Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Сколько событий произошло за это короткое время: не обладая способностью мыслить подобно Вольтеру или Руссо, Питу все-таки понимал, что они с Катрин – всего-навсего песчинки, вращающиеся в общем водовороте.
   Однако песчинки эти, как бы ни были они малы, значат ничуть не меньше знатных вельмож, принцев, короля, королевы с их радостями и горестями; жернов, вращавшийся в руках Рока, перемалывавший короны и обращавший троны в прах, перемолол бы и обратил в пыль счастье Катрин точно так же, как если бы она восседала на троне, а на голове ее был венец.
   Прошло два с половиной года, и положение Питу изменилось благодаря Революции, в которой он, сам хорошенько не понимая, что делает, принял такое горячее участие Два с половиной года назад Питу был бедным крестьянином, его прогнала тетушка Анжелика, приютил Бийо и взяла под свое покровительство Катрин, которая потом принесла его в жертву Изидору.
   Теперь Питу был силой: на боку у него висела сабля, на плечах красовались эполеты, его называли капитаном;
   Изидор погиб, а Питу взял под свое покровительство Катрин и ее сына.
   Ответ Дантона на вопрос какого-то человека: «С какой целью вы вершите Революцию?»
   – «Чтобы перевернуть все вверх дном: опустить вниз то, что лежало сверху, и поднять кверху то, что было внизу!» имел к Питу самое непосредственное отношение.
   Однако, как мы уже видели, хотя эти мысли и посещали Питу, добрый и скромный молодой человек не пытался извлечь из своего теперешнего положения выгоду; напротив, это он, стоя на коленях, умолял Катрин позволить ему покровительствовать ей и ее ребенку.
   Катрин, как все страждущие души, гораздо острее воспринимала все в страдании, нежели в радости. Питу, бывший для нее в дни ее счастья просто славным малым, стал теперь почти святым, – что было недалеко от истины, – то есть другом добрым, ласковым и преданным Вот почему, оказавшись в несчастье и нуждаясь в друге, она поняла, что Питу был именно тем человеком, который был ей так необходим; Катрин принимала его с неизменным дружелюбием, с очаровательной улыбкой на губах, и Питу зажил такой жизнью, о которой он даже не подозревал, которая ему и не снилась.
   Тем временем Бийо, по-прежнему ни словом не упоминавший о своей дочери, за сбором урожая не оставил желания быть избранным в Законодательное собрание. Единственный человек мог бы победить его на выборах, если бы он был столь же честолюбив, как Бийо; однако полностью отдавшись своей любви и своему счастью, граф де Шарни заперся вместе с Андре в своем родовом замке Бурсон и наслаждался нежданным блаженством; позабыв о целом свете, граф де Шарни полагал, что и о нем позабыли; граф де Шарни попросту не давал себе труда обо всем этом задумываться Таким образом, ничто в кантоне Виллер-Котре не мешало выборам Бийо, и Бийо огромным большинством голосов был избран депутатом.
   После выборов Бийо решил выручить от хозяйства как можно больше денег. Год выдался урожайный; он подсчитал долю землевладельцев, из своей доли оставил зерно на семена, а также необходимое количество овса, сена и соломы на прокорм лошадям и деньги на содержание своих работников; в одно прекрасное утро он вызвал Питу.
   Питу, как мы уже сказали, время от времени навещал Бийо. Бийо всегда принимал Питу с распростертыми объятиями, предлагал ему позавтракать, если было время завтракать, или пообедать, если пора было обедать, пропустить стаканчик вина или сидра, если наступало время выпить стакан вина или сидра.
   Однако еще ни разу Бийо не посылал за Питу.
   Вот почему Питу немного встревожился.
   Бийо был по-прежнему угрюм; никто не мог бы сказать, что видел на губах фермера улыбку с тех пор, как его дочь покинула ферму.
   На сей раз Бийо был еще угрюмее, нежели всегда.
   Однако он, по своему обыкновению, протянул Питу руку, обменялся с ним крепким рукопожатием и задержал его руку в своих руках.
   Тот удивленно взглянул на фермера.
   – Питу! – молвил Бийо. – Ты – честный человек.
   – Еще бы, господин Бийо! Я тоже так думаю, – отвечал Питу.
   – А я в этом уверен!
