Страница:
Когда Ворошила посчитал Есеню полностью здоровым для того чтобы отправляться в дальний поход, давно началась распутица — местами по лесу пройти было невозможно, и Полоз, скрипя зубами, сказал, что придется ждать морозов. Впрочем, морозы ударили рано, снег выпал в середине октября, и таять не собирался.
Перед выходом Полоз заставил Есеню побриться, к его неудовольствию — с бородкой, хоть и жиденькой, Есеня казался сам себе гораздо взрослей. Но, зная привычки вольных людей, стража гораздо пристальней присматривалась ко всем обладателям бород, поэтому рисковать из-за глупостей не стоило.
Выходили затемно, прощались коротко — Хлыст, Щерба и Ворошила вышли их проводить.
— Ну что, Балуй? — Хлыст опустил Есене на лоб шапку Забоя, — возвращайся. Скучно без тебя будет.
— Да ладно… — проворчал Есеня.
— Ты, главное, на земле не сиди, и ноги держи сухими, — напутствовал Щерба, — если промочил ноги — сразу скажи Полозу. Хуже нет зимой с мокрыми ногами — отморозишь и не заметишь.
— Хорошо, хорошо, — отмахивался Есеня — ему не терпелось пуститься в путь.
Полоз же шептался с Ворошилой — тот оставался за верховода.
Есеня посмотрел на заснеженный лес — ночью сильно подморозило, и все вокруг покрылось голубым, игольчатым инеем. Только печные трубы, торчащие из-под снега, неаккуратно чернели на общем фоне. На минуту стало немного грустно — в землянках, хоть и полутемных, было уютно и тепло, гораздо лучше, чем в шалашах. И к разбойникам он привык. Скучновато, конечно, но не так уж плохо.
— Пошли, — окликнул его Полоз.
Есеня в последний раз глянул на обустроенный для зимовки лагерь и поспешил за Полозом — грусть мгновенно выветрилась из головы. Урдия — страна мудрецов, страна теплого моря, страна сказок и волшебных историй. Любой мальчишка мечтает попасть в Урдию.
Избор. Кобруч
Разбойники величали себя «вольными людьми». Избора это и рассмешило и в чем-то задело. Как будто люди, живущие в городе, вольными не были. А впрочем… Доля истины в этом присутствовала.
У «вольных людей» Избор нашел самый теплый прием и уважение. Верховод — крупный, бородатый мужчина — осторожно расспросил его о медальоне, но сделал это потихоньку от остальных. И более всего его интересовало, может ли Избор заставить светиться красный луч. Даже если бы Избор мог это сделать, никогда бы не стал помогать разбойникам в этом: он отлично понимал, зачем это нужно. Они надеялись снять заклятие, они хотели открыть медальон.
Он прожил у разбойников три дня, не раскрывая карт, но, похоже, они и без него узнали, что медальона у Избора нет. Ну и как-то случайно, у костра, один из разбойников проговорился, что Жмуренок в лесу, у вольных людей, и теперь можно не опасаться, что медальон попадет в руки Огнезара.
Избор подивился, с какой тщательностью «вольные люди» умели беречь свои секреты, и с каким уважением относились к чужим. Весть о том, что Жмуренок у «вольных людей», им передали по цепочке, от лагеря к лагерю. Но тот, кто принес это известие, уже не знал, в каком лагере конкретно прячут мальчишку. Наверняка, в остальные лагеря передали весть и об Изборе. Только верховод знал, где находится соседний лагерь, и понятия не имел, как найти тот, из которого вести приходили к нему. А это значит, что, изловив одного разбойника, Огнезар мог рассчитывать получить от него сведения лишь об одном лагере, не более. Что же до верховода, то Избор мог поспорить — Огнезар не выжал бы из него ни слова.
Удивительные это были люди. Со стороны казалось, что они одержимы какой-то общей идеей, и связь между лагерями напоминала разветвленную организацию. На самом же деле, жизнь разбойника, как и любого преступника, сводилась к тому, чтобы добывать себе пропитание, и не более. Никаких сказочных богатств «вольные люди» не копили, грабили чаще всего небольшие торговые обозы, и рассчитывать могли максимум на драгоценные меха, сбыть которые представляло некоторые затруднения: не крестьянам же их продавать! Сами разбойники одевались богато, соболья шапка и сапоги имелись у каждого, что же до шуб, то тут они предпочитали более практичные вещи. Впрочем, полы в шалашах они выстилали дорогими шкурами, и укрывались меховыми одеялами.
Именно в это время года у разбойников начинался «сезон»: сборщики налогов возвращались из деревень и везли с собой деньги и натуральные продукты. Говорят, часть добычи «вольные люди» возвращали крестьянам, но о таком Избор раньше не слышал, и не очень в это поверил. Впрочем, никто из крестьян никогда бы не рассказал об этом страже. На такие вылазки выходили тремя и четырьмя лагерями сразу — сборщики налогов были хорошо вооружены, и не уступали разбойникам ни в силе, ни в ловкости.
Общаясь с разбойниками, Избору стоило большого труда держать себя в руках — он отлично понимал, что их расположение к нему шатко и в любую минуту может обернуться неприязнью, если не ненавистью. И тогда, стоит им только заподозрить предательство, они убьют его без зазрения совести — на этот раз Огнезар не пойдет искать виновников, он просто не узнает о том, где и кем был убит Избор. Да и захочет ли мстить, если узнает?
Как ни расспрашивал его верховод, как ни пытался узнать, чего хотел Избор, когда воровал медальон у Градислава, добиться он ничего не смог: Избор оставался осторожным, и думал над каждым словом, которое говорил вслух. Да не только над каждым словом, за каждой улыбкой, за каждым движением глаз приходилось следить. Чтоб не поняли, чтоб не догадались…
Но видно, что-то разбойники все же почувствовали, потому что, как только до них дошла весть о Жмуренке, в лагере Избора задерживать никто не стал. Нет, они не гнали его, но разочарование их было велико, и, скрывая его за уважением и благодарностью, его все же расспросили, куда он думает двигаться дальше, ведь лес — не самое подходящее место для благородного господина. Избор, которого тяготило в лагере все, от провонявшей дымом еды и жесткого ложа до постоянного напряжения и невозможности расслабиться и побыть одному, с радостью рассказал, что собирался перебраться в Кобруч, к своей сестре, где его не достанет стража, и где он будет жить в достатке среди близких ему людей.
