Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Заметив, что Мирабо еще дышит, вернее, издает предсмертные хрипы, принц Евгений приказывает отнести его в лагерь герцога Вандомского. Приказание исполнено. Маркиза помещают в палатке принца, где случайно оказывается знаменитый хирург Дюмулен. Этот человек был известен своими фантазиями: ему приходит в голову вернуть почти мертвого маркиза к жизни, что казалось совершенно невозможным, поскольку все его тело представляло собою открытую рану. Трое суток он не приходит в сознание. Наконец открывает глаза; спустя еще два дня поднимает руку; и вот через три месяца маркиз Жан-Антуан появляется в свете с рукой на черной перевязи. У него было двадцать семь ран, на пять больше, чем у Цезагя, а его голову поддерживало нечто вроде серебряного ошейника. Первый свой визит он нанес в Версаль, куда его повез герцог Вандомский и где он был представлен королю; тот его спросил, каким образом могло статься, что, обнаружив такое неслыханное мужество, он до сих пор не маршал. «Государь! – отвечал маркиз Антуан, – если бы вместо того, чтобы защищать мост в Кассано, я явился ко двору и подкупил какого-нибудь мошенника, я бы получил свое продвижение ценой меньшего количества ран». Таких ответов Людовик Четырнадцатый не любил: он показал маркизу спину. «Жан-Антуан, друг мой, – заметил ему после приема герцог Вандомский, – отныне я буду представлять вас врагу, но королю – никогда». Несколько месяцев спустя маркиз, несмотря на двадцать семь ран, сломанную руку и серебряный ошейник, женился на мадмуазель де Кастелан-Норант и подарил ей семерых детей в перерывах между семью новыми военными кампаниями. Изредка, как и подобает настоящим храбрецам, он рассказывал о знаменитом сражении при Кассано, приговаривая:
   «В том бою я был убит».
   – Вы, доктор, совершенно замечательно рассказываете мне о том, как маркиз Жан-Антуан «был убит», – перебил его Людовик XVI, с видимым удовольствием знакомясь с родословной Мирабо, – однако вы мне не сказали, как он «умер».
   – Он умер в главной башне родового замка Мирабо, сурового и мрачного прибежища, расположенного на утесе, загораживающем вход в ущелье и потому с двух сторон обдуваемом ледяным ветром; он умер, покрывшись, словно панцирем, толстой и задубевшей кожей, что случалось со всеми Рикети; он воспитал детей в повиновении и почтительности к старшим и держал их на таком расстоянии, что его старший сын говаривал: «Я никогда не имел чести ни коснуться его руки, ни ощутить на себе прикосновения его губ, ни просто дотронуться до этого почтенного господина». Этот самый старший сын и стал отцом нынешнего Мирабо; это – дикая птица, свившая себе гнездо в четырех башнях; никогда он не желал «выворачиваться наизнанку», как он говорит; в этом, по-видимому, и кроется причина того, что вы, ваше величество, его не знаете и потому не имеете возможности оценить его по заслугам.
   – А вот и нет, доктор! Я, напротив, его знаю: он – один из тех, кто возглавляет экономическую школу. Он сыграл свою роль в происходящей революции, подав сигнал к проведению социальных реформ и сделав общедоступными многие глупости и немногие истины, что совершенно непростительно с его стороны: ведь он предвидел то, что должно произойти, он говорил: «Сегодня нет такой женщины, которая не носила бы под сердцем Артевельде или Мазаньелло». И он не ошибался: его собственная женишка родила кое-кого почище их!
   – Государь! В Мирабо есть нечто такое, что претит вашему величеству или пугает вас; позвольте вам заметить, что в этом повинны ваш человеческий деспотизм, а также деспотизм короля.
   – Деспотизм короля?! – вскричал Людовик XVI.
