Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   – Ваше величество! Я был бы в отчаянии, если бы мое молчание показалось вам менее почтительным, чем мои слова.
   – Вы мне сказали так: «Ну что ж, вы меня поблагодарили, дело сделано, перейдем к другому».
   – Во всяком случае мне хотелось, чтобы вы, ваше величество, подвергли мою преданность такому испытанию, которое позволило бы ей проявиться полнее, чем это было до сегодняшнего дня. Вот чем объясняется некоторое нетерпение, подмеченное вами на моем лице.
   – Господин Жильбер! – проговорила королева, пристально взглянув на доктора, – вы – необыкновенный человек, и я приношу вам мои извинения: у меня было предубеждение против вас – теперь его нет.
   – Ваше величество! Позвольте мне от всей души вас поблагодарить, и не только за ваши слова, но еще и за то, что вы вселяете в меня уверенность.
   – Доктор! – продолжала королева, словно то, что она собиралась сказать, само собой вытекало из предыдущие ее слов. – Что, по-вашему, со мной произошло?
   – Ваше величество! Я – человек рассудочный, человек науки, и потому прошу вас облечь ваш вопрос в более точную форму.
   – Я спрашиваю вас вот о чем, сударь. Полагаете ли вы, что причиной моего недавнего обморока послужило одно из нервных потрясений, которым несчастные женщины подвержены по причине природной слабости, или вы подозреваете нечто более серьезное?
   – Я отвечу вашему величеству так: дочь Марии-Терезии, сохранявшая спокойствие и мужество в ночь с пятого на шестое октября, – женщина необыкновенная, и, следовательно, ее не могло взволновать событие, способное оказывать воздействие на обыкновенных женщин.
   – Вы правы, доктор, вы верите в предчувствия?
   – Наука отвергает явления, противоречащие естественному ходу вещей. Однако иногда случаются события, которые опровергают науку.
   – Мне следовало бы спросить так: «Вы верите в предсказания?» – Я думаю, что высшая Доброта для нашего собственного блага покрыла будущее мраком неизвестности. Редкий ум, получивший от природы великий математический дар, может путем тщательного изучения прошлого приподнять краешек этого покрывала и заглянуть в будущее. Такие исключения весьма редки, и с тех пор, как религия упразднила роковую случайность, с тех пор как философия ограничила веру, пророки в значительной мере потеряли свою силу. И тем не менее… – прибавил Жильбер.
   – И тем не менее?.. – подхватила королева, видя, что он в задумчивости замолчал.
   – Тем не менее, – продолжал он, словно делая над собой усилие, потому что ему приходилось говорить о вещах, которые его разум подвергал сомнению, – есть такой человек…
   – Человек?.. – переспросила королева, следившая за каждым словом Жильбера с все возраставшим интересом.
   – Да, есть такой человек, которому несколько раз удавалось при помощи неопровержимых фактов разбить все доводы моего разума.
   – И этот человек?..
   – Я не смею назвать вашему величеству его имя.
   – Этот человек – ваш учитель, не так ли, господин Жильбер? Человек всемогущий, бессмертный – божественный Калиостро!
   – Ваше величество! Мой единственный и истинный учитель – природа. Калиостро – лишь мой спаситель. Я лежал с пулей в груди, потеряв почти всю кровь. Став врачом после двадцати лет занятий, я уверен, что моя рана была смертельной. Он меня вылечил всего за несколько дней благодаря какому-то не известному мне бальзаму. Этим и объясняется моя признательность, я бы даже сказал – восхищение.
   – И этот человек предсказал вам нечто такое, что потом сбылось?
   – Да, его предсказания показались мне странными, невероятными! Он с такой уверенностью шагает в настоящем, что невозможно не поверить в то, что ему открыто будущее.
   – Значит, если бы этот человек взялся вам что-нибудь предсказать, вы бы ему поверили?
   – Я, во всяком случае, действовал бы, принимая в расчет его предсказания.
   – А если бы он предсказал вам преждевременную смерть, смерть ужасную, позорную, – стали бы вы готовиться к такой смерти?
   – Да, ваше величество, однако прежде я попытался бы ее избежать всеми возможными способами, – отвечал Жильбер, проникновенно глядя на королеву.