Наверное, это на самом деле было самым лучшим. Во всяком случае, ни отыскать мальчишку в лесу, ни добиться от него выдачи медальона Избор все равно бы не смог. Исправить то, что он натворил? Явиться к Огнезару с повинной? Нет. Какая разница, где ничего не предпринимать и ни во что не вмешиваться? Запертым в собственной гостиной или в неуютном Кобруче, свободным от замков и тюремщиков?
Его младшая сестра, Ладислава, вышла замуж за врача из Кобруча, чем повергла родителей, родственников и знакомых в неописуемый ужас. Впрочем, она всегда отличалась вольнодумством и экстравагантностью. Нет, жених ее, несомненно, имел благородное происхождение, иначе бы этот брак просто не состоялся. Но для благородных из Олехова само по себе слово «врач» внушало брезгливое отвращение — это урдийским мудрецам позволено ковыряться в человеческих экскрементах и заглядывать в рот и подмышки заразным больным. Но, наверное, и это простили бы жениху. Самое главное, что обеспеченную жизнь в замке, выезд в свет, богатство, успех, комфорт, Ладислава поменяла на существование в жалких пяти комнатах доходного дома, в которых ютился ее жених. Всего богатства, что он имел, была лишь лошадь да библиотека. Да что говорить, юноша жил своим трудом, как большинство благородных Кобруча!
Девушки Кобруча с радостью выходили замуж за благородных из Олехова, но наоборот поступали лишь те, кто ну совсем ни на что рассчитывать не мог. Да и то, чаще они до старости сидели в старых девах, лишь бы не уезжать в мрачный, непонятный Кобруч. Ладислава же, которой прочили в женихи сына Градислава, влюбилась в приезжего врача, который очаровал ее пламенными речами и жертвенностью своего ремесла, и сбежала с ним из дома. Родителям ничего не оставалось, как дать согласие на брак — только чтобы спасти ее репутацию.
И родители, и Избор не сомневались, что пройдет совсем немного времени, и девочка раскается в скоропалительном браке и начнет тосковать по дому. Они бы приняли ее назад, несмотря ни на что. Но к всеобщему удивлению, брак ее оказался на редкость счастливым, хоть и бездетным. Они частенько приезжали в гости к Избору, но никогда не задерживались дольше недели — деверя ждала работа. И Избор бывал у них, хотя не очень любил такие поездки. Глядя на эту пару, любому становилось ясно — это супруги. Они понимали друг друга с полуслова, они редко смотрели друг на друга, но в разговорах проявляли поразительное единодушие, они поддерживали друг друга во всем. И Избор не мог сказать точно, приняла ли Ладислава точку зрения мужа, или это он разделил ее убеждения.
Разбойники проводили Избора к реке, и первая же лодка причалила к берегу, стоило только поманить перевозчика блеском золотой монетки.
У «вольных людей» Избор нашел самый теплый прием и уважение. Верховод — крупный, бородатый мужчина — осторожно расспросил его о медальоне, но сделал это потихоньку от остальных. И более всего его интересовало, может ли Избор заставить светиться красный луч. Даже если бы Избор мог это сделать, никогда бы не стал помогать разбойникам в этом: он отлично понимал, зачем это нужно. Они надеялись снять заклятие, они хотели открыть медальон.
Он прожил у разбойников три дня, не раскрывая карт, но, похоже, они и без него узнали, что медальона у Избора нет. Ну и как-то случайно, у костра, один из разбойников проговорился, что Жмуренок в лесу, у вольных людей, и теперь можно не опасаться, что медальон попадет в руки Огнезара.
Избор подивился, с какой тщательностью «вольные люди» умели беречь свои секреты, и с каким уважением относились к чужим. Весть о том, что Жмуренок у «вольных людей», им передали по цепочке, от лагеря к лагерю. Но тот, кто принес это известие, уже не знал, в каком лагере конкретно прячут мальчишку. Наверняка, в остальные лагеря передали весть и об Изборе. Только верховод знал, где находится соседний лагерь, и понятия не имел, как найти тот, из которого вести приходили к нему. А это значит, что, изловив одного разбойника, Огнезар мог рассчитывать получить от него сведения лишь об одном лагере, не более. Что же до верховода, то Избор мог поспорить — Огнезар не выжал бы из него ни слова.
Удивительные это были люди. Со стороны казалось, что они одержимы какой-то общей идеей, и связь между лагерями напоминала разветвленную организацию. На самом же деле, жизнь разбойника, как и любого преступника, сводилась к тому, чтобы добывать себе пропитание, и не более. Никаких сказочных богатств «вольные люди» не копили, грабили чаще всего небольшие торговые обозы, и рассчитывать могли максимум на драгоценные меха, сбыть которые представляло некоторые затруднения: не крестьянам же их продавать! Сами разбойники одевались богато, соболья шапка и сапоги имелись у каждого, что же до шуб, то тут они предпочитали более практичные вещи. Впрочем, полы в шалашах они выстилали дорогими шкурами, и укрывались меховыми одеялами.
Именно в это время года у разбойников начинался «сезон»: сборщики налогов возвращались из деревень и везли с собой деньги и натуральные продукты. Говорят, часть добычи «вольные люди» возвращали крестьянам, но о таком Избор раньше не слышал, и не очень в это поверил. Впрочем, никто из крестьян никогда бы не рассказал об этом страже. На такие вылазки выходили тремя и четырьмя лагерями сразу — сборщики налогов были хорошо вооружены, и не уступали разбойникам ни в силе, ни в ловкости.
Общаясь с разбойниками, Избору стоило большого труда держать себя в руках — он отлично понимал, что их расположение к нему шатко и в любую минуту может обернуться неприязнью, если не ненавистью. И тогда, стоит им только заподозрить предательство, они убьют его без зазрения совести — на этот раз Огнезар не пойдет искать виновников, он просто не узнает о том, где и кем был убит Избор. Да и захочет ли мстить, если узнает?
