Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   – Сударь! Сударь! – в ужасе вскричала королева. – Откуда вам все это известно?
   – От тех же людей, которые мне рассказывают, о чем говорится в письмах, которые пишет ваше величество.
   – Неужто мы даже думать ни о чем не можем без того, чтобы наши мысли сейчас же не становились известны?
   – Я вам уже сказал, ваше величество, что европейские монархи опутаны невидимой сетью, благодаря которой всякое сопротивление бесполезно. Не противьтесь, ваше величество: примите идеи, которые вы пытаетесь отринуть, и сеть обратится в броню; те, кто вас ненавидит, станут вас защищать; а угрожающие вам кинжалы превратятся в шпаги, готовые поразить ваших врагов!
   – Вы забываете, что те, кого вы называете нашими врагами, на самом деле являются нашими братьями-монархами.
   – Ах, ваше величество! Да назовите же хоть раз французов своими детьми, и вы увидите, как мало для вас значат ваши братья в политике и дипломатии! Кстати сказать, не кажется ли вам, что все эти короли, все эти принцы отмечены роковой печатью, печатью безумия? Начнем с вашего брата Леопольда, одряхлевшего в сорок четыре года, перевезенного вместе со своим тосканским гаремом в Вену, разжигающего свои угасающие способности убийственными возбуждающими средствами, которые он сам себе готовит… Вспомните Фридриха, взгляните на Густава; один – мертв, другой умрет, не оставив наследника, – потому что всем известно, что наследник шведского престола – сын Монка, а не Густава… Возьмите, к примеру, короля Португальского с его тремястами монашками… Взгляните на короля Саксонского с его тремястами пятьюдесятью четырьмя внебрачными детьми… Посмотрите на Екатерину, эту северную Пасифаю ²³, которой и быка будет мало, у нее три армии любовников!.. Ах, ваше величество, неужели вы не видите, что все эти короли и королевы идут в бездну, в пропасть, к самоубийству, а вы, если бы только вы захотели!.. Вместо того, чтобы идти вместе с ними к самоубийству, в пропасть, в бездну, вы стали бы владычицей мира, вы стали бы во главе всемирной монархии!
   – Почему же вы не скажете всего этого королю, господин Жильбер? – неуверенно спросила королева – Да говорил я ему, Боже мой! Но у него, как и у вас, тоже есть дурные советчики, они и разрушили то, чего мне удалось добиться.
   Он продолжал в невыразимой печали:
   – Вы пользовались услугами Мирабо, теперь пользуетесь услугами Барнава; после них вы будете пользоваться моими услугами, вот и все.
   – Господин Жильбер, подождите меня здесь… – попросила королева. – Я зайду на минуту к королю и сразу же вернусь.
   Жильбер поклонился; королева прошла мимо него и вышла в дверь, которая вела в комнату короля.
   Прошло десять минут, четверть часа, полчаса; наконец дверь отворилась, но не та, через которую вышла королева.
   Это был привратник. Беспокойно оглядевшись, он подошел к Жильберу, сделал масонский знак, вручил письмо и удалился.
   Жильбер вскрыл письмо и прочитал следующее:
 
    «Ты попусту теряешь время, Жильбер: в эту самую минуту король и королева принимают прибывшего из Вены г-на де Бретея, который привез им следующий политический план:
    «Сделать из Барнава второго Мирабо; выиграть время, присягнуть в верности Конституции, выполнить ее буквально, дабы показать, что она неисполнима. Франция успокоится, соскучится; французы – народ легкомысленный, они увлекутся какой-нибудь новой модой, и разговоры о свободе стихнут сами собой.
    Если увлечение свободой все-таки не кончится, то будет тем не менее выигран целый год; а за год мы успеем подготовиться к войне».
 
   Оставь же этих двух обреченных людей, которых еще называют по привычке королем и королевой, и сейчас же отправляйся в госпиталь Гро-Кайу; там ты найдешь умирающего, менее безнадежного, чем они; возможно, тебе удастся его спасти; этих же двоих ты не спасешь, а вот они увлекут тебя за собой в бездну!»
   Подписи не было; но Жильбер узнал почерк Калиостро.
   В это время вошла г-жа Кампан, на сей раз – через ту же дверь, в какую вышла королева.
   Она передала Жильберу записочку, составленную в следующих выражениях:
 
    «Король просит г-на Жильбера представить в письменном виде политический план, который он только что изложил в разговоре с королевой.
    Королеву задержало неотложное дело, она весьма сожалеет, что не может вернуться к г-ну Жильберу; ему не следует ее ждать».