   – Вы очень добры ко мне, господин Бийо, – поблагодарил Питу – И я решил, что в мое отсутствие на ферме хозяином будешь ты!
   – Я, сударь? – изумился Питу. – Это невозможно – Почему невозможно?
   – Да потому, что есть много таких дел, в которых без женского глаза не обойтись.
   – Знаю, – кивнул Бийо. – Ты сам выберешь помощницу; я у тебя не спрашиваю ее имени, мне и знать это ни к чему; перед возвращением на ферму я сообщу тебе об этом за неделю, чтобы она успела уйти, ежели я не должен видеть эту женщину или она – меня.
   – Хорошо, господин Бийо, – одобрил Питу.
   – А теперь вот что, – продолжал Бийо, – на гумне – зерно, необходимое для сева; в амбарах – солома, сено и овес для лошадей, а вот в этом ящике – деньги на содержание и пропитание работников.
   Бийо выдвинул ящик, битком набитый деньгами.
   – Погодите, погодите, господин Бийо! – остановил его Питу. – Сколько в этом ящике?
   – Понятия не имею, – отвечал Бийо, задвигая ящик. Заперев ящик, он передал ключ Питу со словами:
   – Когда деньги кончатся, попросишь у меня еще. Питу понял, какое безграничное доверие заключалось в этих словах; он хотел было на радостях обнять Бийо, но вдруг спохватился, что это было бы чересчур смело с его стороны.
   – Простите, господин Бийо, – молвил он, – тысячу раз простите!
   – За что ты просишь прощения, друг мой? – смягчившись, спросил Бийо. – За то, что один честный человек протянул руки и хотел обнять другого честного человека? Иди сюда, Питу! Обними меня!
   Питу бросился фермеру в объятия.
   – А если я вам понадоблюсь там?.. – робко спросил он.
   – Будь спокоен, Питу, я о Тебе не забуду. Потом он продолжал:
   – Сейчас два часа; в пять я уезжаю в Париж. В шесть ты можешь привести сюда женщину, которую выберешь себе в помощницы.
   – Отлично! – кивнул Питу. – Не будем терять времени! До свидания, дорогой господин Бийо.
   – До свидания, Питу! Питу поспешил прочь.
   Бийо Провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся из виду, потом проворчал:
   – И почему моя Катрин влюбилась не в такого вот славного парня, а в подлеца, оставившего ее безмужней вдовой и с ребенком на руках?
   Итак, в пять часов Бийо сел в дилижанс, отправлявшийся из Виллер-Котре в Париж, а в шесть часов Питу, Катрин и маленький Изидор уже входили на ферму.

Глава 2.
ЗАКОНОДАТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

   Открытие Законодательного собрания было назначено на 1 октября 1791 года.
   Бийо вместе с другими депутатами прибыл в столицу в конце сентября.
   Новое Собрание насчитывало семьсот сорок пять членов; среди них – четыреста адвокатов и законников, семьдесят два литератора, газетчика, поэта, семьдесят священников-конституционалистов, то есть присягнувших Конституции. Остальные двести три члена Собрания были землевладельцы или фермеры вроде Бийо, одновременно землевладельцы и фермеры, а также люди свободных профессий и даже ремесленники, Характерной чертой новых депутатов была молодость: большую часть среди них составляли люди не старше двадцати шести лет; можно было подумать, что Франция послала своими представителями новое незнакомое поколение, чтобы решительно порвать с прошлым; шумное, бурное, революционно настроенное, оно пришло развенчать традицию; почти все они были людьми образованными: одни как мы уже сказали, поэты, другие – адвокаты, третьи – химики; они были полны энергии и благородства, необычайно остроумны, бесконечно преданны идее, но совершенно не разбирались в государственных делах, были неопытны, многословны, легкомысленны, любили поспорить и потому несли с собою то великое и пугающее, что зовется словом «неизвестность».
   В политике неизвестность всегда вызывает беспокойство. За исключением Кондорсе и Бриссо почти у каждого из этих людей можно было спросить: «Кто вы такой?»
   В самом деле, куда девались светочи или хотя бы просто факелы Учредительного собрания? Где были Мирабо, Сиейесы, Дюпоры, Байи, Робеспьеры, Барнавы, Казалесы? Все куда-то исчезло.