Как ни расспрашивал его верховод, как ни пытался узнать, чего хотел Избор, когда воровал медальон у Градислава, добиться он ничего не смог: Избор оставался осторожным, и думал над каждым словом, которое говорил вслух. Да не только над каждым словом, за каждой улыбкой, за каждым движением глаз приходилось следить. Чтоб не поняли, чтоб не догадались…
Но видно, что-то разбойники все же почувствовали, потому что, как только до них дошла весть о Жмуренке, в лагере Избора задерживать никто не стал. Нет, они не гнали его, но разочарование их было велико, и, скрывая его за уважением и благодарностью, его все же расспросили, куда он думает двигаться дальше, ведь лес — не самое подходящее место для благородного господина. Избор, которого тяготило в лагере все, от провонявшей дымом еды и жесткого ложа до постоянного напряжения и невозможности расслабиться и побыть одному, с радостью рассказал, что собирался перебраться в Кобруч, к своей сестре, где его не достанет стража, и где он будет жить в достатке среди близких ему людей.
Наверное, это на самом деле было самым лучшим. Во всяком случае, ни отыскать мальчишку в лесу, ни добиться от него выдачи медальона Избор все равно бы не смог. Исправить то, что он натворил? Явиться к Огнезару с повинной? Нет. Какая разница, где ничего не предпринимать и ни во что не вмешиваться? Запертым в собственной гостиной или в неуютном Кобруче, свободным от замков и тюремщиков?
Его младшая сестра, Ладислава, вышла замуж за врача из Кобруча, чем повергла родителей, родственников и знакомых в неописуемый ужас. Впрочем, она всегда отличалась вольнодумством и экстравагантностью. Нет, жених ее, несомненно, имел благородное происхождение, иначе бы этот брак просто не состоялся. Но для благородных из Олехова само по себе слово «врач» внушало брезгливое отвращение — это урдийским мудрецам позволено ковыряться в человеческих экскрементах и заглядывать в рот и подмышки заразным больным. Но, наверное, и это простили бы жениху. Самое главное, что обеспеченную жизнь в замке, выезд в свет, богатство, успех, комфорт, Ладислава поменяла на существование в жалких пяти комнатах доходного дома, в которых ютился ее жених. Всего богатства, что он имел, была лишь лошадь да библиотека. Да что говорить, юноша жил своим трудом, как большинство благородных Кобруча!
Девушки Кобруча с радостью выходили замуж за благородных из Олехова, но наоборот поступали лишь те, кто ну совсем ни на что рассчитывать не мог. Да и то, чаще они до старости сидели в старых девах, лишь бы не уезжать в мрачный, непонятный Кобруч. Ладислава же, которой прочили в женихи сына Градислава, влюбилась в приезжего врача, который очаровал ее пламенными речами и жертвенностью своего ремесла, и сбежала с ним из дома. Родителям ничего не оставалось, как дать согласие на брак — только чтобы спасти ее репутацию.
И родители, и Избор не сомневались, что пройдет совсем немного времени, и девочка раскается в скоропалительном браке и начнет тосковать по дому. Они бы приняли ее назад, несмотря ни на что. Но к всеобщему удивлению, брак ее оказался на редкость счастливым, хоть и бездетным. Они частенько приезжали в гости к Избору, но никогда не задерживались дольше недели — деверя ждала работа. И Избор бывал у них, хотя не очень любил такие поездки. Глядя на эту пару, любому становилось ясно — это супруги. Они понимали друг друга с полуслова, они редко смотрели друг на друга, но в разговорах проявляли поразительное единодушие, они поддерживали друг друга во всем. И Избор не мог сказать точно, приняла ли Ладислава точку зрения мужа, или это он разделил ее убеждения.
Разбойники проводили Избора к реке, и первая же лодка причалила к берегу, стоило только поманить перевозчика блеском золотой монетки.
Балуй. Медальон
Медальон лежал на месте. Есеня спрыгнул в снег, разглядывая его со всех сторон, и когда Полоз протянул руку, спрятал медальон за спину. Он боялся, что Полоз, после двухдневного перехода по лесу, раздумает брать его с собой в Урдию — найдет кого-нибудь половчей и постарше. Полоз был недоволен и всю дорогу ворчал. А Есеня, как назло, умудрился провалиться в ручей, ночью заснул у костра и тот погас — они оба едва не замерзли, потом натер ногу, потому что поленился как следует намотать портянки, еще плохо завинтил крышку фляги и вода пролилась Полозу в котомку, и забыл огниво в снегу — в общем, Есеню было за что вздуть, и не раз. А до Урдии идти гораздо дальше!
— Не бойся, не отниму, — улыбнулся Полоз, — дай взглянуть-то.
Есеня надел цепочку на шею и только тогда позволил Полозу взять медальон в руки.
— Надо же… Какой простой. Я его не таким представлял, — усмехнулся Полоз, — я думал — он в алмазах, что-то вроде ордена. Подождешь меня здесь, я в город схожу, куплю еды на дорогу. Я быстро, не больше пары часов.
Есеня вздохнул — вот так всегда. Кто-то будет рисковать, а он — сидеть в лесу, как дурак, и чего-то дожидаться.
— А можно я с тобой? — на всякий случай спросил он.
— Нет. Ты с ума сошел? Стража с ног сбилась, а ты сам к ним явишься, да еще и с медальоном на шее. И вообще, я говорил. Если возникает опасная ситуация, ты бежишь бегом куда глаза глядят, а я прикрываю твой отход, понятно? Ты бегаешь быстрей меня, а я лучше тебя дерусь. Именно поэтому медальон будет у тебя. Понятно?
— Понятно, понятно…
— А ты что, домой хотел зайти?
И тут Есеня понял, что очень, очень хотел зайти домой. На минутку, только попрощаться. Он ведь так и не попрощался с ними — ни с матерью, ни с батей… Как сбежал тогда через окно, так больше никого, кроме Цветы, и не видел. А дома сейчас тепло, печка топится. Мамка щи, наверное, варит. Девчонки у окошка сидят, вышивают. Батька в кузне молотком стучит — как он теперь, без Есени? Может, взял помощника? Он давно грозился, потому как молотобоец из Есени был, прямо скажем, никакой — за четверть часа выдыхался, махая кувалдой. Эх, хоть бы одну ночь дома переночевать! Глаза защипало, и Есеня мотнул головой.
— Я постараюсь узнать, как там твои, — Полоз похлопал его по плечу, — не кисни.
— Да я и не кисну, — проворчал Есеня, отворачиваясь, чтоб Полоз не заметил слез на его глазах. Он спрятал медальон на груди, под рубахой, и огляделся в поисках поваленного дерева или пня, на который можно присесть. За пару часов тут и замерзнуть можно!
Полоз вернулся, когда Есеня от холода начал скакать вприпрыжку, вытоптав вокруг дуба аккуратную круглую площадку. Снег скрипел и уминался плохо.
