Дюма Александр. Графиня Де Шарни

   Вот почему все описанные нами подробности, которые могли бы показаться несведущему человеку незначительными, представлялись Катрин столь страшными, а когда Катрин поделилась своими соображениями с Питу, он вполне разделил с ней ее опасения.
   Догадываясь о намерениях отца, Катрин предприняла попытку противостоять им, предупредив Изидора о грозившей ему опасности. К счастью, ее остановил Питу, потому что вместо Изидора она встретила бы на своем пути отца.
   Она слишком хорошо знала ужасный характер отца, чтобы и не пытаться его уговорить. Это лишь ускорило бы развязку, только и всего; она бы вызвала бурю вместо того, чтобы ее отвести.
   Она же стремилась к тому, чтобы помешать столкновению между ее возлюбленным и отцом.
   Ах, как горячо она в этот момент желала, чтобы отсутствие возлюбленного, из-за которого она чуть было не лишилась жизни, продлилось бы еще хоть немного! Она благословила бы голос, который бы ей сказал: «Он уехал!» – даже если бы голос прибавил: «Навсегда!» Питу понимал это так же хорошо, как Катрин; вот почему он предложил ей себя в качестве посредника. Придет виконт пешком или прискачет верхом, Питу надеялся увидеть или услышать его вовремя, броситься ему навстречу, в двух словах обрисовать положение и уговорить бежать, пообещав на следующий день передать от Катрин весточку.
   Питу так крепко прижимался к иве, словно сроднился с деревьями, среди которых он прятался, призвав на помощь все чувства, необходимые ночью как на открытом месте, так и в лесу, чтобы разглядеть тень или уловить малейший звук.
   Вдруг ему почудились шаги; они раздались у него за спиной со стороны леса. Человек шел неровно, спотыкаясь о борозды. Шаги показались Питу чересчур тяжелыми для молодого элегантного виконта. Он медленно и неслышно обошел вокруг дерева и в тридцати футах от себя разглядел фермера с ружьем на плече.
   Как и предвидел Питу, тот караулил на перекрестке Бур-Фонтен; однако, видя, что на тропинке никто так и не появился, он подумал, что ошибся, и теперь возвращался в засаду, как он и предупреждал, под окно к Катрин, убежденный в том, что именно через это окно виконт де Шарни попытается к ней пробраться.
   К несчастью, случай пожелал, чтобы он выбрал для засады те же ивы, в которых прятался Питу.
   Питу разгадал намерения фермера. Не ему было оспаривать место. Он скатился с пригорка и исчез в канаве, спрятав голову среди размытых водой корней ивы, к которой привалился плечом Бийо.
   К счастью, поднялся ветер, иначе Бийо непременно бы услышал, как отчаянно стучит сердце Питу.
   К чести нашего героя следует заметить, что его беспокоила не столько угрожавшая ему опасность, сколько приводила в отчаяние невозможность исполнить данное Катрин обещание.
   Что она подумает о Питу, если г-н Шарни придет и с ним случится несчастье?
   Вероятно, подумает, что он ее предал. Питу предпочел бы скорее умереть, нежели допустить мысль о том, что Катрин поверит в его предательство.
   Но ему не оставалось ничего иного, как притаиться там, где он находился: малейший шорох мог его выдать.
   Так прошло четверть часа; ничто не нарушало ночной покой. Питу тешил себя надеждой, что виконт задержится, а Бийо надоест ждать, и, усомнившись в том, что виконт вообще придет, фермер вернется домой.
   Вдруг Питу, оказавшийся в силу обстоятельств прижатым к земле, услышал конский топот. Если он не ошибался и это был действительно конь, он, должно быть, скакал по той самой тропинке, которая вела из леса.
   Вскоре у него не осталось сомнений, что это был конь. Он пересек дорогу футах в шестидесяти от пригорка, поросшего ивами, и копыта зацокали по щебенке, а когда конь наскочил подковой на большой камень, посыпались искры.
   Питу увидел, как фермер пригнулся у него над головой, вглядываясь в темноту.
