Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Но едва г-н де Шуазель упал, как к нему на помощь мгновенно бросились пять человек.
   То были гг. де Флуарак, де Ромеф, де Дамас, фельдфебель Фук и слуга графа Джеймс Бриссак; у него отняли лошадь, которую он вел в поводу, поэтому руки у него оказались свободны, и он имел возможность помочь своему хозяину.
   Началась чудовищная свалка, нечто наподобие тех схваток, которые вели народы древности, а в наши дни ведут арабы вокруг окровавленных тел своих раненых и убитых соплеменников.
   К счастью, г-н де Шуазель, как это ни невероятно, был жив и даже не ранен, или, вернее, раны его, несмотря на опасное оружие, которым они были нанесены, оказались самыми ничтожными.
   Какой-то кавалерист стволом своего мушкетона отбил удар, нацеленный в г-на де Шуазеля. Второй удар отразил Джеймс Бриссак палкой, которую он вырвал у одного из нападающих.
   Палка переломилась, как тростинка, но удар был отражен и ранил всего-навсего лошадь г-на де Шуазеля.
   И тут Фук догадался крикнуть:
   – Драгуны, ко мне!
   На крик прибежали несколько солдат и, устыдившись, что на их глазах убивают человека, который ими командовал, пробились к нему.
   В ту же секунду вперед бросился г-н де Ромеф.
   – Именем Национального собрания, уполномоченным которого я являюсь, и генерала Лафайета, пославшего меня сюда, – закричал он, – отведите этих господ в муниципалитет!
   Слова «Национальное собрание., равно как фамилия генерала Лафайета, бывшего в ту пору на вершине популярности, произвели должное действие.
   – В муниципалитет! В муниципалитет! – раздалось множество голосов.
   Благонамеренным людям пришлось приложить усилия, и вот г-на де Шуазеля и его товарищей потащили к зданию мэрии.
   Все это длилось более полутора часов, и в течение этих полутора часов не было минуты, чтобы не прозвучала угроза или не была произведена попытка убить пленников; стоило кольцу их защитников чуть расступиться, как в зазор тотчас же просовывалась сабля, вилы или коса.
   Наконец подошли к ратуше; находившийся там единственный муниципальный советник был страшно напуган ответственностью, которая свалилась на него.
   Дабы избавиться от нее, он распорядился поместить гг. де Шуазеля, де Дамаса и де Флуарака в камеру под охрану национальной гвардии.
   Г-н де Ромеф объявил, что не желает оставлять г-на де Шуазеля и намерен во всем разделить его судьбу.
   Тогда служащий муниципалитета приказал препроводить г-на де Ромефа в камеру к остальным арестованным.
   Г-н де Шуазель сделал знак своему слуге, на которого никто не обращал внимания, и тот мгновенно испарился.
   Первым делом – не будем забывать, что Джеймс Бриссак был конюх, – он занялся лошадьми.
   Он узнал, что лошади, целые и невредимые, находятся на постоялом дворе под охраной множества караульщиков.
   Собрав сведения на этот счет, он отправился в кафе, потребовал чаю, перо и чернила и написал г-же де Шуазель и г-же де Граммон, дабы успокоить их относительно судьбы сына и племянника, которого, после того как его арестовали, можно было считать спасенным, Однако бедняга Джеймс Бриссак несколько поторопился, сообщая эту добрую новость; да, г-н де Шуазель был под арестом и находился в камере, да, его охраняла городская милиция, но у окон камеры забыли поставить пост, и через них в пленных было произведено несколько выстрелов.
   Несчастным пришлось прятаться по углам.
   Такое вот достаточно опасное положение продолжалось целые сутки, и все это время г-н де Ромеф упорно отказывался оставить своих сотоварищей.
   Наконец, двадцать третьего июля прибыла национальная гвардия из Вердена; г-н де Ромеф добился, чтобы арестованные были переданы ей, и не покидал их, пока не получил от офицеров честного слова, что те будут охранять узников до самой передачи их в тюрьму чрезвычайного суда.
   Что же до несчастного Изидора де Шарни, тело его было перенесено в дом одного ткача и похоронено людьми благочестивыми, но посторонними; в этом смысле ему повезло куда меньше, чем Жоржу, последние услуги которому оказали братские руки графа де Шарни и дружественные руки Жильбера и Бийо.