 
   Жильбер прочел, на минуту задумался и, покачав головой, прошептал:
   – Безумцы!
   – Не угодно ли вам, сударь, что-либо передать их величествам? – спросила г-жа Кампан.
   Жильбер протянул камеристке только что полученное письмо без подписи.
   – Вот мой отпет! – молвил он и вышел.

Глава 21.
НИ ГОСПОДИНА, НИ ГОСПОЖИ!

   Прежде чем последовать за Жильбером в госпиталь Гро-Кайу, куда призывают его заботы о незнакомом больном, порученном ему Калиостро, бросим последний взгляд на Учредительное собрание: оно вот-вот распадется после принятия Конституции, от которой зависит сохранение королем своих полномочий, – и посмотрим, какую выгоду извлечет двор из этой роковой победы 17 июля, за которую два года спустя заплатит жизнью Байи. Мы вернемся к героям этой истории, которых мы на время упустили из виду, когда они закружились в вихре политических событий, вынудивших нас показать читателям уличные беспорядки, а в такое время – не до отдельных личностей, они уступают место толпе.
   Мы видели, какой опасности подвергался Робеспьер: лишь благодаря вмешательству столяра Дюпле ему удалось избежать триумфа, который мог бы кончиться для него весьма плачевно.
   Пока он ужинает в семейном кругу в небольшой выходящей во двор столовой в обществе главы семейства, его супруги и двух дочерей, друзья Робеспьера, узнав об угрожавшей ему опасности, беспокоятся за его судьбу.
   В особенности – г-жа Ролан. Будучи натурой по-настоящему преданной, она забывает о том, что ее видели и узнали, когда она стояла на алтаре Отечества, и потому подвержена не меньшему риску, чем остальные. Она собирает у себя Робера и мадмуазель Кералио; узнав, что Национальное собрание должно той же ночью составить обвинительный акт против Робеспьера, она отправляется в Маре, чтобы предопредить его, и, не застав его дома идет на набережную Театен к Бюзо.
   Бюзо – один из поклонников г-жи Ролан; она знает о своем влиянии на этого человека. Потому она и решает к нему обратиться.
   Бюзо сейчас же пишет записку Грегуару Если в Клубе фельянов на Робеспьера станут нападать, его будет защищать Грегуар, если на Робеспьера станут нападать в Собрании, там его защитит сам Бюзо.
   Это тем более благородно с его стороны, что он недолюбливает Робеспьера.
   Грегуар пошел в Клуо фельянов, а Бюзо – в Национальное собрание: никто не намеревался обвинять ни Робеспьера, ни кого бы то ни было еще.
   Депутаты Собрания и фельяны были напуганы собственной победой и удручены кровавым шагом, который они сделали навстречу роялистам. За неимением обвинений против отдельных личностей было выдвинуто обвинение против клубов; один из членов Национального собрания потребовал их немедленного закрытия. Можно было предположить, что это предложение будет встречено единодушным одобрением, но нет: Дюпор и Лафайет выступили против, ведь это означало бы закрытие Клуба фельянов. Ни Лафайет, ни Дюпор еще не потеряли веры в то, что Клуб дает им в руки сильное оружие. Они полагали, что фельяны заменят якобинцев и будут владеть умами во всей Франции.
   На следующий день Национальное собрание получило сразу два донесения: от мэра Парижа и от командующего Национальной гвардией. Все хотели быть введенными в заблуждение: разыграть комедию оказалось делом нехитрым.
   Командующий и мэр доложили о неслыханных беспорядках, которые им выпало подавить, – об утренней расправе и о вечерней стрельбе, хотя эти два события не имели ничего общего; о грозившей королю. Национальному собранию и всему обществу опасности, хотя они лучше других знали, что никакой опасности не существовало Национальное собрание поблагодарило их за энергичные действия, которые они и не думали предпринимать, поздравило их с победой, которую каждый из них в глубине души оплакивал, и возблагодарило небеса за то, что было позволено одним ударом покончить и с восстанием и с восставшими.
   Послушать поздравлявших и поздравляемых – можно было подумать, что Революция завершена.
   А Революция только начиналась!
   Бывшие якобинцы, судившие о завтрашнем дне по вчерашнему, решили, что на них нападают, их преследуют, их травят, и стали готовиться к самооправданию через самоуничижение. Робеспьер, трепетавший от ужаса с той самой минуты, как его предложили в короли на место Людовика XVI, составил обращение на имя присутствующих и отсутствующих.
   В этом обращении он благодарил Национальное собрание за его плодотворные усилия, sa его мудрость, sa его твердость, sa его бдительность, за его беспристрастие, да его неподкупность.
