Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Однако убедившись в том, что сын – в безопасности, королева снова устремилась мыслями к Шарни.
   – Господа! – молвила она. – Один из самых храбрых моих офицеров, один из самых преданных моих слуг остался за дверью, ему угрожает смерть; я прошу вас спасти его.
   Шестеро депутатов бросились исполнять ее просьбу.
   Король, королева, члены королевской семьи и сопровождавшие их лица направились к креслам, предназначенным министрам, и заняли их места.
   Собрание встретило их стоя, и не потому, что вставать в присутствии коронованных особ требовал этикет, а из сочувствия к их несчастью.
   Прежде чем сесть, король знаком показал, что хочет говорить.
   Все смолкло.
   – Я пришел сюда, – сказал он, – во избежание огромного преступления; я подумал, что только среди вас я могу быть в полной безопасности.
   – Государь! – отвечал Верньо, бывший в тот день председательствующим. – Вы можете рассчитывать на Национальное собрание; его члены поклялись умереть, защищая права народа и конституционную власть.
   Король сел.
   В эту минуту раздался оглушительный залп почти в дверях Манежа: национальные гвардейцы, смешавшись с восставшими, стреляли с Террасы фельянов в капитана и солдат-швейцарцев, служивших эскортом королевской семье.
   Офицер Национальной гвардии, потеряв голову, вбежал в Собрание с криком:
   – Швейцарцы! Швейцарцы! На нас напали! Члены Собрания решили, что швейцарцы одержали верх и, отбросив восставших, двинулись на Манеж, чтобы отбить своего короля; мы должны признать, что в этот час Людовик XVI был скорее королем швейцарцев, нежели королем французов.
   Весь зал дружно поднялся; и народные представители, и зрители на трибунах, и национальные гвардейцы, и секретари – все в едином порыве простерли руки с криком:
   – Что бы ни произошло, клянемся жить и умереть свободными!
   Король и члены королевской семьи не имели к этой клятве ровным счетом никакого отношения; они одни остались сидеть на своих местах. Крик этот, вырвавшийся из трех тысяч глоток, ураганом пронесся над их головами.
   Заблуждение длилось недолго, однако это всеобщее воодушевление было весьма впечатляющим.
   Четверть часа спустя раздался другой крик:
   – Дворец захвачен! Восставшие направляются в Собрание, чтобы расправиться с королем.
   Тогда те, кто с ненавистью к монархии только что поклялись умереть свободными, повскакали с мест и поклялись защищать короля до последнего вздоха.
   В это самое мгновение у капитана швейцарцев Дюрлера потребовали от имени Собрания сложить оружие.
   – Я нахожусь на службе у короля, а не у Собрания, – возразил он. – Где приказ короля?
   У посланцев Собрания не было письменного приказа.
   – Я исполняю приказания короля, – продолжал Дюрлер, – и я подчиняюсь только королю. Его почти силой ввели в Собрание. Он был весь черный от пороха и крови.
   – Государь! – обратился он к королю. – От меня требуют сдачи оружия: это приказ короля?
   – Да, – кивнул Людовик XVI, – сдайте оружие Национальной гвардии; я не хочу, чтобы погибли такие мужественные люди, как вы.
   Дюрлер поник головой, тяжело вздохнул и вышел; однако за дверью он приказал передать, что без письменного приказа отказывается подчиниться.
   Король взял лист бумаги и написал:
 
    «Король приказывает швейцарцам сдать оружие и возвратиться в казармы».
 
   Об этом и кричали в комнатах, коридорах и на лестницах Тюильрийского дворца.
   Этот приказ внес в Собрание некоторое успокоение, и председатель зазвонил в колокольчик.
   – Продолжим заседание! – объявил он. Однако один из представителей поднялся и заметил, что согласно одной из статей Конституции заседания запрещено проводить в присутствии короля.
   – Это верно, – подтвердил Людовик XVI, – но куда же вы нас отправите?