   Ведь в ту пору Бийо был преданным и почтительным другом семейства Шарни. Но мы видели, как дружба, преданность и почтительность переродились в ненависть, и ненависть эта была столь же беспощадна, сколь глубоки были давняя дружба, преданность и почтительность.

Глава 4.
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Тем временем королевская семья продолжала свой путь к Парижу, путь, который мы вполне можем назвать крестным.
   Увы, у Людовика XVI и Марии Антуанетты тоже была своя Голгофа! Но искупили ли они жестокими страстными муками грехи монархии, как искупил Иисус Христос грехи рода людского? Прошлое эту проблему еще не разрешило, но, возможно, будущее прояснит ее.
   Ехали медленно, так как лошади, применяясь к эскорту, могли идти только шагом, а в эскорте, состоявшем в большинстве своем из мужчин, вооруженных, как мы уже говорили, вилами, ружьями, косами, саблями, пиками, цепами, имелось немалое число женщин и детей; женщины поднимали детей над головами, чтобы показать им короля, которого насильно возвращают в его столицу и которого, не случись этого, они, вероятно, никогда бы и не увидели.
   Среди этой толпы, шедшей по обе стороны дороги, большая королевская карета и следующий за нею кабриолет, где ехали г-жа Брюнье и г-жа де Невиль, казались терпящим бедствие кораблем с плывущей за ним на буксире шлюпкой, которых вот-вот поглотят яростные волны.
   Время от времени происходило что-нибудь неожиданное, и – да будет нам позволено развить сравнение – буря набирала новую силу. Крики, проклятия, угрозы становились громче; людские волны бурлили, вздымались, опадали, взбухали, словно прилив, и порой целиком скрывали корабль, с великим трудом разрезающий их своим форштевнем, – корабль вместе с несчастными, отчаявшимися пассажирами и тянущейся на буксире утлой шлюпкой.
   Когда прибыли в Клермон, эскорт, хотя пройдено было около четырех лье, ничуть не уменьшился, поскольку на смену тем, кого дела звали домой, из окрестностей сбегались новые люди, желающие в свой черед насладиться зрелищем, которым пресытились их предшественники.
   Из всех узников передвижной тюрьмы двое особенно были подвержены ярости толпы и являлись мишенью для угроз – оба гвардейца, сидящие на широких козлах кареты. Для народа это был способ уязвить королевскую семью, объявленную Национальным собранием неприкосновенной; то в грудь молодым людям направлялись штыки, то над их головами взлетала коса, которая вполне могла оказаться косою смерти, а то чья-нибудь пика, подобно коварной змее, проскальзывала к ним, стремительно жалила своим острием живую плоть и столь же стремительно отдергивалась, дабы хозяин оружия мог убедиться, что жало стало влажным и красным, и порадоваться, что не промахнулся.
   Внезапно все с удивлением увидели, как какой-то человек без оружия, без шляпы, в покрытой грязью одежде прорезал толпу, отдал почтительный поклон королю и королеве, вспрыгнул на передок кареты и сел между обоими телохранителями.
   Королева вскрикнула, и в этом крикс смешались страх, радость и скорбь.
   Она узнала Шарни.
   Испугалась она, так как Шарни проделал это у всех на глазах с беспримерной дерзостью, и только чудом можно объяснить, что он не поплатился ни единой раной.
   Обрадовалась она, так как была счастлива убедиться, что он не стал жертвой неведомых опасностей, какие могли встретиться ему при бегстве и казавшихся куда более грозными, чем они были на самом деле, поскольку Мария Антуанетта, не имея возможности в точности определить ни одну из них, могла вообразить все сразу.
   А скорбь она ощутила, так как поняла, что, раз Шарни возвратился один и в таком виде, придется отказаться от всякой надежды на помощь г-на де Буйе.
   Впрочем, толпа, удивленная его дерзостью и, похоже, именно по причине этой дерзости, прониклась к нему уважением.
   Бийо, ехавший верхом во главе процессии, обернулся, услышав шум, поднявшийся вокруг кареты, и узнал Шарни.
   – Я рад, что с ним ничего не случилось, – бросил он, – но горе безумцу, который попробует повторить что-нибудь в том же роде: он поплатится за двоих.
   Около двух пополудни добрались до Сент-Мену.
   Бессонная ночь, предшествовавшая бегству, вкупе с усталостью и тревогами прошедшей ночи подействовали на все королевское семейство, а особенно на дофина. На подъезде к Сент-Мену бедного мальчика терзала страшная лихорадка.