   Всего несколько редких седых голов можно было приметить среди этих пылких юнцов и черноволосых молодых мужчин, представлявших новую Францию.
   Красивые головы, достойные революционной гильотины! Почти все они и полетели с плеч долой!
   Кроме того, назревала гражданская война, чувствовалось приближение иноземных войск; все эти молодые люди были не просто депутатами; это были воины Жиронды, которые после объявления войны вызвались все до единого, от двадцатилетнего юнца до пятидесятилетнего мужчины, встать на защиту границ: Жиронда высылала свой авангард.
   В этом авангарде были такие, как Верньо, Гаде, Жансоне, Фонфред, Дюко; все они составляли ядро Жиронды, давшей название известной партии, которая, несмотря на свои промахи, не может не вызывать симпатии благодаря трагической судьбе ее членов.
   Родившись в огне войны, они сразу выходили, словно почуявшие схватку борцы, на кровавую арену политической битвы.
   Достаточно было увидеть, как шумно они занимали свои места в Палате, чтобы почуять в них грозовое дыхание надвигавшихся 20 июня, 10 августа и 21 января.
   Правого крыла более не существует вовсе: правые упразднены; следовательно, не существует и аристократов.
   Все Собрание дружно объявило своими врагами аристократов и священников Если те будут оказывать сопротивление, члены Собрания получили мандат сломить его.
   Что касается короля, то отношение к монарху оставили на совести депутатов; его жалеют; выражается надежда, что ему удастся избежать тройного напора – королевы, аристократии и духовенства; если же он станет их поддерживать, его сметут вместе с ними.
   Бедный король! Его больше не называют ни королем, ни Людовиком XVI, ни Величеством; его зовут «исполнительной властью».
   Первое, что сделали депутаты, войдя в совершенно не знакомый им зал, – стали озираться.
   С каждой стороны находилось по отдельной трибуне.
   – Для кого эти две трибуны? – спросили сразу несколько голосов, – Для бывших депутатов, – отвечал архитектор.
   – Ого! – пробормотал Верньо. – Что это значит? Какой-то цензурный комитет! Законодательное собрание – это палата представителей нации или школьный класс?
   – Давайте подождем, – предложил Эро де Сешель, – мы увидим, как поведут себя наши хозяева.
   – Привратник! – крикнул Тюрио. – По мере того, как они будут входить, говорите им, что в Собрании есть человек, едва не сбросивший коменданта Бастилии вниз со стены, и что зовут его Тюрио.
   Спустя полтора года этого человека называли Цареубийцей.
   Первым актом нового Собрания было отправить депутацию в Тюильри.
   Король имел неосторожность выслать вместо себя одного из министров.
   – Господа! – объявил тот. – Король не может вас сейчас принять; приходите в три часа.
   Депутаты удалились.
   – Ну что? – полюбопытствовали остальные члены Собрания, видя, как скоро депутация вернулась назад.
   – Граждане! – отвечал один из депутатов. – Король не готов, и у нас есть впереди три часа.
   – Отлично! – крикнул с места безногий Кутон. – Воспользуемся этими тремя часами. Я предлагаю упразднить титул величество.
   В ответ грянуло дружное «ура!»; титул «величество» был единодушно отменен.
   – Как мы будем называть отныне исполнительную власть? – спросил чей-то голос.
   – Мы будем ее называть королем французов. – отвечал другой голос. – Это вполне подходящий титул, пусть господин Капет довольствуется им.
   Взгляды всех присутствовавших устремились на человека, назвавшего короля Франции господином Капетом ²⁴.
   Это был Бийо.
   – Пусть будет король французов! – одобрило большинство собравшихся.
   – Погодите! – остановил Кутон. – У нас есть еще два часа. Я хочу внести новое предложение.
   – Давайте! – закричали все.
   – Я предлагаю, чтобы все встали, когда король войдет, но потом пусть все сядут и наденут шляпы.
   Зал словно взорвался: крики одобрения были столь неистовыми, что их можно было принять за возмущение.
   Наконец, когда вновь наступила тишина, стало понятно, что все согласны.
   Предложение было принято.
   Кутон взглянул на часы.
   – У нас есть еще час, – молвил он. – Я хочу внести третье предложение.
   – Говорите! Говорите! – раздалось со всех сторон – Я предлагаю, – продолжал Кутон слащавым голосом, который при случае мог кого угодно напугать до смерти, – я предлагаю, чтобы король сидел не на троне, а в обычном кресле.
