Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   – А-а, да, да! Господина де Мирабо и господина де Лафайета, не так ли?
   – Я думал, что королева послала за мной, чтобы сообщить, что она добилась от короля согласия на предложенную мною комбинацию.
   – Прежде всего, доктор, вы впадаете в серьезное заблуждение, что, впрочем, происходит не с вами одним, – молвила королева. – Вы думаете, что я имею влияние на короля? Вы полагаете, что король следует моим советам? Ошибаетесь: если кто и имеет на короля влияние, так это ее высочество Елизавета, а не я; а доказательством этому служит то обстоятельство, что еще вчера он отправил с поручением одного из моих людей, графа де Шарни, а я даже не знаю, ни куда, ни с какой целью он поехал.
   – Однако если бы королева соблаговолила преодолеть свое отвращение к господину де Мирабо, я ручаюсь, что король согласился бы сделать то, что я предлагаю.
   – Уж не собираетесь ли вы, господин Жильбер, уверить меня в том, – с живостью заметила королева, – что мое отвращение не имеет оснований?
   – В политике, ваше величество, не должно быть ни симпатий, ни антипатий; она должна опираться либо на принципы, либо на выгодные комбинации, и я должен заметить вашему величеству, что, к стыду человечества, выгодные комбинации несравненно надежнее отношений, основанных на соблюдении принципов.
   – Доктор! Неужто вы всерьез полагаете, что я должна довериться человеку, которому мы обязаны событиями пятого и шестого октября, и заключить договор с оратором, который публично оскорблял меня с трибуны?
   – Ваше величество! Поверьте, что господин де Мирабо не виноват в том, что произошло пятого и шестого октября; всему виной голод, неурожай, нищета – они послужили причиной грозных событий; а завершила начатое ими дело мощная, таинственная длань… Может статься, что придет такой день, когда мне самому придется защитить вас от нее и сразиться с этой темной силой, преследующей не только вас, но и всех вообще коронованных особ; эта сила угрожает не только французскому трону, но всем земным тронам! Ваше величество! Я имею честь положить свою жизнь к вашим ногам и к ногам короля, и это так же верно, как то, что господин де Мирабо не причастен к тем страшным дням: он узнал из записки во время заседания Национального собрания, как и все другие.., ну, может быть, чуть раньше других депутатов, что народ двинулся на Версаль.
   – Будете ли вы также отрицать то, что общеизвестно: что он оскорблял меня с трибуны?
   – Ваше величество! Господин де Мирабо принадлежит к породе людей, которые знают, чего они стоят, и приходят в отчаяние, когда, понимая, на что они способны и какую помощь они могли бы оказать, они видят, что короли не желают пользоваться их услугами. Да, чтобы обратить на себя ваше внимание, господин де Мирабо готов пойти даже на оскорбления, потому что он скорее согласится на то, что славная дочь Марии-Терезии, королева и женщина, бросит на него гневный взгляд, нежели совсем не будет смотреть.
   – Итак, вы полагаете, господин Жильбер, что этот господин согласится перейти на нашу сторону?
   – Он всецело принадлежит вам, ваше величество; Мирабо, удалившийся от трона, – это вырвавшийся на свободу конь: стоит ему почувствовать повод и шпоры хозяина, как он сейчас же выезжает на ровную дорогу.
   – Но он же состоит на службе у герцога Орлеанского; не может же он служить всем сразу!
   – Вот в этом-то, ваше величество, как раз и кроется сшибка.
   – Разве господин де Мирабо не состоит на службе у герцога Орлеанского? – переспросила королева.
   – Вот сколь малое отношение он имеет к герцогу Орлеанскому: узнав, что принц, испугавшись угроз генерала де Лафайета, уехал в Англию, он скомкал записку господина де Лозена, сообщавшего ему об этом отъезде, со словами: «Существует мнение, что я принадлежу к числу сторонников этого человека! А я бы не взял его и в лакеи!» – Ну, это меня с ним несколько примиряет, – попытавшись улыбнуться, молвила королева, – и если бы я поверила, что на него в самом деле можно положиться…
   – Что же тогда?
   –..Я, возможно, не стала бы столь же яростно, как король, возражать против того, чтобы с ним объединиться.
   – Ваше величество! На следующий день после того, как народ привез из Версаля королеву, короля и членов королевской семьи, я встретился с господином де Мирабо…
   – Опьяненным своим успехом?
   – Напуганным грозившими вам опасностями, а также бедами, которые вам еще суждено пережить.
   – Неужели? Вы в этом уверены? – с сомнением переспросила королева.
   – Хотите, я повторю вам его слова?
   – Да, вы мне доставите удовольствие.
   – Вот они, слово в слово; я постарался их запомнить в надежде, что смогу однажды повторить их вашему величеству: «Если вы знаете способ заставить короля и королеву вас выслушать, убедите их в том, что можно считать Францию погибшей вместе с ними, если королевская семья не покинет Париж. Я подготавливаю план их вывоза. В состоянии ли вы заставить их поверить в то, что они могут на меня положиться?» Королева задумалась.
   – Значит, господин де Мирабо тоже считает, что мы должны уехать из Парижа?
   – Так он думал тогда.
   – А разве с тех пор он изменил свое мнение?
   – Да, если верить записке, которую я получил полчаса тому назад.
   – От кого эта записка?
   – От него.
   – Можно ли на нее взглянуть?
   – Она адресована вашему величеству. Жильбер достал записку из кармана.
   – Надеюсь, ваше величество извинит, что письмо написано на листке из ученической тетрадки в клеточку и на стойке винной лавки, – предупредил он.
   – Это пусть вас не беспокоит: и бумага и пюпитр – все соответствует политике, проводимой в настоящее время. Королева взяла записку и прочитала:
 