   Король приказал сделать остановку.
   К несчастью, из всех городов, находящихся на пути, Сент-Мену, пожалуй, был враждебней всего настроен к привезенному в него арестованному семейству.
   Приказ короля пропустили мимо ушей, а Бийо отдал другой приказ: перепрячь лошадей.
   Его исполнили.
   Дофин плакал и спрашивал, захлебываясь рыданиями:
   – Почему меня не раздевают и не укладывают в кроватку, ведь я же заболел?
   Королева не смогла выдержать его слез, и ее гордость на миг отступила.
   Она подняла плачущего наследника престола и, показывая его народу, попросила:
   – Господа, сжальтесь над ребенком! Остановитесь!
   Но лошадей уже перепрягли.
   – Пошел! – крикнул Бийо.
   – Пошел! – подхватил народ.
   – Сударь! – воскликнула королева, обращаясь к Бийо. – Еще раз повторю вам: наверно, у вас нет детей!
   – А я, сударыня, тоже повторю вам, – угрюмо отвечал Бийо, бросив на нее мрачный взгляд, – у меня был ребенок, но теперь его больше нет.
   – Что ж, сила на вашей стороне, поступайте, как вам угодно, – промолвила королева. – Но запомните, ничто так громко не вопиет к небу, как слабый голос ребенка.
   Карета и сопровождающая ее толпа тронулись в путь.
   Проезд через город был ужасен. Восторг, вызванный видом Друэ, благодаря которому и произошел арест узников, должен был бы послужить для них страшным уроком, если бы короли были способны воспринимать уроки, однако в криках народа Людовик XVI и Мария Антуанетта видели только лишь слепую злобу, а в патриотах, убежденных, что они спасают Францию, всего-навсего мятежников.
   Король был ошеломлен, у королевы от унижения и ярости по лбу струился пот; принцесса Елизавета, небесный ангел, сошедший на землю, тихо молилась, но не за себя – за брата, за невестку, за племянников, за всех этих людей. Святая, она не умела отделить тех, кого воспринимала как жертвы, от тех, кого рассматривала как палачей, и возносила к стопам Всевышнего мольбу за тех и за других.
   При въезде в Сент-Мену людской поток, покрывший, подобно разливу, всю равнину, не мог протиснуться сквозь узкие улочки.
   Бушуя, он обтекал город с обеих сторон, а поскольку в Сент-Мену задержались, чтобы сменить лошадей, на выезде он с еще большим неистовством забурлил вокруг кареты.
   Король верил, что только Париж душевно растлился, и, вероятно, именно эта вера толкнула его на злополучное бегство; он надеялся на свою любезную провинцию. И вот любезная провинция не только отвернулась, но грозно обратилась против него. Эта провинция ужаснула г-на де Шуазеля в Пон-де-Сомвеле, заключила в Сент-Мену г-на де Дандуэна в тюрьму, стреляла в г-на де Дамаса в Клермоне, а совсем недавно на глазах короля убила Изидора де Шарни; она вся дружно возмутилась, узнав о бегстве короля, вся – даже тот священник, которого шевалье де Буйе сбил наземь ударом сапога.
   Но король почувствовал бы себя стократ хуже, если бы мог видеть, что происходило в городках и деревнях, куда доходила весть о том, что его арестовали. В тот же миг всеми овладевало волнение; матери хватали младенцев из колыбелей, тащили за руку детей, уже умеющих ходить, мужчины брались за оружие – любое, какое было у них, – и шли, исполненные решимости, нет, не конвоировать, но убить короля; короля, который во время жатвы – убогой жатвы в нищей Шампани в окрестностях Шалона, а она всегда была настолько нищей, что сами жители весьма выразительно называли ее вшивой Шампанью, – явился для того, чтобы скудный урожай втоптали в землю кони грабителей пандуров и разбойников гусар; но у королевской кареты были три ангела-хранителя: больной, дрожащий от озноба на материнских коленях ребенок-дофин; принцесса Мария Тереза, ослепляющая красотой, присущей рыжеволосым людям, которая стояла у дверец кареты, глядя на все происходящее вокруг изумленным, но твердым взором; наконец, принцесса Елизавета, которой уже исполнилось двадцать семь лет, однако телесное и душевное целомудрие окружало ее чело нимбом непорочно-чистой юности. Люди смотрели на них, видели королеву, склонившуюся над сыном, видели подавленного короля, и ярость их уходила, ища другой предмет, на который могла бы излиться. Она обрушивалась на телохранителей, и толпа оскорбляла их, обзывая их – благородных и преданных! – подлецами и предателями; к тому же на возбужденные головы людей из народа, по большей части непокрытые и разгоряченные скверным вином, что они пили в дешевых кабачках, струило свой жар стоящее в зените июньское солнце, и лучи его порождали некую огненную радугу в меловой пыли, которую подняла бредущая по дороге бесчисленная толпа.
