Денисова Ольга. Черный цветок

   — Охолони, — ласково сказал тюремщик, ударивший его по спине, — не надо так.
   Есеня рванулся, чтобы его укусить, но тот с улыбкой отстранился и похлопал его по плечу.
   — Дурачок… На ноги встань, руки потянешь. И не рвись — только запястья раскровишь, потом гноиться будут.
   Тюремщики посмотрели на него, удовлетворенно кивая, и вышли вон, закрыв тяжелую дверь, обитую железом.
   — Совсем мальчик, — сочувственно сказал один из них, — какой из него государственный преступник? Просто шалопай, небось, как мой в точности.

Огнезар. Допросы

   Когда начальник стражи вошел к Огнезару в спальню среди ночи, тот сразу понял: или самое худшее или… Он рывком поднялся с постели.
   — Ну?
   — Взяли Жмуренка. У него дома, сосед донес.
   — Медальон?
   — Нет. Он пустой. Серебра две монеты — и все.
   — Дом обыскали?
   — Пол сняли, стены простучали. Нету.
   — Надеюсь, теперь он не убежит?
   — В кандалах, в холодной.
   — Что, сопротивлялся? — удивился Огнезар.
   — Еще как! Звереныш, настоящий звереныш, — расхохотался начальник стражи, — мои ребята все покусаны и исцарапаны. У одного зубы выбиты, у пятерых фонари под глазами — пяткой засветил.
   — Давно я хотел на него посмотреть. Подожди в приемной, я сейчас соберусь. И вели седлать лошадь.
 
   Первое, что бросилось в глаза Огнезару — удивительное сходство с портретом. Избор действительно ловил сущность лица, его непередаваемую индивидуальность. Мальчишка молча упирался, извивался, его буквально втащили в застенок и швырнули в кресло, завернув руки за спинку. Огнезар с улыбкой наблюдал за его бесполезными попытками сопротивления и не мог понять их смысла. Такое бывает от страха, но этот пока непуганый, и непохоже, чтобы он чего-то боялся.
   — Меня зовут благородный Огнезар, — начал он, когда парень понял тщетность своих усилий и немного успокоился, — ты слышал обо мне?
   Тот посмотрел исподлобья и оскалил зубы. Звереныш… Избор подметил верно — он похож на соболя. Если соболя загнать в угол, он тоже скалится и поднимает шерсть на загривке. И выглядит это так же забавно.
   — Я даю тебе слово благородного человека: если ты скажешь мне, где спрятал медальон, я тут же отпущу тебя домой, — Огнезар улыбнулся.
   Мальчишка сощурил глаза и прошипел сквозь зубы:
   — Этого я никогда не скажу!
   Огнезар не хотел выдавать своего торжества, но не выдержал и расхохотался. Глупый ребенок! Значит, все-таки спрятал сам. Больше всего Огнезар боялся, что медальон ушел в лагерь вольных людей. Нет, не ушел. Интересно, мальчик один знает, где медальон, или кроме него это известно еще кому-нибудь?
   — Можешь не говорить, — пожал плечами Огнезар, — тогда я спрошу об этом у твоих друзей.
   Лицо Жмуренка расплылось в наглой и довольной улыбке.
   — А никто больше не знает, где он!
   Улыбка его была вполне искренней, он радовался своей находчивости. Огнезар кивнул. Что ж, для первого раза информации неожиданно много. Но поговорить с парнем надо, надо разобраться в нем, понять, чего он боится, что любит, чего добивается.
   — А зачем тебе медальон? — как бы между прочим спросил Огнезар.
   Улыбка исчезла с лица Жмуренка, он снова приподнял верхнюю губу и процедил:
   — Чтобы забрать у тебя то, что ты украл.
   А! Так это — принципиальная позиция! Грабь награбленное. Ну что ж, принципиальные позиции сдавать легче, чем любые другие.
   — Может быть, ты знаешь, как это сделать? — вкрадчиво спросил Огнезар, ожидая в ответ упоминания невольника по имени Харалуг.