   Как же было фельянам не воспрянуть духом и не уверовать в собственное всемогущество при виде такого унижения своих врагов?
   На какое-то время они возомнили себя хозяевами не только Парижа, но и Франции.
   Увы, фельяны неверно оценили положение: отделившись от якобинцев, они создали второе Собрание, точную копию первого. Сходство между ними было тем разительнее, что при вступлении в Клуб фельянов, как и в Палату депутатов, необходимо было заплатить вступительный взнос, а также быть активным гражданином, достойнейшим из достойных.
   Таким образом, у народа вместо одной буржуазной палаты было теперь две.
   Однако народ хотел совсем не этого.
   Ему хотелось иметь народную палату, которая была бы не союзницей, а противницей Национального собрания; которая не помогала бы Собранию реставрировать монархию, а вынудила бы Собрание уничтожить королевскую власть.
   Итак, фельяны никоим образом не отвечали чаяниям народа; и публика оставила их после недолгого совместного странствия.
   Популярность фельянов угасла, не успев расцвести.
   В июле в провинции насчитывалось четыреста обществ; триста из них были связаны и с фельянами и с якобинцами; сто других поддерживали связь только с якобинцами.
   С июля по сентябрь появилось еще шестьсот обществ, ни одно из которых не вступало в отношения с фельянами.
   И по мере того, как фельяны теряли влияние, якобинцы под руководством Робеспьера набирали силу. Робеспьер становился самым популярным человеком во Франции.
   Предсказание Калиостро Жильберу по поводу аррасского адвокатишки исполнялось.
   Может быть, нам суждено увидеть, как исполнятся его предсказания по поводу незаметного корсиканца из Аяччо.
   А пока наступал последний час существования Национального собрания; этот час приближался медленно, но верно, так же медленно, как тянется время для стариков, жизнь которых мало-помалу затухает.
   После того как Национальное собрание вотировало три тысячи законов, оно наконец приступило к пересмотру Конституции.
   Эта Конституция оказалась железной клеткой, куда, не желая того и почти не ведая, что творит. Национальное собрание заключило короля.
   Оно позолотило прутья клетки, но ведь позолота не могла скрасить неволи.
   В самом деле, король лишился власти; он превратился в колесо, подчинявшееся чужой воле, вместо того чтобы стать сообщающим движение машинистом. Вся сила Людовика XVI заключалась теперь в его праве вето, в течение трех последних лет приостанавливавшем исполнение принятых декретов, если эти декреты не удовлетворяли короля; тогда колесо переставало вращаться и из-за этого останавливалась вся машина.
   За исключением этой силы инерции королевство Генриха IV и Людовика XIV, бывшее необычайно мощным при жизни этих двух величайших монархов, было теперь не более чем видимостью.
   Английские эмигранты писали королю:
 
    «Умрите, если это необходимо, но не унижайте себя присягой!»
 
   Леопольд и Барнав говорили:
   – Непременно принесите клятву: держитесь изо всех сил!
   Наконец король решил этот вопрос следующим образом:
   – Я заявляю, что не считаю Конституцию достаточно действенной и способной объединить страну; однако раз мнения на, сей счет расходятся, я согласен, что надо это испытать: это единственное, что может нас рассудить.
   Осталось решить, где королю будет предложено принять Конституцию: в Тюильри или в Собрании?
   Король вышел из затруднения, объявив, что принесет клятву Конституции там, где она была вотирована.
   Король назначил церемонию на 13 сентября.
   Национальное собрание приняло это сообщение дружными аплодисментами.
   Король придет я Собрание!
   В порыве воодушевления Лафайет встал и потребовал амнистии для всех, обвинявшихся в содействии бегству короля.
   Собрание единодушно проголосовало за амнистию.
   Туча, нависшая было над головами Шарни и Андре, рассеялась.
   Депутация из шестидесяти членов Собрания была направлена к королю, дабы поблагодарить его за письмо.
   Хранитель печати вскочил и побежал предупредить короля о депутации.
   В то же утро был принят декрет, упразднявший орден Святого Духа и разрешавший королю в виде исключения носить этот орден, символ высшей аристократии.
   Король принял депутацию с единственным орденом Св. Людовика в петлице; заметив, как удивились депутаты, не видя на его груди голубой орденской ленты, он проговорил:
   – Господа! Нынче утром вы упразднили орден Святого Духа, сделав исключение для меня одного; но орден, каков бы он ни был, имеет для меня лишь ту ценность, что его можно передать; вот почему, начиная с сегодняшнего дня, я считаю, что для меня он упразднен наравне с другими.