   – Разумеется, государь! Без разрешения короля отец не мог бы с ним сделать того, что сделал. Какое страшное преступление мог совершить в свои четырнадцать лет отпрыск этого великого рода, если отец отправил его в исправительную школу, где его записывают для пущего унижения не под именем Рикети де Мирабо, а как Буффиера? Что такого мог он сделать в восемнадцатилетнем возрасте, если родной отец выхлопотал для него указ о заточении без суда и следствия и добился его заключения на острове Ре? Что мог он совершить, будучи двадцатилетним юношей, если отец посылает его в дисциплинарный батальон на Корсику с таким пожеланием: «Пусть его высадят шестнадцатого апреля следующего года прямо в море. Дай Бог, чтобы он не выплыл!» За что отец сослал его в Манок год спустя после его бракосочетания? За что через полгода после изгнания отец приказал перевести его в форт Жу? За что, наконец, после побега его арестовали в Амстердаме, препроводили в Венсенский замок и заключили его в камеру – а ему ведь и на свободе-то тесно! – площадью в десять квадратных футов – вот королевская щедрость вкупе с родительской любовью! Пять лет он сидит в темнице, где пропадает его молодость, кипит страсть, но где в то же время зреет его ум и крепнет душа… Я скажу вашему величеству, что он сделал и за что был наказан. Он совершенно очаровал своего преподавателя Пуассона тем, с какой легкостью он все запоминал и понимал; он вдоль и поперек изучил экономику; раз выбрав военную карьеру, он хотел продолжать службу; будучи принужден жить на шесть тысяч ливров ренты вместе с женой и ребенком, он наделал долгов на тридцать тысяч франков; он сбежал из Манока, чтобы отколотить палкой наглеца, оскорбившего его сестру; и вот, наконец, он совершает свое самое страшное преступление, государь: не устояв перед молоденькой и хорошенькой женщиной, он похитил ее у сурового, ревнивого, дряхлого старика.
   – Да, доктор, и сделал он это только затем, чтобы ее бросить, – заметил король, – а несчастная госпожа де Моннье, оставшись одна, покончила с собой.
   Жильбер поднял глаза к небу и вздохнул.
   – Ну, что вы на это ответите, доктор? Что вы можете сказать в защиту вашего Мирабо?
   – Правду, государь, только правду, которой так трудно пробиться к королям, что даже вам, любителю правды, она далеко не всегда известна. Нет, государь! Госпожа де Моннье покончила с собой вовсе не из-за того, что ее оставил Мирабо, потому что, едва выйдя из Венсенского замка, Мирабо в первую очередь бросился к ней. Переодевшись разносчиком, он проникает в монастырь Жьен, где она нашла приют; он видит, что Софи к нему охладела, держится скованно. Они объясняются. Мирабо замечает, что госпожа де Моннье не только его не любит, но что она влюблена в другого: в шевалье де Рокура. Ее муж скончался, и она намерена выйти замуж за Рокура. Мирабо слишком рано вышел из тюрьмы; кое-кто рассчитывал на его отсутствие в обществе, теперь приходится довольствоваться тем, что нанесен удар его чести. Мирабо уступает место счастливому сопернику, Мирабо уходит. Итак, госпожа де Моннье собирается выйти замуж за господина де Рокура; господин де Рокур внезапно умирает! А она, бедняжка, всю себя отдала этой последней любви. Месяц тому назад, девятого сентября, она заперлась в своей комнате, намеренно оставила горящие угли и закрыла печь. А враги Мирабо и давай кричать, что она умерла потому, что ее бросил первый любовник, в то время как она умирает от любви к другому… Ах, история, история! Вот как она пишется!
   – Стало быть, вот отчего он с таким равнодушием отнесся к этому известию?
   – Как он к нему отнесся, я тоже могу рассказать вашему величеству, потому что я знаю, кто эту новость принес: это один из членов Национального собрания. Спросите у него сами, он не сможет солгать, потому что это священнослужитель из монастыря Жьен, аббат Вале; он занимает место на скамье, противоположной той, где сидит Мирабо. Он прошел через весь зал и, к величайшему изумлению графа, сел рядом с ним. «Какого черта вы здесь делаете?» – спросил его Мирабо. Аббат Вале молча подал ему письмо, в котором во всех подробностях рассказывалось о трагическом происшествии. Мирабо распечатал письмо и долго читал; должно быть, он не мог этому поверить. Потом он еще раз стал перечитывать письмо, сильно изменившись в лице и побледнев; время от времени он проводил рукой по лицу, смахивал слезу, кашлял, пытался взять себя в руки. Наконец он не выдержал, встал, торопливо вышел из зала и три дня не появлялся на заседаниях Национального собрания… Государь! Простите мне все эти подробности; достаточно быть просто гением, чтобы на тебя клеветали по любому поводу; чего же ждать в том случае, когда дело доходит до не просто гения, а колосса?!