   – Государь! – молвил председатель. – Мы можем вам предложить ложу газеты «Логограф»; она пустует, потому что газета перестала выходить.
   – Хорошо, – согласился король, – мы готовы перейти туда.
   – Привратники! – крикнул Верньо. – Проводите короля в ложу «Логографа».
   Привратники поспешили исполнить приказание. Король, королева и члены королевской семьи снова прошли через весь зал и оказались в коридоре.
   – Что это на полу? – спросила королева. – Похоже на кровь!
   Привратники ничего не ответили; если эти пятна действительно были кровью, служащие, возможно, и не знали, откуда она взялась.
   Пятен этих – странная вещь! – становилось все больше по мере того, как королевская семья подходила к ложе.
   Чтобы избавить королеву от неожиданностей, король ускорил шаг и сам отворил дверь в ложу.
   – Войдите, ваше величество! – обратился он к королеве.
   Королева бросилась вперед. Едва ступив на порог, она истошно закричала и, закрыв лицо руками, отпрянула.
   Теперь стало понятно, откуда взялась на полу кровь: в ложе лежал мертвец.
   Королева в порыве едва не споткнулась об это мертвое тело, вот почему она закричала и отпрянула.
   – Смотрите-ка! – проговорил король тем же тоном, каким он сказал: «Это голова несчастного господина Мандэ!» – Смотрите-ка! Это тело несчастного графа де Шарни!
   Да, это в самом деле был граф де Шарни, тело которого депутаты вырвали из рук убийц и приказали положить в ложу «Логографа», потому что не могли предугадать, что спустя десять минут туда войдут члены королевской семьи.
   Тело графа перенесли в расположенный неподалеку кабинет, и королевская семья заняла лежу.
   Лакеи хотели прежде вымыть ее или хотя бы протереть, потому что весь пол был залит кровью; однако королева знаком приказала оставить все, как есть, и первая опустилась в кресло.
   Никто не видел, как она разорвала шнурки своих туфелек и, дрожа, коснулась ступнями еще теплой крови – О Шарни! Шарни! – прошептала она. – И почему моя кровь не вытечет сейчас вся до последней капли, чтобы смешаться с твоею навечно!..
   Пробило три часа пополудни

Глава 33.
ОТ ТРЕХ ДО ШЕСТИ ЧАСОВ ПОПОЛУДНИ

   Мы оставили дворец в ту минуту, когда восставшие ворвались в главный вестибюль и швейцарцы медленно, шаг за шагом стали отступать к покоям короля, как вдруг в комнатах и коридорах закричали: «Швейцарцам приказано сложить оружие!»
   Эта книга – по всей видимости, последняя наша книга о той страшной эпохе; по мере того, как мы продвигаемся вперед, мы навсегда расстаемся с тем, о чем мы уже поведали, чтобы никогда больше к этому не возвращаться. Это дает нам право во всех подробностях описать трагический день; мы тем более вправе это сделать, что рассказываем о нем нашим читателям беспристрастно и без всяких предубеждений.
   Итак, читатель вслед за марсельцами ступил на плиты Королевского двора; он в дыму и огне ворвался туда вслед за Бийо и увидал, как тот вместе с Питу, похожим на окровавленное привидение, вышедшее из-под груды мертвых тел, поднялся по ступеням лестницы, на которой мы их и оставили.
   С этой минуты Тюильрийский дворец был обречен.
   Что за злой гений стоял во главе этой победы?
   Народный гнев, – скажут мне.
   Да, разумеется, однако кто же направлял этот гнев?
   Человек, которого мы едва успели назвать, прусский офицер, ехавший на низкорослой вороной лошадке рядом с гигантом Сантером и его огромным фламандским скакуном, – эльзасец Вестерман.
   Что же это был за человек, подобно молнии видимый лишь во время грозы?
   Это был один из тех людей, которых Господь скрывает до времени и выводит на свет лишь в нужное мгновение, в час, когда хочет кого-нибудь поразить!