   – Избежать? Нет, доктор, нет! Я ясно вижу, что обречена, – отвечала королева. – Эта революция – бездна, готовая вот-вот поглотить трон. Этот народ – лев, которому суждено меня пожрать.
   – Ах, ваше величество! Стоит вам только захотеть, и этот лев ляжет у ваших ног, как агнец.
   – Разве вы не видели, что он делал в Версале?
   – А разве вы не видели, каким он стал в Тюильри? Это же Океан, ваше величество! Он постоянно подтачивает скалу, стоящую у него на пути, до тех пор, пока не свалит; однако он умеет быть и нежным, словно кормилица, с лодкой, отдавшейся на его волю.
   – Доктор! Между этим народом и мною давно уже все кончено: он меня ненавидит, а я его презираю!
   – Это потому, что вы друг друга по-настоящему еще не знаете. Перестаньте быть для него королевой, станьте; ему матерью; забудьте, что вы – дочь Марии-Терезии, нашего старого врага; сестра Иосифа Второго, нашего мнимого друга; станьте француженкой, и вы услышите, как вас будет благословлять этот народ, вы увидите, как он протянет к вам свои руки, чтобы приласкать.
   Мария-Антуанетта пожала плечами.
   – Да, это мне знакомо… Вчера он благословлял, сегодня ласкает, а завтра задушит тех, кого благословлял и ласкал.
   – Это потому, что он чувствует в них сопротивление и ненависть в ответ на свою любовь.
   – Да знает ли этот народ, этот разрушитель, что он любит и что ненавидит?! Ведь он разрушает все вокруг, подобно ветру, воде и огню; он так же капризен, как женщина!
   – Да, потому что вы смотрите на него с берега, ваше величество, как путешественник смотрит на прибрежные отвесные скалы; потому что, то подкатывая, то откатывая от ваших ног без видимой на то причины, он оставляет на берегу пену и оглушает вас своими жалобами, а вы принимаете их за угрозы; однако смотреть на него нужно иначе: надо понимать, что им руководит Святой Дух, витающий над водами Океана; надо уметь видеть его таким, каким его видит Бог: он уверенно шагает вперед, сметая все на своем пути к цели. Вы – французская королева, а не знаете, что происходит в этот час во Франции. Поднимите свою вуаль, ваше величество, вместо того чтобы опускать ее, и вы залюбуетесь, вместо того чтобы бояться.
   – Что же красивого, великолепного, восхитительного я увижу?
   – Вы увидите, как из руин старого мира рождается мир новый; вы увидите, как колыбель Франции поплывет, подобно колыбели Моисея, по реке еще более глубокой, чем Нил, чем Средиземное море, чем Океан… Спаси тебя Господь, о колыбель! Храни тебя Бог, о Франция!
   Несмотря на то, что Жильбера нельзя было назвать восторженным человеком, он воздел руки и устремил взгляд вверх.
   Королева в изумлении смотрела на него, ничего не понимая.
   – И куда же эта колыбель должна приплыть? – спросила королева. – Может, в Национальное собрание, это скопище спорщиков, разрушителей, обновленцев? Или новой Францией должна руководить старая? Незавидная мать для такой красавицы, а, господин Жильбер?
   – Нет, ваше величество! Приплыть эта колыбель в ближайшие дни, сегодня, может быть, завтра должна в незнакомую до сей поры землю, зовущуюся «отчизной». Там она найдет крепкую кормилицу, способную взрастить крепкий народ: Свободу.
   – Ну что ж, красивые слова, – заметила королева. – Я полагаю, что слишком частое употребление их уже убило.