— Тебя от самых ворот слышно, — Полоз вышел из-за деревьев совершенно бесшумно и неожиданно — и как у него это получалось? — топаешь, как лось.
— Ну что? — спросил Есеня.
— Все в порядке. Молочка хочешь? Было теплое, когда покупал.
— Хочу! — расплылся Есеня в улыбке — он не пил молока с тех пор, как ушел из города.
— Я знаю, ты любишь, — Полоз достал флягу из самой середины котомки — она была закутана в одеяло.
— С чего это ты взял?
— Да ты когда болел, много чего про себя рассказывал. И молочка просил все время. Гожа так плакала даже, а Хлыст в деревню собирался, за молоком для тебя.
— Че, правда что ли? — Есеня открутил крышку и присосался к фляге — молоко осталось теплым.
— Мы его отговорили. Мало того, что рискованно, так ведь прокиснет, пока до лагеря донесешь. Много не пей, живот заболит.
— Чего это? Никогда не болел, а тут заболит? — Есеня чуть не захлебнулся, закашлялся и облился молоком — оно по подбородку потекло на шею, намочив намотанный на шею платок.
— Эх ты, телок… Смотри, я предупредил. Твоих Жмур отправил в деревню, к родителям Жидяты. Так что за них не беспокойся, никто их не найдет в случае чего. Жидята тебе привет передавал, и батьке твоему я от тебя поклон велел передать.
— Поклон… — Есеня хохотнул, — не многовато ли?
— В самый раз. Не слышу я что-то уважения к родителю в твоих словах.
— А за что его уважать-то?
— За то, что тебя, змееныша, на свет родил и кормил столько лет, — Полоз скривился — он всегда кривился, когда речь заходила о Жмуре.
— Ну и что? Подумаешь — родил! Не он меня родил, а мамка. А он только по затылку бил, да чуть что за вожжи хватался.
— Был бы ты моим сыном, я б не вожжами — я б тебя, непутевого, кнутом драл, и каждый день.
— За что это?
— А для ума. Портянки до сих пор наматывать не научился, вещи теряешь, под ноги не смотришь. Молоком вот облился и не утерся, теперь мерзнуть будешь. Пошли! Телок.
Есеня обижено засопел. Подумаешь — портянки. Ну да, теперь, конечно, приходится хромать, но ведь ему самому, не Полозу же! Он пошел вслед за верховодом, изредка икая — не стоило пить молоко так быстро — и намереваясь молчать всю дорогу, пока тот сам не захочет заговорить. Но Полоз тоже молчал и нисколько не скучал без разговоров.
— Слушай, а почему мы идем на юго-запад? — не выдержал Есеня примерно через четверть часа, — Урдия же на юго-востоке.
— А ты откуда знаешь, где запад, а где — восток?
— Знаю, — фыркнул Есеня: чего проще по солнцу определить?
— Мы пойдем через Кобруч. А там по реке, на санях, а потом — на лодке. В Урдии теплое море, и река не промерзает.
— Там что, всегда лето?
— Нет. Придешь — посмотришь, — Полоз на ходу обычно говорил коротко, — хуже ничего не видел, чем зима в Урдии.
— А ты там долго жил?
— Долго.
— А сколько?
— Восемь лет.
Есеня присвистнул — ничего себе! Восемь лет — это же полжизни!
— А в Кобруче ты был? — спросил он и икнул.
— Конечно.
— Ну и как там?
— По-разному. Закрой рот. На морозе говорить вредно, охрипнешь. И не слышу я почти ничего.
И так третий день подряд! Полоз шел впереди, не оглядываясь, в шапке, натянутой на уши — конечно, он ничего не слышал. А Есене осточертел зимний лес — ничего интересного по пути не попадалось, лишь бесконечные деревья, кусты и канавы. Хорошо хоть снега было не много. От нечего делать Есеня вытащил из-под фуфайки медальон, и разглядывал его со всех сторон: не может быть, чтоб он не открывался! Надо только поискать секрет. Может, сковырнуть камушки? Или надавить на них сильней? Или сунуть лезвие между двух створок и попробовать сломать?
Есеня достал нож, который висел на поясе, под фуфайкой — это, конечно, был уже не булат, но лезвие все равно оставалось очень острым, острей бритвы. Он поставил нож на еле заметную, с волос толщиной, щель между двух створок медальона, и увидел, что режущая кромка ножа туда входит!
— Под ноги смотри, — велел Полоз, не оглядываясь.
— Ага, — машинально ответил Есеня, тут же споткнулся о толстый сук, лежащий посреди тропинки, и, падая, врезался лбом Полозу в поясницу.
— Жмуренок… — Полоз обернулся и подхватил его за плечи, — я же сказал — смотри под ноги! Сейчас бы на нож напоролся! Зачем тебе нож? Чем ты вообще занимаешься?
— Проверить хотел одну мысль, — Есеня пожал плечами.
— Нашел время! Ты что, медальон ножом ковырял?
— Ну да. Смотри!
— Слушай… — Полоз шумно вдохнул, — ты думаешь, когда что-то делаешь?
— Иногда, — набычился Есеня.
— Ты на секунду представь, что бы произошло, если бы он открылся.
— И что бы произошло?
— Через эту вещицу проходили огромные энергии, ты даже не можешь себе представить, какие! Никто не знает, что произойдет, что из нее вырвется, когда она откроется. Да тебя, и меня заодно, может порвать на куски!
— Да ну, ерунда. Ну, раскрутится пружинка, ну, по пальцам стукнет… — Есеня пожал плечами — не видел он ничего страшного в медальоне, как ни старался представить себе его силу.
— Жмуренок, щас я тебе по пальцам стукну.
— Ну посмотри! Вот, ведь пролезает лезвие! — Есеня снова вставил режущую кромку в еле заметную щелку в медальоне. А чтобы закрепить успех, попробовал слегка повернуть нож, чтобы эту щелку расширить.
Раздался оглушительный щелчок, нож надломился, и острый кусок металла стрельнул вверх, вскользь царапнув лоб Есени.
— Ничего себе, — Есеня попятился и от испуга чуть не выронил нож.
Лицо Полоза вмиг побелело, глаза расширились, но через секунду он пришел в себя, и с размаху саданул Есене по уху, так что шапка слетела в снег.
— Я на месте твоего батьки тебя бы давно убил, честное слово.