   Зовут его ВЕСТЕРМАН, человек с запада.
   И в самом деле он появляется, когда монархия падает, чтобы никогда больше не подняться.
   Кто его выдумал? Кто его разгадал? Кто был посредником между ним и Богом?
   Кто догадался, что в гиганта-пивовара, словно вырубленного из цельной глыбы, необходимо вдохнуть душу для борьбы, в которой титанам надлежало лишить трона самого Юпитера? Кто дал в помощь Гериону Прометея? Кто дал в помощь Сантеру Вестермана? Дантон!
   Откуда же гневный трибун раздобыл этого победителя?
   Из притона, из сточной ямы: из тюрьмы Сен-Лазар.
   Вестерман обвинялся, – оговоримся, что это еще не было доказано, – в подделывании банковских билетов и был арестован по подозрению.
   Для осуществления задуманного 10 августа Дантону был необходим такой человек, который не мог отступить, потому что, отступив, он неизбежно окажется у позорного столба.
   Дантон давно не сводил глаз с таинственного узника; в тот день и час, когда он ему понадобился, он мощным ударом разорвал его цепи, разбил оковы и сказал узнику:
   «Выходи!»
   Революция заключается не только, как я сказал, в том, чтобы поднять наверх то, что было внизу, но и дать пленникам свободу, а вместо них заточить в тюрьму свободных людей; и не просто свободных людей, но сильных мира сего: знатных вельмож, принцев, королей!
   Несомненно, Дантон был совершенно уверен в том, что должно было произойти, вот почему он казался таким оцепеневшим, когда всех лихорадило в ночь, предшествовавшую кровавой заре 10 августа.
   Он еще накануне посеял ветер; ему не о чем было беспокоиться, он был уверен, что сам будет пожинать бурю.
   Ветром был Вестерман, а бурей – Сантер, гигант, олицетворявший собою простой народ.
   Сантер почти не показывал в этот день носа; Вестерман делал все, был всюду.
   Именно Вестерман возглавил движение по слиянию предместья Сен-Марсо с Сент-Антуанским предместьем на Новом мосту; именно Вестерман верхом на своей вороной лошадке показался во главе войска на площади Карусели; именно Вестерман забарабанил в ворота Тюильри с таким видом, словно собирался открыть дверь в казарму, где хотел отдохнуть после долгого перехода.
   Мы видели, как отворилась эта дверь, как геройски исполняли свой долг швейцарцы, как они вынуждены были отступить с боем, но не бежали, как они были уничтожены, но не побеждены; мы вместе с ними прошли ступенька за ступенькой всю лестницу, которая усеяна их телами: давайте же последуем за ними в Тюильрийский дворец, где их тоже погибнет без счета.
   Когда стало известно, что король оставил дворец, около трехсот офицеров, явившихся умереть вместе с королем, собрались в комнате телохранителей королевы, чтобы обсудить, следует ли им идти на смерть, ежели короля нет больше с ними, чтобы вместе умереть, в чем он торжественно поклялся.
   Они решили пойти вслед за королем в Собрание.
   Дворяне взяли с собой всех швейцарцев, которых только смогли найти, а также около двадцати национальных гвардейцев; всего набралось около пятисот человек, и они стали спускаться в сад.
   Путь преграждали ворота, именовавшиеся Решеткой королевы; они хотели было взломать замок, но он не поддался.
   Тогда самые сильные стали трясти решетку и выломали несколько прутьев.
   Через пролом мог бы пройти отряд, но по одному человеку.
   В тридцати футах от них находились батальоны, охранявшие решетку Королевского моста.
   Первыми через пролом вышли два солдата-швейцарца и, не успев сделать и несколько шагов, были убиты.
   Остальные прошли по их трупам.
   Отряд продвигался под сильнейшим обстрелом; однако поскольку швейцарцы в ярких мундирах представляли собой лучшую мишень, пули главным образом летели в них; вот почему во время этого перехода на двух убитых дворян и одного раненого пришлось шестьдесят убитых швейцарцев.