   — Я умею варить булат, — неожиданно ответил Жмуренок, — настоящий харалуг.
   Он, наверное, не понял, что подписал себе смертный приговор. Он наслаждался секундной растерянностью Огнезара, он смаковал эту свою маленькую победу и не догадывался, что обрекает себя на смерть. Он, конечно, расскажет, где спрятал медальон, но он никогда отсюда не выйдет.
   — И какой же мудрец рассказал тебе об этом? Улич? Или Остромир?
   — Никакой. Я сам догадался.
   Может врет, а может — хвастает. Впрочем, мудрецы Урдии Огнезару не по зубам. Только отравить, больше ничего сделать нельзя.
   — И все, конечно, так тебе и поверили, — скептически кивнул Огнезар.
   — Какая разница? Может, и не поверили. Все равно это правильно, иначе бы ты так не испугался! — Жмуренок глянул на него торжествующе.
   Он не понимал, что загнал себя в ловушку, из которой ему будет не выбраться. Он сам захлопнул дверь этой ловушки, отрезая себе пути к отступлению. Огнезар удовлетворенно кивнул.
   Больше на контакт мальчишка не шел. Он не отвечал на вопросы, и единственное, что удалось выведать Огнезару, это то, что Полоз жив. Но для первого раза и этого было достаточно. Через сорок минут нелегкой беседы Огнезар кивнул тюремщикам:
   — В холодную. В кандалы к стене. Не кормить, пить не давать. Я приду послезавтра утром. Вечером пусть его осмотрит лекарь, и если найдет что-нибудь серьезное, доложите мне. О каждом, кто будет про него спрашивать, докладывать начальнику стражи. И… если он умрет, или сбежит, или еще что-нибудь с ним случится, вы все окажетесь на его месте, понятно? Вы, и ваши дети. В кандалах в холодной.
 
   Через сутки с небольшим спеси у мальчишки немного убавилось. Огнезар не напрасно потратил этот день: он опросил всех, кто знал Жмуренка — соседей, друзей, завсегдатаев питейных заведений, где тот бывал — и, наверное, начал представлять его немного лучше.
   Жмуренок уже не сопротивлялся — у него тряслись колени. Еще бы — на ногах больше суток! И когда его посадили в кресло, на лице его мелькнуло облегчение. Только мелькнуло. Огнезар налил в кружку воды из кувшина, стоящего на скамейке в углу, и сделал большой глоток, не сводя глаз с лица мальчишки: кадык у того судорожно дернулся.
   — Хочешь водички? — спросил Огнезар.
   — Нет, — хрипло ответил Жмуренок и рывком отвернулся.
   — Я просто так. Ничего говорить мне за это не надо.
   Жмуренок только поморщился. Гордый! Огнезар поднес кружку к его губам, но тот неожиданно дернул головой, развернулся и с силой ударил по кружке темечком, снизу вверх. Вода выплеснулась ему на колени.
   — Не надо мне никакой воды! — выкрикнул он довольно жалко, но, наверное, хотел, чтоб прозвучали эти слова презрительно и равнодушно.
   — У… — протянул Огнезар, нагибаясь и заглядывая ему в глаза, — мы обиделись? А что ты хотел? Ты хотел, чтоб мы тебя уговаривали: ах, Балуй, ах, расскажи нам, где ты спрятал медальон? А ты бы гордо молчал и над нами глумился? Ты так хотел?
   — Да! — рявкнул парень ему в лицо. Да мальчишка на грани срыва! Быстро…
   — Позовите лекаря и ката с помощником, — кивнул Огнезар тюремщикам, — и влейте в него кружку воды.
   Жмуренок захлебывался и кашлял. Но не сопротивлялся — на это гордости не хватило. Огнезар дождался, пока он отдышится, а потом продолжил:
   — А теперь, юноша, когда ты напился и немного успокоился, я расскажу, что тебя ожидает в ближайшие дни.
