Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам, – а обе четы жили бок о бок: Камилл и Люсиль, как мы уже сказали – на улице Ансьен-Комеди, Дантон – на улице Пан-Сент-Андре, – г-жа Дантон плакала, а Дантон изо всех сил пытался ее успокоить, Женщина подошла к женщине, мужчина – к мужчине.
   Жены поцеловались, мужья пожали друг Другу руки.
   – Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? – спросил Камилл.
   – Надеюсь, что так, – отвечал Дантон. – Впрочем, Сантер к этому делу поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного человека, не отдельного бунтовщика: недовольство нищенским существованием, всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию предали, – вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех комиссаров, которые должны собраться в коммуне для спасения отечества.
   – Спасение отечества, – покачав головой, возразил Камилл, – это слишком общее понятие.
   – Да; но в то же время это широкое понятие.
   – А Марат? А Робеспьер?
   – Разумеется, ни того, ни другого никто не видел: один спрятался на своем чердаке, другой отсиживается в погребе. Когда все будет кончено, один появится, подобно ласке, другой вылетит, как филин.
   – А Петион?
   – Трудно понять, на чьей он стороне! Четвертого он объявил дворцу войну; восьмого он предупредил департаментские власти, что не отвечает за безопасность короля; сегодня утром он предложил расставить национальных гвардейцев на площади Карусели; нынче вечером он потребовал у департамента двадцать тысяч франков для возвращения марсельцев на родину.
   – Он хочет усыпить бдительность двора, – предположил Камилл Демулен.
   – Я тоже так полагаю, – кивнул Дантон. В эту минуту вошли еще двое: супруги Робер. Читатели, несомненно, помнят, что г-жа Робер (мадмуазель де Кералио) диктовала 17 июля 1791 года на алтаре Отечества знаменитую петицию, которую писал ее супруг.
   В противоположность двум другим парам, где мужья были выше своих жен, в этой семье главой была супруга. Робер был тучным мужчиной лет тридцати пяти – сорока; он входил в Клуб кордельеров и служил общему делу более как патриот, не блистая особыми талантами, не обладая легким слогом, зато был враждебно настроен по отношению к Лафайету и был известен своим огромным честолюбием, если верить мемуарам г-жи Ролан.
   Госпоже Робер было в ту пору тридцать четыре года; она была маленькой, ловкой, умной и гордой; воспитанная своим отцом, Гинеменом де Кералио, кавалером ордена Св. Людовика, членом Академии, среди учеников которого был некий юный корсиканец, чей стремительный взлет учитель, разумеется, не мог тогда предугадать, – мадмуазель Кералио незаметно для себя увлеклась наукой и стала писательницей; в семнадцать лет она писала, переводила, компилировала; в восемнадцать – написала роман: «Аделаида». Так как ее отцу не хватало на жизнь, он сотрудничал в «Меркурии» и в «Газете Ученых», и не раз ему случалось подписывать своим именем статьи, которые писала за него дочь, причем никто не мог отличить их от его собственных, так она отточила свой ум и стиль, став одной из самых неутомимых журналисток своего времени.
   Супруг Робер прибыли из Сент-Антуанского предместья. По их словам, выглядело оно весьма необычно.
   Ночь была хороша, внешне вполне мирная и не предвещавшая ничего особенного; на улицах не было никого или почти никого; но все окна были освещены, и этот свет из окон горел словно для того, чтобы осветить ночь.
   Благодаря такому освещению улицы приобретали зловещий вид. Это не было похоже ни на праздник, ни на траур: предместье будто жило в каком-то лихорадочном сне.
   В тот момент, когда г-жа Робер подходила к концу своего рассказа, всех заставил вздрогнуть колокольный звон.
   Это был первый удар набата, в который ударили кордельеры.
   – Отлично! – воскликнул Дантон. – Узнаю наших марсельцев! Я так и думал, что сигнал к выступлению подадут они.
   Женщины в ужасе переглянулись; в особенности напуганной казалась г-жа Дантон.
   – Сигнал? – переспросила г-жа Робер. – Значит, наступление на дворец начнется ночью?
   Никто ей не ответил; но Камилл Демулен, с первым же ударом колокола удалившийся в свою комнату, возвратился с ружьем в руке.
   Люсиль вскрикнула. Чувствуя, что в этот решительный час она не вправе мешать любимому мужу, она бросилась в альков г-жи Дантон, упала на колени, припала головой к кровати и расплакалась.