   Убитыми оказались г-н де Картежа и г-н де Клермон д'Амбуаз; ранен был г-н де Виомениль.
   Подходя к Национальному собранию, отряд наткнулся на гвардейцев, расположившихся на парапете и незаметных за деревьями.
   Гвардейцы вышли отряду навстречу и открыли огонь; так было убито еще восемь человек.
   Остатки отряда, на расстоянии около восьмидесяти футов потерявшего восемьдесят человек, поспешили к Террасе фельянов, которая вела в Собрание.
   Герцог де Шуазель, издалека увидевший бегущих, обнажил шпагу и под обстрелом пушек, расположенных на Королевском мосту и Поворотном мосту, бросился догонять отряд.
   – В Национальное собрание! – крикнул он. Полагая, что уцелевшие четыре сотни человек следуют за ним, он побежал по коридорам и взлетел по лестнице, которая вела в зал заседаний.
   На верхней ступеньке он столкнулся с Мерленом.
   – Что вы здесь делаете со шпагой в руках, несчастный? – воскликнул депутат.
   Герцог де Шуазель оглянулся: он был один.
   – Вложите шпагу в ножны и ступайте к королю, – посоветовал ему Мерлен. – Вас никто, кроме меня, не видел, значит, не видел никто.
   Что же сталось с отрядом, который по предположениям герцога де Шуазеля должен был следовать за ним?
   Пушечная канонада и ружейная пальба заставили людей развернуться, и они, словно опавшие листья, закружившиеся в вихре и подхваченные ветром, метнулись вдоль Оранжерейной террасы.
   Оттуда беглецы устремились на площадь Людовика XV в направлении Гард-Мебль, чтобы потом свернуть на бульвары или на Елисейские поля.
   Господин де Виомениль, еще около десятка дворян и пятеро швейцарцев укрылись в особняке, занимаемом Венецианским посольством и расположенном на улице Сей-Флорантен, двери которого по счастливой случайности оказались незаперты. Теперь они были спасены!
   Другая часть отряда пыталась пробиться на Елисейские поля.
   У основания памятника Людовику XV стояли пушки; две из них выстрелили картечью, разметав бегущих на три группы.
   Первая побежала по бульвару и была встречена жандармерией, подъезжавшей вместе с батальоном с бульвара Капуцинов.
   Беглецы подумали, что они спасены. Господин де Вильер, бывший помощник командира жандармского полка, побежал к одному из всадников с распростертыми объятиями, крича на бегу: «Сюда, друзья мои!»
   Всадник вынул из седельной кобуры пистолет и выстрелил в него в упор.
   При виде этой сцены тридцать швейцарцев и один дворянин, королевский паж, бросились в Морское министерство.
   Там они стали совещаться, что им надлежит предпринять.
   Швейцарцы решили сдаться и, увидев восьмерых санкюлотов, сложили оружие и крикнули: «Да здравствует нация!»
   – Ага, предатели! – загалдели санкюлоты. – Сдаетесь, потому что деваться некуда? Кричите «Да здравствует нация!» и думаете, что вас это спасет? Нет, не выйдет!
   Два швейцарца упали: одному пика вонзилась в грудь, другой получил пулю в лоб.
   В ту же минуту им отрезали головы, которые взмыли вверх на остриях пик.
   Возмущенные убийством своих товарищей, швейцарцы хватаются за ружья и открывают ответный огонь.
   Семь санкюлотов из восьми падают.
   Швейцарцы в надежде на спасение бросаются к главным воротам, но оттуда на них смотрит жерло пушки.
   Они отступают назад, пушка неумолимо надвигается; беглецы забиваются в угол двора, пушка разворачивается в их сторону и стреляет!
   Двадцать три швейцарца из двадцати восьми убиты.
