Денисова Ольга. Черный цветок

   — Вернулся и вернулся, — ответил он равнодушно, — опять, что ли, поесть принесла? Так я только что поел.
   — Нет, я просто зашла проверить. Но если хочешь, сейчас принесу, — она повернулась, готовая по его кивку бежать за едой.
   — Не надо пока. Может, к ужину, — он милостиво махнул рукой.
   — А пить? Пить хочешь?
   — Ну, давай! — он кинул ей фляжку, которую Чаруша поймала на лету.
   — Я сейчас! До колодца и обратно!
   Есеня не понял, чего она так суетится, но ему понравилось — лежи себе, а тебе по первому требованию — еды, воды! Может, еще чего попросить? Пива, например! Но пить пиво в сарае, в одиночестве, показалось ему неинтересным. Эх, была бы она белошвейкой, а не папиной доченькой! Он бы точно не стал скучать.
   Чаруша вернулась быстро, запыхавшись и поправляя выбившиеся из толстой косы пряди волос. Румяная и пышущая жаром, как булочка, только что вынутая из печки. Есеня тряхнул головой — как здорово было бы ее сейчас потискать, чтоб она повизгивала и хохотала. Наваждение показалось столь реалистичным, что Есеня долго не мог от него избавиться. Чаруша взобралась к нему на сено и села рядом, так близко, что он почувствовал ее запах. От нее пахло пряностями и кожевенной мастерской ее отца, но не противно вовсе — готовой выделанной кожей. Хороший запах, терпкий немного.
   — А где ты был эти две ночи? — спросила она и вздохнула, опустив голову.
   — Какая разница? — Есеня хлебнул из фляги.
   — Ну расскажи, мне же интересно.
   — В лесу ночевал.
   — Ой! Там же страшно! — она подняла на него голубые глаза — он только сейчас заметил, какие они голубые и прозрачные.
   — Да ничего там страшного нет, — Есеня равнодушно махнул рукой, — медведя видел. Вот как тебя сейчас. Вышел мне навстречу из малинника.
   — Ой!
   — Да не бойся. Он меня увидеть не ожидал, испугался и в лес убежал.
   — А ты? Ты испугался? — она высоко подняла брови, и губы ее слегка подрагивали.
   — Нет, конечно! Чего бояться-то? — фыркнул Есеня, — или он меня — или я его.
   — А мне в детстве рассказывали, что по ночам мертвецы выходят из болота. Мертвецов ты не видел?
   — Нет, не видел, только слышал. Они за мной до самой городской стены шли, но напасть не решились.
   — И какие они? Страшные?
   — Не знаю. Не видел, говорю же. Только шаги слышал, и стоны. Они стонут, жалобно так, как будто тяжело им на живых смотреть.
   Румянец на ее щеках слегка поблек, и по лицу пробежала тень.
   — А если бы напали? — шепотом спросила она, — что тогда?
   — Не знаю, — пожал плечами Есеня. В отличие от белошвеек, она верила каждому его слову, и от этого он чувствовал себя всемогущим и бесстрашным.
   — Ты такой смелый… — она восхищенно покачала головой.
   — Да ну. Обычный, — усмехнулся он как можно скромней, — расскажи лучше, что там у нас дома. Все в порядке?
   — Да, приезжал благородный Мудрослов, и обещал твоему отцу, что никого их них не тронут. Только… мама твоя плачет все время. А отец из твоей отливки выковал нож, и повесил на стене в кухне. Кто ни придет, он всем показывает, и говорит, что это его сын булат сварил, и цены этому булату нет, дороже золота стоит.
   — Че, правда, что ли? — Есеня глупо хохотнул — ему вдруг стало не по себе и защипало глаза.
   — Конечно. Он и мне показывал, и стражникам, и мой отец к нему приходил — он всем показывает. Красивый нож, черный с золотым. Как у благородных. Раньше он этот нож прятал, но с тех пор как благородный Мудрослов его увидел, он его прятать перестал.
   — Что, и Мудрослов его видел?
   — Да. Он отливки оставшиеся у твоего отца забрал. Сказал, что они бесценные.
   — Может, он и денег за них оставил? — Есеня вдруг понял, почему Жидята не велел показывать отливку отцу.