    «Сегодняшнее событие коренным образом все меняет.
    Из этой оторванной головы можно извлечь немалую выгоду.
    Национальное собрание испугается и потребует введения закона военного времени.
    Господин де Мирабо может это поддержать и поставить вопрос на голосование.
    Господин де Мирабо может поддержать ту точку зрения, что единственное спасение – в передаче силы вновь в руки исполнительной власти.
    Господин де Мирабо может напасть на господина Неккера по вопросам продовольствия и сместить его.
    Если кабинет министров Неккера будет сменен правительством Мирабо и Лафайета, господин де Мирабо берет всю ответственность на себя».
 
   – Почему здесь нет подписи? – спросила королева.
   – Я уже имел честь доложить вашему величеству, что получил записку из рук самого господина де Мирабо.
   – И что вы об этом думаете?
   – Я полагаю, что господин де Мирабо совершенно прав и что только предлагаемый им альянс может спасти Францию.
   – Ну хорошо! Пусть господин де Мирабо передаст мне через вас докладную записку о нынешнем положении и проект кабинета министров; я доведу все это до сведения короля.
   – А вы, ваше величество, намерены это поддержать?
   – Да.
   – В таком случае господин де Мирабо, не откладывая, может уже сейчас в качестве залога поддержать введение в силу законов военного времени и потребовать передачи власти исполнительным органам, не так ли?
   – Да.
   – Можно ли в обмен на это пообещать ему, что в случае скорого падения господина Неккера проект кабинета министров Лафайета и Мирабо будет принят благосклонно?
   – Мною? Нет. Я готова доказать, что умею жертвовать своим самолюбием ради блага государства. Но, как вам известно, я не могу отвечать за короля.
   – Поддержит ли нас его высочество?
   – Я думаю, у его высочества – свои планы, которые не позволили бы ему поддержать чужие намерения.
   – Имеет ли королева какое-нибудь представление о планах его высочества?
   – Я полагаю, что его высочество придерживается первоначального мнения господина де Мирабо, то есть что король должен покинуть Париж.
   – Позволит ли мне ваше величество сказать господину де Мирабо, что именно королева поручила ему составить докладную записку и проект кабинета министров?
   – Я доверяю господину Жильберу самому решить, в какой мере он может быть откровенным с человеком, который вчера был нам другом, а завтра может превратиться во врага.
   – О, на этот счет вы можете быть покойны, ваше величество; но так как положение серьезно, мы не должны терять ни минуты; позвольте мне сейчас же отправиться в Национальное собрание: я попытаюсь увидеться с господином де Мирабо сегодня же; если мне удастся это сделать, то через два часа ваше величество будет иметь ответ.
   Королева жестом отпустила Жильбера. Тот вышел. Спустя четверть часа он был в Национальном собрании. Депутаты были взволнованы совершенным у дверей собрания убийством, да еще человека, который в определенном смысле был им верным слугой.
   Члены Национального собрания сновали от трибуны к своим скамьям, а от них – в коридор.
   Один Мирабо неподвижно сидел на своем месте. Он ждал, не сводя взгляда с общественной трибуны.
   Едва он завидел Жильбера, как его хищное лицо словно осветилось изнутри.
   Жильбер подал ему знак, на который он ответил кивком головы.
   Жильбер вырвал страничку из блокнота и написал:
 
