Денисова Ольга. Черный цветок

   Есене так хотелось прийти домой и рассказать отцу, что он все понял, что он любит его, что никогда больше не будет ему грубить. Он откроет медальон, что бы Полоз ему ни говорил, и тогда все станет хорошо, они будут жить все вместе, и он сварит булата сколько угодно, а отец будет его ковать.
   Ночевали они на постоялом дворе. Полоз смотреть не мог на еду, Есеня же ел за двоих. Перевозчик не обманул, и отдал десять серебряников с золотого, как Полоз ни убеждал его в том, что деньги у них есть. Два золотых разделили пополам — на всякий случай. Если придется расстаться, ни один из них не останется на бобах.
   — Полоз, как думаешь, у них есть молочко? — спросил Есеня, вздохнув.
   — Наверняка, — Полоз скривился, — а что, вина уже не хочется?
   — Не могу больше. Надоело. И дорогое оно здесь.
   — Хозяин! Две кружки парного молока есть у тебя? — крикнул Полоз.
   — Остыло уже молоко. С вечерней дойки три часа прошло…
   — Ничего, давай, какое есть, — Полоз повернулся к Есене, — ты и гусятины, небось, хочешь?
   — Не, не надо.
   — Давай. Деньги есть — чего не заказать на утро? Сегодня, конечно, не зажарят, а к утру как раз… Хозяин!
   — Полоз, ты сам-то ешь…
   — Тошно мне, Жмуренок, с души воротит. Улич сказал, это надолго теперь, может, и на всю жизнь.
   — Как это? Всю жизнь не есть?
   — Да нет, укачивать будет от езды. Что-то там в башке повредилось. Через пару часов пройдет — поем нормально, если не усну.
   Лежать в санях Есене надоело, и, когда они с Полозом закрылись в комнате, он сидел перед печкой и смотрел на огонь.
   — Полоз, тебе уже лучше?
   — Нормально. Чего ты хотел.
   — Почему ты мне не веришь про харалуг?
   — Потому что это глупости. Ковырять медальон ножом я не дам. Ты это уже пробовал, и что вышло?
   — Полоз, послушай. Я же подумал! Все сходится!
   — Что сходится? Жмуренок, тебе же сказали два мудреца: человек по имени Харалуг. И невольника они убили из-за этого.
   — Ну и что? Мне Жидята рассказывал, что такие клинки благородные вешают на стены и охраняют с собаками. Почему? Да потому что они медальон могут открыть!
   — Они охраняют их с собаками, потому что это редкость, которая очень дорого стоит. Только и всего, — Полоз зевнул.
   — Да нет же! У них много чего дорого стоит, вон, у Избора в гостиной целое озеро как настоящее.
   — Жидята мог просто преувеличить, когда это говорил.
   — Помнишь, когда мы обедали у доктора, ты сказал, что я умею варить булат? — Есеня скрипел зубами, чувствуя, что у него никогда не получится Полоза в чем-то убедить, — помнишь?
   — Ну, помню.
   — Ты помнишь, как он испугался тогда? Он до синевы побледнел! Я видел!
   — Ну и что?
   — Полоз, ну почему не попробовать, а? У меня дома такой нож на стенке висит, надо только его взять и попробовать!
   — Жмуренок! Ты уже пробовал! Хватит.
   — Понимаешь, этот нож, который сломался, он не совсем булатный. Он хрупкий. А настоящий булатный нож пополам можно согнуть, и он не сломается.
   — Я сказал — хватит!
   Есеня вздохнул и поворошил угли. Ему было не объяснить, что он чувствовал, когда лезвие ножа входило между створок медальона. Он не зря пробовал не один раз, он не зря хотел этого так сильно, что не послушался Полоза. Он не сомневался, что нож может его открыть. А теперь, когда он узнал о том, что его булат называют харалугом, и вовсе был в этом уверен. Но как сказать это Полозу, что бы он поверил?
   Есеня уставился в печку, надеясь найти там ответ. В горне угли светятся не так. Он, наверное, задремал, потому что ему показалось, что он в кузне, и тигель стоит в горниле, а от двери на него смотрит отец. И Есеня просит его принести нож, который висит на стенке. Но отец качает головой и садится рядом. И говорит:
   — Твой булат — настоящее чудо. Благородный Мудрослов всю жизнь его искал, а ты за три дня научился.
