря в Олехове была точно такая же — и прижал ее Есене к груди.
— Правосторонний процесс был? — через некоторое время спросил он.
— Да, — ответил Полоз.
— Пока не вижу ничего страшного, повернитесь спиной.
Есеня покорно развернулся и доктор на пару секунд замер.
— Я полагаю, отец не мог сотворить такого с ребенком… — пробормотал он и развернул Есеню спиной к свету.
— Это я в мастерской работал, — снова хохотнул Есеня.
— К ссадинам прикладывайте полотенца, смоченные в солевом растворе, две чайные ложки на небольшую кружку, — доктор повернулся к Полозу, — соль вытянет всю грязь. Примерно три раза в день, пока не очистятся раны.
Доктор осторожно прижал трубку Есене к спине, и велел глубоко дышать. Потом заглянул в рот, оттопырил ему оба уха по очереди, и велел одеваться.
— Конечно, здоровым я бы его не назвал, — доктор сел, — но и больным его считать не следует. Бронхит, небольшой, как следствие воспаления легких, истощение, раны. Я думаю, хороший уход, тепло, и нормальное питание — все, что ему нужно. Побольше ягод, яблок, молочного. На ночь давайте горячее молоко с медом.
Есеня облизнулся: молоко с медом — это как раз то, против чего он ни разу не возражал.
— А гулять мне можно? — спросил он.
— Гулять нужно, но недолго, чтобы не простыть. По полчаса, три раза в день.
— И долго мне так… мучиться?
— Дней пять, я думаю. А потом, если средства вам позволяют, можете снова прийти ко мне.
— Позволяют, позволяют, — кивнул Полоз, — сколько я вам должен?
— Два серебряника. Но если для вас это много…
— Нет, это не много, — Полоз достал кошелек.
— Послушайте, вы ведь образованный человек, я вижу это по вашей речи… Но я не могу понять, кто вы. А мне это очень любопытно.
— Я вольный человек Оболешья, — сказал Полоз, и в его голосе Есене послышалась гордость.
— Вот как? Это очень интересно. Мне, право, неловко навязывать вам свое общество, но, возможно, вы не отказались бы отобедать у меня сегодня? Вместе с юношей, разумеется. Мне было бы интересно с вами поговорить.
Полоз задумался и, помолчав, ответил:
— Простите, но я не могу принять этого предложения. Хотя мне тоже было бы приятно и интересно с вами поговорить.
Он поднялся и потянул Есеню за собой.
— Очень жаль, — вздохнул доктор, — тогда я жду вас через пять дней, в воскресенье. В понедельник у меня бесплатный прием, и тут очень много народу.
— До свидания, — сказал Полоз и распахнул дверь, выталкивая Есеню вперед.
Он шагнул за порог и тут же нос к носу столкнулся с Избором, одетым в длинный халат. Есеня попятился назад и беспомощно оглянулся на Полоза.
— Балуй? — Избор робко улыбнулся и неловко развел руками.
Полоз посмотрел внимательно, взял Есеню за плечо, и церемонно кивнул:
— Здравствуй, благородный Избор. Я не ошибся?
Тот покачал головой.
— Меня зовут Полоз. Ты чего-то хотел от мальчика?
— Я… я всего лишь хотел спросить, узнать…
— Избор, ты знаком с ними? — удивился доктор.
— Это Балуй, сын кузнеца Жмура, тот самый парень, которому… — он осекся.
— Ну, тогда вы тем более должны прийти к нам на обед, — улыбнулся доктор, — и не беспокойтесь, как видите, один человек вне закона уже скрывается в нашем доме.
— Можно я тоже посмотрю, как выглядит этот Балуй? — раздался женский голос, и в комнату перед кабинетом вошла женщина — румяная, белокурая, с рассыпавшимися по плечам кудрями. Она весело улыбалась, лицо ее светилось, глаза лучились энергией — Есене она сразу понравились. Он любил таких… энергичных.