   Дружные аплодисменты не дали оратору договорить – Погодите, погодите, – поднял он руку. – Я еще не кончил.
   Все сейчас же смолкли.
   – Я предлагаю, чтобы кресло короля стояло слева председателя.
   – Осторожно! – предупредил кто-то. – Это значило бы не только упразднить трон, но и поставить короля в зависимое положение.
   В ответ грянула настоящая буря; в этих страшных аплодисментах уже слышались отголоски 20 июня и 10 августа.
   – Итак, граждане, – заметил Кутон, – три часа истекли. Я благодарен королю французов за то, что он заставил себя ждать: мы не потеряли времени даром.
   Депутация возвратилась в Тюильри.
   На сей раз король их принял, но это уже было похоже на заговор.
   – Господа! – сказал он. – Я могу прибыть в Собрание не раньше, чем через три дня.
   Депутаты переглянулись.
   – Стало быть, государь, это произойдет четвертого числа? – уточнили они.
   – Да, господа, – отвечал король, – четвертого.
   И отвернулся.
   4 октября король прислал сказать, что нездоров и придет на заседание 7-го.
   Это обстоятельство не помешало, однако, новому Собранию 4 числа в отсутствие короля торжественно встретить Конституцию 1791 года, то есть наиболее значительный документ, принятый предыдущим Собранием.
   Ее обступили и охраняли двенадцать старейших депутатов Учредительного собрания.
   – Отлично! – выкрикнул чей-то голос. – Вот они, двенадцать старцев из Апокалипсиса!
   Нес Конституцию архивариус Камю; он поднялся, вместе с ней на трибуну и, показав собранию, провозгласил, подобно Моисею:
   – Народ! Вот свод законов!
   Началась церемония клятвы.
   Все члены Собрания торжественно прошли перед трибуной; многие из них знали заранее, что эта беспомощная Конституция не просуществует и года: они клялись ради самой клятвы, потому что церемония была им навязана Три четверти тех, кто принес клятву, знали, что не сдержат своего слова.
   Тем временем слух о трех принятых декретах распространился по всему городу:
   Нет более титула «величество»!
   Нет более трона!
   Обычное кресло по левую руку от председателя!
   Это было почти то же, что сказать: «Нет более короля».
   Деньги, как всегда, «задрожали» в первую очередь: они невероятно упали в цене; банкиры начали испытывать беспокойство.
   9 октября произошло великое событие.
   8 соответствии с новым законом более не существовало главнокомандующего Национальной гвардией.
   9 октября Лафайет должен был подать в отставку, а каждый из шести командиров легионов будет по очереди выполнять его обязанности.
   Наступил день, назначенный для участия короля в заседании-; как помнят читатели, это было 7-е.
   Вошел король.
   Против всякого ожидания – так велика еще была сила привычки – при появлении короля все не только встали, не только обнажили головы, но и дружно зааплодировали.
   Собравшиеся прокричали: «Да здравствует король!»
   Однако вслед за тем роялисты, будто желая выразить пренебрежение новым депутатам, грянули с трибун:
   – Да здравствует его величество!
   По рядам представителей нации пробежал ропот неудовольствия; все взгляды обратились к трибунам, и стало понятно, что крики неслись с трибун, предназначавшихся для бывших членов Учредительного собрания.
   – Ладно, господа, завтра я вами займусь! – пригрозил Кутон.
   Король знаком показал, что хочет говорить.
   Его выслушали.
   Речь, которую он произнес, была составлена Дюпором дю Тертром весьма и весьма умело и имела огромный успех; она целиком была посвящена необходимости поддержания порядка и сплочения ради любви к Отечеству.
   Председательствовал в тот день Пасторе.
   Пасторе был роялистом.
   Король в своей речи сказал, что нуждается в любви своих подданных.
   – Мы тоже, государь, – откликнулся председатель, – нуждаемся в вашей любви!
   При этих словах все Собрание отозвалось дружными аплодисментами.
   Король в своей речи высказал предположение о том, что Революция окончена.
   На какое-то мгновение все Собрание поверило в то, что так оно и есть.
   Для этого, государь, не следовало быть добровольным королем священников и невольным королем эмигрантов!