   Есеня проснулся и посмотрел по сторонам. Полоз дремал, а на столе стоял его нетронутый ужин.
   — Полоз! Проснись. Выспишься еще. Послушай, чего скажу.
   — Жмуренок, ты мне надоел.
   — Полоз, ну поешь! А я пока скажу.
   — Говори, — Полоз поднялся, мрачно зыркая по сторонам, — но быстро.
   — Ты только не смейся. Помнишь, все верили, что когда заклятие… ну, закончится, то Харалуг встанет из могилы и откроет медальон? Ну, что медальон его из могилы поднимет?
   — Глупость это была.
   — Конечно. Но ведь верили. Мне кажется, медальон сам хочет, чтоб его открыли. Мне так сказал тот отшельник, который знал про Улича. И Избор его украл, и ко мне он попал не случайно. Я ведь булат решил сварить в первый раз на второй день, как у меня медальон оказался. Может… может это он меня научил? Специально?
   — Сказки это.
   — Но Полоз, все ведь один к одному. И собаки, и имя, и Избор испугался, и заклятие кончилось, и я булат сварил! Все же сходится!
   — Жмуренок, не надо, а? Я так устал. Не надо ковырять медальон ножом, хорошо? Даже если он сделан из харалуга.
 
   К Олехову подъезжали на закате, но Полоз попросил высадить их у большака — к городу он приближаться опасался. Шесть дней пути Есеня старался убедить Полоза в своей правоте, но Полоз не желал ничего слушать.
   На дорогу вышли лесом, по колено в снегу, а когда, наконец, под ногами оказался наезженный путь, уже смеркалось.
   — Полоз. Ну давай в город сходим. Ночью, а?
   — Что, домой хочется? По батьке соскучился? — Полоз похлопал его по плечу.
   — Ну и соскучился, — Есеня отвернулся.
   — Он же тебя только по затылку бил и чуть что за вожжи хватался? А? Говорил такое?
   — Ну и что! — разозлился вдруг Есеня, — ну и бил! Все равно — он мой батька, понятно? А ты всегда лицо кривишь, когда про моего батьку говоришь! Противно тебе, что он ущербный! А у меня другого нету!
   — Да ладно, Балуй, ты чего… — Полоз посмотрел на него виновато, — конечно, он — твой батька, и это хорошо, что ты его любишь…
   — Он меня читать учил. Он и девчонок тоже читать учил. И мой нож на стенку повесил. Он, может, не такой умный, как Улич, но он зато меня любит!
   — Конечно, любит… — вздохнул Полоз, — только в город тебе нельзя ходить. Ни днем, ни ночью.
   — Давай, я медальон тебе оставлю и сбегаю, а? Я только туда и обратно!
   — Нет, Жмуренок, — твердо сказал Полоз, — мы идем в лес.
   Есеня скрипнул зубами.
   — Может, ты сходишь? Только нож мой возьмешь, и все.
   — Ну до чего ты хитрющий, а! — Полоз рассмеялся, — я так и знал, что тут не без подвоха! Нет. В санях выспались, всю ночь идти будем. В ноябре-то снега не так много было! Ночью по дороге можно идти, по лесу уж больно тяжело. А днем в лес свернем и поспим.
   Чем дальше от города они уходили, тем сильней Есеня чувствовал разочарование. Ну почему Полоз не понимает? Ведь пара часов всего — туда и обратно! Не откроется — значит, Есеня ошибся. Всякое же бывает. Хотя он ни секунды не сомневался в своей правоте. Ну почему не проверить-то! Вот Улич бы с ним согласился.
   — Жмуренок, прекрати на меня дуться, — Полоз подтолкнул его в плечо, — ну нельзя в город, нельзя! У твоего дома, небось, толпа зевак ждет — не дождется, когда ты явишься, чтоб свои двадцать золотых заработать. А еще… я глупость одну сделал…
   — Какую?
   — Я Остромиру адрес Жидяты оставил, чтоб он мог мне написать. А кто знает, может, они его нашли и теперь Жидяту тоже караулят.
   — Да ну… — Есеня пожал плечами, — по-моему, ты о них слишком хорошо думаешь. Они все адреса, которые у Остромира нашли, теперь караулят? Им стражников не хватит.