   — Не знаю. Мне не говорили. А где ты еще был?
   — Да нигде. Слышала ты про благородного Избора?
   — Слышала. Мне мама про него рассказывала. Он украл у благородных медальон, чтобы всех простолюдинов сделать счастливыми. Но его заперли в высокой башне, в темнице, и теперь никто нам не поможет…
   Кажется, весь город знал про медальон и Избора, один Есеня ничего про это не слышал.
   — Как же! Жди дольше! Счастливыми! Да он нас ненавидит! — злобно процедил он.
   — Откуда ты знаешь?
   — А я вчера влез на эту башню и его освободил.
   — Как это? — Чаруша раскрыла рот.
   — Очень просто.
   — Да ты врешь… — недоверчиво сказала она.
   Ну вот, когда Есеня врал, она верила, а стоило сказать правду — и пожалуйста!
   — Не хочешь, можешь не верить, — он сделал равнодушное лицо и отвернулся.
   — Нет, что ты… Я верю. Правда! — Чаруша придвинулась к нему еще ближе, — а как ты туда проник? Ведь там же стража!
   — Очень просто!
   Есеня честно рассказал ей, как нырял под стеной, и как поднимался наверх по плющу: где-то, конечно, пришлось немного преувеличить, но ведь иначе рассказ показался бы неинтересным. Ну и о том, что благородный Избор все время старался над ним посмеяться, он сообщать не стал. А еще промолчал о том, что медальон спрятал он, Есеня, а не благородный Избор.
   — А этот медальон, оказывается, вовсе никого счастливым не делает. Наоборот. Им людей в ущербных превращают, а то, что у них отнимают, благородные берут себе, поэтому они такие все умные и талантливые. Представляешь?
   — Не может быть! Это же… нечестно! — Чаруша вскинула глаза. Надо же, девка, а понимает!
   Ободренный ее поддержкой, Есеня продолжил:
   — Я решил, надо этот медальон молотом расколотить. Или в горне переплавить.
   — Здорово! — Чаруша и без этого смотрела на него с восхищением, и он ее не разочаровал, — А как же ты его найдешь?
   Есеня чуть не проговорился, но вовремя успел прикусить язык.
   — Найду. Вот увидишь!
   — А мой отец говорит, что тебе надо к вольным людям уходить… — вздохнула она.
   — А что? Можно и к вольным людям! — оживился Есеня — идея ему понравилась.
   — Ты что! Это же на всю жизнь!
   — Ну и что? Здорово. Работать не надо, денег копить не надо!
   — А как же жениться, детишек завести?.. — огорченно спросила Чаруша.
   — Была нужда! — Есеня дернул плечом.
   — Слушай, возьми меня с собой, — шепотом попросила она и, покраснев, опустила лицо.
   — Куда?
   — К вольным людям.
   — Ты чего? С ума сошла? Чего ты там будешь делать?
   — Еду готовить. Еще я шить умею. Кто вольным людям одежду зашивает? Стирать могу. Я все умею, правда.
   — Глупости это. Вольные люди на то и вольные, что баб за собой не таскают.
   Чаруша вздохнула, и Есеня увидел слезы в ее глазах.
   — Да ладно, не реви, — снисходительно сказал он, — ты замуж выйдешь, ты красивая.
   — Правда? — она подняла лицо.
   — Что «правда»?
   — Что я красивая?
   — Конечно, что ж я врать буду, что ли…
   Она осторожно вытерла слезу и улыбнулась. Как легко девчонку сделать счастливой! Ведь кому ни скажи — «ты красивая», тают, и улыбаются. Как будто это самое главное в жизни. Интересно, улыбнулась бы она, если бы Есеня сказал ей, что она аппетитная и ему хочется ее потискать? Наверняка бы обиделась, и по роже хлопнула. А это ведь гораздо важней, чем красота. Вот белошвейки — те не обижаются, но им это тоже почему-то не нравится, они тоже все хотят быть красивыми.
 
   Чаруша ушла от него через пару часов, и он остался один — мечтать, как вечером пойдет к белошвейкам. Но надеждам его сбыться было не суждено — вечером, ближе к закату, к нему пришла Цвета, одна, без подружки.
