Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Остались только трое. Это были те, кто желал вступить в сообщество.
   Случайно все они встали, прислонившись к стене, на равном расстоянии друг от друга.
   Все трое смотрели друг на друга с удивлением, лишь теперь узнав, что являются главными действующими лицами заседания.
   В этот миг дверь, сквозь которую вошел председатель, снова отворилась. Появились шесть людей в масках, трое из них стали по одну, а трое по другую сторону кресла.
   – Пускай номер второй и номер третий на минуту выйдут, – сказал председатель. – Никто, кроме высших вождей, не должен узнать тайных причии приема или отказа в приеме новых братьев масонов в орден иллюминатов.
   Молодой человек и человек с аристократической внешностью вышли в тот коридор, по которому проникли в зал.
   Бийо остался один.
   – Приблизься, – сказал ему председатель после недолгого молчания, длившегося, пока двое других кандидатов не удалились.
   Бийо приблизился.
   – Каково твое имя среди профанов? – спросил у него председатель.
   – Франсуа Бийо.
   – Каково твое имя среди избранных?
   – Сила.
   – Где ты увидел свет?
   – В суасонской ложе Друзей истины.
   – Сколько тебе лет?
   – Семь лет.
   И Бийо сделал знак, указывавший на то, что он имел в масонском ордене ранг мастера.
   – Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?
   – Потому что мне сказали, что эта ступень есть еще один шаг к всеобщему свету.
   – Кто твои крестные?
   – У меня нет никого, кроме человека, который по собственному почину сам пришел ко мне и предложил меня принять.
   И Бийо пристально посмотрел на председателя.
   – С каким чувством ты пойдешь по пути, который просишь перед тобой отворить?
   – С ненавистью к сильным мира сего, с любовью к равенству.
   – Что будет нам порукой в твоей любви к равенству и в твоей ненависти к сильным мира сего?
   – Слово человека, никогда не нарушавшего слова.
   – Что внушило тебе любовь к равенству?
   – Моя униженность.
   – Что внушило тебе ненависть к сильным мира сего?
   – Это моя тайна, тебе она известна. Зачем ты хочешь принудить меня повторить вслух то, что я едва смею сказать самому себе?
   – Пойдешь ли ты сам по пути равенства и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?
   – Да.
   – Будешь ли ты по мере отпущенных тебе сил и власти сметать все препятствия, что мешают свободе Франции и освобождению мира?
   – Да.
   – Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
   – Да.
   Председатель обернулся к шестерым вождям в масках.
   – Братья, – сказал он, – этот человек говорит правду. Я сам пригласил его примкнуть к числу наших. Большое горе привязывает его к нашему делу узами ненависти. Он уже много сделал для Революции и еще многое может сделать. Предлагаю себя ему в крестные и ручаюсь за него в прошлом, настоящем и будущем.
   – Принять, – единодушно произнесли шесть голосов.
   – Слышишь? – сказал председатель. – Ты готов принести клятву?
   – Говорите, – отозвался Бийо, – а я буду повторять.
   Председатель поднял руку и медленно, торжественно произнес:
   – Во имя распятого Сына клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
   Голосом, быть может более твердым, чем голос председателя, Бийо повторил те слова, которые тот ему подсказал.
   – Хорошо, – продолжал председатель. – С этой минуты ты освобожден от упомянутой присяги отчизне и законам. Поклянись теперь открывать новому, признанному тобою вождю все, что увидишь и сделаешь, прочтешь или услышишь, о чем узнаешь или догадаешься, а также выведывать и разузнавать то, что не обнаружится само.
   – Клянусь! – повторил Бийо.
   – Клянись, – подхватил председатель, – чтить и уважать яд, железо и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
   – Клянусь! – повторил Бийо – Клянись избегать Неаполя, избегать Рима, избегать Испании, избегать всех проклятых земель. Клянись избегать искушения открыть кому то ни было увиденное и услышанное на наших собраниях, ибо быстрее, чем небесный гром, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал.
   – Клянусь! – повторил Бийо.
   – А теперь, – сказал председатель, – живи во имя Отца, Сына и Святого Духа!
   Укрытый в тени брат отворил дверь крипты, где, ожидая, покуда свершится процедура тройного приема, прогуливались низшие братья ордена.