   — Может быть. Но я на доске написал, когда золотой оставил. Так что рисковать не стоит. Ты меня хорошо понял?
   — Да понял, понял.
   — Смотри, не вздумай сбежать…
   Если бы Полоз этого не сказал, Есене бы такое и в голову не пришло. Но идея ему понравилась, и теперь он с нетерпением ждал, когда же они остановятся «на ночлег». Но верста за верстой оставались позади, а ночь все не кончалась.
   Полоз шел бодро и скоро, и не дал Есене нести свою котомку.
   — А хорошо дома, — как-то сказал он, глубоко вдыхая морозный воздух.
   — Дома — хорошо, — проворчал в ответ Есеня.
   — Мне кажется, я сразу здоровым стал, как только сюда добрался. Море — это конечно здорово, но тут мне больше нравится.
   Есеня только вздохнул. Однако прошло около часа, за который они отмахали пять верст, не меньше, как вдруг Полоз взмахнул руками и как-то неловко, странно повалился на колени.
   — Полоз! Ты чего? — Есеня испугался.
   — Нет-нет, — сказал тот тихо, — все нормально. Голова закружилась.
   — Да тебе нельзя еще столько ходить!
   — Надо отдохнуть немножко… И все пройдет.
   Есеня посмотрел вверх — небо было ясным.
   — Через три часа светло будет, — сказал он.
   — Смотри-ка… Дома и звезды другие… Ладно, сворачиваем в лес, поспим и дальше пойдем.
   Есеня помог Полозу встать, но тот уже пришел в себя и пошел сам — пошатываясь немного. Ну как от него сбежишь? А вдруг ему плохо будет? А вдруг он замерзнет один? Они отошли от дороги довольно далеко и выбрали место для ночлега.
   — Ты сядь, я сам все сделаю… — Есеня поставил котомку на снег.
   — Сейчас снега много, берлогу можно делать. Тогда хоть сутки спи — не замерзнешь. Ты дрова собирай, и коры сосновой нарежь. А я тебе покажу, как. Поедим — и спать.
   Берлога Полоза показалась Есене сомнительным сооружением — глубокая нора в сугробе, с хитрым лазом внутрь. Пол он выстлал толстым слоем сосновой коры, и зажег две свечи.
   — Надышим — теплей будет, чем у костра, — Полоз завернулся в одеяло, — не сомневайся. И свечи тепло дают. Главное, чтобы выход не замело.
   Есеня устроился рядом с ним — ему в берлоге не очень нравилось. Снег к весне слежался, и ему казалось, что над головой нависла тяжелая каменная глыба. Впрочем, к тому времени, когда Полоз захрапел, в берлоге действительно стало тепло. Не как в доме, конечно, но спать можно, не замерзнешь.
   Есеня вылез из одеяла и накрыл им Полоза сверху — одному-то спать холодней! — и начал отползать к выходу медленно, чтобы Полоз не проснулся: двинулся — замер, двинулся — замер. Он едва не обрушил лаз — выход был сделан ниже пола, чтоб не уходило тепло.
   В лесу светало. Он выбрался к догорающему костру, отряхнул шапку и опустил на шею намотанный на голову платок. Быстрей! Теперь надо быстрей! Он представил себе, как испугается Полоз, когда проснется, и ведь наверняка побежит его догонять! Есеня подумал немного, взял палку, служившую кочергой, и вывел на снегу три (как он считал) корявых слова: «ПОЛАС ЯВИРНУС ЖДИ».
 
   К городу Есеня бежал почти бегом, и добрался до него еще засветло. Сердце подскакивало в груди, как лягуха — то ли от бега, то ли от волнения, то ли от радости. Особенно, когда из-за поворота показалась городская стена: круглые островерхие башни, а за ними — холмы с замками благородных, высокая арка ворот — Есеня никогда не обращал внимания на то, как выглядит Олехов, наверное, потому, что никогда из него не уходил надолго. И все это казалось ему обыденным, привычным. А теперь он понял, что на свете лучше места не бывает. И как бы ни красивы были сады Урда, как бы ни завораживали его морские волны — Олехов самый прекрасный город на земле. Дом! Там, за городской стеной, спрятанный в веренице длинных прямых улиц — его дом!