   Однако ночь была настолько темная, что даже глаза Питу, привыкшие видеть в потемках, различили только тень, мотнувшуюся через дорогу и исчезнувшую за углом каменного забора фермы.
   Питу ни на минуту не усомнился в том, что это Изидор, но он понадеялся на то, что виконт изберет другой путь, нежели окно, для того чтобы пробраться на ферму.
   Бийо тоже было так подумал, потому что у него вырвалось ругательство.
   Минут десять протекло в пугающей тишине.
   Спустя десять минут Питу, приглядевшись, заметил на углу забора человеческую фигуру.
   Привязав коня к дереву, всадник возвращался назад пешком.
   Темнота была такая непроницаемая, что у Питу появилась надежда, что Бийо не заметит эту тень или увидит ее слишком поздно.
   Он заблуждался: Бийо ее увидел; Питу услышал, как фермер дважды сухо щелкнул собачками, заряжая ружье.
   Человек, пробиравшийся вдоль стены, тоже, несомненно, услышал этот звук, который не мог обмануть слух охотника. Он остановился, вглядываясь в ночную мглу, однако различить что-либо было невозможно.
   В это мгновение Питу увидел, как Бийо поднял ружье; однако с такого расстояния фермер мог бы промахнуться или угодить не туда. Вскинув было ружье, Бийо опустил его.
   Тень снова заскользила вдоль стены.
   Она заметно приближалась к окну Катрин.
   На сей раз Питу услышал, как забилось сердце Бийо.
   Питу спрашивал себя, что он может сделать, как ему предупредить несчастного молодого человека, каким образом его спасти.
   Но ничего не приходило ему на ум. От отчаяния он вцепился руками в волосы!
   Он увидел, как ружье снова поднимается и опять опускается.
   Жертва была пена слишком далеко.
   Прошло не больше минуты. За это время молодой человек прошел двадцать футов, отделявших его от окна.
   Подойдя к окошку, он тихонько стукнул три раза с равными промежутками.
   На сей раз сомнений быть не могло: это был условный знак любовника.
   Ружье поднялось в третий раз, а Катрин тем временем, услыхав условный стук, приотворила окно.
   Питу, задыхаясь, скорее почувствовал, как сработала в ружье пружина. Раздался щелчок, это камень ударил по кресалу. Вспышка, похожая на молнию, осветила дорогу, однако выстрела не последовало.
   Сгорела лишь затравка.
   Молодой дворянин понял, какая опасность ему угрожала. Он рванулся было туда, откуда пытались стрелять, однако Катрин схватила его за руку и притянула к себе.
   – Несчастный! – прошептала она. – Это же мой отец!,. Он все знает!.. Иди сюда!..
   Она с нечеловеческой силой рванула его на себя, помогая перескочить через подоконник, и заперла ставень.
   У фермера был еще один выстрел. Но юноша и девушка были, несомненно, так тесно прижаты друг к другу, что он боялся, выстрелив в Изидора, угодить в дочь.
   – Пусть только выйдет! – прошептал он. – Уж тут-то я не промахнусь.
   Не теряя времени даром, он буравчиком от пороховницы прочистил запал и насыпал новую затравку, чтобы не повторилось чудо, которому Изидор был обязан жизнью.
   В течение пяти минут было совершенно тихо. Не было слышно дыхания Питу и фермера, даже сердца их словно перестали стучать.
   Вдруг тишину разорвал лай собак, сидевших во дворе фермы на привязи.
   Бийо топнул в сердцах, прислушался и снова топнул.
   – А-а, она решила провести его через сад, – проговорил qh. – т-Это на него собаки лают.
   Прыгнув через ров, в котором притаился Питу, он упал по другую его сторону и, несмотря на темноту, он, хорошо зная местность, скоро исчез за углом.
   Он надеялся обогнуть ферму и перехватить Изидора.
   Питу понял его маневр. Обладая прекрасным чутьем, он выпрыгнул из канавы, бросился через дорогу напрямик,: подбежал к окну Катрин, рванул на себя ставень, забрался в пустую комнату, вышел в освещенную лампой кухню, выскочил во двор, побежал по направлению к саду и, очутившись там, разглядел в темноте две тени; одна из них занесла над забором ногу, а другая стояла под забором, простирая вперед руки.