    «Ваши предложения приняты если и не обеими сторонами, то, по крайней мере, той, которую мы с Вами считаем более влиятельной.
    Вас просят составить на завтра докладную записку, а сегодня – проект кабинета министров.
    Верните власть исполнительным органам, и они будут с вами считаться».
 
   Он сложил листок в виде письма, написал сверху:
   «Господину де Мирабо», подозвал секретаря и приказал отнести письмо по назначению.
   Со своей трибуны Жильбер увидел, как тот вошел в зал, направился прямиком к депутату от Экса и передал ему письмо.
   Мирабо прочитал его с видом глубочайшего равнодушия, так что даже сидящие рядом с ним люди не могли бы заподозрить, что полученная им только что записка отвечала его самому страстному желанию; на половинке лежавшего перед ним листа он с прежним равнодушием набросал несколько строк и с показной небрежностью передал его секретарю со словами:
   – Господину, передавшему для меня записку.
   Жильбер торопливо развернул листок.
   В нем содержалось всего несколько строк, суливших, возможно, Франции другое будущее, если предлагаемый им план мог быть выполнен.
 
    «Я буду говорить. Завтра я пришлю докладную записку. Вот требуемый список; два-три имени возможно поменять:
    «Господин Неккер, премьер-министр…»
 
   Это имя заставило Жильбера почти усомниться в том, что записку писал Мирабо.
   Однако за этим именем, как и за другими, следовали скобки, и потому Жильбер снова стал читать:
 
    «Господин Неккер, премьер-министр. (Его нужно сделать в такой же степени беспомощным, в какой степени он сам не способен на что бы то ни было, однако при этом надо сохранить его необходимость в глазах короля.) Архиепископ Бордосский, канцлер. (Посоветовать ему быть разборчивым в своих редакторах.) Герцог де Лианкур, военный министр. (Честен, решителен, лично предан королю, что обеспечит безопасность его величеству.) Герцог де Ларошфуко, королевская свита в Париже. (Type – вместе с ним.) Граф де Ламарк, военно-морской министр. (Не способен возглавлять военное ведомство: его необходимо поручить герцогу де Лианкуру. Граф де Ламарк предан, решителен, исполнителен.) Епископ Оттенский, министр финансов. (Этим местом он обязан выражению недоверия духовенству. Лаборд – вместе с ним.) Граф де Мирабо, член королевского Совета. Министр без портфеля. (Личная неприязнь сегодня неуместна: правительство должно объявить во всеуслышание, что отныне главными его помощниками будут твердые принципы, непреклонный характер и талант.) Тарже, мэр Парижа. (В этом ему поможет судейское сословие.) Лафайет, член Совета; маршал Франции, Верховный главнокомандующий на то время, которое ему понадобится для преобразования армии.
    Господин де Монморен, губернатор, герцог и пэр. (Когда расплатится с долгами.) Господин де Сегюр (из России), министр иностранных дел.
    Господин Мунье, королевский библиотекарь.
    Господин Шапелье, министр строительства».
 