   – Нет, ваше величество! Это не красивые слова, это великие дела! Посмотрите на Францию: все уже разрушено, но ничто еще не построено. Еще нет ни постоянно действующих муниципалитетов, ни департаментов. Во Франции нет законов, впрочем, она сама составляет сейчас закон. Посмотрите, как она идет твердой поступью, глядя перед собой, прокладывая себе путь из одного мира в другой, переходя по узкому мостику, переброшенному через пропасть. Посмотрите, как она, не дрогнув, ступает на этот мостик, столь же узкий, как мост Магомета… Куда она идет, старая Франция? К единству нации! Все, что до сих пор казалось ей трудным, мучительным, невыносимым, стало теперь не только возможным, но и легким. Наши провинции были местом, где годами сталкивались самые разнообразные предрассудки, противоположные интересы, сугубо личные воспоминания; ничто, как казалось, не могло бы одержать верх над двадцатью пятью или тридцатью национальностями, отвергавшими общую нацию. Разве старинный Лангедок, древняя Тулуза, старая Бретань согласятся превратиться в Нормандию, Бургундию или Дофине? Нет, ваше величество! Однако все они составят Францию. Почему они так кичились своими правами, своими привилегиями, своим законодательством? Потому что у них не было родины. Итак, я уже сказал вам, ваше величество: они увидали вдалеке свою прекрасную родину, пусть она должна появиться еще в очень нескором будущем, однако они уже видели свою бессмертную и богатую мать, встречающую с распростертыми объятиями одиноких потерянных детей; та, кто их зовет, – это общая для всех мать; они имели глупость считать себя лангедокцами, провансальцами, бретонцами, нормандцами, бургундцами, дофинцами.., нет, все они ошибались: они были французами!
   – Вас послушать, доктор, – насмешливо заговорила королева, – так Франция, старая Франция, старшая дочь Церкви, как называют ее папы, начиная с девятого века, появится на свет лишь завтра?
   – Вот в этом как раз и состоит чудо, ваше величество:
   Франция была и раньше, а французы есть и сегодня; и не просто французы, а братья, братья, которые держат друг друга за руки. Ах, Боже мой! Люди не так уж плохи, как принято полагать, ваше величество. Они стремятся друг к другу; чтобы внести в их ряды раскол, чтобы помешать их сближению, понадобилась не одна противная природе выдумка: внутренние таможни, бесчисленные дорожные пошлины, заставы на дорогах, паромы на реках, разнообразные законы, правила, ограничения веса, размеров; соперничество между провинциями, землями, городами, селами. В один прекрасный день начинается землетрясение, оно расшатывает трон, разрушает старые стены и все эти преграды. Тогда люди смотрят в небо, подставляя лицо ласковым лучам солнца, необходимого своим теплом не только земле, но и человеческим сердцам; братство прорастает, как на благословенной ниве, а враги, сами поражаясь тому, что так долго их сотрясала взаимная злоба, идут друг другу навстречу не для боя, а безоружными. Под восставшей волной исчезают реки и горы, географии больше не существует. Еще можно услышать различные говоры, но язык – один, и общий гимн, который поют тридцать миллионов французов, состоит всего из нескольких слов:
   «Возблагодарим Господа: Он дал нам отчизну!» – К чему вы клоните, доктор? Не думаете ли вы соблазнить меня видом всеобщей федерации тридцати миллионов бунтовщиков, восставших против королевы и короля?
   – Вы ошибаетесь, ваше величество! – вскричал Жильбер. – Не народ восстал против королевы и короля, но король и королева восстали против своего народа и продолжают говорить на языке привилегий и королевской власти, когда вокруг них звучит другой язык – язык братства и преданности. Приглядитесь, ваше величество, к одному из народных гуляний, и вы почти всегда заметите, что посреди огромной равнины или на вершине холма стоит жертвенник, столь же чистый, как жертвенник Авеля, а на нем – младенец, которого все считают своим; ему поверяют свои желания, его осыпают дарами, омывают слезами, он принадлежит всем. Вот так и Франция, вчерашняя Франция, о которой я вам говорю, ваше величество, – это младенец на алтаре. А вокруг этого алтаря – не города и села, а нации и народности. Франция – это Христос, только что родившийся на свет в яслях в окружении обездоленных, явившийся для спасения мира, и все народы радуются его появлению в ожидании, что цари преклонят пред этим младенцем колени и отдадут ему дань… Италия, Польша, Ирландия, Испания смотрят на этого только вчера родившегося младенца, от которого зависит их будущее; они со слезами на глазах протягивают к нему закованные в кандалы руки с криками: «Франция! Франция! Наша свобода – с тобой!» Ваше величество! – продолжал Жильбер. – У вас еще есть время: возьмите это дитя с алтаря и усыновите его!