   – Почему же дело обстоит именно так, доктор? Какая выгода в том, чтобы очернить в моих глазах господина де Мирабо?
   – Какая в том выгода, государь? Посредственность жаждет удержаться около трона. А Мирабо – из тех, кто, входя в храм, выгоняет из него торгующих. Окажись Мирабо рядом с вами, государь, тут-то и наступил бы конец всем мелким интригам; появление около вас Мирабо будет означать изгнание ничтожных интриганов, ведь он – гений, прокладывающий дорогу к честности. И какое значение для вас, государь, может иметь то, что Мирабо не ладил с женой? Что вам до того, что Мирабо похитил госпожу де Моннье? Почему вас должно смущать, что у Мирабо – полумиллионный долг? Расплатитесь за него с этими долгами, государь; прибавьте к этой сумме миллион, два, десять миллионов, если потребуется! Мирабо свободен, не упускайте Мирабо; берите его, назначьте его своим советником, министром; прислушайтесь к его мощному голосу и повторите его слова своему народу, Европе, всему миру!
   – Господин де Мирабо торговал бельем в Эксе ради того, чтобы стать народным избранником; господин де Мирабо не может обмануть тех, кто ему доверял; он не может оставить сторону народа и перейти на сторону короля.
   – Государь! Государь! Еще раз говорю вам, что вы не знаете Мирабо: Мирабо – аристократ, дворянин, роялист прежде всего. Он пошел на то, чтобы народ избрал его, потому, что знать его презирала, потому что у Мирабо есть потребность любой ценой добиться своего, это так свойственно гениям! Если бы он не был избран ни знатью, ни простым народом, он вошел бы в Парламент, как Людовик Четырнадцатый, с оружием в руках, ссылаясь на свое священное право. Вы говорите, что он не бросит народ и не перейдет на сторону двора? Государь! А почему существуют эти две партии? Почему бы им не объединиться? Вот Мирабо это и сделает… Берите себе Мирабо, государь! Завтра господина де Мирабо – может оттолкнуть ваше пренебрежение, и тогда он, возможно, повернется против вас. А уж в таком случае, государь, – это говорю вам я, это же скажет вам потом и портрет Карла Первого, как он говорил вам и до меня, – в таком случае все погибло!
   – Вы говорите, Мирабо повернется против меня? Разве это уже не произошло, доктор?
   – Да, внешне это выглядит именно так, но в глубине души, государь, Мирабо еще с вами. Спросите у графа де Ламарка, что он сказал после знаменитого заседания двадцать первого июня, – ведь только Мирабо мог угадать будущее с такой пугающей прозорливостью!
   – Что же он сказал?
   – Кусая кулаки от боли, он воскликнул: «Вот так королей и приводят на эшафот!», а спустя три дня прибавил: «Эти люди не замечают пропасти, которую они разверзли под ногами у монархии! Король и королева погибнут, а народ будет аплодировать над их телами!» Король содрогнулся, побледнел, взглянул на портрет Карла I и, после некоторого колебания, вдруг сказал:
   – Я побеседую на эту тему с королевой. Может быть, она решится переговорить с господином де Мирабо. Сам я говорить с ним не стану. Я предпочитаю иметь дело с людьми, которым я могу пожать руку, господин Жильбер, а господину де Мирабо я не могу подать руки ценой трона, свободы и даже жизни.
   Жильбер собрался было возразить; возможно, он продолжал бы настаивать, но в эту минуту на пороге появился лакей.
   – Государь! – объявил он. – Прибыло лицо, которому ваше величестве изволили назначить встречу на утро; оно ожидает в приемных.
   Взглянув на Жильбера, Людовик XVI сделал беспокойное движение.
   – Государь! – сказал тот. – Если я не должен встречаться с лицом, которого ожидает ваше величество, я выйду через другую дверь.
   – Нет, доктор, – возразил Людовик XVI, – ступайте вон туда; вы знаете, что я считаю вас своим другом и у меня нет от вас секретов. Кстати сказать, господин, которого я жду, – простой дворянин; он был когда-то очень привязан к моему брату, брат мне его и порекомендовал. Это верный слуга, и я хочу узнать, могу ли я что-либо для него сделать, а если не для него, то по крайней мере для его близких. Идите, господин Жильбер, вы знаете, что я всегда рад вас видеть, даже если вы приходите, чтобы рассказать мне о господине Рикети де Мирабо.