   Камилл вошел вслед за ней.
   – Не волнуйся! – сказал он. – Я ни на шаг не отойду от Дантона.
   Мужчины вышли; г-жа Дантон, казалось, вот-вот умрет от страха; г-жа Робер обвила руками шею мужа и никак не хотела отпускать его одного.
   Но вот три женщины остались одни: г-жа Дантон сидела с отрешенным видом; Люсиль плакала, стоя на коленях, г-жа Робер широкими шагами мерила комнату, разговаривая вслух и не замечая, что каждое ее слово больно ранит г-жу Дантон:
   – Все это, все это по вине Дантона! Если мой муж погибнет, я умру вместе с ним! Но перед смертью я заколю Дантона кинжалом!
   Так прошло около часу.
   Стало слышно, как отворилась входная дверь.
   Госпожа Робер устремилась вперед; Люсиль подняла голову; г-жа Дантон застыла в неподвижности.
   Это вернулся Дантон.
   – Один! – вскричала г-жа Робер.
   – Успокойтесь! – молвил Дантон. – До завтра ничего не произойдет.
   – А Камилл? – спросила Люсиль.
   – А Робер? – подхватила мадмуазель де Кералио.
   – Они в Клубе кордельеров, составляют призывы к солдатам. Я пришел вас успокоить и сообщить, что нынче ночью ничего не произойдет, а в доказательство я ложусь спать.
   И он действительно бросился, не раздеваясь, на кровать, а пять минут спустя уже спал так, будто в эту минуту не решалась судьба монархии и не стоял вопрос о ее жизни и смерти.
   В час ночи вернулся Камилл.
   – Я пришел сообщить вам новости о Робере, – доложил он, – Робер понес в коммуну наши прокламации… Не беспокойтесь, это произойдет завтра, да и то еще!..
   Камилл с сомнением покачал головой.
   Потом он опустил эту самую голову на плечо Люсиль и тоже заснул.
   Он проспал около получаса, когда раздался звонок в дверь.
   Госпожа Робер пошла открывать.
   Это был Робер.
   Он пришел за Дантоном по поручению коммуны.
   Он разбудил Дантона.
   – Да пошли они… Я хочу спать! – отрезал тот. – Завтра будет день.
   Робер и его жена вышли и отправились к себе.
   Скоро послышался новый звонок.
   Теперь пошла открывать г-жа Дантон.
   Следом за ней в комнату вошел высокий светловолосый юноша лет двадцати в форме капитана Национальной гвардии с ружьем в руке.
   – Господин Дантон? – спросил он.
   – Друг мой! – прошептала г-жа Дантон, пытаясь разбудить мужа.
   – А? Что? – пробормотал тот спросонья. – А-а, опять…
   – Господин Дантон! – обратился к нему высокий светловолосый юноша. – Вас там ждут.
   – Где – там?
   – В коммуне.
   – Кто меня ждет?
   – Комиссары секций, а особенно – господин Бийо.
   – Бешеный! – прошептал Дантон. – Ладно, передайте Бийо, что я сейчас приду.
   Остановив свой взгляд на юноше, лицо которого было ему незнакомо, он поразился его недетскому выражению, несмотря на совсем юный возраст капитана.
   – Прошу прощения, господин офицер, а кто вы такой?
   – Меня зовут Анж Питу, сударь; я – капитан Национальной гвардии Арамона.
   – Ага!
   – Я брал Бастилию.
   – Отлично!
   – Вчера я получил письмо от господина Бийо, сообщавшего мне о том, что здесь ожидается жестокий бой и что нужны все настоящие патриоты.
   – И что же?
   – Тогда я отправился в путь с теми из моих людей, кто пожелал за мной последовать; но поскольку они не могли за мной угнаться, они остались в Даммартене. Завтра рано утром они будут здесь.
   – В Даммартене? – переспросил Дантон. – Да это же в восьми милях отсюда!
   – Совершенно верно, господин Дантон.
   – Сколько же от Парижа до Арамона?
   – Восемнадцать миль… Мы вышли нынче утром в пять часов.
   – Ага! И вы проделали восемнадцать миль за один день?
   – Да, господин Дантон.
   – И прибыли?..
   – В десять часов вечера… Я спросил господина Бийо; мне сказали, что он, должно быть, в Сент-Антуанском предместье у господина Сантера. Я побывал у господина Сантера; но там мне сказали, что господин Бийо к ним не заходил и что я, верно, найду его в Якобинском клубе на улице Сент-Оноре; у якобинцев я его тоже не нашел, меня направили в Клуб кордельеров, а оттуда – в ратушу…
   – Ив ратуше вы его застали?
   – Да, господин Дантон. Тогда же он дал мне ваш адрес и сказал: «Ты ведь не устал, Питу? – Нет, господин Бийо. – Тогда ступай и скажи Дантону, что он – лентяй и что мы его ждем».
   – Тысяча чертей! – вскочив с постели, воскликнул Дантон. – Этот мальчик заставил меня покраснеть! Идем, дружок, идем!
   Он поцеловал жену и вышел вслед за Питу.
   Его жена тихонько вздохнула и откинула голову на спинку кресла.
   Люсиль решила, что та плачет, и не стала мешать ее горю.
   Однако видя, что г-жа Дантон не шевелится, она разбудила Камилла; подойдя к г-же Дантон, она увидала, что бедняжка лежит без чувств.
   В окнах забрезжил рассвет; день обещал быть солнечным; однако – можно было принять это за дурное предзнаменование – небо скоро стало кроваво-красным.

Глава 26.
В НОЧЬ С 9 НА 10 АВГУСТА

   Мы рассказали, что происходило дома у трибунов; поведаем теперь, что происходило в пятистах футах от них в королевской резиденции.
   И там женщины плакали и молились; они плакали, может быть, даже больше: как сказал Шатобриан, глаза принцев крови устроены таким образом, что в них умещается больше слез.
   Однако необходимо отдать всем справедливость: принцесса Елизавета и принцесса де Ламбаль плакали и молились; королева молилась, но не плакала.
   Ужин был подан, как обычно: ничто не могло отвлечь короля от еды.
   Выйдя из-за стола, принцесса Елизавета и принцесса де Ламбаль удалились в комнату, известную под именем зала заседаний: было условленно, что там проведут ночь все члены королевской семьи, выслушивая доклады; королева тем временем отозвала короля в сторону и увлекла за собой.
   – Куда вы меня ведете, ваше величество? – полюбопытствовал король.
   – В мою комнату… Не угодно ли вам будет надеть кольчугу, в которой вы были четырнадцатого июля, государь?
   – Ваше величество! – возразил король. – Было вполне разумно оберегать меня от пули или кинжала убийцы в день церемонии или заговора; но в день сражения, когда мои друзья рискуют ради меня головой, было бы подлостью не рисковать вместе с ними.
   С этими словами король оставил королеву, вернулся в свои апартаменты и заперся с исповедником.
   Королева отправилась вслед за принцессой Елизаветой и принцессой де Ламбаль в залу заседаний.
   – Что делает король? – спросила принцесса де Ламбаль.
   – Исповедуется, – с непередаваемым выражением отвечала королева.
   В эту минуту дверь отворилась и на пороге появился граф де Шарни.
   Он был бледен, но прекрасно владел собой.
   – Могу ли я переговорить с королем? – с поклоном спросил он у королевы.
   – В настоящее время, граф, – отозвалась Мария-Антуанетта, – король – это я!
   Шарни знал это лучше, чем кто бы то ни было; однако он продолжал настаивать.
   – Вы можете подняться к королю, – сказала королева, – но, клянусь, вы ему очень помешаете.
   – Понимаю: король принимает Петиона?
   – Король заперся со своим исповедником.
   – Значит, я, как главный распорядитель дворца, сделаю свой Доклад вам, ваше величество, – отвечал Шарни – Что ж, сударь, как вам будет угодно, – промолвила королева.
   – Я буду иметь честь докладывать вашему величеству о численном составе наших сил. Конная жандармерия под командованием господина Рюльера и господина де Вердьера численностью в шестьсот человек построена в боевом порядке на большом плацу в Лувре; пешая парижская жандармерия, intra muros ⁴³, находится на казарменном положении в конюшнях; отряд в сто пятьдесят человек был выделен для размещения в Тулузской ратуше на случай внеочередного сопровождения кассы или казны; пешая парижская жандармерия, extra muros ⁴⁴, состоящая всего из тридцати человек, занимает пост у небольшой лестницы, ведущей к королю из двора Принцев; двести офицеров и солдат бывшей конной или пешей гвардии, сотня молодых роялистов, столько же старых дворян, еще около четырехсот защитников собраны в Лей-де-Беф и прилегающих к ней залах; около трехсот национальных гвардейцев рассредоточены во дворах и в саду; наконец, полторы тысячи швейцарцев, составляющие основную силу двора, только что заняли различные посты, а также размещены в главном вестибюле и у лестниц, защиту коих они взяли на себя.
   – Что же, сударь, ужели все эти меры вас не удовлетворяют? – молвила королева.
   – Ничто не может меня удовлетворить, – отвечал Шарни, – когда речь идет о спасении вашего величества.
   – Так вы, сударь, считаете, что мы должны бежать?
   – По моему мнению, ваше величество, вам, королю, вашим августейшим детям следует окружить себя нами.
   Королева сделала нетерпеливое движение.
   – Вы, ваше величество, не любите Лафайета – пусть так! Однако вы же доверяете герцогу де Лианкуру; он – в Руане, ваше величество; он снял там дом у английского дворянина, некоего господина Каннинга; командующий войсками в провинции привел своих солдат к присяге на верность королю; швейцарский полк Залишамаде, на который вполне можно рассчитывать, эшелонирован на дороге. Все пока спокойно: давайте выйдем через Поворотный мост, доберемся до городских ворот Этуаль; триста кавалеристов конституционной гвардии ждут нас там; в Версале без труда наберется полторы тысячи дворян. Имея четыре тысячи человек, я берусь проводить вас, куда пожелаете.
   – Благодарю вас, господин Шарни, – отозвалась королева, – я ценю вашу преданность, заставившую вас покинуть дорогих вам людей ради того, чтобы предложить свои услуги иностранке…
   – Ваше величество! Вы ко мне несправедливы, – перебил ее Шарни. – Жизнь королевы всегда будет для меня дороже жизни всех других людей, так же как долг для меня всегда будет превыше всех других добродетелей.
   – Ах, да. Долг… – пробормотала королева, – раз вы заговорили о долге, то я тоже могу сказать, что исполняю долг, который понимаю по-своему: мой долг – заботиться о величии монархии, и если уж ей суждено погибнуть, я должна позаботиться о том, чтобы она погибла стоя и не теряя достоинства, как умирали античные гладиаторы, учившиеся встречать смерть без страха.
   – Это последнее слово вашего величества?
   – Это моя последняя воля.
   Шарни поклонился и, подойдя к двери, столкнулся с г-жой Кампан, торопившейся к принцессам.
   – Передайте их высочествам, – попросил он, – чтобы они держали при себе самые дорогие вещи: вполне возможно, что мы в любую минуту будем вынуждены покинуть дворец.
   Когда г-жа Кампан отправилась передать это предложение принцессе де Ламбаль и принцессе Елизавете, Шарни вновь приблизился к королеве.
   – Ваше величество! – проговорил он. – Должно быть, вы питаете надежду, что придет помощь извне; если это так, прошу вас мне довериться: подумайте, что завтра в этот час мне придется перед Богом или людьми держать ответ за то, что произойдет.
   – По моему распоряжению Петиону должны были передать двести тысяч франков и пятьдесят тысяч – Дантону; за эту сумму Дантон обещал не выходить из дому, а Петион – прийти во дворец.
   – Да уверены ли вы в своих посредниках, ваше величество?
   – Вы ведь сказали, что Петион только что пришел, не правда ли?
   – Да, ваше величество.
   – Это уже кое-что, как видите.
   – Но этого недостаточно… Мне сообщили, что за ним посылали трижды, прежде чем он согласился отправиться во дворец.
   – Если он с нами заодно, – сказала королева, – он должен во время разговора с королем дотронуться указательным пальцем До правого века.
   – Ну, а если он не с нами?
   – Если он не с нами, он – наш пленник, и я прикажу ни в коем случае не выпускать его из дворца. В это мгновение зазвонил колокол.
   – Что это такое? – спросила королева.
   – Набат, – отвечал Шарни. Принцессы в испуге вскочили.
   – Что вас так напугало? – удивилась королева. – Набат – это боевая труба мятежников.
   – Ваше величество! – взволновавшись более королевы при этом отвратительном звуке, проговорил Шарни. – Я сейчас узнаю, не предвещает ли этот набат чего-нибудь серьезного.
   – Вы вернетесь? – с живостью поинтересовалась королева.
   – Я приехал, чтобы вы, ваше величество, могли мною располагать, и не оставлю вас до тех пор, пока не исчезнет всякая опасность.
   Шарни поклонился и вышел.
   Королева на мгновение задумалась.