   Ниже было приписано следующее:
 
    «Партия Лафайета:
    Министр юстиции – герцог де Ларошфуко. Министр иностранных дел – епископ Оттенский. Министр финансов – Ламбер, Алер или Клавьер. Военно-морской министр…
    Партия королевы:
    Военный или военно-морской министр – Ламарк. Председатель Совета по образованию и общественному воспитанию – аббат Сиейес.
    Министр юстиции…»
 
   Эта приписка свидетельствовала, по-видимому, о том, что Мирабо допускал некоторые изменения в предложенной им комбинации, что не воспрепятствовало бы его намерениям и не помешало бы его планам ¹¹.
   Было заметно, что когда он писал записку, рука его немного дрожала; это доказывало, что, сохраняя равнодушный вид, Мирабо в душе, несомненно, волновался.
   Жильбер быстро прочел, вырвал из блокнота еще один листок и написал несколько строк, после чего передал записку секретарю, которого он попросил перед тем подождать. Вот о чем говорилось в записке:
 
    «Я возвращаюсь к хозяйке квартиры, которую мы хотим снять; я передам ей условия, на которых вы согласны снять и отремонтировать дом.
    Дайте мне знать на квартиру (она находится на улице Сент-Оноре за собором Успенья напротив лавки столяра по имени Дюпле) о результате заседания, как только оно закончится».
 
   Королева, жаждавшая действия в надежде заглушить политическими интригами любовную страсть, с нетерпением ожидала возвращения Жильбера, слушая новый доклад Вебера.
   Это был рассказ об ужасной развязке страшной сцены, начало которой Вебер видел своими глазами, а только что явился свидетелем и конца этой истории.
   Когда королева послала его узнать новости, он едва успел взойти на мост Нотр-Дам с одной стороны, когда с другой стороны этого моста показалось кровавое шествие, а впереди, подобно знамени убийц, возвышалась голова булочника Франсуа, которую потехи ради так же, как недавно завили и напудрили отрубленные головы гвардейцев на Севрском мосту, теперь какой-то шутник украсил белым колпаком, позаимствованным у собрата жертвы по цеху пекарей.
   Какая-то молодая женщина, бледная, напуганная, с капельками пота на лбу, бежала навстречу процессии так быстро, насколько ей позволял довольно заметно выступавший живот, однако, не пробежав и трети моста, она остановилась как вкопанная.
   Эта голова, черты лица которой она еще не могла различить, произвела на нее такое же действие, как щит античного воина.
   И по мере того как голова становилась ближе, было нетрудно заметить, судя по тому, как искажалось лицо бедной женщины, что она еще не обратилась в камень.
   Когда отвратительный трофей оказался от нее не более чем в двадцати футах, она закричала, в отчаянии протягивая руки, и без чувств рухнула наземь.
   Это была жена Франсуа, она была на пятом месяце беременности. Когда ее уносили, она оставалась без чувств – Боже мой! – прошептала королева. – Какое печальное предупреждение ты посылаешь рабе своей, словно напоминая, что на этой земле есть люди более несчастные, чем она!
   В эту минуту в сопровождении Жильбера вошла г-жа Кампан, и Вебер сменил ее на страже у двери королевы Жильбер увидел, что перед ним была не королева, а женщина, супруга и мать, подавленная рассказом, поразившим ее в самое сердце.
   Это было как нельзя более кстати, потому что Жильбер – так ему, во всяком случае, казалось, – пришел предложить средство, способное положить конец всем этим убийствам А королева, вытерев слезы и блестевший от пота лоб, взяла из рук Жильбера принесенный им список.
   Но прежде чем заглянуть в эту важную бумагу, она приказала:
   – Вебер! Если бедняжка не умерла от горя, я приму ее завтра, и если она в самом деле ждет дитя, я буду восприемницей ее ребенка.
   – Ах, ваше величество! – вскричал Жильбер. – Почему все французы не видят вместе со мной ваши слезы и не слышат ваших слов?
   Королева вздрогнула. Это были почти те же самые слова, которые при менее трагических обстоятельствах она уже слышала от Шарни Она взглянула на записку Мирабо, но была слишком взволнована, чтобы ответить надлежащим образом.
   – Хорошо, доктор, – только и могла она вымолвить, – оставьте у меня эту записку. Я дам ответ завтра.
   Потом, не задумываясь над тем, что она делает, она протянула Жильберу руку, которой тот с удивлением коснулся губами.
   Для гордой Марии-Антуанетты было слишком большой уступкой обсуждать состав кабинета министров, в который входили Мирабо и Лафайет, а также позволить доктору Жильберу поцеловать ей руку.
   В семь часов вечера лакей без ливреи передал Жильберу следующую записку:
 
    «Заседание было жарким. Принято введение закона военного времени. Бюзо и Робеспьер высказались за создание верховного суда.
    Я потребовал издания указа о том, что за «преступления против общества» (мы придумали новое слово) будет судить королевский трибунал в Шатле.
    Я без обиняков заявил, что спасение Франции заключается в сильной королевской власти, и меня поддержали три четверти депутатов.
    Сегодня двадцать первое октября. Надеюсь, что начиная с шестого октября королевская власть на правильном пути.
    Vale et me ama
    ¹² ».
 