   – Государь, следует ли мне понимать это так, что я проиграл в нашем с вами споре? – спросил Жильбер.
   – Я уже сказал вам, доктор, что поговорю об этом с королевой, подумаю; одним словом, мы еще вернемся к этому разговору.
   – Вернемся, государь!.. Я буду молить Бога, чтобы не было слишком поздно…
   – Ого! Неужто вы полагаете, что гибель неизбежна?
   – Государь! Прикажите, чтобы из вашей спальни никогда не уносили портрет Карла Стюарта, это прекрасный советчик.
   И он с поклоном вышел как раз в ту минуту, как на пороге появился ожидаемый королем дворянин.
   Жильбер от удивления вскрикнул. Этим дворянином оказался маркиз де Фавра, которого дней десять тому назад он встретил у Калиостро; именно ему тот предсказал скорую и страшную смерть.

Глава 19.
ФАВРА

   В то время, как Жильбер уходил все дальше и дальше, охваченный необъяснимым ужасом, который ему внушали не действительные события, но невидимая и таинственная сторона происходящего, маркиз де Фавра, как мы уже сказали в предыдущей главе, предстал перед королем Людовиком XVI.
   Он замер на пороге, как прежде это сделал доктор Жильбер, но король сразу же его заметил и подал знак, чтобы тот приблизился.
   Фавра шагнул вперед, поклонился и замер в почтительном ожидании, когда король сам с ним заговорит.
   Людовик XVI остановил на нем испытующий взгляд, которому, кажется, нарочно учат королей; он может быть либо поверхностным, либо глубоким, в зависимости от способностей того, кто обращает этот взгляд на вошедшего.
   Тома Май, маркиз де Фавра, был сорокапятилетним дворянином приятной наружности, в нем угадывались изысканность и в то же время решительность; лицо его было открытым и выражало смелость и искренность.
   Король остался доволен осмотром, и на губах его мелькнула любезная улыбка.
   – Вы – маркиз де Фавра? – спросил король.
   – Да, государь, – отвечал маркиз.
   – Вы желали быть мне представленным?
   – Я выразил его высочеству графу Прованскому мое горячее желание засвидетельствовать королю мое почтение.
   – Брат вам доверяет, не так ли?
   – Надеюсь, что так, государь. Должен признаться, что самая моя заветная мечта заключается в том, чтобы вы, ваше величество, разделили это доверие.
   – Брат знает вас уже давно, господин де Фавра…
   –..А вы, ваше величество, меня не знаете.., понимаю; однако пусть ваше величество соблаговолит задать мне вопросы, и через десять минут вы будете знать меня не хуже, чем ваш августейший брат.
   – Говорите, маркиз, – молвил Людовик XVI, украдкой бросив взгляд на портрет Карла Стюарта, который не выходил у него из головы и продолжал стоять в глазах, – продолжайте, я вас слушаю.
   – Вашему величеству угодно знать…
   – Кто вы и чем занимаетесь?
   – Кто я, государь? Когда вам обо мне докладывали, все уже было сказано: я – Тома Май, маркиз де Фавра; я родился в Блуа в тысяча семьсот сорок пятом году; в пятнадцать лет я стал мушкетером и вместе с этим полком участвовал в кампании тысяча семьсот шестьдесят первого года; потом я был капитаном и помощником командира Белзунского полка, а затем командовал швейцарской гвардией его высочества графа Прованского.
   – Тогда вы и познакомились с моим братом?
   – Государь! Я имел честь быть ему представленным за год до моего назначения, таким образом, он меня уже знал.
   – И вы оставили у него службу?
   – Это произошло в тысяча семьсот семьдесят пятом году, государь, когда я отправился в Вену, где и познакомился со своей будущей супругой, единственной законной Дочерью принца Ангальт-Шенбургского.
   – Ваша супруга никогда не была представлена ко двору, маркиз?
   – Нет, государь; однако в настоящую минуту она имеет честь находиться у королевы вместе с моим старшим сыном.
   Король беспокойно шевельнулся, словно желая сказать: «А-а, и королева тут как тут?» Некоторое время он молча расхаживал по комнате, украдкой поглядывая на портрет Карла I.
   – Что же дальше? – спросил Людовик XVI.
   – Три года назад, государь, во время восстания против губернатора в одной из провинций, я командовал легионом и способствовал в меру своих сил восстановлению законной власти; оглянувшись на Францию и увидев, что злые силы пытаются всюду внести сумятицу, я возвратился в Париж, чтобы предложить шпагу и жизнь королю.
   – Вам, маркиз, довелось стать свидетелем печальных событий?
   – Государь! я видел пятое и шестое октября. Король попытался перевести разговор на другую тему.
   – Так вы говорите, маркиз, – продолжал он, – что мой брат граф Прованский питает к вам столь глубокое доверие, что поручил вам занять для него крупную сумму?
   Маркиз не ожидал такого вопроса. Если бы в спальне был кто-нибудь третий, он мог бы заметить, как дрогнула портьера, наполовину скрывавшая альков короля, будто кто-то за ней прятался, а также увидел бы, как затрепетал маркиз де Фавра, приготовившийся к одному вопросу и вдруг услышавший совсем другой.
   – Да, государь, – отвечал он, – когда дворянину поручают денежное дело, это свидетельствует о доверии; его высочество граф Прованский оказал мне это доверие.
   Король ждал продолжения, поглядывая на Фавра и всем своим видом давая понять, что, приняв такой оборот, беседа интересовала его значительно более, нежели прежде.
   Маркизу ничего не оставалось делать, как продолжить свой рассказ, однако было заметно, что он растерян.
   – Его высочество граф Прованский был лишен привычных доходов в результате разного рода операций Национального собрания; он полагает, что настал момент, когда ради собственной безопасности хорошо иметь в распоряжении значительную сумму; вот почему его высочество граф Прованский поручил мне заключить соглашение.
   – Благодаря которому вам удалось занять денег?
   – Да, государь.
   – Значительную сумму, как вы сказали?
   – Два миллиона.
   – И у кого же?
   Фавра сомневался, должен ли он отвечать королю; разговор пошел совсем не по тому руслу, которое он сам наметил; он хотел перейти от общих интересов к знакомству с целями частного характера и опуститься от политики до полиции.
   – Я спрашиваю, у кого вы заняли деньги?
   – Сначала я обратился к банкирам Шомелю и Сарториусу; однако переговоры ни к чему не привели, и я решил прибегнуть к услугам иностранного банкира; узнав о намерении его высочества, из любви к нашим принцам, а также из почтительности к королю, банкир сам предложил свои услуги.
   – Неужели?.. И как, вы говорите, зовут этого банкира?
   – Государь… – в нерешительности молвил Фавра.
   – Вы отлично понимаете, маркиз, – продолжал настаивать король, – что таких людей полезно знать, и я желаю услышать его имя, чтобы, если представится случай, поблагодарить его за преданность.
   – Его зовут барон Дзаноне, – отвечал Фавра.
   – Итальянец? – спросил Людовик XVI.
   – Генуэзец, государь.
   – И живет он?..
   – Он проживает в Севре, государь, – продолжал Фавра в надежде заставить бежать разбитую на ноги лошадь, пришпорив ее, – его дом стоит как раз напротив того места, где карета ваших величеств остановилась шестого октября во время возвращения из Версаля, когда убийцы под предводительством Марата, Верьера и герцога д Эгийона заставляли королевского цирюльника в небольшом кабачке у Севрского моста завивать волосы на оторванных головах Варикура и Дезюта.
   Король побледнел, и, если бы он в ту минуту взглянул в сторону алькова, он бы заметил, что портьера затрепетала еще сильнее.
   Было очевидно, что король тяготится беседой и что он дорого заплатил бы за то, чтобы этот разговор вообще не состоялся.
   Он решил поскорее его завершить.
   – Ну хорошо, маркиз, – молвил он, – я вижу, что вы – верный слуга королевской семьи, и я вам даю слово, что не забуду этого при случае.
   Он кивнул головой, что означало: «Я вас довольно слушал и отвечал вам, теперь можете идти».
   Фавра отлично все понял.
   – Прошу прощения, государь, однако я полагал, что вашему величеству угодно будет спросить меня еще кое о чем.
   – Нет, маркиз, – отвечал король, качая головой, словно раздумывая, какие бы еще вопросы он мог задать, – нет, это все, что я хотел знать.
   – Вы ошибаетесь, государь! – раздался вдруг голос, заставивший короля и маркиза посмотреть в сторону алькова. – Вы хотите узнать, как предку маркиза де Фавра удалось спасти короля Станислава в Данциге и довезти его целым и невредимым до прусской границы.
   Оба собеседника вскрикнули от изумления: третье лицо, внезапно вмешавшееся в разговор, оказалось королевой; королева была бледна, ее поджатые губы дрожали; она не удовлетворилась сведениями, сообщенными Фавра, и, подозревая, что слишком занятый собственной персоной король не посмеет пойти до конца, она пробралась по внутренней лестнице и потайному коридору и решила продолжать разговор с той минуты, как король по слабости готов был его завершить.
   Вмешательство королевы и то, как она подхватила разговор, связав свой вопрос с бегством Станислава, позволяло королю все слышать и под прозрачным покрывалом аллегории увидеть предложения Фавра относительно его, Людовика XVI, бегства.
   А Фавра сейчас же понял и оценил представившуюся ему возможность развернуть свой план, и хотя никто из его предков не принимал участия в бегстве польского короля, он поспешил с поклоном ответить:
   – Ваше величество изволит, вероятно, говорить о моем кузене, генерале Штейнфлихте, который прославился благодаря неоценимой услуге, оказанной им своему королю; эта услуга и имела столь благоприятное влияние на судьбу Станислава, ведь сначала он вырвался из рук своих врагов, а затем волею судеб стал вашим прадедом.
   – Верно! Все верно, маркиз! – воскликнула королева, в то время как Людовик XVI с тяжелым вздохом перевел взгляд на портрет Карла Стюарта.
   – Итак, вашему величеству известно… – проговорил Фавра, – простите, государь: вашим величествам известно, что король Станислав, будучи в Данциге свободен, но со всех сторон окружен армией московитов, был бы обречен, если бы не решился бежать.
   – О да, он был обречен, – перебила Фавра королева, – можно сказать, что он был обречен, господин де Фавра!
   – Ваше величество! – сурово обратился к королеве Людовик XVI. – Провидение постоянно печется о королях и не может допустить, чтобы они были обречены.
   – Ах, ваше величество! – отвечала королева. – Я не меньше вашего верю в Провидение, однако уверена, что ему нужно немножечко помочь.
   – Таково было мнение и польского короля, государь, – прибавил Фавра. – Ибо он с уверенностью заявил своим друзьям: считая, что образовавшееся положение невыносимо и что жизни угрожает опасность, он желает, чтобы ему представили несколько планов бегства. Несмотря на все трудности, его вниманию были предложены три плана: я упомянул о трудностях, государь, так как ваше величество может заметить, что королю Станиславу было значительно сложнее выбраться из Данцига, нежели вам, если бы вашему величеству вдруг пришла в голову фантазия покинуть Париж… В почтовой карете, – если бы вашему величеству захотелось уехать без лишнего шума и не привлекая внимания, – вы могли бы за одни сутки достичь границы; а если вы пожелали бы уехать из Парижа по-королевски, достаточно было бы приказать какому-нибудь дворянину, которому король окажет честь своим доверием, собрать тридцать тысяч человек и прийти за королем прямо в Тюильри… В обоих случаях успех несомненен…
   – Государь! – подхватила королева. – Если маркиз де Фавра так говорит, вы, ваше величество, можете быть уверены в том, что это чистая правда.
   – Да, – кивнул король, – однако мое положение далеко не столь безнадежно, как положение короля Станислава; Данциг был окружен московитами, как сказал маркиз, крепость Вехзельмунд, его последний оплот, только что капитулировала, я же…
   – Вы же окружены парижанами, – нетерпеливо перебила его королева, – четырнадцатого июля они взяли Бастилию, в ночь с пятого на шестое октября они хотели вас убить, а днем шестого октября они силой привезли вас в Париж, всю дорогу оскорбляя вас и ваших близких… Да уж, хорошенькое положение! Я бы предпочла оказаться на месте короля Станислава.
   – Ну, ну, сударыня…
   – Король Станислав рисковал только тюрьмой, в крайнем случае – смертью, а мы… Король остановил ее взглядом.