   А что сказал бы король, возможно, еще питавший иллюзии, ежели бы знал, что некий человек вышел из Мезье с ружьем на плече, намереваясь убить его, за три дня проделал шестьдесят лье, пришел в Париж, увидел там его такого жалкого, несчастного, униженного, что покачал головой и отказался от своего намерения?
   Что сказал бы он, когда бы знал про некоего подмастерья столяра, который был уверен, что короля после бегства немедленно предадут суду и казнят, и потому пошел из Бургундии в Париж, чтобы присутствовать при суде и казни? По пути владелец столярной мастерской растолковал ему, что это дело долгое и произойдет не сразу, предложил погостить у себя; молодой подмастерье остался у него и женился на его дочери.
   То, что видел Людовик XVI, было, наверное, куда более впечатляюще, но не столь ужасно, поскольку, как мы уже упоминали, утроенный щит невинности защищал его от злобы народа и отражал ее на его слуг.
   После того, как выехали из Сент-Мену, примерно в полулье от города, толпа увидела, что по полям во весь опор скачет старый дворянин, кавалер ордена Святого Людовика: орденский крест был у него в петлице; поначалу народ решил, что тот примчался сюда из простого любопытства, и расступился перед ним. Старик со шляпой в руке приблизился к дверце кареты и отдал поклон королю и королеве, титулуя их величествами. Народ, только что осознавший, у кого подлинная сила и истинное величие, возмутился, оттого что его пленникам отдается титул, который по справедливости принадлежит ему; послышались ропот и угрозы.
   Король уже научился распознавать этот ропот; он слышал его вокруг дома в Варенне и понимал, что он означает.
   – Сударь, – обратился он к старому кавалеру ордена Святого Людовика, – королева и я тронуты знаками почтения, которые вы столь публично выказали нам, но, ради Бога, уезжайте отсюда: ваша жизнь в опасности!
   – Моя жизнь принадлежит королю, – отвечал старик, – и, если я умру за своего государя, мой последний день будет самым счастливым в моей жизни.
   Кое-кто из народа слышал эти слова, и ропот усилился.
   – Уезжайте, сударь, уезжайте! – воскликнул король и, высунувшись из кареты, обратился к народу:
   – Друзья мои, прошу вас, пропустите господина де Дампьера.
   Те, кто стоял около кареты и расслышал просьбу короля, повиновались и расступились. К несчастью, чуть дальше всадник и лошадь были стиснуты толпой. Всадник горячил лошадь уздою и шпорами, однако толпа была настолько плотная, что даже при всем желании не могла бы пропустить его.
   Началась давка, закричали женщины, заплакал испуганный ребенок, мужчины грозили кулаками, а упрямый старик вдобавок показал хлыст; угрозы сменились ревом, и это означало, что народ разъярился, подобно льву. Г-н де Дампьер был уже на краю этого людского леса; он пришпорил коня, тот перепрыгнул через придорожную канаву и помчался по полю. И тогда старик дворянин обернулся, сорвал с головы шляпу и крикнул:
   – Да здравствует король!
   То была его последняя почесть своему королю, но и последнее оскорбление народу.
   Раздался ружейный выстрел.
   Старик выхватил из седельной кобуры пистолет и ответил на выстрел выстрелом.
   В тот же миг все, у кого оружие было заряжено, принялись палить в безумца.
   Изрешеченная пулями лошадь рухнула наземь.
   Убил или только ранил старого дворянина чудовищный залп? Этого никто не знает. Толпа, подобно лавине, устремилась к тому месту, где упали всадник и конь, а удалились они от королевской кареты не более чем на полусотню шагов; на этом месте началась сутолока, которая обычно бывает вокруг трупов, какое-то беспорядочное, хаотическое движение, слышались крики и проклятия, и вдруг над толпой взметнулась пика с насаженной на нее седовласой головой.
   То была голова несчастного шевалье де Дампьера.