   — Есеня? Это я.
   — Заходи, — Есеня к тому времени успел заскучать и проголодаться. Спать ему не хотелось, через щелку в стене ничего, кроме кур во дворе Бушуюхи, он не видел, так что приходу сестренки он обрадовался.
   — Меня батя прислал.
   — А пожрать принесла? — Есеня принюхался — от ее узелка очень аппетитно пахло жареной гусятиной.
   — Конечно. Вон, смотри, это мамка для тебя специально зажарила. Только ты все не ешь, это тебе на дорогу, — она залезла на сеновал поближе к Есене, — и молоко тут. Флягу оставь себе, пригодится.
   — На какую дорогу? — Есеня облизнулся и запустил руку в горшок, который прятался в узелке.
   — Батя тебе велел сегодня ночью, как только стемнеет, идти в лавку к Жидяте. Он тебя проводит в лес, к вольным людям.
   — Чего, серьезно? — Есеня еще не понял, радоваться ему или, как обычно, доказывать отцу свою самостоятельность.
   — Конечно. Батя сам хотел прийти, но ты же знаешь, он высокий, его издали видно. Побоялся, что проследят.
   — Как у вас там? Все в порядке?
   — Ой, Есеня. Не знаю. Нас никто не трогает, но все равно очень страшно. Мама плачет, батя места себе не находит. Нам, наверное, придется уйти из города. Батя говорит, что у тебя другого выхода нет, только к вольным людям уходить. Рано или поздно поймают. Выследят, кто из нас тебе еду носит. И про Чарушу догадаются рано или поздно.
   — Да я что — я не против. К вольным людям — так к вольным людям, — Есеня откусил кусок гусиной ножки, — Чаруша со мной к вольным людям просилась. Но я отказался.
   — Она тебе нравится? — спросила сестренка.
   — Ну да, пухлая такая… мне пухлые нравятся.
   — Она хорошая, правда? — сестренка явно оживилась.
   — Ну да. Чего она только к вольным людям собралась, я не понял.
   — Чего, действительно не понял? — Цвета рассмеялась, — вы никогда таких вещей не понимаете. А еще умных из себя изображаете.
   — Да ладно. Чего там понимать-то? Скучная жизнь у вас, а у вольных людей весело, интересно.
   — Дурак ты, Есеня, — сестренка посмотрела на него сверху вниз.
   — Чего сразу «дурак»? — Есеня жевал с таким аппетитом, что не очень-то обращал внимание на ее слова.
   — Она же в тебя влюблена по уши! Ты что, не видишь, что ли?
   — Чего, серьезно? — Есеня откусил следующий кусок.
   — Ну да. Знаешь, как батька радовался! У них ведь с ее отцом все уже сговорено. Она к нам и ходит поэтому. Отпустили бы ее в чужой дом допоздна сидеть? Ты что, не знал?
   На этом месте жевать Есеня все же престал.
   — Ничего себе… — пробормотал он, — а меня они не хотят спросить?
   — Ну ты же сам сказал, что она тебе нравится, — сестренка потускнела.
   — Мне, знаешь, много кто нравится. Нет, она хорошая, ты ей не говори, что я так. Но жениться мне пока что-то не хочется.
   — Так ведь не сейчас. Пока сладится все, года через два, а то и через три свадьбу бы сыграли.
   — Думаю, мне и через три года не захочется, — Есеня подумал, что уход к вольным людям спасает его и от такого неприятного мероприятия, как женитьба. Он подозревал, что батя готовит ему тут какую-то свинью, и давно приготовился к долгой и кровавой обороне. Но он не сомневался, что в невесты ему выберут какое-нибудь пугало. Обижать же Чарушу ему было жалко, и это ставило его в особенно неприятное положение. Но не жениться же, в самом деле, только потому, что боишься кого-то обидеть?
 
   Жидята ждал его — в лавке горел свет, и как только Есеня постучал в дверь, она сразу же приоткрылась. Жидята втащил его внутрь, осмотрелся и дверь тут же прикрыл.
   — Ну что? Добегался? Доигрался? — спросил он, оглядев Есеню с головы до ног.