   – Доктор! – отвечала королева. – Вы забываете, что у меня есть другие дети, связанные со мною кровным родством; и если я сделаю то, что вы говорите, я лишу их наследства, отдав его чужому ребенку.
   – Раз так, ваше величество, – с невыразимой печалью заметил Жильбер, – заверните этого ребенка в свою королевскую мантию, в военный плащ Марии-Терезии, и унесите его из Франции, потому что в противном случае – вы совершенно правы! – народ растерзает вас и ваших детей. И не теряйте времени даром: торопитесь, ваше величество, торопитесь!
   – И вы не воспротивитесь моему отъезду, сударь?
   – Отнюдь нет, – отвечал Жильбер. – Теперь, когда я знаю истинные ваши намерения, я готов вам помочь уехать, ваше величество.
   – Ну и прекрасно, – обрадовалась королева, – потому что как раз есть один дворянин, который вызвался нам помочь, а если будет нужно, то и умереть за нас!
   – Уж не о маркизе ли Фавра вы говорите, ваше величество? – в ужасе воскликнул Жильбер.
   – Откуда вы знаете, как его зовут? Кто вам рассказал о его плане?
   – Ах, ваше величество! Будьте осторожны! Над ним тоже тяготеет роковое предсказание!
   – Оно исходит от того же пророка?
   – Да, ваше величество!
   – И какая судьба ожидает, по его мнению, маркиза?
   – Преждевременная смерть, ужасная, позорная, такая, же, о какой вы недавно сами говорили!
   – В таком случае вы правы: у нас действительно нет времени, чтобы заставить этого вестника несчастья солгать.
   – Вы собираетесь предупредить маркиза де Фавра, что принимаете его помощь?
   – Сейчас мой человек находится у него, господин Жильбер; я жду от него ответа.
   В эту самую минуту, когда Жильбер, напуганный обстоятельствами, в которые он оказался втянут, провел рукой по лбу, чтобы вернуть себе ясность мысли, в комнату вошла ее высочество принцесса де Ламбаль и шепнула два слова на ухо королеве.
   – Пусть войдет, пусть войдет! – вскричала королева. – Доктор все знает. Доктор! – продолжала она. – Ответ маркиза де Фавра мне принес барон Изидор де Шарни. Завтра королева должна покинуть Париж; послезавтра мы будем за пределами Франции. Идите сюда, барон, идите… Великий Боже! Что с вами? Почему вы так бледны?
   – Ее высочество принцесса де Ламбаль сказала мне, что я могу говорить в присутствии доктора Жильбера? – спросил Изидор.
   – Она правильно сказала; да, да, говорите. Вы видели маркиза де Фавра.. Маркиз готов… Мы принимаем его предложение… Мы уедем из Парижа, из Франции…
   – Маркиз де Фавра арестован час тому назад на улице Бопэр и препровожден в Шатле, – отвечал Изидор.
   Королева встретилась взглядом с Жильбером, и он прочел в ее глазах отчаяние, смешанное со злобой.
   Однако все силы Марии-Антуанетты ушли на эту вспышку.
   Жильбер подошел к ней и с выражением глубочайшего сожаления проговорил:
   – Ваше величество! Если я могу хоть чем-то быть вам полезен, можете мною располагать; мои знания, моя преданность, моя жизнь – все у ваших ног.
   Королева медленно подняла на доктора глаза и, будто смирившись, молвила:
   – Господин Жильбер! Вы так много знаете, вы присутствовали нынче утром на испытаниях новой машины… Скажите, вы полагаете, что смерть от этой машины действительно такая безболезненная, как утверждает ее изобретатель?
   Жильбер тяжело вздохнул и спрятал лицо в руках.
   В эту минуту граф Прованский, уже узнав все, что он хотел узнать, потому что слух об аресте маркиза де Фавра в несколько мгновений облетел весь дворец, спешно приказал подать карету и сейчас же укатил, нимало не беспокоясь о здоровье королевы и почти не простившись с королем.