   Королева, дофин и наследная принцесса стояли недалеко от двери; королева была бледна, она крепко стиснула зубы и дрожала всем телом; наследная принцесса была взволнована, она негодовала в душе и держалась высокомерно, переживая прошлые, настоящие и будущие унижения; дофин был беззаботен, как всякий ребенок: он казался единственным живым существом среди этих застывших, словно мраморные изваяния, фигур.
   Несколькими днями раньше король сказал г-ну де Монморену:
   – Я знаю, что погиб… Все, что будет отныне сделано в пользу королевской власти, пусть делается ради моего сына.
   Внешне ответ Людовика XVI на обращение депутатов выглядел вполне искренно.
   Как только он договорил, он обернулся к королеве и наследникам:
   – Вот моя супруга и мои дети, – молвил он, – они разделяют мои чувства.
   Да, супруга и дети разделяли его чувства: когда депутация, сопровождаемая беспокойным взглядом короля и ненавидящим взглядом королевы, удалилась, супруги сошлись и Мария-Антуанетта, положив белую и холодную, словно мрамор, руку на рукав короля, покачала головой и сказала:
   – Эти люди не хотят более государя. Они разрушают монархию камень за камнем и из них складывают для нас гробницу!
   Бедная женщина! Она заблуждалась: ей суждено было лежать в общей могиле в саване для бедняков.
   Но в чем она не заблуждалась, так это в ежедневных посягательствах Собрания на прерогативы короля.
   Господин де Малуэ председательствовал в Собрании; это был закоренелый роялист, однако и он счел своим долгом обсудить, стоя или сидя будут члены Собрания слушать клятву короля.
   – Сидя! Сидя! – раздалось со всех сторон.
   – А король? – уточнил г-н де Малуэ.
   – Пусть говорит стоя и с обнаженной головой! – вы крикнул кто-то.
   По рядам собравшихся пробежал ропот.
   Этот голос прозвучал отчетливо и громко, словно глас народа, который говорит в одиночку, чтобы его было лучше слышно.
   Председатель изменился в лице.
   Кто произнес эти слова? Вырвались ли они у сидящего в зале или донеслись с трибуны?
   Какое это имело значение?! В них была заложена такая мощь, что председатель вынужден был на них ответить.
   – Господа! – промолвил он. – У нас, представителей нации, нет оснований для того, чтобы в присутствии короля не выразить своего уважения ему как главе государства. Если король принесет клятву стоя, я требую, чтобы Национальное собрание выслушало его в том же положении.
   В ответ послышался тот же голос:
   – Я хочу предложить поправку, которая примирит всех. Пусть господину де Малуэ, а также другим желающим будет позволено внимать королю преклонив колени; мы же примем предыдущее предложение.
   Предложение было отклонено.
   Король должен был принести клятву на следующий день. Зал был переполнен; трибуны ломились от зрителей В полдень доложили о прибытии короля.
   Король говорил стоя; Собрание слушало его стоя; по окончании речи был подписан конституционный акт, и все заняли свои места.
   Председательствующий – на сей раз это был Type – встал, собираясь выступить с ответной речью; после первых двух фраз, видя, что король не встает, он тоже сел.
   Это вызвало рукоплескания на трибунах.
   Долго не умолкавшие аплодисменты заставили короля побледнеть.
   Он вынул из кармана платок и вытер взмокший лоб Королева присутствовала на этом заседании, он? занимала отдельную ложу; долее она не могла вынести: она поднялась, вышла, громко хлопнув дверью, и приказала отвезти ее в Тюильри По возвращении она не сказала ни слова даже с самыми близкими людьми. С тех пор, как Шарни не было рядом, в ее сердце копилась горечь, но она все держала в себе.
   Король вернулся спустя полчаса.
   – Что королева? – тотчас поинтересовался он.
   Ему доложили, где она.
   Лакей хотел пойти вперед.
   Король знаком остановил его, сам отворил двери и вошел в комнату без доклада.
   Он был бледен, растерян, пот струился по его лицу; при виде супруга королева, вскрикнув, вскочила с места.
   – Государь! Что случилось? – вымолвила она.
   Не отвечая ни слова, король рухнул в кресло и разрыдался.
   – Ах, ваше величество! – воскликнул он. – Зачем вы присутствовали на этом заседании? Зачем вам нужно было видеть мое унижение? Разве для этого я вас пригласил когда-то во Францию?
   Подобная вспышка со стороны Людовика XVI была тем невыносимее, что такое случалось с ним крайне редко. Королева, не сдержавшись, подбежала к королю и упала перед ним на колени.