   Через ворота, конечно, идти Есеня не рискнул. По большаку впереди него полз обоз из десятка саней, рядом с которыми шли крестьяне, и стража не обратила бы на него никакого внимания. Но Полоз говорил, что в городе опасно, поэтому, смешавшись с обозом, перед воротами Есеня незаметно, бочком, ушел в сторону — к ближайшей дыре.
   В городе ничего не изменилось, и Есеня не чувствовал никакой опасности. Никто не всматривался ему в лицо, никто не крался сзади. Он спокойно прошел мимо базара, надвинув шапку пониже — торговля заканчивалась, и народу было немного. Конечно, хотелось заглянуть в пивную, посмотреть одним глазком — нет ли там Звяги с Суханом, но Есене хватило благоразумия этого не делать. Он бы и дальше шел не таясь, как вдруг внимание его привлекло белое полотнище, натянутое на ограду базара, у самых ворот. Раньше ничего такого тут не было! Есеня обогнул ограду и остолбенел: на белом полотнище в человеческий рост был нарисован его собственный портрет! Есеня честно считал, что лицо у него более взрослое и умное, а не такое щенячье, как изобразили на полотне, но сомневаться не приходилось — это он сам и есть. Да и подпись внизу — Жмуренок по прозвищу Балуй — других версий не оставляла.
   Он надвинул шапку еще ниже, опустил голову и пошел дальше, нервно озираясь по сторонам. Нет, домой нельзя. Надо немедленно спрятаться где-нибудь, и дождаться темноты. Есеня свернул на улицу, ведущую в кабак. Медальон! Он забыл, что у него медальон! Если его поймают, все будет кончено! Надо было оставить его Полозу, или, на худой конец, снова спрятать в трещине старого дуба! Но выходить из города, чтобы потом с таким риском возвращаться, Есеня посчитал слишком опасным.
   Он не долго думал, прежде чем найти место, где укрыться — в сарае у Бушуюхи! Старуха сидит дома, плохо видит, и вряд ли заметит Есеню, даже если заглянет в сарай. Он столько раз там прятался, и никто его не нашел.
   Есеня старался идти вдоль заборов, повыше поднял воротник и натянул платок на подбородок до самого носа. Пусть думают, что ему холодно! Вечерело, и людей на улицах он почти не встречал. Четверть часа, что потребовались ему, чтоб добраться до выбранного укромного места, показались ему вечностью. Он шарахнулся от двух собак, деловито выбежавших из-за угла прямо ему под ноги, чем сильно их напугал, долго стоял, повернувшись лицом к забору, когда булочник неторопливо тянул мимо него опустевшую тележку, и, наконец, осмотревшись как следует, скользнул в дыру покосившегося забора Бушуюхи.
   Едва затворив за собой скрипучую дверь сарая, Есеня нырнул в сено и зарылся поглубже — ему казалось, что за ним следили и ждали той минуты, когда он окажется в тупике и не сможет бежать. Но прошло минут пять, и никто его не потревожил. Теперь надо спрятать медальон. Полоз говорил, что прятать надо так, чтобы не нашли. Интересная мысль… Зарыть в землю, или кинуть в воду. Как иголка в стоге сена. Есеня подумал и решил, что если зароет его под сеновалом, то никто не сможет его найти. Даже случайно.
   Земля под слежавшимся сеном не промерзла за всю зиму, и ему легко удалось вырыть руками маленькую ямку в пару вершков глубиной. Есеня снял с шеи медальон, раскрутив платок, сжал его на прощание в кулаке и положил в приготовленный тайник.
   — Я за тобой скоро вернусь, — шепнул он — ведь молодой отшельник говорил, что медальон все слышит. Интересно, он там не задохнется? Если он слышит, может он совсем живой? Почему-то тайник показался ему похожим на могилу.
   Есеня утрамбовал землю получше, завалил сеном и лег сверху. Нет, не найдут. И случайно не найдут. Он хотел подремать до темноты, но сон не шел — Есеня волновался до дрожи. Еще немного, и все выяснится! Но сначала… Сначала он придет домой.