   Иногда и этого бывало достаточно. А если все же не хватало, Огнезар внимательно следил за лицом арестанта и подмечал, что пугает того сильней всего.
   Этот не испугался. Вряд ли он так хорошо владел своим лицом — пока ему это не удавалось — и Огнезар рассудил, что у парня просто не сильно развито воображение. Что ж, чем хуже он себе это представляет, тем сильней будет его удивление. Возможно, одного дня будет достаточно.
   Мальчишка равнодушно глянул на дыбу, пожал плечами и скривился при виде узловатых веревочных плетей — наверное, думал, что это похоже на отцовские вожжи, слегка поморщился от рассказа о клиньях под ногтями. Жаровня с раскаленными клещами его не впечатлила, а в вырванные языки, выжженные глаза и расплавленный свинец он просто не поверил.
   Огнезар долго выбирал, с чего начать. На разных людей пытки действуют по-разному. И он никак не мог решить, что требуется в данном случае — шок от запредельных страданий или постепенный, нарастающий ужас, когда само ожидание становится пыткой, и боль усиливается в несколько раз за счет страха перед ней. Тут все зависит от устройства нервной системы. Огнезар подумал, что второй вариант будет беспроигрышным, но продолжительным, а первый может либо дать результат мгновенно, либо не дать его вообще. Кто знает, как отреагирует организм подростка?
   Он хотел сыграть именно на удивлении, на срыве маски подросткового равнодушия. Психология подростка отличается и от детской, и от зрелой, но ближе стоит именно к детской. С одной стороны, отсутствие жизненного опыта порождает отсутствие страха смерти — ребенок не понимает, что такое смерть, он не представляет себя вне жизни и жизнь вне себя. С другой — его представления о бытии окружены некоторым романтическим ореолом. И эти два фактора очень сильно мешают, если допрашивать приходится подростка. Но при этом, сталкиваясь с реальностью, они не умеют справляться с ситуацией самостоятельно, и подсознательно ждут помощи от тех, кто старше и сильней. Они уверены, что их пожалеют и простят. Взрослая жизнь для них — увлекательная игра, им кажется, достаточно сказать: я больше не играю, и все закончится. Огнезар хотел увидеть, что будет, когда закончится увлекательная игра во взрослую жизнь, и перед ним окажется ребенок, который больше играть не хочет.
   Он остановился на клиньях под ногти — болезненная, но не опасная для здоровья вещь. И не ошибся. Жмуренок безропотно (бесстрашно) позволил прижать свои руки к столу, только презрительно щурил глаза, собираясь молчать, ну, в крайнем случае, скрипеть зубами — Огнезар видел его в эти минуты насквозь.
   Кричать он начал почти сразу. И удивление, на которое надеялся Огнезар, превзошло его ожидания. Мальчишка испугался, он не ожидал ничего подобного, он звал маму, он был похож на щенка, которому прищемили лапу. Из ощетинившегося подростка он превратился в несчастного ребенка за несколько минут. Сначала у него из глаз градом катились слезы, а потом к ним добавились судорожные рыдания. Огнезар не сомневался, что победил. Он остановил ката и дождался, когда парень престанет задыхаться от слез.
   — Ну что? — спросил он понимающе и доверительно, — я думаю, уже достаточно? Скажи мне, где ты спрятал медальон, и пойдешь домой, к отцу.
   Тот всхлипнул громким тройным вздохом, и из глаз его снова побежали слезы. Он молчал долго, словно раздумывал, дрожал всем телом, а потом покачал головой, сжался и зажмурился.
   — Мне придется продолжить, ты понимаешь это? — переспросил Огнезар.
   Жмуренок ничего не ответил, не шевельнулся и глаз не открыл. Огнезар кивнул кату, и мальчишка закричал еще до того, как молоток ударил по острой, занозистой щепке.