Он просто валялся на кровати, и прошедшая неделя казалась ему нереальной, словно кошмарный сон, а от счастья замирало сердце. Полоз вернулся через полчаса, Есеня успел снова задремать, но тут же раскрыл глаза, услышав хлопок двери.
— Выспался? — спросил Полоз и высыпал на стол горстку медяков, — это твои.
— В смысле?
— То, что ты в мастерских заработал. Не вовремя, конечно, но все же.
— Ты что, туда ходил? — Есеня привстал.
— Ходил. Велел рассчитать все до медяка, и мастеру твоему лицо начистил.
— Да зачем… Все же по-честному было, не доработал ведь до конца недели.
— Дурак ты, Жмуренок, — Полоз присел к нему на кровать, — они нарочно таких как ты облапошивают. Сначала работать заставляют, а как время рассчитываться приходит, так цепляются и выгоняют. Ничего, мастеру наука будет — на всякую силу найдется сила посильней. И потом, никто вольных людей обманывать не смеет — себе дороже выйдет. Нас поэтому тут и уважают.
Есеня вспомнил, как расшаркивался перед Полозом лихач в трех шубах и неожиданно подумал, что так и не спросил, что же случилось после того, как он убежал.
— Полоз, а ты где был?
— Я? В тюрьме.
— Серьезно? — Есеня вдруг подумал, что в тюрьме, наверное, гораздо хуже, чем на воле.
— Меня кормили три раза в день, правда, редкой дрянью, а еще там было тепло. Так что можешь за меня не переживать.
— А почему тебя отпустили?
— Ну, я убедил их, что меня надо отпустить, и они поверили, — Полоз усмехнулся, — выхожу я на площадь, вдыхаю вольный воздух и думаю: «Где бы мне теперь найти Жмуренка?» И тут слышу — орет благим матом, со своим олеховским говором, и на всю площадь! И что орет? А я только что доказывал, что я — урдийский врач, по имени Горкун.
За ужином они опять пили горячее вино, от которого кружилась голова, потом мылись в огромной бочке, и Есеню снова быстро потянуло в сон. Кашель не давал ему спать всю ночь, и наутро Полоз, присев к нему на кровать, прикладывал ухо к его груди и прислушивался.
— Ничего в этом не понимаю, — наконец сказал он, — без Ворошилы никудышный я лекарь. Кто тебя, болезного, знает, только выйдем из города, как ты опять в горячке свалишься.
— Полоз, да я же здоровый, что я, не знаю, что ли? — возмутился Есеня.
— В прошлый раз ты, пока носом в болото не уткнулся, тоже считал себя здоровым. Нет уж. Пойдем к лекарю. Пусть он послушает, что там у тебя внутри сипит, и скажет — можно тебе в Урдию ехать или нельзя.
— Полоз! — Есеня чуть не разревелся от обиды, — ну ты что?
— Ты чего испугался-то? — Полоз рассмеялся, — ну, поживем тут с недельку. Подумаешь!
— А ты без меня не уйдешь?
— Да нет, конечно! Одевайся, я пойду у хозяина узнаю, где хорошего лекаря найти.
Есеня заматывал чистые портянки, когда Полоз вернулся.
— Ну что? Пойдем мы к лекарю Добронраву, между прочим, он благородный господин. Посмотришь, как в Кобруче живут благородные господа.
— Лекарь? Благородный господин? Да ты смеешься! — Есеня не поверил: ну до чего же странный этот город Кобруч, все-то в нем вывернуто наизнанку, — да он наверное простолюдинов и не принимает!
— Принимает. И потом, тут нет простолюдинов. Тут все «вольные люди».
— Ага, видал я этих «вольных людей»! — проворчал Есеня, — ущербные они тут все.
Они спустились к завтраку, и Есеня привычно уселся в угол, спиной к теплой стенке очага. Хозяин принес толстый омлет с копченой грудинкой и бутыль с молоком.
— Это ты верно заметил, — ответил ему Полоз, — ущербные. Не такие, как у нас, но тоже ущербные.
— Но почему, Полоз? У них тоже есть медальон?