   Подписи не было, но почерк был тот же, каким был написан министерский проект, а также первая записка, полученная Жильбером утром. Все эти бумаги принадлежали перу одного и того же человека: Мирабо,

Глава 27.
ШАТЛЕ

   Чтобы объяснить значение победы, одержанной Мирабо, а вместе с ним и королевской властью, представителем которой он взялся выступать, мы должны подробнее рассказать нашим читателям о том, что такое Шатле.
   Кстати сказать, один из первых вынесенных там приговоров послужил поводом к одной из самых ужасных сцен, которые когда-либо видела Гревская площадь в течение тысяча семьсот девяностого года; сцена эта имеет некоторое отношение к нашему рассказу и потому непременно будет в свое время нами описана.
   Шатле, имевший большое историческое значение – ведь там находились трибунал и тюрьма, – с легкой руки славного короля Людовика IX получил в XIII веке полное право казнить и миловать, каковым и пользовался на протяжении пяти веков.
   Другой король, Филипп-Август, был градостроителем.
   Он построил или почти построил Собор Парижской Богоматери.
   Он основал больницы Святой Троицы, Святой Екатерины и Святого Николая при Лувре.
   Он замостил парижские улицы: они были покрыты грязью и тиной, и, как рассказывает хроника, их смрад не позволял ему подойти к окну.
   Справедливости ради следует заметить, что у него были для всего этого средства, которые его потомки, к сожалению, исчерпали: евреи.
   В тысяча сто восемьдесят девятом году его охватило безумие эпохи.
   Безумием эпохи было желание отобрать Иерусалим у азиатов. Он объединился с Ричардом Львиное Сердце и отправился в святые места.
   Однако, чтобы славные парижане не теряли попусту время и не вздумали от безделья бунтовать, как, например, не раз по его подстрекательству бунтовали не только подданные, но и сыновья Генриха II Английского, он перед отъездом оставил им план и приказал после его отъезда немедленно приступить к его исполнению.
   План этот предусматривал сооружение новой каменной стены вокруг Парижа; по замыслу короля это должна была быть настоящая крепостная стена XI века с башнями и воротами.
   Это было уже третье кольцо, опоясывавшее Париж. Как может догадаться читатель, инженеры, взявшиеся за выполнение этой задачи, приняли во внимание действительные размеры столицы; после Гуго Капета она сильно выросла и вскоре должна была выплеснуться за это третье кольцо, как переросла и первые два.
   Тогда кольцо растянули, и в него вошли, принимая в соображение будущее, многочисленные бедные хижины, которым позже суждено было превратиться в часть великого целого.
   Эти хижины и деревушки, как бы ни были они бедны, имели свой суд.
   Когда все эти помещичьи суды, как правило, вступавшие друг с другом в противоречие, оказались заключенными в одно кольцо, эти противоречия стали еще более ощутимыми, и суды стали так враждовать, что привели столицу в замешательство.
   В то время владелец венсенских земель, которому больше других приходилось терпеть от этих неурядиц, решил положить им конец.
   Этим землевладельцем был Людовик IX.
   Как детям, так и взрослым небесполезно было бы узнать, что когда Людовик IX вершил правосудие под этим знаменитым, вошедшим в поговорку, дубом, он судил как помещик, а не как король.
   И потому он узнал королевский указ о том, что все дела, рассматривавшиеся этими помещичьими судами, могут быть обжалованы в Шатле.
   Таким образом Шатле становился всемогущим судебным органом, наделенным высшими полномочиями.
   Шатле оставался верховным трибуналом до тех пор, пока парламент не посягнул на право королевского правосудия и не объявил, что принимает к обжалованию дела, рассмотренные в Шатле.
   И вот Национальное собрание отклонило парламентское решение.
   – Мы их заживо похороним! – заметил Ламетт, выходя с заседания.
   И по настоянию Мирабо Шатле не только было возвращено прежнее право, но, кроме того, он был наделен новыми полномочиями.
   Это явилось настоящей победой королевской власти, потому что преступления против общества, подпадавшие под закон военного времени, выносились на рассмотрение трибунала, подведомственного королю.
   Первое преступление, переданное на рассмотрение в Шатле, и оказалось тем самым делом, о котором мы ведем свой рассказ.
   В тот же день как закон был утвержден, два убийцы несчастного Франсуа были повешены на Гревской площади, не подвергаясь другому суду, кроме общественного обвинения и обнародования их преступления.
   Третьим обвиняемым был вербовщик Флер-д'Эпин, о котором мы уже упоминали; его судили в Шатле обычным порядком; он был разжалован, осужден и отправился той же дорогой, по которой ушли те двое, и вскоре догнал на пути к вечности двух своих товарищей.
   Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара и главного инспектора швейцарцев Пьера-Виктора де Безенваля.
   Оба они были преданы двору, и их дела поспешили передать в Шатле.
   Ожар был обвинен в том, что предоставил средства, из которых камарилья королевы оплачивала в июле войска, стоявшие на Марсовом поле; Ожар был малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был безразличен.
   Оправдательный приговор Шатле не повлек за собой поэтому никакого скандала.
   Оставался Безенваль.
   Это было совсем другое дело: его имя было как нельзя более популярно в худшем смысле этого слова.
   Именно он командовал швейцарцами у Ревельона в Бастилии и на Марсовом поле. Парижане еще помнили, что Безенваль во всех трех случаях стремительно атаковал толпу, и теперь народ не прочь был отыграться.
   Двор передал в Шатле четкие указания: король и королева любой ценой требовали отменить смертную казнь Безенваля.
   Это двойное ходатайство было нелишним для его спасения.
   Он сам признал себя виновным, потому что после взятия Бастилии бежал, был арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
   Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его гневными выкриками.
   – Безенваля на фонарь! На виселицу Безенваля! – неслось со всех сторон.
   – Тихо! – закричали секретари. Тишину удалось восстановить с большим трудом. Один из присутствовавших воспользовался минутным затишьем и сильным низким голосом прокричал:
   – Я требую, чтобы его растерзали на тринадцать кусков и разослали по одному в каждый кантон!
   Однако несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на враждебность публики, Безенваль был оправдан.
   Возмутившись оправдательным приговором, один из присутствовавших написал четверостишие на клочке бумаги, скатал из него шарик и бросил председателю суда.
   Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:
 
    Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
    Оправдан Безенваль,
    Ожара – оправдать.
    Легко подчистить лист, но вы-то – не бумага:
    Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.
 
   Четверостишие было подписано. Это было еще не все: председательствовавший огляделся, ища глазами автора.
   Автор стихов стоял на скамье, размахивая руками в надежде привлечь внимание председателя. Однако тот опустил перед ним глаза. Он не осмелился отдать приказание о его аресте. Это был Камилл Демулен, выступавший с предложениями в Пале-Рояле; у него был острый ум, это был большой оригинал и вдобавок человек, умевший за себя постоять.
   Один из тех, кто торопился вместе со всеми к выходу и кого, судя по платью, можно было принять за простого буржуа из Маре, обратился к одному из своих соседей, положив ему руку на плечо, хотя тот, казалось, был более знатного происхождения:
   – Ну, доктор Жильбер, что вы думаете об этих двух оправдательных приговорах?
   Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и, узнав его в лицо, как перед тем узнал голос, отвечал:
   – Это вас, а не меня надо об этом спросить, ведь вы знаете все: прошлое, настоящее, будущее!..
   – Я полагаю, что после того как этих двух виновных оправдали, остается лишь воскликнуть: «Не повезет невиновному, который окажется третьим!» – А почему вы решили, что вслед за ними здесь будут судить невиновного и осудят его на смерть? – спросил Жильбер.