   — Да ладно… Чего сразу «добегался»?
   — Ничего. Садись. Ты ел?
   — Да. У меня еще есть, мамка на дорогу дала.
   — Хорошо. Тут батька тебе собрал кое-что. Посмотри.
   Жидята вытащил из-под стола увесистую котомку.
   — Вот. Сапоги сейчас надевай — через лес пойдем.
   — Вот это да! Сапоги? — удивился Есеня.
   — Надевай. Ножик твой батя подправил, как мог, конечно. Это уже не булат, но режет хорошо, да и крепкий. Пригодится. Вот еще, смотри.
   — Ух ты! — Есеня задохнулся, — это че? Кистень такой?
   — Почти, — усмехнулся Жидята, — это боевой цеп. Батя твой сам сделал, так что не сомневайся — надежная игрушка. Там тебя научат, как с ним обращаться. Тут еще вещи теплые, одеяло. Жмур четыре золотых дает, это твой пай первоначальный. Так что, если кто скажет, что ты пока ничего не заработал — не верь. На четыре золотых полгода можешь жить спокойно. Потом, глядишь, втянешься, сам пользу приносить начнешь.
   Только один вид настоящего боевого цепа привел Есеню в восторг. Вот это жизнь! Батя сам ему вещи собрал, денег дал — да мог ли Есеня о таком мечтать? И хотя вольные люди всегда стояли вне закона, и ремесло их было кровавым, в народе они пользовались уважением.
   — Ну что, выпьем на дорожку и в путь. Часов пять идти, а мне еще и вернуться нужно.
   — Да ладно, может, сразу пойдем?
   — Что? Не терпится? — Жидята грустно улыбнулся, — не спеши, а то успеешь. Ты думаешь, это такая большая радость в твоей жизни случилась?
   — А че, горе, что ли?
   — Горе… У семьи у твоей горе. А тебе — все как с гуся вода, — Жидята налил в кружки красного, густого вина — Есеня такого не пробовал, стоило оно дорого, а дома его не водилось, батя никогда спиртного не пил.
   — Чего у них-то горе? — проворчал он себе под нос.
   — А ничего! Сам не понимаешь? Скажи лучше, правильно я думаю? Благородный Избор тебе медальон отдал и спрятать попросил?
   Есеня кивнул.
   — И как? Надежно спрятал?
   — Не знаю. Пока не нашли.
   — Не нашли, потому что тебя, щенка, не изловили. Избор знает, где медальон?
   — Нет.
   — Вот какой же ты дурак, Жмуренок! — Жидята кивнул на кружку с вином, поднял свою и отхлебнул сразу половину, — ты понимаешь, что с тобой будет, если тебя поймают?
   — Ничего со мной не будет… медальон-то у меня!
   — Это он сейчас у тебя.
   — А я им не скажу ничего. И все!
   — Скажешь. Как миленький скажешь. Ты просто не представляешь себе, что это такое. И даже если ты вдруг окажешься таким крепким орешком, что на дыбе под кнутом будешь молчать, через час на той же дыбе твоя мать будет висеть, или сестра. Ты понимаешь?
   У Есени по спине пробежали мурашки. Сам он ничего не боялся, ну совершенно. Но стоило ему только подумать о матери и сестрах, слезы сами наворачивались на глаза. Да, пожалуй никакая справедливость не стоит того, чтобы так рисковать…
   — Что? Страшно? — Жидята допил свое вино до конца.
   Есеня сделал большой глоток — такой же, как Жидята, но тут же закашлялся: вино оказалось слишком крепким, и слезы на самом деле выступили на глазах.
   — Эх ты. Щенок, — Жидята сказал это ласково и потрепал Есеню по плечу, — и не думай, что у вольных людей с тобой кто-нибудь будет цацкаться. Там волчьи законы.
   — Я этот медальон переплавлю, — сказал он, — и нечего будет искать.
   — Ну давай, давай. Тогда тебя просто убьют. И всю семью, чтобы тебе умирать не скучно было. Нет у тебя выхода, парень. Нету. Никакого. Допивай и пошли. Пока в лес не войдем — чтоб ни звука. Понял?
   — Что я, дурак что ли?