— Нет, медальона у них нет. Как бы тебе это объяснить… Нашим ущербным часть души… отрубают, что ли? Как руку или ногу. А у здешних эта часть души с годами истирается, как мостовая, которую ногами топчут, понимаешь?
Есеня кивнул.
— И дело не в бедности вовсе, наши крестьяне тоже небогатые, а человеку на улице замерзнуть не дадут, и последним куском поделятся. Я это по себе знаю. Тут дело в другом. Люди видят, что хорошо живут только те, кто отбирает, кто жалости не ведает. И все они стремятся стать такими, как будто это залог богатства. И другого счастья, кроме богатства, они не знают. Знаешь, тот кузнец, у которого ты ночевал, он бы не стал еще беднее, если бы тебя накормил. Фунт хлеба медяк стоит, ты ж не вина с мясом хотел, а хлеба, правильно? А они как рассуждают: всех не пережалеешь. Да, всех, конечно, пережалеть нельзя. И я не могу накормить весь город, даже если захочу. Но они же не жалеют никого, понимаешь? Раз всех нельзя, значит и никого жалеть не нужно! Вот что страшно здесь!
Благородный лекарь жил на той самой улице с домами сплошной стеной, где Есене так нравилось рассматривать «кабак для богатых». Полоз внимательно читал латунные вывески над каждой дверью, и, наконец, определил:
— Сюда. Наверх.
Они поднялись по красивой, мраморной лестнице с витражными окнами — по такой лестнице Есеня ходил только в саду у Избора. Резные двери вели в разные стороны, но Полоз выбрал правую, и дернул за шнурок, свисавший из круглого отверстия. Раздался мелодичный звон, и вскоре за дверью послышались шаркающие шаги.
Им открыла пожилая женщина с добрым лицом, опрятная и накрахмаленная.
— Вы к доктору Добронраву? Подождите, пожалуйста, здесь, у него сейчас пациент.
Женщина предложила им раздеться и снять сапоги, а потом проводила в комнату с большим окном и двумя дверьми, по трем сторонам которой стояли мягкие диваны. Полоз безо всякого стеснения уселся на блестящую обивку, и Есеня, как ему не казалось это диковатым, последовал его примеру. Ничего себе! Это же, наверное, парча! Он потрогал диван пальцами.
— Полоз, а это парча?
— Нет. Просто вышито шелковыми нитками, поэтому блестит. Сядь нормально, мы же вольные люди, а не ущербные.
— Да просто как-то жалко… Задницей на такую красоту садиться…
Полоз рассмеялся и нагнулся к Есене:
— Я чуть не забыл, сними медальон, чтобы лекарь его не увидел.
Есеня кивнул и быстро снял цепочку с шеи. В это время дверь распахнулась, и из нее вышла старушка, которую под руку поддерживал юноша, одетый немногим лучше Есени. Доктор — высокий и очень красивый мужчина лет сорока — попрощался с этой парой и посмотрел на Полоза.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
— Да.
— Видите ли, сегодня вторник, а бесплатных пациентов я принимаю в понедельник, среду и пятницу… — извиняясь, пробормотал доктор, опустив голову.
— Я заплачу, — кивнул Полоз.
— Я нисколько не хотел вас обидеть, но вы нездешние и я должен был предупредить…
— Ерунда. Хотите, я заплачу вам вперед?
— Нет, что вы… проходите.
Есеня сунул медальон Полозу в руки и встал.
Кабинет доктора был огромным и белым и, несмотря на утренний, и вовсе не ранний, час, там в изобилии горели свечи. Доктор подошел к рукомойнику и сполоснул руки, а Полоз подтолкнул Есеню вперед, к стулу с высокой спинкой.
— И кто из вас болен? — с улыбкой спросил доктор и указал Полозу на стул.
— Он, — Полоз кивнул на Есеню, — парень примерно месяц назад переболел воспалением легких, в довольно тяжелой форме, а теперь ему несколько ночей довелось провести на улице, и у него снова начался кашель.
— Раздевайтесь, юноша. Как вы себя чувствуете?
К Есене еще никто не обращался на «вы», и это его рассмешило.