   Впечатление, которое король произвел на Собрание, немедленно захватило Париж.
   Вечером король с семейством был в театре.
   Он был встречен громом аплодисментов.
   Многие плакали, да и сам король, как ни мало был он чувствителен, прослезился.
   Ночью король написал письма всем монархам – в этих письмах он сообщал им о принятии Конституции 1791 года.
   Впрочем, мы знаем, что однажды в порыве воодушевления он уже присягнул этой Конституции, когда она еще не была завершена.
   На следующий день Кутон вспомнил о своем обещании, данном бывшим членам Учредительного собрания.
   Он объявил, что хочет внести предложение.
   Все уже знали, что представляют собой предложения Кутона.
   Наступила тишина.
   – Граждане! – молвил Кутон. – Я требую, чтобы это Собрание покончило с остатками привилегий: все трибуны должны быть открыты для публики.
   Предложение было принято единогласно.
   На следующий день народ затопил трибуны бывших депутатов и перед этой толпой тень Учредительного собрания отступила.

Глава 3.
ВО ФРАНЦИИ И ЗА ЕЕ ПРЕДЕЛАМИ

   Как мы уже сказали, новое Собрание было настроено исключительно против знати и духовенства.
   Это был настоящий крестовый поход; только на знаменах вместо «Так хочет Бог» было начертано «Так хочет народ».
   9 октября, то есть в день отставки Лафайета, Галуа и Жансоне, зачитали доклад о религиозных волнениях в Вандее.
   Доклад был умный, спокойный и произвел сильное впечатление.
   Кто был его вдохновитель, ежели не автор?
   Один весьма ловкий политик, который скоро появится на сцене, а также в нашей книге.
   Собрание было склонно к веротерпимости.
   Один из его членов, Фоше, потребовал лишь, чтобы государство перестало платить служителям церкви, объявившим о нежелании внять призывам государства, назначив, однако, пенсии тем из строптивых священников, кто был стар и немощен.
   Дюко пошел еще дальше: он призвал к веротерпимости; он потребовал, чтобы духовенству предоставили свободу выбора, присягать или не присягать.
   Еще дальше пошел конституционный епископ Тори. Он заявил, что самый отказ духовенства свидетельствует о его огромном мужестве.
   Нам еще предстоит узнать о том, как святоши из Авиньона ответили на эту веротерпимость.
   После обсуждения, так ничем и не закончившегося, по вопросу о конституционных священниках Собрание перешло к обсуждению вопроса об эмигрантах.
   Это означало переход от войны внутренней к войне внешней, то есть разбередило обе раны Франции.
   Фоше изложил вопрос о духовенстве, Бриссо доложил об эмиграции.
   Он подошел к этому вопросу с человеческой точки зрения; он подхватил знамя, которое умирающий Мирабо выпустил из рук за год до этого.
   Он потребовал, чтобы Собрание различало эмигрировавших из страха и эмигрировавших из ненависти: он потребовал, чтобы к первым Собрание было снисходительным, к последним же относилось со всею суровостью.
   По его мнению, нельзя было запирать граждан в королевстве: необходимо было, напротив, отворить перед ними все двери.
   Он даже не хотел, чтобы у эмигрировавших из ненависти отбиралось имущество.
   Требовал он по отношению к ним только одного: прекратить выплаты тем, кто выступал против Франции.
   В самом деле, до чего восхитительно! Франция по-прежнему содержала за границей принцев Конде, Ламбеков. Карла Лотарингского!
   Мы еще увидим, как эмигранты ответили на эту ласку.
   Когда Фоше закончил выступление, были выслушаны сообщения из Авиньона.
   После выступления Бриссо были выслушаны новости о положении в Европе.
   В конце заседания все были буквально оглушены новостями из Америки.
   Итак, начнем с Авиньона.
   Расскажем в нескольких словах историю этого второго Рима.
   Бенедикт XI только что умер – произошло это в 1304 году – при весьма подозрительных обстоятельствах Поговаривали, что он был отравлен фигами.
   Филипп Красивый, давший пощечину Бонифацию VIII рукою Колонны, устремлял свои чаяния в сторону Перуджи, где собирался конклав ²⁵.