— Чего… — Есеня потер ухо, в котором что-то оглушительно звенело. Из царапины на лбу кровь побежала в угол глаза, и глаз тоже пришлось протереть.
— Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? Подними шапку!
Есеня хотел ответить, что Полоз сам ее уронил, пусть сам и поднимает, но, посмотрев тому в глаза, быстро сообразил, что делать этого не следует. Неизвестно, чем на это ответит Полоз, но судьбу лучше не испытывать.
— А если бы этот осколок попал тебе в глаз? — Полоз нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и прижал его ко лбу Есени, — вроде не глубоко…
— Да ерунда! — фыркнул Есеня, нагнулся за шапкой и отряхнул ее об коленку.
— Тебе просто сказочно повезло. Не трогай медальон. Мы идем в Урдию как раз для того, чтобы узнать, как его надо открывать, ты понимаешь? И я не уверен, что мы найдем мудреца, который нам об этом расскажет. А ты — ножом! А если бы ты его сломал?
Есеня поразмыслил над словами Полоза, но ни они, ни царапина на лбу не убедили его в том, что он неправ, поэтому он решил попробовать еще раз, но ночью, когда Полоз заснет.
День был слишком короток, чтобы прерывать путь ради обеда, а к закату Есеня окончательно выбивался из сил, но Полоз заставлял его рубить дрова, лапник, разжигать костер и кипятить воду, а сам в это время обустраивал ночлег — нечто вроде половинки шалаша, перед которым сооружал нодью — два бревна друг над другом, которые горели несколько часов подряд.
Только за ужином Полоз становился разговорчивым, но Есеня, набив живот, очень быстро засыпал, слушая его рассказы. А рассказывал Полоз интересно, и под его тихий, шуршащий, как у змеи, голос Есене снились восхитительные сны.
Спали по очереди, чтобы поддерживать огонь и быть наготове в случае опасности. Есеня еще в первую ночь заметил, что Полоз дает ему выспаться, но протестовал вяло и неубедительно. На этот же раз идея снова попробовать открыть медальон разбудила его раньше времени.
— Чего вскочил? — спросил Полоз, вороша угли в костре.
— Выспался.
— Да ну? Спи, еще рано.
— Неа. Не хочу. Ты ложись, я не засну больше, честное слово.
— Что-то рожа у тебя больно хитрая, — усмехнулся Полоз, — ладно. Спать захочешь — буди меня. И толстое бревно положи в нодью, оно долго будет тлеть. Если уснешь — не замерзнем.
— Да не усну я! — огрызнулся Есеня. Ему до сих пор было неловко за прошлую ночь.
Он еле-еле дождался, пока Полоз уснет, снял цепочку с шеи и на всякий случай отодвинул медальон подальше от лица. Ведь почти открыл! Просто нож не выдержал, оказался слишком хрупким. Надо осторожней, поворачивать медленней… Ведь почти булат, не должен ломаться, как сосулька на морозе!
Точно! На морозе! Любое железо на морозе делается хрупким. Есеня согрел лезвие дыханием и подсел поближе к огню. В тепле все будет иначе! И если в прошлый раз он действовал кончиком ножа, то теперь пришлось использовать середину — выломанный кусок оказался довольно большим. Может, это и к лучшему — потолще, попрочней.
Есеня сунул лезвие в щелку — совсем не глубоко, и попытался осторожно повернуть нож, не так резко, как в прошлый раз. Он почувствовал напряжение металла — он всегда его чувствовал, он всегда знал, что у металла внутри. Ему показалось, что створки медальона раскрываются, сопротивляясь, как сопротивляется живая речная ракушка, если открывать ее ногтями. Да этим ножом можно перерубить медальон пополам! Мягкое серебро и почти булат! Но серебро почему-то не подавалось, и не сминалось — изгибалось, сминалось лезвие ножа. И вдруг — или ему показалось в темноте? — медальон выбросил искру, щелчок получился гораздо громче, чем в прошлый раз, и щеку обожгло резкой болью: как Есеня ни отстранялся, а осколок все равно влетел ему в лицо.
Полоз вскочил на ноги, словно только и ждал этого момента. Есеня выронил и медальон, и нож, обеими руками схватившись за левую скулу — кровь полилась сразу, и под пальцами он почувствовал острый кусок лезвия. Наверное, от такого не умирают, но Есеня почему-то испугался. Полоз развернул его к себе, оторвал его руки от лица и запрокинул ему голову, наклоняя ее к свету. Потом выдохнул с облегчением и, ухватив Есеню за глотку, одним движением повалил на снег.
— Ты слов не понимаешь? — прошипел он ему в лицо.
Есеня попытался вырваться, но тщетно: пальцы Полоза сдавили горло, словно затянутая петля, а ноги Есени он прижал к земле коленом. Только от удара по кадыку остановилось дыхание, а потом и вовсе потемнело в глазах, да еще и кровь лилась по лицу ручьем — Есеня от испуга едва не разревелся.
— Лежи, не дергайся, — Полоз ослабил хватку и Есеня с воплем вдохнул, — ну какой ты дурак, Жмуренок, а? Бить тебя и то жалко.
Полоз, не дав ему опомниться, выдернул осколок металла из скулы чистой тряпицей, долго прикладывал к ране снег, а потом еще и наложил шов.
— На мою шею… — ворчал он, — интересно, дети все такие, или это мне так повезло? Если все, то я — счастливый человек.
— Это тебе так повезло, — кашляя, пробормотал Есеня.
— Молчи лучше, — рыкнул Полоз, впрочем, уже без злости, — снег прижми к скуле, чтоб кровь течь перестала. Нет, я и вправду тебя убью когда-нибудь, честное слово…
— Полоз, он почти открылся! Просто нож не выдержал! — попытался оправдаться Есеня.
— Еще один раз ты попробуешь сделать что-нибудь подобное, и я дальше пойду один, понятно? И делай тут что хочешь. Можешь вернуться домой и сказать, что медальон у Полоза. Мне будет легче уходить от стражи, чем воевать с тобой. И как Хлыст со Щербой с тобой в одном шалаше жили, а?
— Нормально жили… — буркнул Есеня.
— Не бойся, не отниму, — улыбнулся Полоз, — дай взглянуть-то.
Есеня надел цепочку на шею и только тогда позволил Полозу взять медальон в руки.