   – Ну, пойдем посмотрим, исповедался ли король, – прошептала она, после чего тоже вышла.
   Тем временем принцесса Елизавета снимала с себя кое-что из одежды и поудобнее устраивалась на диване.
   Она расстегнула на шейном платке сердоликовую булавку и показала ее г-же Кампан. На камне была гравировка.
   Гравировка представляла собой букет лилий с надписью на ленточке.
   – Прочтите, – предложила принцесса Елизавета. Госпожа Кампан приблизилась к канделябру и прочитала:
 
    «Забудь оскорбления, прости несправедливость».
 
   – Боюсь, что это высказывание не окажет должного воздействия на наших врагов, – заметила принцесса, – однако от этого оно будет нам не менее дорого.
   Не успела она договорить, как со двора донесся выстрел.
   Женщины вскрикнули.
   – Вот и первый выстрел, – прошептала принцесса Елизавета, – увы, он будет не последним!
   Королеве доложили о появлении в Тюильри Петиона – вот как мэр Парижа оказался во дворце.
   Он прибыл около половины одиннадцатого.
   На сей раз его не заставили ожидать в приемной; напротив, ему сказали, что король с нетерпением его ждет; однако чтобы добраться до короля, ему пришлось пройти сначала сквозь ряды швейцарцев, потом через строй национальных гвардейцев, а затем сквозь толпу дворян, называвшихся кавалерами кинжала);
   Хотя всем было известно, что король сам посылал за Петионом и что тот при желании мог бы остаться в ратуше, своем собственном дворце, а не прыгать в эту яму с дикими зверями под названием Тюильри, его осыпали бранью, называя «предателем» и «Иудой», пока он поднимался по лестницам.
   Людовик XVI ожидал Петиона в той же комнате, где гак круто обошелся с ним 21 июня.
   Петион узнал дверь и улыбнулся.
   Судьба предоставляла ему случай жестоко за себя отомстить.
   В дверях Мандэ, командующий Национальной гвардией, остановил мэра.
   – А-а, это вы, господин мэр! – молвил он.
   – Да, сударь, это я, – как обычно невозмутимо отвечал Петион.
   – – Зачем вы сюда пришли?
   – Я бы мог и не отвечать на ваш вопрос, господин Мандэ, не признавая за вами никакого права меня спрашивать; впрочем, я тороплюсь и вообще не собираюсь разговаривать с подчиненными…
   – С подчиненными?
   – Вы меня перебиваете, а ведь я вам сказал, что тороплюсь, господин Мандэ. Я явился сюда потому, что король трижды за мной посылал… Сам я бы не пришел.
   – Ну что же, раз мне выпала честь встретиться с вами, господин Петион, я хочу вас спросить, почему полицейские городские чиновники в изобилии выдали патроны марсельцам и почему я, Мандэ, получил всего по три штуки на каждого из моих людей!
   – Прежде всего потому, – не теряя хладнокровия, отвечал Петион, – что на большее количество из Тюильри запроса не поступало: по три патрона на каждого национального гвардейца, по сорок – на швейцарца; было выдано столько, сколько просил король.
   – Чем же объяснить эту разницу в количестве?
   – Об этом вам следует поговорить не со мной, а с королем, сударь; возможно, он не доверяет Национальной гвардии.
   – Но я, сударь, просил у вас пороху, – заметил Мандэ.
   – Верно; к сожалению, вы не написали требования на его получение.
   – Прекрасный ответ! – вскричал Мандэ. – Кажется, это ваше дело, ведь приказ должен исходить от вас.
   Разговор становился довольно щекотливым для Петиона; к счастью, дверь распахнулась, и Редерер, член бюро парижского муниципалитета, пришел мэру на помощь, объявив:
   – Господин Петион, король ждет вас.
   Петион вошел.
   Король в самом деле с нетерпением его ожидал.
   – А вот и вы, господин Петион! – молвил он. – В каком состоянии находится Париж?
   Петион сделал краткий отчет о положении в городе.
   – Вы ничего больше не хотите мне сказать, сударь? – спросил король.
   – Нет, государь, – отвечал Петион. Король пристально посмотрел на Петиона.
   – Неужели ничего?.. Совсем ничего?. – .
   Петион широко раскрыл глаза, не понимая, чем вызвана такая настойчивость короля.
   Король в свою очередь с нетерпением ждал, когда Петион поднесет руку к глазу; это, как помнят читатели было условным знаком, который должен был означать что мэр Парижа принял двести тысяч франков и король может на него рассчитывать.