   Ом уже давно вынашивал мысль о том, чтобы отнять у Рима панство, перевезти его во Францию и, заключив его в свою тюрьму, заставить работать на себя, а также, как говорит наш великий учитель Мишле, «дабы диктовать ему выгодные папские грамоты, использовать его непреложность и назначить Святой Дух писцом и сборщиком налогов французских королей».
   И вот однажды к нему прибыл запыленный, падающий от изнеможения и едва ворочающий языком гонец.
   Он принес такую весть:
   Силы профранцузской и антифранцузской партий были на конклаве до такой степени равны, что ни один папа не набирал нужного числа голосов, и уже стали поговаривать о том, чтобы созвать в другом городе новый конклав.
   Жителей Перуджи такое решение не удовлетворило, Они почитали за счастье, что папа будет избран в их городе.
   Они придумали вот что: установили кордон вокруг конклава, чтобы отрезать кардиналам подвоз продовольствия.
   Кардиналы возопили.
   – Назовите папу, – прокричали в ответ горожане, – и будете сыты.
   Кардиналы держались двадцать четыре часа.
   По истечении суток они сдались.
   Было решено, что антифранцузская партия изберет трех кардиналов, а профранцузская партия из этих трех кардиналов выберет папу.
   Среди этих трех открытых врагов Филиппа Красивого был Бертран Готский, архиепископ Бордосский, известный более своей любовью к злату, нежели нелюбовью к Филиппу Красивому.
   Гонец отправился с этим известием.
   Он проделал весь путь в четыре дня и прибыл, умирая от изнеможения.
   Времени терять было нельзя.
   Филипп отправил нарочного к Бертрану Готскому, не имевшему понятия о высокой миссии, которая была ему предопределена, с тем чтобы назначить ему встречу в Анделисском лесу.
   Ночь стояла темная, впору было вызывать духов; встреча должна была произойти на перекрестке трех дорог а условиях, подобных тем, в каких люди, желающие добиться покровительства Сатаны и поклясться ему в верности, целуют его раздвоенное копыто.
   Сказать по правде, ради успокоения архиепископа король начал с обедни; потом на алтаре король и прелат поклялись хранить тайну; и вот свечи погасли, викарий удалился в сопровождении мальчиков из хора, унося с собою крест и священные сосуды, будто боясь, как бы они не были осквернены, оказавшись немыми свидетелями готовившейся сцены.
   Архиепископ и король остались одни.
   Кто поведал о том, что мы сейчас расскажем, Виллани, у которого мы об этом читаем?
   Может быть, сам Сатана, несомненно, бывший незримым третьим участником этой встречи.
   – Архиепископ! – обратился король к Бертрану Готскому. – В моей власти сделать тебя папой, ежели будет на то моя воля: с этим я к тебе и пришел.
   – А доказательство? – полюбопытствовал Бертран Готский.
   – Вот оно! – отвечал король.
   Он показал письмо от своих кардиналов: в нем говорилось не о том, что выбор уже сделан; кардиналы спрашивали, кого им надлежит избрать.
   – Что я должен сделать, чтобы стать папой? – спросил гасконец, забывшись от радости и бросаясь Филиппу Красивому в ноги.
   – Обещай, что исполнишь шесть моих желаний, – отвечал король.
   – Приказывайте, государь! – отозвался Бертран Готский. – Я – ваш слуга, и мой долг – исполнить вашу волю. Король поднял его, облобызал и сказал:
   – Вот мои желания…
   Бертран Готский превратился в слух. Он боялся не того, что король потребует от него чего-то такого, что погубит его душу, а того, что король потребует чего-либо неисполнимого – Вот мое первое желание: ты должен примирить меня с церковью и заставить ее простить преступления, которые я совершил, когда взял в плен в Ананьи папу Бонифация Восьмого.
   – Согласен! – поспешил пообещать Бертран Готский – Второе мое желание: ты отпустишь грехи мне в всей моей семье.
   Филипп Красивый был отлучен от церкви, – Согласен! – кивнул Бертран Готский, все более изумляясь тому, что от него требуется такая малость в обмен на будущее его величие.
   Правда, оставались еще четыре просьбы.
   – В-третьих, ты будешь отдавать мне церковную десятину моего королевства в течение пяти лет, дабы помочь мне покрыть расходы на войну с Фландрией – Согласен!
   – В-четвертых, ты признаешь недействительной и уничтожишь буллу папы Бонифация «Ausculta fili»