   Огнезар останавливал пытку трижды, но парень — раздавленный, трясущийся, рыдающий навзрыд — продолжал молчать. Это было неестественно для ребенка, так мог бы повести себя взрослый, но взрослый бы начал лгать. Жмуренок же просто ничего не говорил. Впрочем, Огнезар и не рассчитывал на быстрый результат, его смутило несоответствие между болевым порогом, реакцией на боль и поведением. Возможно, передышка — или время на раздумье? — тоже даст результат. Когда придет понимание того, что боль не кончается с прекращением пытки, это станет новым открытием и новым страхом.
   Он велел опустить руки мальчика в уксус, но не добился ничего, кроме нового потока слез и жалобных воплей. В любом случае, инфекции после этого можно было не опасаться.

Балуй. В тюрьме

   Есеня сидел, забившись в угол камеры, на соломе, и смотрел на руки, которые он подтянул к груди и поставил запястьями на колени. Слезы капали на рубашку, а он никак не мог понять — как это получилось. Как вообще такое бывает? И бывает ли? Ему было так больно, что он не мог перестать плакать. Даже легкое дуновение сквозняка усиливало мучения в несколько раз, что уж говорить о движениях. Ему было страшно, и он дрожал. Он чувствовал себя запредельно несчастным, обиженным, обманутым, незаслуженно наказанным, и наказанным чересчур жестоко. Он не хотел думать, что это только начало, от таких мыслей у него сжимался желудок, и судорога пробегала по спине.
   Он был противен сам себе, он посмеялся бы над собой-вчерашним — самоуверенным болваном, бесстрашие которого не имело под собой ничего, кроме наивности. Он не слушал Полоза, он, вместо того, чтобы быстро забрать нож и уйти, остался дома — потому что хотел похвастаться. И теперь ему придется — хочет он того или нет — придется молчать! Потому что иначе ему останется только умереть. Он не может предать чужие надежды. Полоз доверил ему нести медальон, а ему хватило ума притащить его в лапы Огнезара! Хорошо хоть он догадался его спрятать. И теперь… Слезы капали из глаз, и больше всего хотелось закричать: «Помогите».
   «Я виноват, простите меня, я больше никогда так не буду, только помогите! Заберите меня отсюда!»
   Есеня едва не вскрикнул, когда снаружи заскрипел замок. Нет! Нет, пожалуйста, нет! Только не сейчас! Еще рано! Он прижался к стене тесней, зажмурился и выставил вперед руки.
   — Не бойся, — тихо сказал ему тюремщик и подошел поближе, — я поесть принес.
   Есеня со стоном опустил руки на колени. Ну что ж он так испугался-то? Как маленький… Он же никогда ничего не боялся.
   — Я не хочу, — тихо сказал он.
   — А я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — тюремщик присел рядом и поставил миску на пол, — больно?
   — Ага.
   — Ты, главное, не бойся. Когда боишься, во много раз хуже выходит.
   Легко сказать! Не бойся! А как не бояться, если страшно? Так страшно, что даже тошнит. Есеня зябко повел плечами.
   — Ты злись. На себя, на них, на меня. Когда злишься — все по-другому. Давай-ка поедим. Похлебка не ахти, конечно, но лучше, чем ничего.
   — Да не хочу я! — всхлипнул Есеня.
   — А ты через «не хочу», — тюремщик взял миску в руки, зачерпнул оттуда мутной жидкости, в которой плавала капуста, и поднес ложку Есене ко рту, — давай, открывай рот. Чтоб злиться, сила нужна. А то превратишься через три дня в слизняка дрожащего.
   — Я и так слизняк дрожащий… — разревелся Есеня горько и отчаянно, размазывая слезы тыльной стороной ладоней, — я и так… и так…
   Тюремщик отставил миску в сторону и обнял его за плечо.
   — Ты молодец. Если в первый раз не сломался — значит, молодец. Самое страшное — это в первый раз. А что кричал и плакал — так у нас взрослые мужики ревут белугой.
   — Правда, что ли? — Есеня на секунду плакать перестал.