   Он закинул руки за голову. Полоз, наверное, уже проснулся. Жаль, что нельзя переночевать дома, мама бы оладий нажарила… Он представил, как будут радостно визжать сестры, когда увидят его на пороге. А может, у них опять ужинает Чаруша? При всем уважении к отцу, желания жениться у Есени пока не появилось, но Чаруша ему нравилась. Она тоже его любит и тоже обрадуется. От предвкушения такого счастливого возвращения домой губы сами собой расползлись в улыбке. И тут он вспомнил, что ни мамы, ни сестер дома нет — отец отправил их в деревню. Он вздохнул. Ну и что? Все равно, дома его ждет отец.
   Есеня дождался, когда стемнеет окончательно, и потихоньку выбрался на улицу. Теперь медальона у него с собой нет и бояться нечего. Он побежал к дому бегом, глядя в освещенные тусклым светом окна — и у него дома по вечерам горит свет. Там на ночь топится печь, и отец сидит перед открытой дверцей, смотрит на огонь и ждет, когда Есеня постучит в окно.
   Перед родным забором Есеня посмотрел по сторонам и никого не увидел — улицы давно опустели.
   Он не знал, что сосед из дома напротив давно ждет его появления и прислушивается к каждому стуку в окно кузнеца Жмура. Деньги, которые ему посулил благородный Огнезар, ничего не стоили по сравнению с оказанным ему доверием, оправдать которое стало для ущербного гончара делом чести.
   Есеня толкнул калитку, но она оказалась запертой на ночь. За стенкой конюшни всхрапнул и тихо заржал Серко — услышал, учуял! Есеня подошел к дому, поднялся на цыпочки и громко постучал в темное окно спальни. Не прошло и минуты, как раздался скрип двери сеней, потом громкий хлопок и тяжелые шаги на крыльце. Есеня вернулся к калитке — отец подошел с другой стороны, скрипя снегом, и распахнул ее, не спросив, кто пришел к нему в гости так поздно.
   — Сынок… — Есене показалось, что отец ждал его именно сейчас, именно в эту минуту, потому что он нисколько не удивился приходу сына, только обрадовался. Отец осунулся за это время, похудел и как будто стал ниже ростом.
   — Батя, — сглотнул Есеня, уткнувшись ему в плечо, и вдохнул отцовский запах: пота и железной окалины.
   — Как ты вырос, сынок… — прошептал отец, прижимая его к себе так сильно, что хрустнули ребра.
   — Бать, я был такой дурак, — сказал Есеня и шмыгнул носом. Он хотел сказать еще много чего, но почему-то слова застряли в горле.
   Отец потянул его за собой во двор, захлопнул калитку и запер ее на тяжелый засов.
   — Пойдем, пойдем в дом. Мамы нет, девчонок тоже. Я их отправил в деревню.
   — Я знаю.
   — Сынок, ну, рассказывай, как ты? Что с тобой было?
   Есеня перешагнул через порог: на столе горела одинокая свеча, рядом с ней лежал недоеденный кусок хлеба, и действительно топилась печь.
   — Сейчас, я дров подкину, — засуетился отец, — ты, наверное, замерз.
   — Да не, ничего.
   — И щей погреем. Ко мне Чаруша приходит, готовит, прибирает.
   Отец вышел в сени и тут же вернулся с горшком щей. Есеня окинул кухню взглядом и увидел на стене между печью и родительской спальней булатный нож с красивой костяной рукояткой.
   — Бать, мне нельзя долго… — вздохнул Есеня, — меня Полоз ждет.
   — Ты что, хочешь уйти? — отец с грохотом уронил чугунный горшок на плиту и посмотрел на него испуганно и растерянно.
   Есене вовсе не хотелось уходить. Наоборот, ему хотелось остаться тут навсегда. Настолько хотелось, что слезы навернулись на глаза.
   — Бать, я открою медальон и вернусь. Это быстро, вот увидишь. Я за ножом пришел.
   — Медальон? — отец посмотрел на Есеню, удивленно наклонив голову.
   — Да, бать! Я знаю, как открыть медальон.
   — Но щей-то поешь? — отец понурил голову и съежился.
   Есеня посмотрел в темное окно. Никто его не видел, и ничего страшного не случится, если он часик побудет дома. Расскажет отцу, где он был.
   — Поем, — ответил он и вдруг вспомнил, — да, бать! Вот еще…
   Есеня расстегнул фуфайку и полез в потайной карман.