   Королева вскрикнула и откинулась на сиденье.
   – Звери! Изверги! Чудовища! – зарычал Шарни.
   – Замолчите, господин граф, – сказал Бийо, – иначе я не ручаюсь за вашу безопасность.
   – И пусть! – ответил Шарни. – Мне надоело жить. Хуже того, что произошло с моим несчастным братом, меня ничего не ждет.
   – Ваш брат был виновен, – заметил Бийо, – а вы нет.
   Шарни хотел спрыгнуть с козел; оба телохранителя удерживали его, а десятка два штыков нацелились ему в грудь.
   – Друзья мои, – громким и властным голосом обратился Бийо к народу, приказываю: что бы ни сделал, что бы ни сказал этот человек, ни один волос не должен упасть с его головы. Я отвечаю за него перед его женой.
   – Перед его женой! – прошептала королева, вздрогнув, как будто один из штыков, грозящих Шарни, кольнул ее в сердце. – Но почему?
   Да, почему? Бийо и сам бы не смог ответить. Он сослался на жену Шарни, зная, как действует это слово на людей, из которых состоит толпа: ведь все они были мужьями и отцами.

Глава 5.
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   В Шалон прибыли поздно. Карета въехала во двор интендантства, куда заранее были посланы курьеры, чтобы подготовить квартиры.
   Двор оказался забит национальными гвардейцами и любопытными.
   Пришлось удалить всех зевак, чтобы король мог выйти из кареты.
   Он вышел первым, за ним королева с дофином на руках, потом Елизавета, принцесса и последней г-жа де Турзель.
   Едва Людовик XVI ступил на лестницу, раздался выстрел, и пуля просвистела над ухом короля.
   Что это было – попытка цареубийства или простая случайность?
   – Ну вот, – произнес король, обернувшись с величайшим спокойствием, у кого-то нечаянно разрядилось ружье. – И добавил уже громче:
   – Будьте внимательней, господа, а то как бы не случилось несчастья!
   Шарни и оба телохранителя беспрепятственно проследовали за королевским семейством.
   И все же, несмотря на злополучный выстрел, королеве сразу показалось, что атмосфера здесь куда дружественней. За воротами, перед которыми остановилась толпа, сопровождавшая их в пути, крики тоже утихли; когда королевское семейство вышло из кареты, послышался даже сочувственный шепот; на втором этаже пленников ждал обильный и пышный стол, сервированный с большим изяществом, увидев который они с удивлением переглянулись.
   Там же стояли в ожидании слуги, однако Шарни потребовал, чтобы ему и обоим телохранителям была предоставлена привилегия прислуживать за столом. Это желание могло показаться странным, но граф решил не покидать короля и быть рядом с ним на случай любых возможных происшествий.
   Королева прекрасно поняла его и тем не менее даже не повернулась к нему, не поблагодарила ни жестом, ни взглядом, ни словом. Слова Бийо: «Я отвечаю за него перед его женой. – до сих пор язвили сердце Марии Антуанетты.
   Она думала, что увезет Шарни из Франции, что он вместе с нею уйдет в изгнание, и вот они вместе возвращаются в Париж! А там он снова встретится с Андре!
   Шарни и представления не имел, что творится в сердце королевы. Он даже не подозревал, что она слышала эти слова; впрочем, у него стали возникать некоторые надежды.
   Как мы уже говорили, Шарни был послан вперед, чтобы разведать дорогу, и он самым добросовестным образом исполнил эту миссию. Ему было известно, каково настроение в самой ничтожной деревушке. Ну, а Шалон, старинный город, не торговый, населенный буржуа, рантье, дворянами, держался роялистских взглядов.
   И вот, едва августейшие сотрапезники уселись за стол, вперед выступил принимающий их интендант департамента и, поклонившись королеве, которая, не ожидая ничего хорошего, с тревогой смотрела на него, произнес:
   – Государыня, шалонские девушки умоляют милостиво позволить им преподнести вашему величеству цветы.
   Изумленная королева повернулась к Елизавете, потом к королю.
   – Цветы? – переспросила она.
   – Ваше величество, – стал объяснять интендант, – если момент выбран неудачно или просьба вам кажется слишком дерзкой, я распоряжусь, чтобы девушки не поднимались сюда.
   – Нет, нет, сударь, напротив! – воскликнула королева. – Девушки! Цветы! Впустите их!