   Людовик XVI преградил ему путь со словами:
   – Брат! Вы не до такой степени, я полагаю, торопитесь к себе в Люксембургский дворец, чтобы у вас не было времени дать мне один совет. Что, по вашему мнению, мне надлежит делать?
   – Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?
   – Да.
   – Я покинул бы маркиза де Фавра и принес бы клятву верности Конституции.
   – Как же я могу клясться Конституции, которая еще не завершена?
   – Тем лучше, брат мой, – заметил граф Прованский, в лживых глазах которого отражалась в эти минуты его коварная душа, – вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.
   Король на мгновение задумался.
   – Пусть так, – молвил он, – это не помешает мне написать маркизу де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта задержка позволит графу де Шарни лучше изучить дорогу, по которой мы поедем.

Глава 14.
ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ОТРЕКАЕТСЯ ОТ ФАВРА, А КОРОЛЬ ПРИСЯГАЕТ КОНСТИТУЦИИ

   На следующий день после ареста маркиза де Фавра весь Париж облетел странный циркуляр:
 
    «Маркиз де Фавра (Королевская площадь) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.
    Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля.
    Подпись: Баро»
 
   Можно себе представить, в какое волнение привел такой циркуляр жителей Парижа 1790 года!
   Пороховая дорожка не могла бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.
   Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.
   Вечером 26 декабря уполномоченные Коммуной собрались на совет в городской Ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что его высочество просит его принять, – Кто?! – переспросил председательствовавший Байи.
   – Его высочество, брат короля, – пояснил секретарь, При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя его высочества уже второй день было у всех на устах.
   Не переставая переглядываться, они тем не менее встали. Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:
   – Передайте его высочеству, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.
   Спустя несколько мгновений граф Прованский вошел в зал.
   Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.
   Члены Коммуны работали за огромным полукруглым столом, а перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, середина этого стола была погружена в полумрак.
   Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания его высочества и придало ему уверенности.
   Он еще робким взглядом обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал по крайней мере почтительность за неимением симпатии, и сначала неуверенно, а потом все более твердо заговорил:
   – Господа! Меня привело к вам желание опровергнуть ужасную клевету. Третьего дня маркиз де Фавра был арестован по приказу следственного комитета, а сегодня поползли слухи, что я был с ним тесно связан.
   По лицам слушателей пробежали ухмылки; первая часть речи его высочества была встречена шушуканьями.
   Он продолжал:
   – Как гражданин города Парижа, счел своим долгом рассказать вам о своем весьма поверхностном знакомстве с маркизом де Фавра.
   Нетрудно догадаться, что при этих словах господа члены Коммуны стали слушать с все возраставшим вниманием. Всем непременно хотелось услышать из уст самого принца, – думая при этом кому что заблагорассудится, какие же отношения связывали его высочество с маркизом де Фавра.
   Граф Прованский продолжал свою речь, составленную в следующих выражениях:
   – В тысяча семьсот семьдесят втором году маркиз де Фавра поступил ко мне на службу в швейцарскую гвардию; он вышел в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом; с тех пор я ни разу с ним не разговаривал.
   Среди присутствовавших пробежал недоверчивый ропот; однако Байи одним взглядом подавил готовый было подняться шум, и граф Прованский так и не успел понять, с одобрением или с осуждением встречены его слова.
   Граф Прованский продолжал:
   – Я уже несколько месяцев лишен своих постоянных доходов; я был очень обеспокоен тем, что в январе мне предстоит произвести значительные выплаты, и я пожелал удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи общественной казны. Вот почему я решился на заем; около двух недель назад господин де Лашатр указал мне на маркиза де Фавра как на человека, который способен осуществить этот заем, обратившись к генуэзскому банкиру. Я дал расписку на два миллиона, необходимых мне для того, чтобы расплатиться с долгами в начале года и оплатить хозяйственные нужды. Дело это – исключительно финансовое, и я поручил его моему эконому. Я не виделся с господином де Фавра, я не писал к нему, я не вступал с ним ни в какие отношения; да, кстати, мне абсолютно неизвестно, что он сделал ¹⁷.