   Дверь с шумом распахнулась и заставила ее обернуться. На пороге появилась г-жа Кампан. Королева жестом ее остановила.
   – Оставьте нас, Кампан! Оставьте нас! – приказала она.
   Госпожа Кампан поняла, какое чувство владело в эту минуту королевой и почему она просила ее уйти. Камеристка почтительно удалилась. Стоя за дверью, она еще долго слушала, как супруги обменивались словами, прерываемыми рыданиями.
   Наконец все стихло; спустя полчаса дверь отворялась и королева кликнула камеристку, – Госпожа Кампан! Потрудитесь передать это письмо господину де Мальдену; письмо адресовано моему брагу Леопольду. Пусть господин де Мальден немедленно отправляется в Вену; это письмо должно быть доставлено раньше, чем туда дойдет весть о том, что нынче произошло… Если ему понадобятся деньги, дайте ему сотни три луидоров; я вам потом верну.
   Госпожа Кампан взяла письмо и вышла. Спустя два часа г-н де Мальден уже скакал в Вену.
   Хуже всего было то, что необходимо было улыбаться быть ласковыми, сохранять веселый вид.
   Весь остаток дня Тюильри затопляла необъятная толпа. Вечером город сверкал огнями. Король и королева получили приглашение прокатиться в карете по Елисейским полям в сопровождении адъютантов и командиров Национальной гвардии Парижа.
   При их появлении послышались крики: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» Но едва эти крики стихли и карета замедлила ход, как какой-то простолюдин, оказавшийся рядом с дверкой, скрестил на груди руки и со злобой проговорил:
   – Не верьте им… Да здравствует нация! Карета снова покатила вперед; однако человек этот взялся рукой за дверку и пошел рядом; всякий раз, как в толпе кричали: «Да здравствует король! Да здравствует королева!», он повторял все тем же пронзительным голосом:
   – Не верьте им… Да здравствует нация!
   Королева вернулась к себе совершенно разбитая этими беспрестанно повторявшимися словами; поражало, с каким упорством и с какой ненавистью они произносились.
   В театрах стали устраивать представления: сначала – в Опере, потом – в Комеди Франсез, затем – в Итальянской опере.
   В Опере и в Комеди Франсез зал «был сделан», и потому короля и королеву встретили дружные аплодисменты; но когда собрались было принять те же меры предосторожности в Итальянской опере, оказалось поздно: билеты в партер были уже забронированы.
   Роялисты понимали, что в Итальянской опере вечером, возможно, будет скандал. Опасение переросло в уверенность, когда стало ясно, кто будет сидеть в партере.
   Дантон, Камилл Демулен, Лежандр, Сантер занимали места в первом ряду. Когда королева появилась в ложе, с галерей донеслись робкие аплодисменты. В партере зашикали.
   Королева с ужасом заглянула в разверстую пропасть: она будто сквозь кровавую пелену видела глаза, пылавшие злобой и угрозой.
   Никого из этих людей она не знала в лицо, не знала она и имен многих из них.
   «Что худого я им сделала. Боже мой?! – думала она, пытаясь скрыть в улыбке свое смятение. – За что они меня так ненавидят?»
   Вдруг ее взгляд остановился на человеке, стоявшем у одной из колонн, поддерживавших галерею.
   Человек этот не сводил с нее пристального взгляда.
   Это был господин, которого она уже встречала в замке Таверне, потом – во время возвращения из Севра, затем – в Тюильрийском саду; это был господин, пугавший ее своими угрозами, а также таинственными и страшными действиями.
   Раз с ужасом взглянув на этого человека, она уже не могла отвести от него глаз. Он оказывал на нее столь же магическое воздействие, как удав – на птичку.
   Начался спектакль; королева сделала над собой усилие, стряхнула наваждение, отвернулась и перевела взгляд на сцену.
   Давали «Непредвиденные события» Гретри.
   Однако несмотря на попытки позабыть о таинственном незнакомце, она, словно против собственной воли подчиняясь магнетическому воздействию, время от времени оборачивалась и устремляла испуганный взгляд все в том же направлении.
   А тот человек оставался на прежнем месте, стоя неподвижно и насмешливо взглядывая на королеву. Это было болезненное, роковое наваждение, похожее на ночной кошмар.
   Атмосфера в зале была накалена до предела. Противоборствующие стороны непременно должны были столкнуться, как это бывает во время грозы в августе, когда две тучи, катящиеся с разных сторон одна навстречу другой, неотвратимо наплывают друг на друга, высекая гром и молнию.