   — Конечно, дурак. Непуганый дурак.

Балуй. У вольных людей

   Есеня бы прошел этот путь часа за три — не только потому, что запросто мог обогнать Жидяту, а потому что пошел бы напрямую. Жидята же звездам не доверял, и вел его вдоль рек и ручьев.
   Разглядев меж деревьев огонек костра, Жидята остановился и свистнул хитрым условным посвистом, на что ему тут же ответили.
   — Ну что? Вот и добрались, — сказал он и вышел к костру.
   Есеня с любопытством смотрел по сторонам. Это была даже не поляна, даже не просвет между деревьями — просто лес, слегка расчищенная костровая площадка. Огонек еле теплился на остывающих углях, а у костра на низких чурбаках сидели трое весьма угрюмого вида — небритые, лохматые, одетые странно, но тепло и богато. На одном была замшевая безрукавка с мехом внутрь, двое других натягивали на плечи стеганые фуфайки. У всех имелись сапоги и шапки с меховой оторочкой.
   — Ба! — широко раскинул руки тот, что был в безрукавке, но не встал, только слегка повернулся в сторону пришедших — голос его показался Есене глумливым, — Жидята! Что-нибудь принес?
   — Привел. Ну и принес, конечно. Буди верховода, Хлыст, мне возвращаться надо.
   — Верховод во втором шалаше. Сам буди, мне по харе получить неохота — он только что лег.
   Жидята с усмешкой покачал головой.
   — Парня принимайте. С вами будет теперь.
   — Надолго? — спросил Хлыст, рассматривая Есеню.
   — Как сложится. Может, насовсем. Это сын Жмура.
   — Да ты че? — повернулся к Есене еще один из разбойников, с помятым, рябым лицом, — кровь она и есть кровь. Ну иди сюда, Жмуренок, я на тебя посмотрю.
   Есеня вдруг оробел — от вольных людей веяло настороженностью и неприязнью. И говорили они так, словно хорошо знали его отца, а этого быть просто не могло. Жидята подтолкнул его в спину, а разбойник ухватил его за руку и грубо подтянул к себе.
   — Похож, конечно, но размах не тот… Сколько тебе лет, сморкач?
   — Да пошел ты, — Есеня вырвал руку. Сморкач! Сам он…
   — У… — протянул разбойник, — ты, детка, свой гонор держи пока при себе. У нас тут старших принято уважать.
   — За что это мне тебя уважать?
   — За то, что я тебя в землю по пояс одним ударом вобью. Вот когда ты мне ответить сможешь, тогда и будешь говорить что и когда захочешь. Садись. Жмуренок.
   — А я и сейчас буду говорить что и когда захочу, — Есеня вздернул подбородок и приподнял верхнюю губу.
   Разбойник усмехнулся и кивнул:
   — Давай, начинай.
   — Не обижай его, Щерба, — Жидята положил руку на плечо разбойнику, — у нас его любят.
   — Иди, Жидята, к верховоду. Мы сами разберемся, — хмуро ответил тот.
   Есеня медленно снял с плеча котомку и сел на нее около костра — ему было неуютно. Жидята скрылся за деревьями, и он почувствовал себя очень одиноким. Эти люди вокруг, такие чужие, непонятные, совсем ему не нравились. И он им явно не понравился тоже.
   — Ну, Жмуренок, и что ты натворил, что батька тебя к нам отправил? — Хлыст пошевелил угли в костре палкой и исподлобья уставился на Есеню.
   — Ничего, — ответил Есеня, — меня, вообще-то, зовут Балуй.
   — Тебя зовут Жмуренок, — хмыкнул Щерба, — пока. Может, твой батька хотел, чтоб ты стал вольным человеком?
   — Может, и хотел, — буркнул Есеня.
   Они расхохотались. Есеня не понял, чего они смеются, но это показалось ему обидным.
   — Не хочешь, значит, говорить? Ну не говори, — Хлыст опустил глаза.
   Они заговорили о своем, и Есеня стало скучно — он не вполне понимал, о чем идет речь, поэтому, когда к костру вышел Жидята, оживился и привстал ему навстречу.
   — Верховод зовет тебя к себе, — кивнул тот Есене, — пойдем.