   Петион почесал за ухом, но подносить палец к глазу как будто не собирался.
   Значит, короля обманули: деньги прикарманил какой-то мошенник.
   Вошла королева.
   Она появилась как раз в ту минуту, когда король растерялся, не зная, о чем бы еще спросить Петиона, а тот ждал новых вопросов.
   – Ну что, – шепотом спросила Мария-Антуанетта у супруга, – он – наш друг?
   – Нет, – отвечал король, – он не подал никакого знака.
   – Ну так мы возьмем его в плен!
   – Могу ли я удалиться, государь? – спросил Петион.
   – Ради Бога, не выпускайте его! – взмолилась Мария-Антуанетта.
   – Нет, сударь; я попрошу вас задержаться еще на одну минутку; мне еще нужно с вами кое о чем поговорить, – прибавил король во весь голос. – Пройдите в этот кабинет.
   Для тех, кто находился в кабинете, это означало:
   «Я вам поручаю господина Петиона; следите за ним и никуда его не выпускайте.»
   Находившиеся в кабинете отлично все поняли; они окружили Петиона, и тот понял, что стал пленником.
   К счастью, там не было Мандэ: он отбивался от только что полученного приказа, предписывавшего ему явиться в ратушу.
   Итак, обе стороны вели перекрестный огонь: Мандэ вызывали в ратушу, как вызвали в Тюильри Петиона.
   Мандэ это приглашение было не по душе, и он никак не мог решиться его принять.
   Что до Петиона, то он оказался тридцатым в крошечном кабинете, где и четверым было бы тесно.
   – Господа! – проговорил он спустя минуту. – Здесь долее оставаться невозможно: мы задохнемся.
   Все были с ним совершенно согласны, никто не воспротивился тому, чтобы Петион вышел из кабинета, однако все последовали за ним.
   Кроме того, возможно, никто не посмел задержать его открыто.
   Он пошел по первой подвернувшейся лестнице; она привела в комнату первого этажа, выходившую в сад.
   Он ужаснулся при мысли, что дверь в сад может быть заперта; она оказалась открытой.
   Петион опять очутился в тюрьме, только более просторной и лучше проветриваемой, но столь же надежно запертой, как и первая.
   Однако у него появилась надежда на спасение.
   За ним по пятам следовал какой-то человек; выйдя вслед за ним в сад, он подал ему руку; это был Редерер, прокурор парижского муниципалитета.
   Они стали прогуливаться на террасе, опоясывавшей дворец; терраса эта освещалась лампионами: подошли национальные гвардейцы и потушили те из них, что находились в непосредственной близости от мэра и прокурора.
   С какой целью они это сделали? Петиону все это пришлось не по душе.
   – Сударь! – обратился он к следовавшему за ним офицеру, швейцарцу по имени Зали-Лизер. – Против меня что-то замышляется?
   – Не беспокойтесь, господин Петион, – отвечал офицер с сильным немецким акцентом, – король поручил мне за вами приглядывать, и я вам обещаю, что если кто-нибудь посмеет вас убить, он минутой позже падет от моей руки!
   В таких же обстоятельствах Трибуле ответил Франциску I: «Я бы предпочел, государь, чтобы это случилось минутой раньше».
   Петион ничего не ответил и вышел на Террасу фельянов, залитую лунным светом. В те времена ее в отличие от наших дней не окружала решетка: терраса была отгорожена стеной в восемь футов высотой, в которой было три калитки, две маленькие и одна большая.
   Эти калитки были теперь не только заперты, но и забаррикадированы; кроме того, их охраняли гренадеры из Бютт-Де-Мулен и Фий-Сен-Тома, известные своими роялистскими настроениями.
   Значит, надеяться на их помощь не приходилось. Петион время от времени наклонялся, подбирал камешек и бросал его через стену.
   Пока Петион прогуливался, швыряясь камнями, к нему дважды подходили сообщить, что король желает с ним говорить.
   – Вы не пойдете? – спросил Редерер.
   – Нет, – ответил Петион, – там слишком жарко! Как вспомню о кабинете, так у меня пропадает всякое желание туда возвращаться; и потом, на Террасе фельянов у меня назначена встреча.
   И он продолжал наклоняться, подбирать камешки и бросать их через стену.
   – Кому вы назначили встречу? – поинтересовался Редерер.
   В эту минуту дверь, ведущая из собрания на террасу фельянов, отворилась.