— Надо же… Какой простой. Я его не таким представлял, — усмехнулся Полоз, — я думал — он в алмазах, что-то вроде ордена. Подождешь меня здесь, я в город схожу, куплю еды на дорогу. Я быстро, не больше пары часов.
Есеня вздохнул — вот так всегда. Кто-то будет рисковать, а он — сидеть в лесу, как дурак, и чего-то дожидаться.
— А можно я с тобой? — на всякий случай спросил он.
— Нет. Ты с ума сошел? Стража с ног сбилась, а ты сам к ним явишься, да еще и с медальоном на шее. И вообще, я говорил. Если возникает опасная ситуация, ты бежишь бегом куда глаза глядят, а я прикрываю твой отход, понятно? Ты бегаешь быстрей меня, а я лучше тебя дерусь. Именно поэтому медальон будет у тебя. Понятно?
— Понятно, понятно…
— А ты что, домой хотел зайти?
И тут Есеня понял, что очень, очень хотел зайти домой. На минутку, только попрощаться. Он ведь так и не попрощался с ними — ни с матерью, ни с батей… Как сбежал тогда через окно, так больше никого, кроме Цветы, и не видел. А дома сейчас тепло, печка топится. Мамка щи, наверное, варит. Девчонки у окошка сидят, вышивают. Батька в кузне молотком стучит — как он теперь, без Есени? Может, взял помощника? Он давно грозился, потому как молотобоец из Есени был, прямо скажем, никакой — за четверть часа выдыхался, махая кувалдой. Эх, хоть бы одну ночь дома переночевать! Глаза защипало, и Есеня мотнул головой.
— Я постараюсь узнать, как там твои, — Полоз похлопал его по плечу, — не кисни.
— Да я и не кисну, — проворчал Есеня, отворачиваясь, чтоб Полоз не заметил слез на его глазах. Он спрятал медальон на груди, под рубахой, и огляделся в поисках поваленного дерева или пня, на который можно присесть. За пару часов тут и замерзнуть можно!
Полоз вернулся, когда Есеня от холода начал скакать вприпрыжку, вытоптав вокруг дуба аккуратную круглую площадку. Снег скрипел и уминался плохо.
— Тебя от самых ворот слышно, — Полоз вышел из-за деревьев совершенно бесшумно и неожиданно — и как у него это получалось? — топаешь, как лось.
— Ну что? — спросил Есеня.
— Все в порядке. Молочка хочешь? Было теплое, когда покупал.
— Хочу! — расплылся Есеня в улыбке — он не пил молока с тех пор, как ушел из города.
— Я знаю, ты любишь, — Полоз достал флягу из самой середины котомки — она была закутана в одеяло.
— С чего это ты взял?
— Да ты когда болел, много чего про себя рассказывал. И молочка просил все время. Гожа так плакала даже, а Хлыст в деревню собирался, за молоком для тебя.
— Че, правда что ли? — Есеня открутил крышку и присосался к фляге — молоко осталось теплым.
— Мы его отговорили. Мало того, что рискованно, так ведь прокиснет, пока до лагеря донесешь. Много не пей, живот заболит.
— Чего это? Никогда не болел, а тут заболит? — Есеня чуть не захлебнулся, закашлялся и облился молоком — оно по подбородку потекло на шею, намочив намотанный на шею платок.
— Эх ты, телок… Смотри, я предупредил. Твоих Жмур отправил в деревню, к родителям Жидяты. Так что за них не беспокойся, никто их не найдет в случае чего. Жидята тебе привет передавал, и батьке твоему я от тебя поклон велел передать.
— Поклон… — Есеня хохотнул, — не многовато ли?
— В самый раз. Не слышу я что-то уважения к родителю в твоих словах.
— А за что его уважать-то?
— За то, что тебя, змееныша, на свет родил и кормил столько лет, — Полоз скривился — он всегда кривился, когда речь заходила о Жмуре.
— Ну и что? Подумаешь — родил! Не он меня родил, а мамка. А он только по затылку бил, да чуть что за вожжи хватался.
— Был бы ты моим сыном, я б не вожжами — я б тебя, непутевого, кнутом драл, и каждый день.
— За что это?
— А для ума. Портянки до сих пор наматывать не научился, вещи теряешь, под ноги не смотришь. Молоком вот облился и не утерся, теперь мерзнуть будешь. Пошли! Телок.
Есеня обижено засопел. Подумаешь — портянки. Ну да, теперь, конечно, приходится хромать, но ведь ему самому, не Полозу же! Он пошел вслед за верховодом, изредка икая — не стоило пить молоко так быстро — и намереваясь молчать всю дорогу, пока тот сам не захочет заговорить. Но Полоз тоже молчал и нисколько не скучал без разговоров.
— Слушай, а почему мы идем на юго-запад? — не выдержал Есеня примерно через четверть часа, — Урдия же на юго-востоке.
— А ты откуда знаешь, где запад, а где — восток?
— Знаю, — фыркнул Есеня: чего проще по солнцу определить?
— Мы пойдем через Кобруч. А там по реке, на санях, а потом — на лодке. В Урдии теплое море, и река не промерзает.
— Там что, всегда лето?
— Нет. Придешь — посмотришь, — Полоз на ходу обычно говорил коротко, — хуже ничего не видел, чем зима в Урдии.
— А ты там долго жил?
— Долго.
— А сколько?
— Восемь лет.
Есеня присвистнул — ничего себе! Восемь лет — это же полжизни!
— А в Кобруче ты был? — спросил он и икнул.
— Конечно.
— Ну и как там?
— По-разному. Закрой рот. На морозе говорить вредно, охрипнешь. И не слышу я почти ничего.
И так третий день подряд! Полоз шел впереди, не оглядываясь, в шапке, натянутой на уши — конечно, он ничего не слышал. А Есене осточертел зимний лес — ничего интересного по пути не попадалось, лишь бесконечные деревья, кусты и канавы. Хорошо хоть снега было не много. От нечего делать Есеня вытащил из-под фуфайки медальон, и разглядывал его со всех сторон: не может быть, чтоб он не открывался! Надо только поискать секрет. Может, сковырнуть камушки? Или надавить на них сильней? Или сунуть лезвие между двух створок и попробовать сломать?
Есеня достал нож, который висел на поясе, под фуфайкой — это, конечно, был уже не булат, но лезвие все равно оставалось очень острым, острей бритвы. Он поставил нож на еле заметную, с волос толщиной, щель между двух створок медальона, и увидел, что режущая кромка ножа туда входит!