Полоз. Олехов

   Полоз выбрался из берлоги с нехорошим предчувствием, которое его не обмануло. Солнце клонилось к западу — последнее время он стал слишком долго спать, и совершенно не мог обходиться без сна, как это было раньше.
   Жмуренок мог бы не стараться и не писать ничего на снегу — Полоз бы и без этого догадался, что тот может ему сказать. Он выругался, сложил вещи в котомки и повесил их на дерево — если доведется вернуться, звери не распетрушат. Смысла прятать следы ночевки не имело, но он все равно забросал снегом кострище, скорей, по привычке, и по проложенным следам двинулся к дороге. С вещами он не смог бы идти быстро, поэтому взял из котомок только самое необходимое — огниво.
   Внутри подрагивала и нарастала тревога, неприятная, тоскливая, сосущая. Если бы он не так устал и спал чутко, если бы он догадался держать Жмуренка за руку хотя бы! Дурак! Невыносимый, упрямый, дурак! Ну почему он не может просчитать последствий своих действий хотя бы на пару шагов вперед! Полоз злился на мальчишку, и, попадись он ему под руку прямо сейчас, вздул бы его хорошенько за эту глупую, опасную выходку.
   Но что-то подсказывало Полозу, что для парня это был бы исключительно счастливый исход.
   Он пошел по дороге к городу быстро, и сдерживал себя, чтобы не бежать. Парень не успеет перешагнуть порога собственного дома, как его схватят! Там его ждут всегда! Наверное, ему хватит ума не тащить с собой медальон, а впрочем — почти никакой разницы.
   Примерно на полпути Полоз почувствовал жар — первый предвестник приступа невыносимой головной боли. Ему не стоило так спешить! Ему не стоило нервничать. Он остановился и вытер лицо снегом. Но от наклона жар покатился вверх стремительно, горло захлестнула тошнота, и в голову ударила боль, раскатившись перед глазами золотыми искрами. Полоз перестал чувствовать землю под ногами, и ноги тоже чувствовать перестал.
   Это пройдет. Это быстро пройдет. Оно всегда проходит, надо только глубоко дышать. Если он потеряет сознание надолго, то умрет, замерзнет прямо на дороге!
 
   Полоз добрался до города через четыре дня. В двух верстах от Олехова его подобрали крестьяне, которые затемно вышли из деревни с обозом: он не потерял сознания, но голова у него кружилась так сильно, что он падал на четвереньки, едва вставал на ноги. Улич предупреждал, что дорога ухудшит его состояние, но Полоз не предполагал насколько.
   В деревне — ближайшей к городу — за ним ухаживала добрая женщина, одинокая вдова с четырьмя малолетними пацанятами, и Полоз с тоской думал о том, чем будет с ней расплачиваться. Денег она не взяла. Глядя на ее детей — четверых головорезов от шести до одиннадцати лет — он решил, что Жмуренок не самый худший представитель шумной братии мальчишек.
   Ползти в город на карачках Полоз не рискнул, и дождался, пока сможет стоять на ногах. Но как только почувствовал, что в состоянии пройти больше чем несколько шагов, ночью потихоньку оделся и покинул добрую вдову, про себя желая ей всего наилучшего и надеясь, что к четырем разбойникам в ближайшее время не добавится пятый.
   Жидята не спал — он любил засиживаться допоздна, но и по утрам никогда не вставал рано.
   — Я думал, ты убит. Ходили слухи, что в Урде тебе проломили голову, — встретил он Полоза.
   — Что-то у этих слухов слишком длинные ноги… — проворчал Полоз и поспешил сесть, — но голову мне действительно проломили. Дай мне воды.
   — Может, горячего вина? — участливо предложил Жидята, — на улице мороз.
   — Я как ущербный, мне воды. Не тяни, говори. Я же вижу, тебе есть что сказать.
   — Жмуренок в тюрьме, — Жидята протянул ему кружку.
   — Я, наверное, в этом и не сомневался…
   Полоз сделал два больших глотка и поставил кружку на стол. Надежда, похожая на робкий язычок пламени, вздрогнув, погасла, и вместо огонька вверх взвился едкий дымок горечи.