   Они прошли всего несколько шагов — после света костра, пусть и не очень яркого, Есеня ничего вокруг толком разглядеть не мог — и Жидята пригнул его голову вниз, подталкивая внутрь шалаша, где горела обычная масляная лампа, худо-бедно освещая скромное жилище верховода. Пол был застелен медвежьей шкурой, наклонные стены из еловых веток топорщились во все стороны колючими иглами, а лампа качалась на балке, в самом центре шалаша. В углу, в глиняном горшке, поверх горящих углей, дымила какая-то пахучая трава.
   — Садись, Жмуренок. Любопытно на тебя посмотреть, — верховод показал на пол напротив себя. Он был высоким и худым, и, в отличие от других разбойников, чисто выбритым и коротко стриженным. Глаза его, очень яркие, темно-серые, смотрели почти не мигая. Он показался Есене похожим на змею — и узкое лицо с прямоугольным подбородком, и широкие тонкие губы ниткой, и невысокий открытый лоб.
   Есеня сел, потому что стоять, согнувшись и упершись головой в колючий потолок, было глупо.
   — Похож, — едва заметно кивнул верховод, — за что тебя ищут?
   Серые глаза так пристально на него смотрели, как будто хотели выковырять ответ у Есени из головы.
   — Ни за что, — ответил Есеня и равнодушно уставился в стену.
   — Ну-ну. Жидята, он всегда такой?
   — Нет, только когда характер хочет показать. Освоится и перестанет.
   — Ладно, иди, скоро рассвет. Я сам с ним разберусь. Жмуру передай, — лицо верховода исказилось на секунду, — золото я принимаю, и полгода парень может жить с нами. Ну, а там все от него зависит.
   Жидята кивнул, попрощался, и похлопал Есеню по плечу, перед тем как выйти из шалаша. Есеня, как ни старался, не смог удержаться, чтобы не посмотреть ему вслед.
   — Что? К мамке хочется? — спросил верховод, даже не усмехнувшись.
   — Чего я там не видел, у мамки, — Есеня презрительно поднял верхнюю губу.
   — Где ты спрятал медальон? — верховод неожиданно приблизил свое лицо к Есене, и это тоже напомнило выпад змеи.
   Есеня непроизвольно отодвинулся и покачал головой:
   — Не скажу.
   — Почему? Не доверяешь мне?
   — Не скажу и все, — Есеня и сам не понимал, почему решил никому не говорить о медальоне. Ему казалось, что это слишком важная тайна, чтобы ею овладел кто-нибудь еще.
   — А так? — верховод резко выбросил руку вперед и схватил Есеню за кадык двумя пальцами. Есеня попытался вырваться, но тот прижал его шею к полу и придавил коленом его ноги. Есеня обеими руками старался оторвать от себя стиснувшие горло пальцы, но ему не хватило силы. Дыхание оборвалось, и Есеня испугался, начал рваться и молотить кулаками куда придется — верховод на его кулаки внимания не обращал. Он на несколько секунд ослабил зажим, Есеня судорожно вдохнул.
   — Ну? Так куда?
   — Не скажу! — прохрипел Есеня и закашлялся. Верховод снова перекрыл ему дыхание, и держал до тех пор, пока перед глазами не поплыли радужные круги.
   — Ну?
   Есеня мог только хрипеть и кашлять.
   — Куда?
   — Нет, — выдавил Есеня из горла.
   — Ладно, — верховод отпустил его и сел, как ни в чем не бывало, — так почему?
   Есеня, схватившись руками за шею, поднялся — дышать было очень больно, на глаза выкатились слезы, он хлюпал носом и не мог откашляться.
   — Не хочу, — ответил он хрипло. Ему было страшно и обидно — за что?
   — Ну, не хочешь — не говори, — удовлетворенно кивнул верховод, — может и приживешься. Расскажи мне про Избора — как все произошло, что он говорил тебе — это важно.
   — Ничего я рассказывать не буду, — Есеня сжал зубы и оскалился, приготовившись к обороне.
   — Перестань. Я пошутил.
   — Ну и что? Я все равно ничего рассказывать не буду.
   — Ладно. Поговорим завтра. Иди к костру, скажи Хлысту, что я велел ему взять тебя к ним в шалаш. Выспишься, освоишься — тогда и расскажешь, — верховод качнул головой, и губы его слегка разъехались в стороны — Есеня был уверен, что сейчас между ними мелькнет раздвоенный язык.
   Он выбрался из шалаша, все еще покашливая и трогая кадык руками — внутри что-то застряло и мешало дышать. К костру идти не хотелось, а уж тем более просить Хлыста взять его к себе. Есеня хотел потихоньку нырнуть в лес и дождаться утра в одиночестве, но, как только он свернул в сторону, чья-то рука ухватила его за шиворот:
   — Куда? — услышал он голос Щербы, — тебе куда сказали идти?
   — Куда хочу, туда и иду, — огрызнулся Есеня.
   — Да? Может, ты разведал все, что надо, и теперь в город побежишь? А? Здесь шуток не шутят, сморкач, — Щерба потащил его к костру и толкнул вперед, прямо на тлеющие угли. Есеня чуть не упал в костер коленками, но удержался и только пробежался по ним толстыми подошвами сапог.
   — Щерба! — рявкнул Хлыст, — чего творишь? Щас все погаснет!
   — Ничего, не погаснет, — Щерба посмотрел на Есеню исподлобья, — сядь, пацан. Так куда ты собрался?
   — Никуда, — Есеня повернулся к нему лицом и оскалился.
   — Оставь Жмуренка, Щерба, — сказал третий разбойник, — дай ему освоится. Не видишь — он и так напугался. Сядь, парень, успокойся.
   — Ничего я не напугался, — Есеня сжал кулаки — его колотило от злости, от злости, а не от страха.
   — Да перестань, все уже поняли, какой ты боевой да гордый, — третий разбойник привстал и обнял его за плечи, — садись. Не дрожи.
   Объятия его были крепкими и теплыми, и Есеня на секунду почувствовал себя под защитой.
   — Ничего я не дрожу, — буркнул он.
   — Вот и хорошо. Квасу хочешь?
   Есеня покачал головой.
   — Меня зовут Забой. Да садись, никто тебя не трогает.
   Есеня все же опустился рядом с костром на корточки, и Забой, потрепав его по плечу, подтянул свой чурбак поближе.
   — Давайте хлебца, что ли, зажарим… — проворчал Хлыст, собирая разбросанные Есеней угли, — не голодными же спать ложиться. Сходи, Щерба.
   Щерба мрачно посмотрел на Есеню и поднялся.
   — Не упустите его, в случае чего. Знаю я вас… Полоз у него про Избора спрашивал, и завтра хотел продолжить.
   — Про Избора? — удивился Хлыст и повернулся к Есене, — а ты что, знаешь что-то про Избора?
   — Ничего я не знаю, — Есеня шмыгнул носом.
   — Смотрите, сбежит — Полоз нам не простит такого, — Щерба смерил Есеню взглядом.
   — Да не сбегу я! — рыкнул Есеня и сел на землю.
   — А кто тебя знает… — пожал плечами Щерба и ушел в темноту.
   — Не сиди на земле. Это первая заповедь вольного человека, — Хлыст пересел на поваленный ствол и кинул Есене свой чурбак, — запоминай, их много.
   Есеня едва успел поймать увесистую деревяху.
   — А че? Думаешь, простужусь?
   — Дурак ты еще. Если сам не понимаешь, слушай, что говорят. Ночи холодные, земля тепло вытягивает. К сорока годам ходить не сможешь и мочиться будешь под себя.
   Эта перспектива Есене вовсе не понравилась, и он, подумав, пересел на чурбак. Не потому что испугался — просто сидеть с чурбаком в руках было глупо.
   — Расскажи про Избора-то… — мягко попросил Забой, — ведь интересно. Столько лет ждали…
   — Чего ждали? — удивился Есеня.
   — Что медальон у благородных украдут и откроют.
   — Откроют? А зачем? Он же никого счастливым не делает, я знаю.
   — Конечно, не делает, — невесело хмыкнул Хлыст, — но если Избор его откроет, вот тогда мы посмотрим, чья возьмет!