— Мы чувствуем себя отлично, — хохотнул он и через голову скинул рубаху.
Доктор взял со стола трубку, с обеих сторон похожую на дудку — у лекаря в Олехове была точно такая же — и прижал ее Есене к груди.
— Правосторонний процесс был? — через некоторое время спросил он.
— Да, — ответил Полоз.
— Пока не вижу ничего страшного, повернитесь спиной.
Есеня покорно развернулся и доктор на пару секунд замер.
— Я полагаю, отец не мог сотворить такого с ребенком… — пробормотал он и развернул Есеню спиной к свету.
— Это я в мастерской работал, — снова хохотнул Есеня.
— К ссадинам прикладывайте полотенца, смоченные в солевом растворе, две чайные ложки на небольшую кружку, — доктор повернулся к Полозу, — соль вытянет всю грязь. Примерно три раза в день, пока не очистятся раны.
Доктор осторожно прижал трубку Есене к спине, и велел глубоко дышать. Потом заглянул в рот, оттопырил ему оба уха по очереди, и велел одеваться.
— Конечно, здоровым я бы его не назвал, — доктор сел, — но и больным его считать не следует. Бронхит, небольшой, как следствие воспаления легких, истощение, раны. Я думаю, хороший уход, тепло, и нормальное питание — все, что ему нужно. Побольше ягод, яблок, молочного. На ночь давайте горячее молоко с медом.
Есеня облизнулся: молоко с медом — это как раз то, против чего он ни разу не возражал.
— А гулять мне можно? — спросил он.
— Гулять нужно, но недолго, чтобы не простыть. По полчаса, три раза в день.
— И долго мне так… мучиться?
— Дней пять, я думаю. А потом, если средства вам позволяют, можете снова прийти ко мне.
— Позволяют, позволяют, — кивнул Полоз, — сколько я вам должен?
— Два серебряника. Но если для вас это много…
— Нет, это не много, — Полоз достал кошелек.
— Послушайте, вы ведь образованный человек, я вижу это по вашей речи… Но я не могу понять, кто вы. А мне это очень любопытно.
— Я вольный человек Оболешья, — сказал Полоз, и в его голосе Есене послышалась гордость.
— Вот как? Это очень интересно. Мне, право, неловко навязывать вам свое общество, но, возможно, вы не отказались бы отобедать у меня сегодня? Вместе с юношей, разумеется. Мне было бы интересно с вами поговорить.
Полоз задумался и, помолчав, ответил:
— Простите, но я не могу принять этого предложения. Хотя мне тоже было бы приятно и интересно с вами поговорить.
Он поднялся и потянул Есеню за собой.
— Очень жаль, — вздохнул доктор, — тогда я жду вас через пять дней, в воскресенье. В понедельник у меня бесплатный прием, и тут очень много народу.
— До свидания, — сказал Полоз и распахнул дверь, выталкивая Есеню вперед.
Он шагнул за порог и тут же нос к носу столкнулся с Избором, одетым в длинный халат. Есеня попятился назад и беспомощно оглянулся на Полоза.
— Балуй? — Избор робко улыбнулся и неловко развел руками.
Полоз посмотрел внимательно, взял Есеню за плечо, и церемонно кивнул:
— Здравствуй, благородный Избор. Я не ошибся?
Тот покачал головой.
— Меня зовут Полоз. Ты чего-то хотел от мальчика?
— Я… я всего лишь хотел спросить, узнать…
— Избор, ты знаком с ними? — удивился доктор.
— Это Балуй, сын кузнеца Жмура, тот самый парень, которому… — он осекся.
— Ну, тогда вы тем более должны прийти к нам на обед, — улыбнулся доктор, — и не беспокойтесь, как видите, один человек вне закона уже скрывается в нашем доме.
— Можно я тоже посмотрю, как выглядит этот Балуй? — раздался женский голос, и в комнату перед кабинетом вошла женщина — румяная, белокурая, с рассыпавшимися по плечам кудрями. Она весело улыбалась, лицо ее светилось, глаза лучились энергией — Есене она сразу понравились. Он любил таких… энергичных.