— Под ноги смотри, — велел Полоз, не оглядываясь.
— Ага, — машинально ответил Есеня, тут же споткнулся о толстый сук, лежащий посреди тропинки, и, падая, врезался лбом Полозу в поясницу.
— Жмуренок… — Полоз обернулся и подхватил его за плечи, — я же сказал — смотри под ноги! Сейчас бы на нож напоролся! Зачем тебе нож? Чем ты вообще занимаешься?
— Проверить хотел одну мысль, — Есеня пожал плечами.
— Нашел время! Ты что, медальон ножом ковырял?
— Ну да. Смотри!
— Слушай… — Полоз шумно вдохнул, — ты думаешь, когда что-то делаешь?
— Иногда, — набычился Есеня.
— Ты на секунду представь, что бы произошло, если бы он открылся.
— И что бы произошло?
— Через эту вещицу проходили огромные энергии, ты даже не можешь себе представить, какие! Никто не знает, что произойдет, что из нее вырвется, когда она откроется. Да тебя, и меня заодно, может порвать на куски!
— Да ну, ерунда. Ну, раскрутится пружинка, ну, по пальцам стукнет… — Есеня пожал плечами — не видел он ничего страшного в медальоне, как ни старался представить себе его силу.
— Жмуренок, щас я тебе по пальцам стукну.
— Ну посмотри! Вот, ведь пролезает лезвие! — Есеня снова вставил режущую кромку в еле заметную щелку в медальоне. А чтобы закрепить успех, попробовал слегка повернуть нож, чтобы эту щелку расширить.
Раздался оглушительный щелчок, нож надломился, и острый кусок металла стрельнул вверх, вскользь царапнув лоб Есени.
— Ничего себе, — Есеня попятился и от испуга чуть не выронил нож.
Лицо Полоза вмиг побелело, глаза расширились, но через секунду он пришел в себя, и с размаху саданул Есене по уху, так что шапка слетела в снег.
— Я на месте твоего батьки тебя бы давно убил, честное слово.
— Чего… — Есеня потер ухо, в котором что-то оглушительно звенело. Из царапины на лбу кровь побежала в угол глаза, и глаз тоже пришлось протереть.
— Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? Подними шапку!
Есеня хотел ответить, что Полоз сам ее уронил, пусть сам и поднимает, но, посмотрев тому в глаза, быстро сообразил, что делать этого не следует. Неизвестно, чем на это ответит Полоз, но судьбу лучше не испытывать.
— А если бы этот осколок попал тебе в глаз? — Полоз нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и прижал его ко лбу Есени, — вроде не глубоко…
— Да ерунда! — фыркнул Есеня, нагнулся за шапкой и отряхнул ее об коленку.
— Тебе просто сказочно повезло. Не трогай медальон. Мы идем в Урдию как раз для того, чтобы узнать, как его надо открывать, ты понимаешь? И я не уверен, что мы найдем мудреца, который нам об этом расскажет. А ты — ножом! А если бы ты его сломал?
Есеня поразмыслил над словами Полоза, но ни они, ни царапина на лбу не убедили его в том, что он неправ, поэтому он решил попробовать еще раз, но ночью, когда Полоз заснет.
День был слишком короток, чтобы прерывать путь ради обеда, а к закату Есеня окончательно выбивался из сил, но Полоз заставлял его рубить дрова, лапник, разжигать костер и кипятить воду, а сам в это время обустраивал ночлег — нечто вроде половинки шалаша, перед которым сооружал нодью — два бревна друг над другом, которые горели несколько часов подряд.
Только за ужином Полоз становился разговорчивым, но Есеня, набив живот, очень быстро засыпал, слушая его рассказы. А рассказывал Полоз интересно, и под его тихий, шуршащий, как у змеи, голос Есене снились восхитительные сны.
Спали по очереди, чтобы поддерживать огонь и быть наготове в случае опасности. Есеня еще в первую ночь заметил, что Полоз дает ему выспаться, но протестовал вяло и неубедительно. На этот же раз идея снова попробовать открыть медальон разбудила его раньше времени.
— Чего вскочил? — спросил Полоз, вороша угли в костре.
— Выспался.
— Да ну? Спи, еще рано.
— Неа. Не хочу. Ты ложись, я не засну больше, честное слово.
— Что-то рожа у тебя больно хитрая, — усмехнулся Полоз, — ладно. Спать захочешь — буди меня. И толстое бревно положи в нодью, оно долго будет тлеть. Если уснешь — не замерзнем.
— Да не усну я! — огрызнулся Есеня. Ему до сих пор было неловко за прошлую ночь.
Он еле-еле дождался, пока Полоз уснет, снял цепочку с шеи и на всякий случай отодвинул медальон подальше от лица. Ведь почти открыл! Просто нож не выдержал, оказался слишком хрупким. Надо осторожней, поворачивать медленней… Ведь почти булат, не должен ломаться, как сосулька на морозе!
Точно! На морозе! Любое железо на морозе делается хрупким. Есеня согрел лезвие дыханием и подсел поближе к огню. В тепле все будет иначе! И если в прошлый раз он действовал кончиком ножа, то теперь пришлось использовать середину — выломанный кусок оказался довольно большим. Может, это и к лучшему — потолще, попрочней.
Есеня сунул лезвие в щелку — совсем не глубоко, и попытался осторожно повернуть нож, не так резко, как в прошлый раз. Он почувствовал напряжение металла — он всегда его чувствовал, он всегда знал, что у металла внутри. Ему показалось, что створки медальона раскрываются, сопротивляясь, как сопротивляется живая речная ракушка, если открывать ее ногтями. Да этим ножом можно перерубить медальон пополам! Мягкое серебро и почти булат! Но серебро почему-то не подавалось, и не сминалось — изгибалось, сминалось лезвие ножа. И вдруг — или ему показалось в темноте? — медальон выбросил искру, щелчок получился гораздо громче, чем в прошлый раз, и щеку обожгло резкой болью: как Есеня ни отстранялся, а осколок все равно влетел ему в лицо.
Полоз вскочил на ноги, словно только и ждал этого момента. Есеня выронил и медальон, и нож, обеими руками схватившись за левую скулу — кровь полилась сразу, и под пальцами он почувствовал острый кусок лезвия. Наверное, от такого не умирают, но Есеня почему-то испугался. Полоз развернул его к себе, оторвал его руки от лица и запрокинул ему голову, наклоняя ее к свету. Потом выдохнул с облегчением и, ухватив Есеню за глотку, одним движением повалил на снег.