   — Вот, — сказал он и протянул отцу монетку, — это я сам заработал. Булат сварил. Вообще-то было больше, но нам на дорогу надо было…
   — Это что же? — отец долго разглядывал деньги, — золотой?
   — Ага, — равнодушно кивнул Есеня, — маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького.
 
   Он наворачивал щи, сваренные Чарушей — не хуже маминых — и, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:
   — Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть, говорят Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить, посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил, и сказал, что я способный.
   Отец кивал. И когда Есеня рассказал ему про харалуг, и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:
   — Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.
   — Правда, бать? Ты правда так думаешь?
   — Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.
   — Ничего себе! — Есеня хохотнул.
   — Есеня, послушай. А так тебе нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…
   — Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…
   — Что «для меня»?
   — Если медальон открыть, ты станешь… такой как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…
   Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.
   — И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.
   — Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам, — но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!
   — Сынок. Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.
   — Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!
   В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стекла, и тут же раздался грохот у калитки. Есеня прыгнул к окну и увидел факелы, множество факелов, отчего во дворе стало светло, как днем. По полу в спальнях загремели тяжелые шаги, а в это время стража во дворе, сломавшая забор, уже выбивала дверь в сени.
   Отец побледнел и шагнул к двери.
   — На чердак. Быстрей, — шепнул он.
   Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.
   Их было очень много, они буквально заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!
   — Батя! — закричал Есеня, — пустите! Пустите меня!
   Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался, и бил босыми пятками во все стороны. Его тащили к двери, он упирался и извивался ужом, и грыз зубами все, что под них подворачивалось. Стражники вскрикивали, и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину, и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.
   — Звереныш! — шипели стражники со всех сторон сквозь ругань и крики.
   Даже удар рукояткой сабли в солнечное сплетение не заставил его успокоится — Есеня только согнулся немного, и укусил чью-то ляжку. Они хотели накинуть петлю ему на шею, но он поймал ее зубами. Кто-то начал его душить — и это им не помогло. Его так и понесли по улице, широко разведя руки и ноги, а он изгибался, клацал зубами, мотал головой и надеялся вырваться.
   Городскую тюрьму — мрачное приземистое здание из желто-серого камня на главной площади города — с четырех сторон окружала частая железная ограда, и Есеня ухватился рукой за обжигающе холодную стойку, когда его тащили через открытые ворота. Кто-то из стражников, идущих рядом, замахнулся факелом, но его одернули:
   — Сильно не бить! Не калечить, рук не ломать! Слышал же, что сказано было!
   — Ага, не бить! Оторви его теперь!
   Есеня сжал кулак еще крепче, но его дернули вперед, и рука соскользнула. Он зарычал от обиды, и начал вырываться с новой силой.
   Тяжело же им пришлось в узких тюремных коридорах! Есеня ни о чем не думал и ни на что не надеялся — он просто сопротивлялся. И не прислушивался даже, о чем стражники говорили между собой. Впрочем, его быстро передали тюремщикам, а те, в отличие от деревенских парней, знали свое дело гораздо лучше. Кто-то ударил его по шейным позвонкам ребром ладони, отчего руки и ноги сразу обмякли и сделались ватными, кто-то скрутил руки за спиной, и дальше Есеня, подталкиваемый в спину, пошел сам, спотыкаясь и иногда падая на колени. Он еще огрызался и даже укусил тюремщика пару раз, но тот ухватил его за волосы и запрокинул голову назад, после чего Есеня мог только щелкать зубами.
   — Раз сопротивляется — в кандалы и к стене, — крикнули вслед, — пусть поутихнет немного.
   Его втолкнули в камеру без окон — настоящий каменный мешок — в углу которой на полу валялся пук соломы, и подвели к стенке, где в нее были прочно вмурованы два кольца. Есеня ждал, когда они отпустят ему руки, ну или хотя бы не будут заламывать их за спину так крепко. Холодное железо стиснуло запястья — тюремщики долго возились с клиньями, удерживающими кандалы закрытыми, а потом его руки потянули вперед. Конечно, удары тяжелыми цепями оказались страшными, один из тюремщиков закричал и отступил, закрывая лицо руками, но второй, увернувшись, немедленно ударил Есеню по пояснице чем-то плоским и тяжелым. Есеня рухнул на колени как подкошенный, они подхватили цепи и потянули вверх, пропустив их через кольца и соединив замком.