   — Медальона у него не было, — поспешил добавить Жидята.
   — Это точно?
   — Его обыскивала стража, а не тюремщики, с ними всегда можно договориться. А еще… У нас тут что-то вроде военного положения. Они ждут, что мы откроем медальон. Набирают по деревням новых стражников, а всех ущербных из деревень отправляют по домам.
   — Они преувеличивают наши возможности… — с горечью сказал Полоз.
   — Они перестраховываются, — пожал плечами Жидята, — но это значит также, что медальона у них нет.
   — Я думаю, это дело времени, — Полоз сжал губы.
   — В этом никто не сомневается. На послезавтра назначен малый сход.
   — Ты что? — Полоз привстал, — почему я ничего не знаю?
   — А где ты был? Никто не верил, что ты жив.
   — И что мы будем обсуждать?
   — Жмуренка и медальон, — ответил Жидята, — что нам еще обсуждать?
   — Где будет сход?
   — Здесь. На послезавтра — потому что раньше не все успеют подойти. Давай-ка я поставлю самовар, поешь, попьешь чаю и спать. Лицо-то у тебя белое совсем.
   Жидята встал и подкинул дров в печку, старательно отводя глаза.
   — Есть не буду, а чаю попью, — сказал Полоз и решился спросить, — ты про Жмуренка что-нибудь узнавал?
   — Его допрашивает Огнезар, сам. От меня просто шарахались, когда я пытался что-нибудь выяснить. Он же у нас государственный преступник номер один. В лоб, за деньги, никто ничего не скажет. Знаю, что в общей камере его нет. Они тоже не дураки, разбойников в тюрьме не меньше полусотни, лагеря по три раза за зиму меняли места.
   — Из наших есть кто-нибудь? — спросил Полоз.
   — Нет, вы сразу ушли далеко и с провиантом. Они ослабить нас хотят, они боятся… Так что Жмуренок в одиночке, скорей всего. Это же психологически очень давит. В камере и поддержат, и перевяжут, и покормят. Он же ребенок еще, как ему там, одному-то? — Жидята шумно сглотнул, — я ж с пеленок его знаю…
   — Я попробую завтра, по своим каналам, — вздохнул Полоз, — а что Жмур?
   — Жмур лежит четвертый день.
   — Ранен?
   — Нет, оглушили слегка. Он… он переживает. Знаешь, у ущербных ведь тоже душа болит. Как умеет, конечно, но болит. Может, сильней, чем у нас. Когда ее рвут-то в разные стороны. Нормальный человек бы поплакал, а он — не может.
   Полоз вздохнул: обрубок души. Не душа, а ее обрубок. Говорят, отрубленная рука болит всю жизнь. И ничего с этим не сделаешь — не вылечишь, припарку не положишь. Может, и у Жмура так же? Души нет, но она болит?
 
   Тюремщик сидел перед Полозом и пил пиво — он привык к своей работе, он привык рассказывать родственникам об арестантах, он оставался спокойным и невозмутимым. Полоз дождался, когда хозяин пивной отойдет от их стола, пригубил пиво и спросил, стараясь не привлекать к себе внимания.
   — Узнал?
   — Узнал… Трудно было — он в холодной. Его допрашивает сам Огнезар. А каты, знаешь, народ не очень разговорчивый, — тюремщик вздохнул.
   — Сколько? — устало спросил Полоз. Внутри все дрожало — ну же! Все еще допрашивает?
   — Ну, пару серебряников накинь.
   — Возьми, — Полоз выложил из кармана три серебряника и припечатал монетки к столу.
   Тюремщик посмотрел на них, две сгреб рукой, а третью пальцем подвинул обратно Полозу.