— Ты слов не понимаешь? — прошипел он ему в лицо.
Есеня попытался вырваться, но тщетно: пальцы Полоза сдавили горло, словно затянутая петля, а ноги Есени он прижал к земле коленом. Только от удара по кадыку остановилось дыхание, а потом и вовсе потемнело в глазах, да еще и кровь лилась по лицу ручьем — Есеня от испуга едва не разревелся.
— Лежи, не дергайся, — Полоз ослабил хватку и Есеня с воплем вдохнул, — ну какой ты дурак, Жмуренок, а? Бить тебя и то жалко.
Полоз, не дав ему опомниться, выдернул осколок металла из скулы чистой тряпицей, долго прикладывал к ране снег, а потом еще и наложил шов.
— На мою шею… — ворчал он, — интересно, дети все такие, или это мне так повезло? Если все, то я — счастливый человек.
— Это тебе так повезло, — кашляя, пробормотал Есеня.
— Молчи лучше, — рыкнул Полоз, впрочем, уже без злости, — снег прижми к скуле, чтоб кровь течь перестала. Нет, я и вправду тебя убью когда-нибудь, честное слово…
— Полоз, он почти открылся! Просто нож не выдержал! — попытался оправдаться Есеня.
— Еще один раз ты попробуешь сделать что-нибудь подобное, и я дальше пойду один, понятно? И делай тут что хочешь. Можешь вернуться домой и сказать, что медальон у Полоза. Мне будет легче уходить от стражи, чем воевать с тобой. И как Хлыст со Щербой с тобой в одном шалаше жили, а?
— Нормально жили… — буркнул Есеня.
Балуй. Кобруч
Река еще не встала настолько крепко, чтобы без опаски ездить по льду. Полоз договорился с перевозчиками, но они сказали, что не тронутся с места раньше чем через неделю, да и то если все это время будет держаться мороз. Тяжелые вещи оставили у перевозчиков, и в город пошли налегке.
В Кобруч вошли на рассвете, через ворота, как положено законопослушным гостям города, заплатив четыре медяка. Полоз назвался Горкуном, а Есеню представил своим сыном, Горкунышем, соответственно, и велел не забывать, как его теперь зовут. Он сказал страже, что они приехали из Урдии, и очень попросил Есеню помалкивать, потому как по говору стража без труда догадается, откуда они на самом деле. Полоз же отлично воспроизводил гортанный, грубоватый урдийский акцент, с твердым произношением.
— Что, теперь всю дорогу молчать, что ли? — ворчал Есеня.
— Всю дорогу, — хмыкнул Полоз и добавил с улыбкой, точно копируя говор Кобруча, — паатамуштаа аани сраазу паймут, ааткуда ты приехаал.
Есеня прислушался: вокруг говорили так же смешно, как только что изобразил Полоз — растягивая «а» и широко открывая рты.
Кобруч по размеру не уступал Олехову, а может, был и побольше. От ворот Полоз повел Есеню к базарной площади, но ничего, кроме узких — совсем узких — и извилистых улочек, Есеня вокруг не увидел. Пожалуй, дома было чище. Да и побогаче как-то. Окна пузырем никто не затягивал — разве что в деревнях. И в Олехове кругом стояли мастерские — тут же просто домики налезали один на другой.
— Полоз, а где живут их благородные? У нас сразу видно — на холмах. А тут и холмов-то нету…
— Вон, видишь — башенка? — Полоз указал за городскую стену, — вот там живет благородный Драгомир.
— И все? Один, что ли?
— Ну, так высоко сидит только Драгомир, остальные — в центре, вместе с купцами.
— Благородные? Вместе с купцами? Да ты врешь!
— Нет, я не вру.
— А где мы будем ночевать?
— На постоялом дворе. Сходим на базар, поедим, город посмотрим — а потом поищем место. Сегодня, между прочим, воскресенье, так что нам повезло — народу будет уйма, никто на нас внимания не обратит. Да, еще хотел напомнить. Если что случится, если стража прицепится — ты убегай сразу, уноси медальон. За меня не беспокойся, я как-нибудь разберусь и без тебя, понял?
В Кобруч вошли на рассвете, через ворота, как положено законопослушным гостям города, заплатив четыре медяка. Полоз назвался Горкуном, а Есеню представил своим сыном, Горкунышем, соответственно, и велел не забывать, как его теперь зовут. Он сказал страже, что они приехали из Урдии, и очень попросил Есеню помалкивать, потому как по говору стража без труда догадается, откуда они на самом деле. Полоз же отлично воспроизводил гортанный, грубоватый урдийский акцент, с твердым произношением.
— Что, теперь всю дорогу молчать, что ли? — ворчал Есеня.
— Всю дорогу, — хмыкнул Полоз и добавил с улыбкой, точно копируя говор Кобруча, — паатамуштаа аани сраазу паймут, ааткуда ты приехаал.
Есеня прислушался: вокруг говорили так же смешно, как только что изобразил Полоз — растягивая «а» и широко открывая рты.
Кобруч по размеру не уступал Олехову, а может, был и побольше. От ворот Полоз повел Есеню к базарной площади, но ничего, кроме узких — совсем узких — и извилистых улочек, Есеня вокруг не увидел. Пожалуй, дома было чище. Да и побогаче как-то. Окна пузырем никто не затягивал — разве что в деревнях. И в Олехове кругом стояли мастерские — тут же просто домики налезали один на другой.
— Полоз, а где живут их благородные? У нас сразу видно — на холмах. А тут и холмов-то нету…
— Вон, видишь — башенка? — Полоз указал за городскую стену, — вот там живет благородный Драгомир.
— И все? Один, что ли?
— Ну, так высоко сидит только Драгомир, остальные — в центре, вместе с купцами.
— Благородные? Вместе с купцами? Да ты врешь!
— Нет, я не вру.
— А где мы будем ночевать?
— На постоялом дворе. Сходим на базар, поедим, город посмотрим — а потом поищем место. Сегодня, между прочим, воскресенье, так что нам повезло — народу будет уйма, никто на нас внимания не обратит. Да, еще хотел напомнить. Если что случится, если стража прицепится — ты убегай сразу, уноси медальон. За меня не беспокойся, я как-нибудь разберусь и без тебя, понял?