   Прежде чем спрыгнуть по другую сторону забора, молодой человек обернулся в последний раз.
   – До свидания, Катрин, – молвил он, – помни, что ты всегда со мной.
   – Да, да, – отвечала девушка. – Беги же, беги!
   – Да, бегите, бегите, господин Изидор! – прокричал Питу. – Бегите!
   Стало слышно, как молодой человек спрыгнул на землю; потом заржал конь, узнавший хозяина; скоро раздался стук копыт подгоняемого всадником коня. Прогремел один выстрел, потом другой.
   Заслышав первый выстрел, Катрин закричала и рванулась на помощь Изидору. Когда она услышала второй выстрел, она вздохнула, силы покинули ее и она упала на руки Питу.
   Тот, вытянув шею, прислушивался к стуку копыт и вскоре убедился в том, что конь не замедлил бег.
   – Ну вот, – рассудительно проговорил он, – есть надежда. Ночью хорошо не прицелишься, да и рука дрожит, когда стреляешь в человека, а не в волка или кабана.
   Подняв Катрин на руки, он хотел отнести ее в дом. Собравшись с силами, она высвободилась из его объятий и соскользнула на землю, останавливая Питу жестом.
   – Куда ты меня ведешь? – спросила она.
   – Я хотел вас проводить в вашу комнату, мадмуазель! – изумившись ее вопросу, отвечал Питу.
   – Питу! – проговорила Катрин. – У тебя есть такое место, где я могла бы укрыться?
   – Если бы такого места у меня не было, я бы его нашел, мадмуазель, – молвил Питу.
   – Тогда отведи меня туда, – попросила Катрин.
   – А как же ферма?
   – Надеюсь, что через пять минут я расстанусь с ней навсегда.
   – А ваш отец?..
   – Все кончено между мною и человеком, собиравшимся убить моего возлюбленного.
   – Но, мадмуазель… – осмелился было возразить Питу.
   – Ты отказываешься меня сопровождать, Питу? – спросила Катрин, выпуская руку молодого человека.
   – Нет, мадмуазель. Боже сохрани.
   – Тогда следуй за мной.
   Катрин пошла вперед. Из сада она прошла в огород.
   На краю огорода находилась небольшая калитка, выходившая на равнину Ну.
   Катрин отворила ее без колебаний, вынула ключ, заперла калитку на два оборота за собой и Питу и бросила ключ в стоявший у забора колодец.
   Решительным шагом она пошла через поле, опираясь на руку Питу, и вскоре оба они исчезли в долине, раскинувшейся между деревней Писле и фермой Ну.
   Никто не видел, как они ушли, и один Господь знал, где Катрин нашла в ту ночь убежище, обещанное ей Питу.

Глава 30.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ БЕДА УЖЕ МИНОВАЛА

   Бывают в человеческих отношениях бури, подобные природным ураганам: небо хмурится, сверкает молния, гремит гром, земля словно сходит со своей оси; наступает критическая минута, когда кажется, что вот-вот погибнут люди и вещи: все дрожат, трепещут, взывают к Богу как к единственной надежде. Потом мало-помалу приходит успокоение, рассеивается мгла, наступает новый День, снова светит солнце, распускаются цветы, оживают деревья, люди отправляются по своим делам, предаются удовольствиям, любви. Жизнь возрождается и улыбается с обочин дорог и порогов, и никто уж не заботится тем, что там, куда угодила молния, царит опустошение.