   — Мне лишнего не надо. Пока от него ничего не добились. Кат говорит, Огнезар нервничает. Он думал, что парень быстро сломается, начинал помаленьку. Тот и вправду едва не сломался поначалу. Его в первый день тридцать часов без воды в кандалах держали, к стене прикованного, в холодной, а потом сразу мучить начали. Конечно, мальчик испугался. Но потом ничего, взял себя в руки, смирился, что ли…
   — Сильно мучают? — спросил Полоз, стараясь оставаться равнодушным.
   — Вчера на дыбе три четверти часа висел, восемнадцать ударов кнутом выдержал.
   Полоз охнул и закусил губу. Это слишком, для мальчика — это слишком. Что же, благородный Огнезар не видит, что перед ним ребенок?
   — Так его — плетками по ранам от кнута. И угли горячие туда же, да по старым ожогам. Его в застенок ведут — он боится: плачет, рвется. А как Огнезара видит, губёнку закусит, сожмется весь и молчит.
   Полоз скрипнул зубами и стиснул кулаки. Мелькнула мысль напасть на Огнезара, когда тот поедет домой. Хороший бросок гири цепа, и никакая охрана ему не поможет. Впрочем, смысла это не имело: они боятся, что медальон откроют, и подлорожденного мальчишку не пожалеет никто. Огнезара быстро сменит кто-нибудь другой, не менее хитрый и жестокий.
   — Я могу поговорить с катом?
   — Нет, он живет при тюрьме. Его никуда не выпускают сейчас, приказ благородного Огнезара. Могу передать что-нибудь. Еды хорошей, одежды… Но ничего запрещенного — сам на дыбе окажусь назавтра.
   — Да. Конечно, — Полоз вскинул глаза и полез в котомку, — у меня есть… Вот…
   Покупки показались ему такими жалкими, даже циничными.
   — Тут молоко, он любит молоко. И гусятина. Ты попроси кого-нибудь, пусть его покормят, а?
   — Покормят, не беспокойся. Но лучше бы ему курицы вареной, а не гусятины. И яблок.
   — Я завтра принесу. Ты спрашивай, каждый день спрашивай, ладно?
   — Если спросят, кто передал?
   — Жмур, — не задумываясь ответил Полоз.
   — Да, чуть не забыл. Ищут его мать и сестер. Благородный Огнезар сначала хотел его пытками отца припугнуть, но подумал и решил, что этим его не проймешь — поздно. Мальчишка еле дышит. Если не его, а отца пытать начнут, он только вздохнет с облегчением. А мать — она мать и есть…
   Полоз вышел из пивной на главной площади, и взгляд его уперся в белое полотно размером в сажень — Жмуренок смотрел на него виновато насупившись. Полоз запрокинул голову — на портрете, нарисованном черной краской, ему привиделись янтарные глаза с зелеными прожилками. Он посмотрел на желто-серую тюрьму за высокой оградой… Пятьдесят шагов, всего пятьдесят шагов…
   Сколько раз он смотрел на это здание, и сколько раз сжимал кулаки от бессилия. Сколько его друзей выходило оттуда чужими людьми — непонятными, с пустыми глазами — ущербными. Мимо него прошел тюремщик и направился к воротам, унося в узелке флягу с молоком и гусиные ножки. Что еще сделать для мальчика? Полоз бы охотно поменялся с ним местами, он был готов прямо сейчас взять тюрьму приступом. Совершенно некстати вспомнилась дурацкая записка на снегу. ПОЛАС… Полоз нервно захихикал, зажимая рот рукой, и неожиданно понял, что вовсе не смеется, а плачет.
   Он знал, что сделать ничего нельзя. Из тюрьмы еще никто не убегал. Если бы это было возможно, не превращали бы вольных людей в ущербных. Только одно — найти медальон. И дать знать парню, что его там больше нет. Но и это не спасет. Если медальона не найдут, ему просто не поверят. А это еще хуже — тех, кто начинает говорить, мучают сильней, чтоб дожать.
   Полоз выбрался за городскую стену и дошел до старого дуба. Нет, медальона там не было. Где еще? Куда он мог его деть еще? Надо предупредить Жидяту о семье Жмура.