   Председатель подал Бийо знак, тот поклонился и пошел к тем, с кем отныне был связан страшной клятвой, которую сейчас произнес.
   – Номер второй! – громким голосом провозгласил председатель, едва за новым адептом затворилась дверь.
   Драпировка, закрывавшая дверь в коридор, медленно приподнялась, и вошел молодой человек, одетый в черное.
   Он опустил за собой драпировку и остановился на пороге, ожидая, пока с ним заговорят.
   – Приблизься, – велел председатель.
   Молодой человек приблизился.
   Как мы уже сказали, он был совсем молод – лет двадцати, от силы двадцати двух – и благодаря белой, нежной коже мог бы сойти за женщину. Огромный тесный галстук, какие никто, кроме него, не носил в ту эпоху, наводил на мысль, что эта ослепительность и прозрачность кожи объясняется не столько чистотой крови, сколько, напротив, какой-то тайной неведомой болезнью; несмотря на высокий рост и этот огромный галстук, шея его казалась относительно короткой; лоб у него был низкий, верхняя часть головы словно приплюснута. Поэтому спереди волосы, не длиннее, чем обычно бывают пряди, падающие на лоб, почти спускались ему на глаза, а сзади доставали до плеч. Кроме того, во всей его фигуре чувствовалась какая-то скованность автомата, из-за которой этот молодой, едва на пороге жизни, человек казался выходцем с того света, посланцем могилы.
   Прежде чем приступить к вопросам, председатель несколько мгновений вглядывался в него.
   Но этот взгляд, полный удивления и любопытства, не заставил молодого человека потупить глаза, смотревшие прямо и пристально.
   Он ждал.
   – Каково твое имя среди профанов?
   – Антуан Сен-Жюст.
   – Каково твое имя среди избранных?
   – Смирение.
   – Где ты увидел свет?
   – В ложе ланских Заступников человечества.
   – Сколько тебе лет?
   – Пять лет.
   И вступивший сделал знак, который означал, что среди вольных каменщиков он был подмастерьем.
   – Почему ты желаешь подняться на высшую ступень и быть принятым среди нас?
   – Потому что человеку свойственно стремиться к вершинам и потому что на вершинах воздух чище, а свет ярче.
   – Есть ли у тебя пример для подражания?
   – Женевский философ, питомец природы, бессмертный Руссо.
   – Есть ли у тебя крестные?
   – Да.
   – Сколько?
   – Двое.
   – Кто они?
   – Робеспьер-старший и Робеспьер-младший.
   – С каким чувством пойдешь ты по пути, который просишь перед тобой отворить?
   – С верой.
   – Куда этот путь должен привести Францию и мир?
   – Францию к свободе, мир к очищению.
   – Чем ты пожертвуешь ради того, чтобы Франция и мир достигли этой цели?
   – Жизнью, единственным, чем я владею, потому что все остальное я уже отдал.
   – Итак, пойдешь ли ты сам по пути свободы и очищения и обязуешься ли по мере отпущенных тебе сил и возможностей увлекать на этот путь всех, кто тебя окружает?
   – Пойду сам и увлеку на этот путь всех, кто меня окружает.
   – И по мере отпущенных тебе сил и возможностей ты будешь сметать все препятствия, которые встретишь на этом пути?
   – Буду сметать любые препятствия.
   – Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, порвешь ли ты с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
   – Я свободен.
   Председатель обернулся к шестерым в масках.
   – Братья, вы слушали? – спросил он.
   – Да, – одновременно ответили шестеро членов высшего круга.
   – Сказал ли он правду?
   – Да, – снова ответили они.
   – Считаете ли вы, что его надо принять?
   – Да, – в последний раз сказали они.
   – Ты готов принести клятву? – спросил председатель у вступавшего.
   – Готов, – отвечал Сен-Жюст.
   Тогда председатель слово в слово повторил все три периода той клятвы, которую ранее повторял за ним Бийо, и всякий раз, когда председатель делал паузу, Сен-Жюст твердым и пронзительным голосом отзывался:
   – Клянусь!
   После клятвы рука невидимого брата отворила ту же дверь, и Сен-Жюст удалился тою же деревянной поступью автомата, как и вошел, не оставив позади, по-видимому, ни сомнений, ни сожалений.
