Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Питу ничего не стал брать с собой в дорогу. Он лишь перепоясался кожаным ремнем, как делал всегда, когда впереди лежал долгий путь; он зажал под мышкой булку за четыре ливра, вложив в нее кусок колбасы, и с палкой в руке отправился в дорогу.
   Когда Питу шел своим обычным шагом, он проходил по полторы мили в час; если же он торопился, он мог проделать и две мили.
   Но ему пришлось несколько раз остановиться, чтобы утолить жажду, завязать шнурки на башмаках, расспросить о Себастьене, и потому за десять часов он прошел из конца улицы Ларни до городских ворот Виллет; еще час ему понадобился на то, чтобы от городских ворот добраться до дома доктора Жильбера из-за большого скопления карет на улицах: весь путь занял у него одиннадцать часов: он вышел в девять утра, а в восемь вечера уже был на месте.
   Как помнят читатели, именно в это время Андре увозила Себастьена из Тюильри, а доктор Жильбер беседовал с королем. И потому Питу не нашел ни доктора Жильбера, ни Себастьена, но он застал в доме Бийо.
   Бийо ничего не слыхал о Себастьене и понятия не имел о том, в котором часу должен вернуться Жильбер.
   Несчастный Питу был до такой степени взволнован, НО что даже не подумал заговорить с Бийо о Катрин. Он то И дело жаловался на то, что его, к несчастью, не оказалось дома в то время, когда заходил Себастьен.
   Так как он захватил с собой письмо Себастьена, чтобы в случае необходимости оправдаться в глазах доктора, он стал перечитывать это письмо, что уж вовсе было напрасно, потому что он и без того знал письмо назубок.
   Так в тоске и печали проходило время для Питу и Бийо с восьми вечера до двух часов ночи.
   Ах, до чего долгими им показались эти шесть часов! Чтобы прийти из Виллер-Котре в Париж, Питу понадобилось немногим больше.
   В два часа ночи послышался стук молотка в дверь, уже в десятый раз с тех пор, как пришел Питу.
   Каждый раз, как слышался стук, Питу скатывался с лестницы и, несмотря на то, что ему предстояло преодолеть сорок ступеней, он оказывался внизу в ту минуту, как привратник дергал за шнурок.
   Однако всякий раз надежда его оказывалась обманутой: ни Жильбер, ни Себастьен не появлялись, и он снова медленно и печально поднимался к Бийо.
   Наконец, как мы уже сказали, он спустился вниз еще проворнее, и его нетерпение было вознаграждено, когда он увидел, что вернулись и отец и сын, доктор Жильбер и Себастьен.
   Жильбер поблагодарил Питу, как того и заслуживал славный малый, то есть пожал ему руку; он подумал, что после того, как юноша прошел пешком восемнадцать миль да еще провел без сна н отдыха шесть часов, путешественнику необходимо отдохнуть: он пожелал ему доброй ночи и отправил спать.
   С той минуты, как Себастьен нашелся, Питу думал только о Катрин; он понял, что настало время поговорить по душам с Бийо. Он сделал Бийо знак следовать за ним.
   Жильбер пожелал сам ухаживать за Себастьеном. Он осмотрел кровоподтек на его груди, приложил ухо к телу в нескольких местах; потом, убедившись, что дыхание его ничем не стеснено, он устроился в кресле рядом с постелью мальчика; несмотря на довольно сильную лихорадку, тот вскоре заснул.
   Жильбер подумал вот о чем: судя по тому, что перенес он сам, Андре, должно быть, испытывает сильное беспокойство; он кликнул камердинера и приказал ему немедленно отправляться на ближайшую почту, дабы Андре как можно раньше получила его письмо; в нем было сказано следующее:
 
    «Не волнуйтесь, мальчик нашелся, ему ничто не угрожает».
 
   На следующее утро Бийо попросил у Жильбера позволения войти к нему.
   Добродушно улыбаясь, Питу выглядывал из-за спины Бийо, в лице которого Жильбер приметил выражение печали.
   – Что случилось, друг мой? Что вы хотите мне сообщить? – спросил доктор.
   – А то, господин Жильбер, что вы хорошо сделали, задержав меня здесь: ведь я был вам нужен, вам и родине; однако пока я оставался в Париже, дома дела пошли плохо.
   Да не подумает читатель, что Питу открыл тайну Катрин и рассказал о ее отношениях с Изидором. Нет, благородное сердце бравого командующего Национальной гвардией Арамона было не способно на предательство. Он лишь сообщил Бийо, что урожай в этом году плох, что рожь не уродилась, что пшеницу побило градом, что амбары заполнены только на треть и что он нашел Катрин без чувств на дороге из Виллер-Котре в Писле.
   Бийо не слишком встревожили неурожаи ржи и засыпка зерна; однако он сам едва не лишился чувств, узнав об обмороке Катрин.
   Славный папаша Бийо твердо знал, что такая бойкая и крепкая девушка, как Катрин, не сомлеет на большой дороге без всякой причины.
   Он замучил Питу расспросами, и, как ни сдержан был Питу в своих ответах, Бийо не раз покачал головой со словами:
   – Ага, ага, ну, думаю, пора мне домой!
   Жильбер, накануне испытавший страх за судьбу сына, понял, что творится в душе Бийо, когда тот посвятил его в новости, принесенные Питу.
   – Отправляйтесь, дорогой Бийо, раз вас призывают ферма, земля и семейные дела, – молвил доктор, – но не забывайте, что во имя родины я в случае необходимости могу вас вызвать.
   – Одно ваше слово, господин Жильбер, – отвечал славный фермер, – и через двенадцать часов я буду в Париже.
   Обняв Себастьена, состояние которого после благополучно проведенной ночи было вне опасности; пожав изящную маленькую руку Жильбера обеими своими огромными лапами, Бийо отправился на ферму, он думал, что оставляет ее на неделю, а пробыл в отсутствии три месяца.
   Питу последовал за ним, унося с собой подарок доктора Жильбера – двадцать пять луидоров, предназначавшихся на обмундирование и вооружение Национальной гвардии Арамона. Себастьен остался у отца.

Глава 16.
ПЕРЕМИРИЕ

   Прошло около недели между описанными нами событиями и тем днем, когда мы снова возьмем читателя за руку и приведем его во дворец Тюильри, который станет отныне главным местом грядущих трагических событий, О Тюильри! Роковое наследство, завещанное королевой Варфоломеевской ночи, иностранкой Екатериной Медичи своим потомкам и преемникам; чарующий дворец, влекущий к себе для того, чтобы поглотить… Что же за непреодолимое влечение в твоем зияющем портике, заглатывающем коронованных безумцев, жаждущих королевского сана и считающих себя истинными помазанниками лишь тогда, когда они проведут хоть одну ночь под твоими цареубийственными лепными потолками? А ты выплевываешь их одного за другим, и вот, этот – обезглавленный труп, а тот – изгнанник, лишенный короны…
   Несомненно, в твоих камнях, словно выточенных самим Бенвенуто Челлини, заключено какое-то страшное колдовство; под твоим порогом, должно быть, таится некая смертоносная сила. Вспомни последних королей, которых довелось тебе принимать в своих стенах, и скажи, что ты с ними сделал! Из пяти венценосных особ лишь одной ты позволил мирно уйти к праотцам, с четырьмя же другими королями, которых требует у тебя история, ты расправился по-своему: одного отправил на эшафот, трех других – в изгнание!
   В один прекрасный день Национальное собрание в полном составе пожелало, пренебрегая опасностью, занять место королей; посланцы народа решили сесть там, где раньше сидели избранники монарха. С этой минуты у них закружились головы, с этой минуты Национальное собрание стало распадаться само собой: одни сложили головы на эшафоте, другие канули в бездну изгнания; странным образом оказались похожи судьбы Людовика XVI и Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Наполеона, Билло-Варенна и Карла X, Вадье и Луи-Филиппа.
   О Тюильри! Тюильри! Только безумец может осмелиться перешагнуть твой порог и войти туда, куда входили Людовик XVI, Наполеон, Карл Х и Луи-Филипп, ибо рано или поздно выйти придется через ту же дверь, что и они!..
   Мрачный дворец! Каждый из них входил в твою ограду под приветственные возгласы толпы, и твой двойной балкон видел, как один за другим они с улыбкой выходили навстречу приветствиям, веря в пожелания и обещания толпы; однако, едва усевшись под царственными сводами, каждый из них действовал ради самого себя, вместо того, чтобы порадеть о народе; и наступал день, когда народ замечал это и выставлял его за дверь, как неверного управляющего, или наказывал, как неблагодарного господина.
   Бледное утреннее солнце осветило на дворцовой площади Тюильри взволнованную толпу, радовавшуюся возвращению своего короля и жаждавшую его лицезреть после страшного шумного шествия 6 октября по колено в грязи и крови.
   Весь следующий день Людовик XVI принимал у себя представителей новой власти, а народ все это время ждал на улице, искал его глазами, выслеживал в окнах; если кому-нибудь из зрителей казалось, что он заметил короля, он издавал радостный крик и показывал на него соседу со словами:
   – Видите? Видите? Вот он!
   К полудню стало очевидно, что королю просто необходимо показаться на балконе; толпа приветствовала его криками «браво» и аплодисментами.
   Вечером ему пришлось спуститься в сад; на сей раз собравшиеся встретили его не только восторженными возгласами и рукоплесканиями, но и слезами радости Ее высочество Елизавета, юная, благочестивая, простодушная, указывая брату на толпившихся перед дворцом людей, говорила:
   – По-моему, не так уж трудно править таким народом!
   Ее апартаменты находились на первом этаже. Вечером она приказала распахнуть окна и села ужинать.
   Мужчины и женщины – особенно женщины! – жадно смотрели на нее, рукоплескали и приветственно махали руками; женщины ставили детей на подоконники и приказывали непорочным существам посылать великосветской даме поцелуи и говорить ей, какая она красивая.
   И дети повторяли один за другим: «Вы очень красивая, ваше высочество!» и маленькими потными ручонками не переставая посылали ей бесконечные поцелуи.
   Все говорили: «Революции конец! Король избавился от Версаля, от придворных, от советников. Колдовство, державшее королевскую семью вдали от столицы в плену, в этом искусственном мире, зовущемся Версалем, в окружении статуй и подстриженных тисов, рухнуло. Слава Богу, король возвращен к настоящей жизни, к людям. Идите к нам, государь, идите к нам! До нынешнего вечера вам предоставлялась возможность лишь совершать зло; сегодня, вернувшись к нам, к своему народу, вы вольны делать добро!» Нередко случается так, что не только целые народы, но и отдельные люди ошибаются на свой счет, плохо представляя себе, какими они будут в ближайшее время. Ужас, пережитый королем 5 и 6 октября, толпа словно пыталась искупить не только сердечным приемом, но и искренней симпатией и проявлением интереса. Крики в кромешной темноте, пробуждение среди ночи, факелы, горевшие во дворе и бросавшие зловещие отблески на высокие стены Версаля, – все это не могло не поразить воображения честных людей. Члены Национального собрания не на шутку перепугались, причем не столько за свою собственную жизнь, сколько за судьбу короля. Тогда они еще полагали, что полностью зависят от короля; однако не пройдет и полгода, как они почувствуют, что, напротив, король зависит от них. Сто пятьдесят членов Национального собрания на всякий случай обзавелись паспортами, Мунье и Лалли – сын Лалли, казненного на Гревской площади, – спаслись бегством.
   Два самых популярных во Франции человека – Лафайет и Мирабо – вернулись в Париж роялистами.
   Мирабо предложил Лафайету: «Объединимся и спасем короля!» К несчастью. Лафайет, человек исключительной порядочности, но весьма ограниченный, презирал Мирабо и не понимал, насколько тот гениален.
   Он ограничился встречей с герцогом Орлеанским.
   О его высочестве говорили всякое. Поговаривали, что той ночью его видели во дворе в надвинутой на глаза шляпе с тросточкой в руках: он подбивал толпу на разграбление дворца в надежде, что грабеж приведет к убийству короля.
   Мирабо был предан герцогу Орлеанскому душой и телом.
   Вместо того, чтобы поладить с Мирабо, Лафайет отправился к герцогу Орлеанскому и предложил ему покинуть Париж. Герцог спорил, сопротивлялся, не уступал; однако Лафайет представлял истинную власть, и ему пришлось подчиниться.
   – Когда же я смогу вернуться? – спросил он Лафайета.
   – Когда я вам скажу, что пора это сделать, ваше высочество, – отвечал тот.
   – А ежели я заскучаю и вернусь без вашего позволения, сударь? – высокомерно спросил герцог.
   – В таком случае, – отвечал Лафайет, – я надеюсь, что на следующий день после возвращения ваше высочество окажет мне честь сразиться со мной.
   Герцог Орлеанский уехал и вернулся только тогда, когда его вызвали в Париж.
   До 6 октября Лафайет был роялистом лишь отчасти; после 6 октября он стал роялистом истинным, искренним, спасая королеву и защищая короля.
   В большей степени привязывается к спасенному тот, кто оказал ему услугу, нежели тот, кому услуга была оказана; в человеческом сердце гордыни больше, чем признательности.
   Король и принцесса Елизавета были искренне тронуты, хотя и чувствовали, что помимо толпы, а возможно и над нею, есть нечто роковое, не желавшее иметь с толпою ничего общего; неведомая сила пылала ненавистью и мстительностью, словно дикий зверь, который не перестает рычать, даже когда хочет приласкаться.
   Не то происходило в душе Марии-Антуанетты. Неспокойное сердце женщины мешало здраво мыслить королеве. Ее заставляли проливать слезы досада, страдания, ревность. Она плакала, потому что чувствовала: Шарни вырывается из ее объятий точно так же, как скипетр выскальзывает у нее из рук.
   И потому при виде радостно кричащей толпы она не испытывала ничего, кроме раздражения. Она была моложе принцессы Елизаветы или, точнее, почти одних с нею лет; однако чистота души и тела словно окутали принцессу покровом невинности и свежести, который она еще не снимала, тогда как от страстных желаний королевы, от сжигавших ее ненависти и любви руки ее приобрели желтоватый оттенок, словно были выточены из слоновой кости; губы у нее побелели, а под глазами наметились едва заметные сиреневато-серые круги, выдававшие глубоко скрытые, неизгладимые, непреходящие страдания.
   Королева была больна, тяжело больна, больна неизлечимо, потому что единственным лекарством для нее были счастье и мир, а бедная Мария-Антуанетта чувствовала, что счастье и мир уже недосягаемы.
   И вот среди всеобщего подъема, радостных криков, приветствий, когда король пожимает мужчинам руки, а принцесса Елизавета улыбается женщинам и плачет вместе с ними и с их чадами, королева чувствует, как слезы, вызванные ее собственными страданиями, высыхают у нее на глазах, и она равнодушно взирает на всеобщую радость.
   Взявшие Бастилию явились было к ней на прием, но она отказалась с ним говорить.
   Вслед за ними пришли рыночные торговки, их она приняла, но на расстоянии, отгородившись от них огромными корзинами с цветами, да к тому же выставив нечто вроде авангарда из придворных дам, предназначенного для того, чтобы защитить ее от всякого соприкосновения с депутацией женщин.
   Это была грубейшая ошибка Марии-Антуанетты. Рыночные торговки были роялистками, многие из них осуждали 6 октября.
   Они обратились к ней с речью, потому что в подобных депутациях всегда сыщутся любители поговорить.
   Одна из женщин, посмелее других, взяла на себя роль советницы королевы.
   – Ваше величество! – сказала эта женщина. – Разрешите мне высказать свое суждение, идущее от самого сердца.
   Королева едва заметно кивнула, и не заметившая ее движения женщина продолжала:
   – Вы не отвечаете? Ну и ладно! Я все одно скажу! Вот вы и оказались среди нас, среди своего народа, то есть в кругу своей настоящей семьи. Теперь надо бы разогнать всех придворных, которые только губят королей. Полюбите бедных парижан! Ведь за те двадцать лет, что вы во Франции, мы вас видели всего четыре раза.
   – Сударыня! – сухо отвечала королева. – Вы так говорите, потому что совсем меня не знаете. Я помнила о вас в Версале, я не забуду о вас и в Париже.
   Это было не слишком многообещающее начало.
   Тогда другая женщина подхватила:
   – Да, да, вы помнили о нас в Версале! Верно, из любви к нам вы собирались четырнадцатого июля осадить и обстрелять город? Из любви же к нам вы собирались шестого октября бежать к границе под тем предлогом, что среди ночи вдруг захотели отправиться в Трианон?
   – Иными словами, вам так сказали, и вы поверили: вот как несчастье народа стало и несчастьем королей.
   Ах, бедная женщина! Вернее, бедная королева! Несмотря на восставшую в ее сердце гордыню и страдания души, она нашла в себе силы на шутку.
   Одна из женщин, родом из Эльзаса, обратилась к королеве по-немецки.
   – Сударыня! – ответила ей королева. – Я стала до такой степени француженкой, что забыла свой родной язык!
   Это могло бы получиться очень мило, но, к несчастью, было сказано не так, как того требовали обстоятельства.
   Ведь рыночные торговки могли бы уйти с громкими криками: «Да здравствует королева!» А они удалились, бормоча сквозь зубы проклятия.
   Вечером, когда члены королевской семьи собрались все вместе, король и принцесса Елизавета стали вспоминать все, что они видели хорошего за день, несомненно, с тем, чтобы поддержать и утешить Друг друга. Королева сочла возможным прибавить ко всем их рассказам одно только высказывание дофина, которое она много раз повторяла и в этот, и в последующие дни.
   Заслышав шум, с которым рыночные торговки заходили в апартаменты, бедный малыш подбежал к матери и, прижавшись к ней, в ужасе закричал:
   – Господи! Матушка! Неужели сегодня – это еще вчера?..
   Юный дофин был в ту минуту вместе со всеми. Услыхав, что мать говорит о нем, и возгордившись от того, что все заняты им, он подошел к королю и задумчиво на него посмотрел.
   – Что тебе, Людовик? – спросил король.
   – Я хотел бы у вас спросить что-то очень важное, отец, – отвечал дофин.
   – О чем же ты хочешь у меня спросить? – притянув мальчика к себе, молвил король. – Ну, говори!
   – Я хотел узнать, – продолжал ребенок, – почему ваш народ, который раньше так вас любил, вдруг на вас рассердился? Что вы такого сделали?
   – Людовик! – с упреком в голосе прошептала королева.
   – Позвольте мне ему ответить, – сказал король. Принцесса Елизавета с улыбкой глядела на мальчика. Людовик XVI посадил сына на колени и попытался в доступной для ребенка форме изложить наболевшие политические вопросы.
   – Дитя мое! – молвил он. – Я хотел сделать людей еще счастливее. Мне нужны были деньги, чтобы оплатить военные расходы. И я попросил их у своего народа, как всегда поступали мои предшественники. Однако судьи, составляющие мой Парламент, воспротивились и сказали, что только мой народ может решать, дать мне эти деньги или нет. Я собрал в Версале представителей от каждого города, принимая во внимание их происхождение, состояние или таланты, – это называется «Генеральные штаты». Когда они собрались, они потребовали от меня того, что я не мог исполнить ни ради себя, ни ради вас, ведь вы – мой наследник. Среди них оказались недобрые люди, они подняли народ, и то, что народ позволил себе в эти последние дни, – дело рук этих людей!.. Сын мой, не надо сердиться на народ!
   Услыхав это последнее пожелание, Мария-Антуанетта поджала губы; стало понятно, что, доведись ей воспитывать дофина, она постаралась бы, чтобы он не забыл об оскорблениях.
   На следующий день городские власти Парижа и Национальная гвардия передали королеве просьбу присутствовать на спектакле вместе с королем и тем самым подтвердить, что возвращение в Париж доставляет ей удовольствие Королева отвечала, что ей было бы очень лестно принять это предложение, однако должно пройти некоторое время, чтобы она забыла о событиях последних дней. Народ был незлопамятен и потому удивился, что она до сих пор что-то помнит.
   Когда она узнала, что ее враг герцог Орлеанский удален из Парижа, она испытала минутную радость, однако не поблагодарила Лафайета за то, что он это сделал, сочтя это следствием личной неприязни генерала к герцогу.
   Либо она действительно так думала, либо сделала вид, что так думает, не желая быть Лафайету обязанной.
   Истинная дочь Лотарингского королевского дома, она была злопамятной и высокомерной и потому мечтала о победе и мести.
   «Королевы не тонут», – сказала попавшая в бурю королева Генриетта Английская, и Мария-Антуанетта была совершенно с нею согласна.
   Кстати сказать, не была ли Мария-Терезия еще ближе к смерти, когда взяла на руки сына и показала его своим верным венгерским стрелкам?
   Это героическое воспоминание о матери оказало на дочь свое влияние – влияние пагубное для тех, кто сравнивает положения, не изучая их!
   Марию-Терезию поддерживал народ; Мария-Антуанетта была своему народу ненавистна.
   И потом, она прежде всего была женщиной; возможно, она могла бы лучше оценить свое положение, если бы душа ее была спокойна; может быть, она была бы менее нетерпима к народу, если бы ее больше любил Шарни!
   Вот что происходило в Тюильри, когда Революция на несколько дней замерла, когда страсти поостыли, когда словно во время перемирия враги стали друг Друга узнавать, и так продолжалось до тех пор, пока с новой силой не вспыхнула враждебность, с новым ожесточением не разгорелся бой, пока не развернулась еще более беспощадная битва.
   Этот бой был тем более вероятен, эта битва – тем более необходима, что мы показали нашим читателям не только то, что происходило на поверхности общества, но и то, что зрело в его недрах.

Глава 17.
ПОРТРЕТ КАРЛА I

   В течение тех нескольких дней, когда новые хозяева Тюильри устраивались и заводили свои обычаи, Жильбера не вызывали к королю, а он не считал себя вправе являться без приглашения; однако когда наступил день его дежурства, он подумал, что оправданием его появления во дворце ему послужит исполнение долга и что таким образом никто не отнесет это на счет его преданности.
   За порядок в приемных отвечали слуги, перевезенные по приказанию короля из Версаля в Париж; значит, Жильбер был известен в приемных Тюильри так же хорошо, как в Версале.
   Хотя у короля не было необходимости прибегать к услугам доктора, это вовсе не означало, что король о нем забыл. Людовик XVI был достаточно справедлив, чтобы отличить друзей от недругов.
   Людовик XVI в глубине души отлично понимал, что каковы бы ни были предубеждения королевы против Жильбера, доктор, возможно, был не только другом королю, но, что еще важнее, приверженцем монархии.
   Король вспомнил, что в этот день дежурит Жильбер, и приказал немедленно привести к нему доктора, как только он появится.
   Вот почему не успел Жильбер переступить порог, как дежурный камердинер встал, пригласил его следовать за ним и провел его в спальню короля.
   Король вышагивал взад и вперед; он был так занят собственными мыслями, что не заметил, как вошел доктор, и не слышал доклада о нем.
   Жильбер застыл на пороге, молча ожидая, когда король его заметит и заговорит с ним.
   Предмет, занимавший короля, – а об этом нетрудно было догадаться, потому что время от времени он в задумчивости перед ним останавливался, – был большой портрет во весь рост Карла I кисти Ван-Дейка, тот самый, что в наши дни хранится в Лувре; это за него один англичанин предлагал столько золота, сколько понадобилось бы, чтобы полностью его засыпать.
   Вы видели этот портрет, не правда ли? Ежели вы видели не самое полотно, то, по крайней мере, видели гравюру.
   Карл I изображен на нем в полный рост среди редких и чахлых деревьев, какие обыкновенно растут на берегу моря. Паж держит лошадь в доспехах; вдали плещутся волны.
   Король опечален. О чем размышляет этот Стюарт, внук красивой и несчастливой Марии, отец Иакова II?
   Правильнее было бы спросить: о чем думал художник, гений, не поскупившийся на собственные мысли и наделивший ими короля?
   О чем думал он, когда заранее изображал его так, будто это были последние дни его бегства, то есть простым всадником, готовым отправиться в поход против круглоголовых?
   О чем он размышлял, изображая короля прижатым вместе с конем к бурному Северному морю в ту минуту, когда он готов и к атаке, и к бегству?
   На обратной стороне этого проникнутого печалью полотна Ван-Дейк сделал набросок эшафота в Уайт-Холле.
   Подобно облаку, бросившему тень на зеленые луга и золотые нивы, картина эта омрачила чело Людовика XVI; необходимо было заставить полотно заговорить в полный голос, чтобы его услышал материалист Людовик XVI.
   Король трижды останавливался перед портретом, и все три раза он глубоко вздыхал, потом снова продолжал разгуливать по комнате, однако картина роковым образом словно притягивала его к себе.
   Наконец Жильбер сообразил, что бывают обстоятельства, когда невольному зрителю приличнее заговорить, нежели оставаться безмолвным.
   Он сделал нетерпеливое движение. Людовик XVI вздрогнул и обернулся.
   – А-а, это вы, доктор, – молвил он, – входите, я очень рад вас видеть.
   Жильбер поклонился и подошел ближе.
   – Вы давно здесь, доктор?
   – Несколько минут, государь.
   – Ага! – обронил король и снова задумался. Спустя некоторое время он подвел Жильбера к шедевру Ван-Дейка.
   – Доктор! Вам знаком этот портрет? – спросил он.
   – Да, государь.
   – Где же вы его видели?
   – Еще ребенком я видел его у графини Дю Барри; однако как ни мал я был в то время, портрет произвел на меня глубокое впечатление.