   Так было и на ферме: всю ночь в сердце человека, решившегося и приведшего в исполнение план мести, бушевала страшная гроза. Заметив, что его дочь сбежала, он тщетно искал в темноте ее следы; он звал ее сначала злобно, потом умоляюще, затем с отчаянием, но ответа не было. В это время что-то жизненно важное наверняка было разрушено в его мощном организме. Однако когда эта буря криков и угроз, во время которой были и своя молния и свой гром, как в природе, сменилась тишиной и усталостью; когда собаки, у которых не стало причин для беспокойства, перестали выть; когда дождь с градом смыл следы крови, тянувшиеся подобно оброненному пояску, вдоль фермы; когда погода, бесчувственная и молчаливая свидетельница разыгравшейся на ферме драмы стряхнула со своих крыльев последние ночные часы, жизнь возвратилась в привычную колею: ворота проскрипели ржавыми петлями, с фермы вышли работники, одни – отправляясь за семенами, другие – за боронами, третьи – за плугами. Следом за ними появился и Бийо, не сводивший глаз с равнины. И вот наконец наступил день; вся деревня проснулась, и те из жителей, что плохо спали ночью, с любопытством и беззаботностью говорили:
   – Ох, и выли же нынче ночью собаки у папаши Бийо! А за фермой два выстрела грохнули…
   Вот и все.
   Впрочем, нет, мы ошибаемся.
   Когда папаша Бийо вернулся, как обычно, в девять позавтракать, жена его спросила:
   – Скажи-ка, отец, а где Катрин? Ты не знаешь?
   – Катрин?.. – через силу отвечал Бийо. – Ей вреден воздух фермы, вот она и отправилась в Солонь к тетке…
   – А-а… – молвила тетушка Бийо. – И долго она там пробудет, у тетки?
   – Пока ей не станет лучше, – отвечал фермер. Тетушка Бийо вздохнула и отодвинула чашку с кофе с молоком.
   Фермер попытался заставить себя поесть, но не смог и, взяв бутылку бургундского за горлышко, одним махом ее опустошил и прохрипел:
   – Надеюсь, моего коня еще не расседлали?
   – Нет, господин Бийо, – робко отвечал ему детский голосок; его обладатель приходил каждое утро на ферму с протянутой рукой, клянча завтрак.
   – Хорошо!
   Грубо отстранив бедного мальчонку, фермер вскочил на коня и поскакал в поле, а жена, утирая слезы, пошла в тень от камина на свое привычное место.
   Стало меньше одной певчей пташкой, одним радующим глаз цветком, которые в образе юной прелестной девушки оживляли старые стены фермы. А в остальном жизнь на ферме обещала уже на следующий день войти в привычную колею.
   Питу встретил утро в своем доме в Арамоне, и те, кто вошли к нему в шесть утра, застали его за перепиской набело перед отправкой Жильберу отчета о потраченных на обмундирование двадцати пяти луидорах, подаренных доктором Национальной гвардии Арамона. Питу писал при свече, которая, верно, судя по длинному фитилю, давно горела.
   Правда, дровосек сказал, что видел, как Питу около двенадцати часов ночи пронес по деревне в руках что-то тяжелое, напоминавшее очертаниями женское тело, а потом спустился под откос и пошел по направлению к хижине папаши Клуи. Однако это было маловероятно, ведь папаша Лаженес утверждал, что видел, как Питу бежал со всех ног около часу ночи по дороге на Бурсон, а Мавме, живший на краю деревни со стороны Лоноре, сказал, что между двумя и половиной третьего ночи Питу прошел мимо его двери и он ему крикнул: «Здорово, Питу!» – а Питу в ответ прокричал: «Здорово, Манике!» Стало быть, не приходилось сомневаться в том, что Манике видел Питу между двумя и половиной третьего.
   Но чтобы дровосек видел Питу неподалеку от хижины папаши Клуи несущим на руках, да еще в полночь, нечто тяжелое, похожее на женское тело, чтобы папаша Лаженес видел Питу бегущим сломя голову около часу ночи по бурсонской дороге; чтобы Манике поздоровался с Питу, проходящим перед его домом между двумя и половиной третьего, – Питу, которого мы потеряли из виду, когда он находился вместе с Катрин между половиной одиннадцатого и одиннадцатью часами ночи в оврагах, отделяющих деревню Писле от фермы Ну, должен был пройти, чтобы добраться до хижины папаши Клуи, около полутора миль, потом вернуться в Бурсон, то есть отшагать еще две мили, затем пойти назад из Бурсона к папаше Клуи и, наконец, вернуться от папаши Клуи домой. Можно предположить, что, оставив Катрин в надежном месте, он пошел справиться о виконте и уж потом, доложив о виконте Катрин, он отправился домой. Таким образом, между одиннадцатью и половиной третьего ночи он, видимо, отшагал около девяти миль. Невозможно предположить, что на такое способны даже королевские скороходы, о которых в народе поговаривали, что им для скорости удаляют селезенку; однако этот трюк, если взять все в целом, не очень-то «у дивил бы тех, кому хоть раз довелось убедиться в скоростных способностях Питу.