   Председатель выждал, покуда не затворилась дверь в крипту, а затем громким голосом позвал:
   – Номер третий!
   Драпировка в третий раз поднялась, и явился третий адепт.
   Как мы уже сказали, это был человек лет сорока-сорока двух, багроволицый, с угреватой кожей, но, несмотря на эти вульгарные черточки, весь облик его был проникнут аристократизмом, к которому примешивался оттенок англомании, заметный с первого взгляда.
   При всей элегантности его наряда в нем чуствовалась некоторая строгость, начинавшая уже входить в обиход во Франции и происхождением своим обязанная сношениям с Америкой, которые установились у нас незадолго до того.
   Поступь его нельзя было назвать шаткой, но она не была ни твердой, как у Бийо, ни автоматически четкой, как у Сен-Жюста.
   Однако в его поступи, как и во всех повадках, сквозила известная нерешительность, по-видимому свойственная его натуре.
   – Приблизься, – обратился к нему председатель.
   Кандидат повиновался.
   – Каково твое имя среди профанов?
   – Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский.
   – Каково твое имя среди избранных?
   – Равенство.
   – Где ты увидел свет?
   – В парижской ложе Свободных людей.
   – Сколько тебе лет?
   – У меня более нет возраста.
   И герцог подал масонский знак, свидетельствовавший, что он облечен достоинством розенкрейцера.
   – Почему ты желаешь быть принятым среди нас?
   – Потому что я всегда жил среди великих, а теперь наконец желаю жить среди простых людей; потому что всегда жил среди врагов, а теперь наконец желаю жить среди братьев.
   – У тебя есть крестные?
   – Есть, двое.
   – Назови их нам.
   – Один – отвращение, другой – ненависть.
   – С каким желанием ты пойдешь по пути, который просишь нас открыть перед тобой?
   – С желанием отомстить.
   – Кому?
   – Тому, кто от меня отрекся, той, что меня унизила.
   – Чем ты пожертвуешь, чтобы достичь этой цели?
   – Состоянием, и более того – жизнью, и более того – честью.
   – Свободен ли ты от всех обязательств, а если нет, готов ли ты порвать с ними, коль скоро они войдут в противоречие с обетами, которые ты сейчас принес?
   – Вчера я покончил со всеми своими обязательствами.
   – Братья, вы слышали? – обратился председатель к людям в масках.
   – Да.
   – Вы знаете этого человека, предлагающего себя нам в соратники?
   – Да.
   – И коль скоро вы его знаете, считаете ли, что нужно принять его в наши ряды?
   – Да, но пускай поклянется.
   – Знаешь ли ты клятву, которую тебе надлежит теперь принести? – спросил принца председатель.
   – Нет, но откройте ее мне, и, какова бы она ни была, я поклянусь.
   – Она ужасна, особенно для тебя.
   – Не ужасней нанесенных мне оскорблений.
   – Она столь ужасна, что, когда ты ее услышишь, мы разрешим тебе удалиться, если ты заподозришь, что придет день, когда ты не сумеешь блюсти ее во всей полноте.
   – Читайте клятву.
   Председатель устремил на вступавшего пронзительный взгляд; затем, словно желая постепенно подготовить его к произнесению кровавого обета, он изменил порядок пунктов и вместо первого начал со второго.
   – Клянись, – сказал он, – чтить железо, яд и огонь как быстрые, надежные и необходимые средства к очищению мира истреблением всех тех, кто стремится принизить истину или вырвать ее из наших рук.
   – Клянусь! – твердым голосом отозвался принц.
   – Клянись разорвать земные узы, связующие тебя с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родней, друзьями, любовницей, королями, благодетелями и со всеми людьми, кому бы ты ни обещал в прошлом своего доверия, послушания, благодарности или службы.
   Председатель оглянулся на людей в масках, которые обменялись взглядами, и видно было, как сквозь прорези масок в их глазах засверкали молнии.
   Потом, обращаясь к принцу, он произнес:
   – Луи Филипп Жозеф, герцог Орлеанский, с этой минуты ты освобожден от присяги, принесенной отчизне и законам; но только не забудь: быстрее, чем грянет гром небесный, настигнет тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, невидимый и неизбежный кинжал. А теперь живи по имя Отца, Сына и Святого Духа.
   И председатель рукой указал принцу дверь в крипту, которая отворилась перед ним.
   Герцог Орлеанский, словно человек, взваливший на себя непомерный груз, провел рукой по лбу и шумно вздохнул, силясь оторвать ноги от пола.
   – О, теперь, – вскричал он, устремившись в крипту, – теперь-то я отомщу!

Глава 10.
ОТЧЕТ

   Оставшись одни, шестеро в масках и председатель тихо обменялись несколькими словами.
   Потом, возвысив голос, Калиостро сказал:
   – Входите все; я готов дать отчет, как обещал.
   Дверь тут же отворилась; члены сообщества, которые прогуливались парами или беседовали группами в крипте, вернулись и вновь заполнили залу, где обычно проходили заседания.
   Едва закрылась дверь за последним из членов ордена, Калиостро простер руку, давая понять, что знает цену времени и не желает терять ни секунды, и громко сказал:
   – Братья, быть может, некоторые из вас были на том собрании, что имело место ровно двадцать лет тому назад в пяти милях от берега Рейна, в двух милях от деревни Дененфельд, в пещере Гром-горы; если кто-то из вас был там, пускай они, эти истинные столпы великого дела, которому мы служим, поднимут руки и скажут: «Я был там.»
   В толпе поднялись пять-шесть рук и замахали над головами.
   В тот же миг пять-шесть голосов повторили, как просил председатель:
   – Я был там!
   – Прекрасно, вот все, что нужно, – сказал оратор. – Остальные умерли или рассеялись по лицу земли и трудятся над общим делом, святым делом, ибо оно – на благо всего человечества. Двадцать лет назад труд этот, разные этапы которого мы сейчас рассмотрим, только зачинался; свет, который нас озаряет, едва брезжил на востоке, и даже наиболее зоркие глаза различали грядущее лишь сквозь облако, которое умеют пронизывать взгляды посвященных. На том собрании я объяснил, в силу какого чуда смерть, которая для человека есть забвение завершенного времени и минувших событий, не существует для меня, или, вернее, за последние двадцать столетий она тридцать два раза укладывала меня в могилу, но всякий раз новое эфемерное тело, наследуя мою бессмертную душу, избегало того забвения, которое, как я сказал, и есть сущность смерти. Поэтому на протяжении столетий я мог следить за развитием слова Христова и видеть, как народы медленно, но неуклонно переходят от рабства к состоянию крепостных, а от крепостной зависимости к тем упованиям, которые предшествуют свободе. Мы видели, как, подобно ночным звездам, которые спешат загореться в небе еще до захода солнца, разные малые народы Европы последовательно пытались добиться свободы: Рим, Венеция, Флоренция, Швейцария, Генуя, Пиза, Лукка, Ареццо – эти города Юга, где цветы распускаются быстрее и плоды созревают раньше, – один за другим пытались стать республиками; две или три из этих республик уцелели поныне и до сих пор бросают вызов заговору королей; но все эти республики были и остаются запятнаны первородным грехом: одни из них аристократические, другие – олигархические, третьи деспотические; например, Генуэзская республика, одна из тех, что уцелели, – аристократическая; ее жители дома остаются простыми гражданами, но за ее стенами все они – знатные люди. Одна Швейцария располагает некоторыми демократическими учреждениями, но ее недоступные кантоны, затерянные в горах, не могут быть ни образцом, ни подспорьем для рода человеческого. Нам было нужно нечто другое; нам нужна была большая страна, неподвластная влиянию извне и сама способная оказать такое влияние; огромное колесо, зубцы которого могли бы привести в движение Европу; планета, которая могла бы вспыхнуть и озарить весь мир!
   По собранию пробежал одобрительный ропот. Калиостро вдохновенно продолжал:
   – Я вопросил Господа, создателя всего сущего, творца любого движения, источник всякого прогресса, и увидел, что его перст указует на Францию.
   И в самом деле, начиная со второго века, Франция – христианская страна, с одиннадцатого века в ней сложилась нация французов, с шестнадцатого века она стала единой; Франция, которую сам Господь нарек своей старшей дочерью, несомненно, для того, чтобы в великий час самоотречения иметь право послать ее на крест во имя человечества, как послал Христа, – в самом деле, Франция, испытавшая все формы монархического правления, феодальную, сеньориальную и аристократическую, показалась нам наиболее способной воспринять и передать наше влияние; и вот, ведомые небесным лучом, подобно тому как израильтяне были ведомы огненным столпом, мы решили, что Франция получит свободу первой. Поглядите на Францию, какой она была двадцать лет назад, и увидите, что для того, чтобы взяться за такое дело, потребна была великая отвага или, вернее, высшая вера. Двадцать лет тому назад в хилых руках Людовика Пятнадцатого Франция была еще та же, что при Людовике Четырнадцатом: это было великое аристократическое государство, где все права принадлежали знатным, все привилегии – богатым. Во главе этого государства стоял человек, олицетворявший одновременно все самое возвышенное и самое низкое, самое великое и самое мелкое, Бога и народ. Этот человек единым словом мог сделать вас богачом или бедняком, счастливым или несчастным, свободным или узником, живым или мертвым. У этого человека было трое внуков, трое молодых принцев, призванных ему наследовать. По воле случая тот из них, кого природа назначила ему в преемники, был таков, что общественное мнение, если бы оно существовало в то время, также остановило бы на нем свой выбор. Его считали добрым, справедливым, безупречно честным, бескорыстным, просвещенным и чуть ли не философом. Чтобы навсегда уничтожить в Европе те пагубные войны, что разгорелись из-за рокового наследства Карла Второго, в жены ему была избрана дочь Марии Терезии; две великие нации, воистину служившие в Европе противовесом одна другой – Франция на берегах Атлантики, Австрия на Черном море, – отныне должны были заключить неразрывный союз; таков был расчет Марии Терезии, лучшего политика Европы. И вот когда Франция, опираясь на Австрию, Италию и Испанию, должна была войти в эпоху нового, желанного царствования, тогда-то наш выбор пал не на Францию, чтобы сделать из нее первое королевство в мире, но на французов, чтобы превратить их в первый народ на земле. Вопрос был только в том, кто войдет в логово льва, какой христианский Тесей, ведомый светом веры, пройдет по изгибам гигантского лабиринта и бросит вызов минотавру монархии. Я ответил: «Я!. Тут несколько горячих голов, беспокойные натуры, осведомились у меня, сколько времени понадобится мне для осуществления первого периода моего труда, который я предполагал разделить на три периода, и я испросил себе двадцать лет. Последовали возражения. Вы представляете себе? В течение двадцати веков люди были рабами или крепостными, а они возражали, когда я испросил себе двадцать лет, чтобы сделать людей свободными!
   Калиостро обвел взглядом собравшихся, у которых его последние слова вызвали иронические улыбки.
   Затем он продолжил:
   – Наконец я добился, чтобы мне предоставили эти двадцать лет; я дал братьям знаменитый девиз: «Lilia pedibus destrue» – и взялся за работу, призывая всех окружающих последовать моему примеру. Я въехал во Францию под сенью триумфальных арок; весь путь от Страсбурга до Парижа был усыпан лаврами и розами. Все кричали: «Да здравствует дофина! Да здравствует будущая королева!.» Все надежды королевства были связаны с потомством этого спасительного брачного союза. Далее я не желаю приписывать себе славу предпринятых шагов и заслугу в событиях. Господь меня не оставил, он позволил мне видеть божественную руку, державшую поводья огненной колесницы. Хвала Господу! Я отбросил с дороги камни, я навел мосты через потоки, я засыпал пропасти, а колесница катилась вперед, вот и все.
   Итак, братья, смотрите, что исполнено за двадцать лет.
   Парламенты пали.
   Людовик Пятнадцатый, прозванный Возлюбленным, умер, окруженный всеобщим презрением.
   Королева семь лет была бездетна, а на исходе семи лет родила детей, чья законность так и осталась под вопросом; ее материнство подвергалось нападкам при рождении дофина, ее честь была поколеблена после дела с ожерельем.
   Король, возведенный на трон под титулом Людовика Желанного, принялся за королевские труды и оказался бессилен в политике, как и в любви, скатываясь от утопии к утопии вплоть до полного банкротства, от министра к министру вплоть до господина де Калонна.
   Произошло собрание нотаблей, созвавшее Генеральные штаты.
   Генеральные штаты, избранные всеобщим голосованием, объявили себя Национальным собранием.
   Знать и духовенство оказались побеждены третьим сословием.
   Бастилия пала.
   Иностранные войска изгнаны из Парижа и Версаля.
   Ночь с третьего на четвертое августа явила аристократии всю ничтожность знати.
   Пятое и шестое октября явили королю и королеве всю ничтожность королевской власти.
   Четырнадцатое июля 1790 года явило миру единство Франции.
   Принцы утратили народную любовь в эмиграции.
   Месье утратил народную любовь после суда над Фаврасом.
   И, наконец, на Алтаре отечества была принята присяга Конституции; председатель Национального собрания сел на такой же трон, что и король; закону и нации было отведено место выше этих тронов; Европа не сводит с нас глаз, склоняется к нам, молчит и ждет; все, кто не рукоплещет нам, объяты трепетом!
   Братья, разве не верно то, что я сказал о Франции? Разве она не то колесо, которое могло бы привести в движение Европу, не то солнце, которым озарится мир?
   – Верно! Верно! – вскричали все голоса.
   – А теперь, братья, – продолжал Калиостро, – считаете ли вы, что дело продвинулось достаточно и мы можем отступиться, чтобы дальше оно шло уже само собой? Считаете ли вы, что после присяги Конституции мы можем положиться на королевское слово?
   – Нет! Нет! – вскричали все голоса.
   – В таком случае, – объявил Калиостро, – нам следует приступить ко второму революционному периоду великого дела демократии. Я рад убедиться, что в ваших глазах, как и в моих, Федерация 1790 года-не цель. но остановка в пути; что ж, мы постояли, передохнули, и двор принялся за свое контрреволюционное дело; так препояшемся и снова в путь. Несомненно, робким сердцам предстоит изведать немало тревожных часов и отчаянных мгновений; часто будет казаться, что луч, озаряющий нам дорогу, погас; нам еще не раз почудится, что указующая нам путь рука покинула нас. На протяжении этого долгого периода, который нам надлежит пройти, не раз покажется, что дело наше опозорено и даже загублено каким-нибудь непредвиденным несчастным случаем, каким-нибудь нежданным происшествием; все будет оборачиваться против нас: неблагоприятные обстоятельства, триумф наших врагов, неблагодарность сограждан; и многие из нас, быть может наиболее добросовестные, после стольких тяжких трудов и ввиду явного бессилия начнут терзаться вопросом, не сбились ли мы с пути, не следуем ли по неверной дороге. Нет, братья, нет! Я говорю вам это теперь, и пускай мои слова вечно звучат у вас в ушах – во время победы подобно торжественным фанфарам, в час поражения подобно набату; нет, народам-вожатым доверена святая миссия, и на них лежит роковой, провиденциальный долг ее исполнять; Господь, направляющий их, ведает свои таинственные пути, которые открываются нам лишь в сиянии исполненного предначертания; нередко пелена тумана скрывает Господа от наших глаз, и мы полагаем, что Его нет с нами; нередко сама идея отступает и словно обращается в бегство, а между тем на самом деле она, подобно рыцарям на средневековых турнирах, берет разбег, чтобы вновь поднять копье и устремиться на противника с новыми силами и новым пылом. Братья! Братья! Цель, к которой мы стремимся, – это маяк, зажженный на высокой горе; за время пути мы десятки раз теряем его из виду из-за неровностей почвы и думаем, что он погас; и тогда слабые начинают роптать, сетовать и останавливаются, говоря: «Ничто больше не указывает нам направление, мы бредем в потемках; давайте останемся здесь, к чему блуждать?.» Но сильные идут дальше, улыбаясь и храня веру, и вот уже маяк виден опять, а после вновь исчезает и вновь появляется, и с каждым разом все виднее, все ярче, потому что он становится все ближе. Вот так, борясь, упорно продолжая начатое, а главное, храня веру, избранники мира дойдут до подножия спасительного маяка, свет которого воссияет однажды не только для всей Франции, но и для всех народов земли. Поклянемся ж, братья, поклянемся от имени нашего и наших преемников не останавливаться, покуда не воссияет по всей земле святой завет Христа, первой части которого мы уже почти достигли: свобода, равенство, братство!