   Интендант вышел, и через несколько секунд в приемной появились двенадцать самых красивых шалонских девушек в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет; они остановились на пороге.
   – Входите, входите, дети мои! – воскликнула Мария Антуанетта, простерев к ним руки.
   Одна из девушек, выбранная не только подругами, но и родителями, и городскими властями, выучила наизусть красивую речь, которую должна была произнести перед королем и королевой, но, услышав восклицание Марии Антуанетты, увидев, как она простерла к ним руки, как взволновано все королевское семейство, бедняжка не смогла сдержать слез и сумела промолвить лишь несколько слов, исторгнутых из глубины ее сердца и выражающих общее мнение:
   – О ваше величество, какое несчастье!
   Королева приняла букет и расцеловала девочку.
   Шарни в это время склонился к королю.
   – Ваше величество, – прошептал он, – возможно, нам удастся извлечь выгоду из пребывания в этом городе, возможно, еще не все потеряно. Если ваше величество позволит мне удалиться на час, я выйду и потом дам отчет обо всем, что услышу, увижу и, быть может, смогу сделать.
   – Ступайте, сударь, – ответил король, – но соблюдайте осторожность: если с вами случится несчастье, я буду неутешен. Увы, двух убитых в одной семье и без того слишком много.
   – Государь, – молвил Шарни, – моя жизнь принадлежит королю, точно так же как жизнь обоих моих братьев.
   И он ушел.
   Но, выходя, он утер слезу.
   В присутствии королевского семейства этот человек с мужественным, но нежным сердцем старался выглядеть стоиком, однако, оказываясь наедине с собой, вновь оставался лицом к лицу со своим горем.
   – Бедный Изидор! – прошептал Шарни.
   Он прижал руку к груди, проверяя, в кармане ли у него бумаги, которые г-н де Шуазель обнаружил на трупе Изидора и передал ему; Шарни пообещал себе, что, как только выдастся спокойная минута, прочтет их с таким же благоговением, как если бы то было завещание брата.
   За девушками, которых принцесса расцеловала как сестер, последовали их родители; это, как мы уже упоминали, были почтенные буржуа и местные дворяне; они робко вошли и смиренно попросили милостиво дозволить им приветствовать своих униженных монархов. Как только они появились, король встал, а королева ласково произнесла:
   – Входите же!
   Где это происходило – в Шалоне или в Версале? И неужели всего несколько часов назад царственные пленники собственными глазами видели, как толпа прикончила несчастного г-на де Дампьера?
   Примерно через полчаса вернулся Шарни.
   Королева видела, как он уходил и как возвратился, но даже самый проницательный взор не мог бы прочесть на ее лице, как отзывался в ее сердце его приход и уход.
   – Ну что? – наклонясь к Шарни, осведомился король.
   – Ваше величество, – отвечал граф, – все складывается как нельзя лучше. Национальная гвардия предлагает завтра проводить ваше величество в Монмеди.
   – Значит, вы о чем-то договорились? – спросил король.
   – Да, ваше величество, с командирами. Завтра перед выездом король скажет, что желает послушать заутреню, отказать в этой просьбе будет невозможно, тем паче что завтра праздник Тела Господня. Карета будет ждать короля у дверей церкви; выйдя, король сядет в карету, раздастся крик.виват!», и король отдаст приказ изменить маршрут и ехать в Монмеди.
   – Прекрасно, – одобрил Людовик XVI. – Благодарю вас, господин де Шарни. Если до завтра ничего не изменится, мы все сделаем так, как вы говорите. А пока пойдите отдохните: вы и ваши друзья нуждаетесь в отдыхе еще больше, чем мы.
   Как можно догадаться, прием девушек, добрых буржуа и преданных дворян не затянулся до поздней ночи; в девять королевское семейство попрощалось с ними.
   У дверей своих покоев король и королева увидели часового и вспомнили, что они – пленники.
   Тем не менее часовой сделал королю и королеве.на караул.»
   По тому, как он чисто проделал этот артикул, отдавая почесть пусть пленному, но все же королевскому величеству, Людовик XVI признал в нем старого солдата.
   – Вы где служили, друг мой? – спросил король часового.
   – Во французской гвардии, государь, – отрапортовал тот.
   – В таком случае я ничуть не удивлен, что вы здесь, – холодно заметил король.
   Людовик XVI не мог забыть, что уже 13 июля 1789 года французские гвардейцы перешли на сторону народа.