   Издевательский смех, донесшийся из рядов публики, показал, что далеко не все готовы вот так на слово поверить в столь нелепое утверждение принца: как можно было доверить, не видя посредника, два миллиона по переводному векселю, в особенности когда этим посредником оказался один из бывших начальников его охраны?
   Граф Прованский покраснел и, чтобы поскорее покончить с ложным положением, в которое он себя поставил, он торопливо продолжал:
   – Однако, господа, как я вчера узнал, в столице распространяется документ, составленный в следующих выражениях…
   С этими словами принц прочитал, – что было совершенно ни к чему, потому что у всех эта бумага была либо в руках, либо в голове, – тот самый бюллетень, который мы только что приводили.
   Когда он дошел до слов: «Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля», – все члены Коммуны закивали.
   Возможно, они хотели этим сказать, что были согласны с мнением, изложенным в бюллетеней А может быть, они просто-напросто хотели показать, что им было известно это обвинение?
   Принц продолжал:
   – Вы, разумеется, не ожидаете, что я опущусь до того, чтобы оправдываться в столь низком преступлении; но в такое время, когда самая абсурдная клевета может превратить честнейших граждан во врагов Революции, я счел своим долгом, господа, перед королем, перед вами, перед самим собой изложить этот вопрос во всех подробностях, чтобы общественное мнение ни на миг не было введено в заблуждение. С того самого дня, когда на втором заседании именитых граждан я высказался о главном, еще волновавшем тогда умы деле, я пребываю в убеждении, что готовится великая революция; король с его намерениями, с его добродетелями, с его богоизбранностью должен встать во главе революции, ибо она только в том случае принесет пользу народу, если в то же время будет угодна и монарху; и, наконец, королевская власть должна послужить оплотом национальной свободы, а свобода – основой королевской власти…
   Хотя смысл фразы был не совсем ясен, привычка сопровождать аплодисментами определенные сочетания слов привела к тому, что высказывание его высочества было встречено аплодисментами.
   Граф Прованский приободрился, возвысил голос и, обращаясь несколько увереннее к членам собрания, прибавил:
   – Пусть кто-нибудь приведет в пример хоть один мой поступок, хотя бы одно высказывание, которое противоречило бы только что изложенным мною принципам или показало бы, что, в каких бы я ни оказался условиях, я забыл бы о счастье короля и своего народа; до сих пор я не дал повода к недоверию; я никогда не изменял ни своим чувствам, ни принципам и я не изменю им никогда!
   Хотя автор считает себя романистом, он на время присвоил себе права историка, приведя путаную речь его высочества целиком. Даже читателям; романов было бы небесполезно узнать, что представлял собою в тридцать пять лет принц, одаривший нас в шестидесятилетнем возрасте Декларацией, украшенной его Четырнадцатой статьей.
   Нам не хотелось бы совершить несправедливость по отношению к Байи, и потому мы приводим ответ мэра Парижа тоже полностью, Байи ответил следующее:
   – Ваше высочество! Для представителей Коммуны Парижа – большая честь видеть перед собой брата нашего дорогого короля, восстановившего французскую свободу. Августейшие братья! Вас объединяют одни и те же чувства. Его высочество принц показал себя первым гражданином королевства, проголосовав за третье сословие на втором заседании именитых граждан; он был почти единственным, кто поддержал третье сословие, не считая еще нескольких весьма немногочисленных друзей народа, и тем самым подчеркнул значение разума. Итак, его высочество принц стал первым автором идеи гражданского равенства: он лишний раз доказал это сегодня тем, что пришел к представителям Коммуны и, как кажется, хотел бы, чтобы мы оценили его патриотические чувства. Эти чувства заложены в объяснениях, которые принц пожелал дать собранию. Принц идет навстречу общественному мнению; гражданин высоко ценит мнение сограждан, и я от имени собравшихся отдаю дань уважения и признательности чувствам его высочества, а также тому, что он оказал нам честь своим присутствием и в особенности тому, какое значение он придает мнению свободных людей.
   Принц понял, что, хотя Байи и расхваливает его поведение, оно может быть истолковано по-разному, и потому он заговорил со слащавым видом, который он так умело напускал на себя тогда, когда это могло принести ему пользу: