Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   С другой стороны, генерал Лафайет наверняка ничего не знал об отношениях, завязавшихся при посредничестве Шарни между королем и маркизом де Буйе, и потому для графа Луи не было ничего проще, как попросить самого генерала Лафайета представить его королю.
   Казалось, обстоятельства складывались для молодого человека как нельзя более удачно.
   Он уже третий день был в Париже, так ничего окончательно и не решив и размышляя о том, каким образом ему проникнуть к королю, и в который раз спрашивая себя, о чем мы уже сказали, не лучше ли ему обратиться непосредственно к генералу Лафайету. И в это самое время ему принесли записку от Лафайета, в которой говорилось о том, что ему стало известно о прибытии графа в Париж и он приглашает навестить его в штабе Национальной гвардии или в особняке де Ноай.
   Само Провидение в некотором роде отвечало на мольбу, с которой к нему обращался граф де Буйе. Подобно доброй фее из прелестных сказок Шарля Перро, оно брало графа за руку и вело к цели.
   Граф поторопился в штаб.
   Генерал только что уехал в Ратушу, где должен был получить сообщение от г-на Байи.
   Однако в отсутствие генерала графа принял его адъютант г-н Ромеф.
   Ромеф служил раньше в одном полку с юным графом, и, хотя первый был простого происхождения, а второй – потомственным аристократом, между ними существовали некоторые отношения. С той поры Ромеф перешел в один из полков, расформированных после четырнадцатого июля, а потом стал служить в Национальной гвардии, где занимал должность адъютанта и был любимцем генерала Лафайета.
   Оба молодых человека, несмотря на различие их взглядов по некоторым вопросам, в одном сходились совершенно: оба они любили и почитали короля.
   Правда, один любил его как истинный патриот, то есть при том условии, что король принесет клятву Конституции; другой же любил короля как аристократ, считая непременным условием отказ от клятвы и обращение в случае необходимости за помощью к загранице, чтобы образумить бунтовщиков.
   Под бунтовщиками граф де Буйе подразумевал три четверти членов Национального собрания, Национальную гвардию, избирателей и т, д, и т, д., то есть пять шестых Франции Ромефу было двадцать шесть лет, а графу Луи – двадцать два, и потому трудно было предположить, чтобы они долго могли говорить о политике И потом, граф Луи не хотел, чтобы его заподозрили в том, что он может думать о чем-то серьезном.
   Он под большим секретом признался своему другу Ромефу, что покинул Мец с разрешения отца, чтобы повидаться в Париже с обожаемой им женщиной.
   Пока граф Луи откровенничал с адъютантом, на пороге остававшейся незапертой двери внезапно появился генерал Лафайет. Хотя граф успел заметить нежданного гостя в висевшем перед ним зеркале, он продолжал свой рассказ. Несмотря на знаки, которые ему подавал Ромеф, он делал вид, что не понимал их, и еще громче продолжал свой рассказ, так чтобы генерал не пропустил ни слова из того, что он говорил.
   Генерал все услышал: это было именно то, чего хотел граф Луи.
   Он подошел к рассказчику и, едва тот договорил, положил ему руку на плечо со словами:
   – Ах, господин распутник! Так вот почему вы скрываетесь от своих почтенных родственников?
   Тридцатидвухлетний генерал, очень популярный среди модных женщин той поры, не мог быть строгим судьей и скучным ментором, и потому граф Луи не очень испугался ожидавшего его нагоняя.
   – Я совсем не прятался, дорогой кузен, и как раз сегодня собирался явиться с визитом к одному из самых прославленных своих родственников, если бы мне не принесли от него письмо.
   Он показал генералу только что полученную записку.
   – Ну, что, скажете, плохо в Париже поставлена служба полиции, господа провинциалы? – спросил генерал с таким видом, который ясно показывал, что этот вопрос затрагивал его самолюбие.
   – Мы знаем, что от того, кто охраняет свободу народа и отвечает за спасение короля, ничто не может укрыться.
   Лафайет бросил на кузена косой взгляд, добродушный, умный и немного насмешливый.
   Он знал, что спасение короля очень много значило для всех представителей семейства Буйе, а вот свобода народа их нисколько не интересовала.
   И потому генерал ответил лишь на вторую часть вопроса.
   – Дорогой кузен! Не передавал ли что-нибудь королю, за спасение которого я отвечаю, маркиз де Буйе, – молвил он, особенно подчеркнув титул, от какового сам он отказался в ночь четвертого августа.
   – Он поручил мне засвидетельствовать ему глубочайшее почтение, – отвечал молодой человек, – если генерал Лафайет не сочтет меня недостойным быть представленным монарху.
   – Представить вас.., когда же?
   – Как можно скорее, генерал, принимая во внимание то обстоятельство, что, как я имел честь сообщить вам или Ромефу, у меня нет особого отпуска…
   – Вы сказали об этом Ромефу, но это одно и то же, потому что я слышал. Добрые дела не должно откладывать. Сейчас – одиннадцать часов утра. В полдень я ежедневно имею честь бывать на аудиенции у короля и королевы. Я приглашаю вас перекусить со мной, если у вас еще не было второго завтрака, и потом отведу вас в Тюильри.
   – Но я не одет должным образом, дорогой кузен, – заметил молодой человек, скосившись на свой мундир и сапоги.
   – Прежде всего я должен вам сообщить, милый юноша, – отвечал Лафайет, – что великий вопрос этикета, к которому вы были приучены с детства, доживает последние дни, ежели не умер окончательно со времени вашего отъезда; и потом, ваш костюм безупречен, сапоги – под стать мундиру; какое же платье может заменить военную форму дворянину, готовому умереть за короля? Ромеф! Подите посмотрите, все ли готово? Я уведу графа де Буйе в Тюильри сразу после завтрака.
   Такой план удивительным образом отвечал желаниям молодого человека, и ему нечего было возразить. Он поклонился в знак согласия и в то же время с чувством благодарности.
   Спустя полчаса часовые у ворот уже отдавали честь генералу Лафайету и юному графу де Буйе, не подозревая, что оказывают воинские почести одновременно и революции и контрреволюции.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1.
КОРОЛЕВА

   Господин де Лафайет и граф Луи де Буйе поднялись по небольшой лестнице павильона Марсан и оказались в апартаментах второго этажа, где жили король и королева.
   Перед г-ном де Лафайетом распахивались одна за другой все двери. Часовые брали на караул, лакеи низко кланялись; все без труда узнавали повелителя самого короля и хозяина дворца, как называл его г-н Марат.
   О г-не де Лафайете доложили прежде королеве; король был в то время в своей кузнице, и лакей отправился туда, чтобы предупредить его величество о визите.
   Прошло три года с тех пор, как граф де Буйе видел Марию-Антуанетту.
   За эти три года Генеральные штаты успели объединиться, позади было взятие Бастилии, уже произошли события пятого и шестого октября.
   Королеве исполнилось тридцать четыре года; «она достигла того трогательного возраста, как говорит Мишле, который столько раз был воспет Ван-Дейком: это был возраст зрелой женщины, матери, а у Марии-Антуанетты, как ни у какой другой женщины, он ознаменовал собой расцвет королевы».
   В эти три года Мария-Антуанетта много выстрадала и как женщина и как королева, чувствуя себя ущемленной как в любви, так и в самолюбии. Вот почему бедняжка выглядела на все свои тридцать четыре года: вокруг глаз залегли едва заметные перламутрово-сиреневые тени, свидетельствующие о частых слезах и бессонных ночах; но что особенно важно, они выдают спрятанную глубоко в душе боль, от которой женщина, будь она хоть королевой, не может избавиться до конца дней.
   Это был тот возраст, когда Мария Стюарт оказалась пленницей. Именно в этом возрасте она испытала самую большую страсть; именно тогда Дуглас, Мортимер, Норфолк и Бабингтон полюбили ее, пожертвовали собой и погибли с ее именем на устах.
   Вид королевы-пленницы, всеми ненавидимой, оклеветанной, осыпаемой угрозами – а события пятого октября показали, что это отнюдь не пустые угрозы, – произвел на юного Луи де Буйе сильное впечатление, заставив дрогнуть его рыцарское сердце.
   Женщины никогда не ошибаются, если речь идет о произведенном ими впечатлении. Кроме того, королевам, как и королям, свойственна прекрасная память на лица, которой они в определенной степени обязаны своему воспитанию: едва увидев графа де Буйе, Мария-Антуанетта сейчас же его узнала; едва бросив на него взгляд, она уверилась в том, что перед ней – друг.
   Итак, прежде чем генерал успел представить графа; раньше, чем де Буйе преклонил колено перед диваном, где полулежала королева, она поднялась и, словно перед ней был старый знакомый, которого приятно увидеть вновь, и в то же время подданный, на преданность которого можно положиться, она воскликнула:
   – А-а, граф де Буйе!
   И, не обращая внимания на генерала Лафайета, она протянула молодому человеку руку.
   Граф Луи на мгновение замер: он не мог поверить в возможность такой милости.
   Однако видя, что рука королевы по-прежнему протянута к нему, он преклонил колено и коснулся ее дрожащими губами.
   Бедная королева допустила оплошность, как это нередко с ней случалось: граф де Буйе и без этой милости был бы ей предан; однако этой милостью, оказанной в присутствии г-на де Лафайета, которого она никогда не допускала до своей руки, королева словно проводила между собой и Лафайетом границу, она обижала человека, в дружеском участии которого она более всего нуждалась.
   С неизменной любезностью, однако и не без некоторого беспокойства в голосе, Лафайет проговорил:
   – Клянусь честью, дорогой кузен, что я напрасно предложил представить вас ее величеству: мне кажется, уместнее было бы вам самому представить меня ей.
   Королева была очень рада видеть перед собою одного из преданных слуг, на которого она могла положиться; она испытывала гордость оттого, что сумела, как ей казалось, произвести на графа впечатление, и потому, чувствуя, как в сердце ее вспыхнула одна из тех надежд молодости, которая, как она полагала, погасла навсегда, и на нее пахнуло ветром весны и любви, который, как она думала, умер навеки, она обернулась к генералу Лафайету и проговорила с одной из своих давно забытых улыбок времен Трианона и Версаля:
   – Господин генерал! Граф Луи не такой строгий республиканец, как вы; он прибыл из Меца, а не из Америки. Он приехал в Париж не для работы над новой Конституцией, а для того, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение. Так не удивляйтесь, что я, несчастная, наполовину свергнутая королева, оказываю ему милость, которая может еще что-нибудь значить для него, бедного провинциала, тогда как вы…
   И королева жеманно улыбнулась, улыбнулась почти так же кокетливо, как в дни своей юности, словно говоря: «Тогда как вы, господин Сципион, вы, господин Цинциннат, способны лишь посмеяться над подобными любезностями».
   – Ваше величество! Я всегда был почтителен и предан королеве, однако королева никогда не желала понимать моего почтения, никогда не ценила моей преданности. Это большое несчастье для меня, но, может быть, еще большим несчастьем грозит ей самой.
   И он поклонился.
   Королева внимательно на него посмотрела. Ей уже не раз доводилось слышать от Лафайета подобные речи, она не раз над ними задумывалась; однако, к своему несчастью, как только что сказал Лафайет, она не могла преодолеть инстинктивного отвращения к этому человеку.
   – Ну, генерал, будьте великодушны и простите меня.
   – Вы просите у меня прощения, ваше величество?! За что?
   – За мое расположение к всецело преданному мне семейству Буйе, проводником и связующим звеном которого стал этот молодой человек. Когда он вошел сюда, у меня перед глазами словно встал его отец вместе со своими братьями; он будто их губами прикоснулся к моей руке.
   Лафайет еще раз поклонился.
   – А теперь, – продолжала королева, – после прощения давайте заключим мир. Давайте пожмем друг другу руки, генерал, на английский или на американский манер. И она протянула руку, повернув ее ладонью кверху. Лафайет неторопливо дотронулся до нее своей холодной рукой со словами:
   – Я глубоко сожалею, что вы, ваше величество, никогда не желали помнить, что я – француз. Однако с шестого октября до шестнадцатого ноября прошло не так уж много времени.
   – Вы правы, генерал, – сделав над собой усилие, отвечала королева, пожимая ему руку. – Я в самом деле неблагодарна.
   Она упала на диван, словно доведенная до изнеможения пережитым волнением.
   – Кстати, это не должно вас удивлять, – заметила она, – вы знаете, что меня часто в этом упрекают.
   Тряхнув головой, она спросила:
   – Генерал, что нового в Париже? Лафайет жаждал отмщения и потому с радостью ухватился за представившуюся ему возможность.
   – Ах, ваше величество, как я жалею, что вас не было вчера в Национальном собрании! – проговорил он. – Вы стали бы свидетельницей трогательной сцены, которая, несомненно, могла бы взволновать вашу душу. Один старик пришел поблагодарить Национальное собрание за счастье, которым он обязан ему и королю, потому что ведь собрание ничего не может сделать без санкции его величества.
   – Старик?.. – рассеянно переспросила королева.
   – Да, ваше величество, но какой старик! Старейшина рода человеческого, крестьянин с Юры ста двадцати лет от роду, которого подвели к трибуне Собрания представители пяти поколений его потомков; он благодарил Собрание за декреты четвертого августа. Понимаете ли, ваше величество: человек, который находился в рабстве почти полвека в эпоху царствования Людовика Четырнадцатого и еще восемьдесят лет после него!
   – Ну и что же сделало для него Национальное собрание?
   – Все присутствовавшие встали, а его заставили сесть и надеть шляпу.
   – Ах! – обронила королева с только ей присущим выражением. – Это и в самом деле должно было выглядеть очень трогательно. Как жаль, что меня там не было! Однако вы лучше, чем кто бы то ни было, знаете, дорогой генерал, – с улыбкой прибавила она, – что я не всегда могу бывать там, где мне хотелось бы.
   Генерал сделал нетерпеливое движение, собираясь ответить, однако, не дав ему времени вставить слово, королева продолжала:
   – Нет, я была здесь, я принимала женщину по фамилии Франсуа, бедную вдову этого несчастного булочника – члена Национального собрания, растерзанного в дверях этого самого Собрания. Так что происходило в этот день в Собрании, господин де Лафайет?
   – Ваше величество! Вы упомянули об одном из несчастий, о котором скорбят представители Франции, – отвечал генерал. – Собрание не могло предотвратить убийства, однако оно сурово наказало виновных.
   – Да, но могу вам поклясться, что это наказание ничуть не утешило бедную женщину: она едва не обезумела от горя. Доктора полагают, что ее будущий ребенок родится мертвым; я пообещала ей, что если он будет жить, я стану его крестной матерью, а дабы народ знал, что я не бесчувственна к его несчастьям, вопреки тому, что обо мне говорят, – я хочу просить вас, дорогой генерал, если это не вызовет возражений, чтобы крещение проходило в Соборе Парижской Богоматери.
   Лафайет поднял руку, прося слова, и был рад, что ему было позволено говорить.
   – Ваше величество! Вот уже в другой раз за последние несколько минут вы намекаете на мнимую неволю – вы хотите заставить поверить в эту неволю ваших верных слуг, будто я и в самом деле держу вас взаперти. Ваше величество! Я спешу заверить вас в присутствии моего кузена, я готов, если понадобится, перед Парижем, перед Европой, перед целым светом повторить то, о чем написал вчера господину Мунье, который из провинции Дофине жалуется на заточение ваших величеств – вы свободны, ваше величество, и я испытываю лишь одно желание и даже готов умолять вас о том, чтобы вы сами доказали это: король – тем, что возобновит охоту и снова станет путешествовать, а вы, ваше величество, тем, что будете его сопровождать.
   На губах королевы мелькнула неуверенная улыбка.
   – Что же касается крестин бедного сиротки, который должен появиться на свет в печальное для него время, – королева, принявшая на себя обязанность быть его крестной матерью, сделала это по велению щедрого сердца, заставляющего уважать королеву и любить всех, кто ее окружает. Когда наступит день церемонии, королева выберет церковь по своему усмотрению; она отдаст соответствующие приказания, и согласно ее приказаниям все будет исполнено. А теперь, – с поклоном продолжал генерал, – я жду приказаний, если вашему величеству будет угодно удостоить меня ими сегодня.
   – Сегодня, дорогой генерал, – молвила королева, – у меня к вам только одна просьба: если ваш кузен пробудет в Париже еще несколько дней, пригласите его явиться вместе с вами на один из вечеров у принцессы де Ламбаль. Вы знаете, что она принимает у себя и от своего, и от моего имени?
   – А я, ваше величество, воспользуюсь этим приглашением от своего имени, и от имени своего кузена; если вы, ваше величество, и не видели меня там раньше, я прошу принять уверения в том, что вы сами забыли высказать желание видеть меня.
   Королева вместо ответа поклонилась и улыбнулась.
   Таким образом она их отпускала.
   Каждый взял то, что ему причиталось: Лафайет – поклон, граф Луи – улыбку.
   Они вышли пятясь, унося из этой встречи один – еще больше горечи, другой – еще более преданности.

Глава 2.
КОРОЛЬ

   За дверью апартаментов ее величества оба посетителя увидели ожидавшего их камердинера короля Франсуа Гю.
   Король приказал передать г-ну де Лафайету, что он начал ради развлечения одно очень важное слесарное дело и теперь просит его подняться к нему в кузницу.
   Первое, о чем позаботился Людовик XVI, прибыв в Тюильри, была кузница. Узнав о том, что этот предмет первой для него необходимости не был предусмотрен Екатериной Медичи и Филибером Делормом, он избрал для своих целей на третьем этаже, как раз над своей спальней, просторную мансарду с отдельным выходом и внутренней лестницей; эта мансарда и превратилась в слесарную мастерскую.
   Несмотря на неотложные заботы, выпавшие на долю Людовика XVI за те пять недель, которые он прожил в Тюильри, он ни на минуту не забывал о своей кузнице. Кузница была его навязчивой идеей; он руководил ее оборудованием, он сам выбрал место для кузнечных мехов, печи, наковальни, верстака и тисков. И вот накануне кузница была готова; напильники круглые, плоские, треугольные, козьи ножки и зубила – все лежало на своих местах; молоты среднебойные, ручники и кувалды были развешаны на гвоздях; тиски параллельные, тиски с косыми губками и ручные тиски – все было под рукой. Людовик XVI не мог долее сдерживаться и с самого утра горячо взялся за работу; это было для него большим развлечением; в этом деле он мог бы превзойти всех, если бы, как уже доводилось видеть читателю, к большому сожалению мэтра Гамена, целая толпа бездельников вроде г-на Тюрго, г-на де Калона и г-на Неккера не отвлекала его от этого занятия разговорами не только о событиях во Франции, что в крайнем случае еще допускал мэтр Гамен, но, что казалось ему вовсе бесполезным, они обсуждали с королем положение дел в Брабанте, Австрии, Англии, Америке и Испании.
   Теперь читателю должно быть понятно, почему, увлекшись работой, король Людовик XVI, вместо того чтобы спуститься к генералу де Лафайету, попросил генерала де Лафайета подняться к нему; быть может, памятуя о том, что недавно командующий Национальной гвардией имел возможность увидеть бессилие монарха, король теперь мечтал отыграться, показав себя во всем блеске в качестве слесаря?
   Камердинер счел неуместным провести посетителей в королевскую кузницу через его личные покои по внутренней лестнице; генерал де Лафайет и граф Луи обошли коридорами королевские покои и поднялись по большой лестнице, что значительно удлинило их путь.
   В результате этого отклонения от прямого курса у молодого графа Луи была возможность обо всем подумать.
   Вот о чем он думал.
   Как бы ни ликовал он в душе оттого, что королева оказала ему столь теплый прием, он не мог не заметить, что она его не ждала. Венценосная пленница, каковой она себя считала, ни одним намеком, ни единым жестом не дала ему понять, что знает о его секретной миссии; видимо, она отнюдь не рассчитывала на него как на избавителя от плена… Это в конце концов вполне совпадало с тем, что сказал Шарни о тайне, в которой король держит от всех, даже от королевы, цель возложенной на него миссии.
   Как ни был счастлив граф Луи вновь увидеть королеву, ему было очевидно, что не с ней ему придется разгадывать принесенное им послание.
   Ему предстояло теперь, во время приема у короля, не упустить ни слова, ни жеста и попытаться уловить только ему понятный знак, который указал бы ему на то, что Людовик XVI лучше г-на де Лафайета осведомлен о целях его путешествия в Париж.
   На пороге кузницы камердинер обернулся и, так как он не знал имени графа де Буйе, спросил:
   – Как прикажете доложить?
   – Главнокомандующий Национальной гвардией, – отвечал Лафайет. – Я буду иметь честь сам представить этого господина его величеству.
   – Его превосходительство главнокомандующий Национальной гвардией! – доложил камердинер. Король обернулся.
   – Ага! – воскликнул он. – Это вы, господин де Лафайет? Прошу меня извинить за то, что я заставил вас сюда подниматься, однако как слесарь уверяю вас, что вы можете чувствовать себя в этой кузнице, как дома. Один угольщик говаривал моему предку Генриху Четвертому: «И угольщик в своем доме – хозяин». Так и я говорю теперь вам, генерал: «Вы – хозяин в доме слесаря, как и в доме короля».
   Людовик XVI, как мог заметить читатель, начал разговор почти так же, как это сделала Мария-Антуанетта.
   – Государь! – отвечал генерал де Лафайет. – При каких бы обстоятельствах мне ни приходилось иметь честь предстать перед королем, на каком бы этаже и в каком бы костюме он меня ни принимал, король всегда будет королем, а тот, кто в настоящую минуту пришел засвидетельствовать его величеству глубокое почтение, всегда будет его верноподданным я преданным слугой.
   – Я в этом не сомневаюсь, маркиз. Однако вы не один?
   Вы сменили адъютанта, и этот молодой офицер занимает рядом с вами место господина Гувьона или господина Ромефа?
   – Этот молодой офицер, государь, – прошу у вашего величества позволения представить его вам, – мой кузен, граф Луи де Буйе, капитан драгунов вашего величества.
   – Ага! – воскликнул король, не сдержав едва заметной дрожи, что не укрылось от взгляда молодого дворянина. – Да, да, его сиятельство Луи де Буйе, сын маркиза де Буйе, начальника гарнизона в Меце.
   – Совершенно верно, государь, – с живостью подхватил молодой граф.
   – Господин Луи де Буйе! Простите, что я не сразу вас узнал, у меня слабое зрение… Вы давно оставили Мец?
   – Пять дней тому назад, государь. Я приехал в Париж, не имея на то официального отпуска, кроме особого разрешения моего отца, вот почему я пришел просить моего родственника, господина де Лафайета, оказать мне честь представить меня вашему величеству.
   – Господина де Лафайета! Вы правильно поступили, граф. Только он мог бы в любое время вас представить, и только его представление могло доставить мне истинное удовольствие!
   Слова «в любое время» указывали на то, что за генералом де Лафайетом осталась привилегия быть вхожим к королю, полученная им еще в Версале.
   Немногих слов, сказанных Людовиком XVI, оказалось достаточно, чтобы молодой граф понял: он должен держаться настороже. В особенности его поразил вопрос:
   «Вы давно оставили Мец?» Он означал: «Вы оставили Мец после прибытия графа де Шарни?» Ответ посланца, должно быть, вполне удовлетворил короля. «Я оставил Мец пять дней тому назад и нахожусь в Париже не в отпуску, а с особого разрешения моего отца» – означало: «Да, государь, я видел господина де Шарни, и отец послал меня в Париж на встречу с вашим величеством, дабы вы подтвердили, что граф действительно прибыл от имени короля».
   Господин де Лафайет с любопытством огляделся. Многим доводилось бывать в рабочем кабинете короля, в зале Совета, в его библиотеке, даже в его молельне. Однако немногие бывали удостоены неслыханной милости быть допущенными в его кузницу, где король становился учеником, а истинным королем, настоящим хозяином был мэтр Гамен.
   Генерал отметил про себя, в каком безупречном порядке были разложены все инструменты – в конце концов это было не столь уж удивительно, если принять во внимание, что король взялся за работу лишь утром.
   Гю был у него за ученика; он раздувал мехами огонь.
   – Ваше величество! Вы, должно быть, предприняли какое-то важное дело? – проговорил Лафайет, чувствуя некоторое смущение оттого, что ему приходилось разговаривать с королем, принимавшим его с засученными рукавами, с напильником в руках и в кожаном фартуке.
   – Да, генерал, я начал великое творение слесарного искусства: замок. А сообщаю я вам, чем именно я занят, вот для чего: если господин Марат узнает, что я работаю в мастерской, и станет утверждать, что я кую кандалы для Франции, вы сможете опровергнуть это, ежели, разумеется, поймаете его с поличным.
   Обратившись к графу, король продолжал:
   – Может быть, вы тоже подмастерье или даже мастер, господин де Буйе?