   К счастью, пока дым от выстрела не развеялся, позади пятерых уцелевших швейцарцев и бывшего королевского пажа отворяется дверь.
   Все шестеро бросаются в эту дверь, она бесшумно за ними захлопывается; патриоты не успели из-за дыма разглядеть эту лазейку, укрывшую от них уцелевших врагов; они думают, что перебили всех до единого, и уходят прочь с торжествующими криками, катя за собой пушку.
   Вторая группа состояла приблизительно из тридцати солдат и дворян; командовал ею г-н Форестье де Сен-Венан. Окруженный со всех сторон врагами при въезде на Елисейские поля, командир решил по крайней мере дорого продать свою жизнь: обнажив шпагу, он во главе своих людей с примкнутыми штыками трижды атаковал батальон, разместившийся у подножия статуи; в этих трех атаках он потерял пятнадцать человек.
   С пятнадцатью другими он попытался пробиться на Елисейские поля: залп из мушкетов отнял у него еще восьмерых; семь оставшихся в живых разбежались кто куда, но их преследовали жандармы до тех пор, пока не изрубили саблями всех до единого.
   Господин де Сен-Венан хотел было укрыться в посольском кафе, как вдруг один из жандармов, заметив его, пустил коня в галоп, перескочил канаву, отделявшую тротуар от проезжей части, и выстрелил несчастному офицеру в спину.
   Третьему отряду, состоявшему из шестидесяти человек, удалось добраться до Елисейских полей; он направлялся к Курбевуа, повинуясь тому же инстинкту, который заставляет голубей возвращаться в родную голубятню, а баранов – в свой загон: в Курбевуа находились казармы.
   Однако отряд окружили конная жандармерия и огромная толпа, и всех повели в ратушу, где намеревались отдать их под стражу; на Гревской площади, через которую лежал их путь, собралось около трех тысяч человек; они отбили пленных и, не дойдя до ратуши, казнили.
   Молодой дворянин, шевалье Шарль д'Отишан, бежал из дворца по улице Эшель, зажав в каждой руке по пистолету; двое незнакомых людей пытаются его остановить: он убивает их обоих; его окружает чернь, хватает и тащит на Гревскую площадь, чтобы там торжественно предать смерти.
   К счастью, его забывают обыскать: помимо выброшенных им за ненадобностью пистолетов у него еще есть нож; он открывает его в кармане, ожидая подходящей минуты, чтобы им воспользоваться. В тот момент, как он оказывается на Ратушной площади, там расправляются с шестьюдесятью швейцарцами, которых только что туда привели; зрелище это отвлекает внимание его охранников; он убивает двоих, стоящих к нему ближе других, потом, словно змея, выскальзывает и исчезает.
   Дворец покинули: сотня человек, сопровождавших короля в Национальное собрание, укрывшихся у фельянов и обезоруженных; пятьсот человек, чью историю мы только что рассказали; несколько беглецов-одиночек, подобно г-ну Шарлю д'Отишану, столь счастливо избежавших смерти.
   Остальные погибли в вестибюле, на лестницах, или были перерезаны либо в апартаментах, либо в часовне.
   В Тюильри пало почти девятьсот швейцарцев и дворян!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава 1.
ОТ ШЕСТИ ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА

   Народ вошел во дворец так, как входят в логово дикого зверя; он выражал свои чувства в криках: «Смерть волку! Смерть волчице! Смерть волчонку!»
   Если бы на его пути повстречались король, королева и дофин, он уж, конечно, без колебаний снес бы все три головы одним махом, свято веруя в то, что вершит справедливость.
   Надобно признать, что для королевской семьи это было бы избавлением от предстоявших им испытаний!
   В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать в шкалах и под кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все подряд, как на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои удары на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на Марсовом поле, требовавшие отмщения.
   Как видно из нашего рассказа, мы не оправдываем народ; напротив, мы изображаем его грязным и кровожадным, каким он в действительности и был тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными кровью, но пустыми руками! ⁴⁵
   Пелетье, которого нельзя заподозрить в симпатии к патриотам, рассказывает, что один виноторговец по имени Мале принес в Собрание сто семьдесят три луидора, найденных им у убитого в доме священника; двадцать пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из сражавшихся бросил на стол председателя крест Св. Людовика; другой выложил отнятые у швейцарца часы; третий отдал пачку ассигнаций; четвертый – кошель с золотыми; пятый – драгоценности; шестой – брильянты; наконец, еще один – шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.
   «И Национальное собрание, – насмешливо прибавляет историк, не подозревая, что восхваляет всех этих людей, – выразило сожаление, что не знает имен скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам Собрания все эти сокровища, украденные у короля».
   Мы далеки от того, чтобы воспевать народ; мы знаем, что это самый неблагодарный, самый капризный, самый непостоянный из всех хозяев; вот почему мы говорим об этих преступлениях так, словно это – добродетели народа.
   В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в кровь; в тот день дворян выбрасывали живьем из окон; швейцарцам, мертвым и живым, вспарывали на лестнице животы; вырванные из груди сердца врагов выжимали обеими руками, как губку; головы отрывали и надевали на пики; в тот день народ, – тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть часы или крест Св. Людовика, – с радостью отдавался мести и жестокости.
   Однако среди этого кровавого месива, в разгар избиения живых и надругательства над мертвыми, этому самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.
   Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а также мадмуазель Полин де Турзель были преданы королевой и оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.
   Госпожа де Тарант отперла дверь.
   – Входите! – пригласила она. – Можете убедиться сами: здесь одни женщины.
   Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.
   Женщины пали на колени.
   Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами г-жи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:
   – Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.
   Так женщины были помилованы.
   Госпожа Кампан, которой королева сказала: «Подождите меня, я вернусь за вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать вас с собой… Один Бог знает, куда!», – ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.
   Она сама рассказывает, что совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или забившуюся в какой-нибудь шкап, она подумала, что найдет сестру в ее комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.
   При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах, потому что поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.
   – Бегите скорее! – закричала она. – Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!
   Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.
   – Не могу, – пожаловался он. – Я не могу пошевелиться от страха.
   В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.
   Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по небольшой служебной лестнице.
   Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро их нагнали.
   Камеристки упали на колени и, хватаясь руками за острия сабель своих убийц, взмолились о пощаде.
   Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля, словно разящая молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:
   – Что вы там делаете?
   – Ну что еще? – отозвался убийца.
   – Женщин не трогать, слышите? – продолжал тот же голос снизу.
   Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже видела себя мертвой.
   – Вставай, мерзавка! – приказал ей палач. – Нация тебя прощает!
   Что же делал в это время король в ложе «Логографа»? Король проголодался и попросил подать ужин. Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.
   Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы душевные волнения он ни переживал, что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному, он неизменно испытывал голод и нуждался в сне. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь, в Собрании, организм требовал пищи.
   Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собирался закусить на охоте, нимало не беспокоясь о том, что на него смотрят.
   Среди тех, кто на него смотрел, был один человек, чьи глаза горели за неимением слез: это были глаза королевы.
   Сама она ото всего отказалась: она была сыта отчаянием.
   После того, как она ступила в кровь дорогого ее сердцу Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.
   Она немало выстрадала со времени возвращения из Варенна; она пережила много страшных минут в Тюильри; ей казались нескончаемыми последние сутки; но все это было ничто в сравнении с тем, как больно ей было теперь смотреть на жующего короля!
   А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, который оказался бы на месте Людовика XVI.
   Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите; да оно и не скрывало своей беспомощности.
   Утром Собрание хотело было помешать убийству Сюло, но ему это не удалось.
   В два часа Собрание хотело было воспротивиться расправе над швейцарцами – все было тщетно.
   Теперь Собранию угрожала возмущенная толпа, кричавшая: «Низложения! Требуем низложения!»