   Однако так как Питу никому не открыл тайн этой ночи, на протяжении которой он проявил свою способность повсюду поспевать, то кроме Дезире Манике, на чье приветствие он ответил, никто больше – ни дровосек, ни папаша Лаженес, – не осмелились бы утверждать под присягой, что не тень, а именно Питу они видели на тропинке, ведущей к папаше Клуи, а также на бурсонской дороге.
   Так или иначе, а на следующее утро в шесть часов, когда Бийо садился на лошадь с намерением объехать поля, Питу был дома и, не подавая признаков усталости или беспокойства, проверял счета портного Дюлоруа, к которым присовокуплял в качестве вещественных доказательств расписки тридцати трех своих подчиненных.
   Еще один уже знакомый нам персонаж плохо спал в эту ночь.
   Это был доктор Рейналь.
   В час ночи его разбудил нетерпеливый звонок лакея виконта де Шарни.
   Доктор отпер дверь сам, как это всегда случалось, если звонили ночью.
   Лакей виконта пришел за ним, потому что с его хозяином случилось несчастье.
   Он держал в руке повод другой оседланной лошади, чтобы доктор Рейналь не медлил ни единой секунды.
   Доктор оделся в мгновенье ока, сел верхом на коня и пустил его вскачь вслед за конем лакея, поехавшего вперед, как курьер.
   Что же за несчастье произошло? Об этом он узнает, приехав в замок. Ему было предложено захватить с собой хирургические инструменты.
   Как оказалось, виконт был ранен в левый бок, а вторая пуля задела правое плечо. Похоже было на то, что обе пули были одинакового, двадцать четвертого калибра.
   Однако виконт не пожелал изложить подробности случившегося.
   Первая рана – в бок – была серьезной, однако особого опасения не вызывала: пуля прошла через ткани, не задев важных органов.
   Другой раной можно было и вовсе не заниматься.
   Когда доктор закончил перевязку, молодой человек протянул ему двадцать пять луидоров – за молчание.
   – Ежели вам угодно, чтобы я держал все это в тайне, заплатите мне, как за обычный визит, то есть пистоль, – отвечал славный доктор.
   Приняв луидор, он вернул виконту четырнадцать ливров сдачи, как тот ни упрашивал доктора принять большую сумму.
   Однако это оказалось невозможно.
   Доктор Рейналь предупредил, что у него на ближайшее время намечены три совершенно неотложных визита и, стало быть, он зайдет к виконту только через день, а потом – еще через день.
   Во второй свой визит доктор застал виконта уже на ногах; надев перевязь, поддерживавшую повязку на ране, он мог уже на следующий день сесть на коня, словно ничего не случилось; таким образом, никто, кроме его доверенного лакея, не знал о происшествии.
   Приехав в третий раз, доктор Рейналь не застал своего больного. Вот почему он пожелал принять за этот сорвавшийся визит лишь полпистоля.
   Доктор Рейналь принадлежал к числу тех редких врачей, которые достойны иметь в своей гостиной знаменитую гравюру, представляющую «Гиппократа, не принимающего даров от Артаксеркса».

Глава 31.
ВЕЛИКАЯ ИЗМЕНА ГРАФА ДЕ МИРАБО

   Читатель помнит последние слова Мирабо, обращенные к королеве в ту минуту, когда он покидал ее в Сен-Клу и она пожаловала ему для поцелуя руку.
   – Этот поцелуй, ваше величество, спасет монархию! – воскликнул тогда Мирабо.
   Мирабо должен был исполнить обещание, данное Прометеем Юноне, когда она была близка к потере трона.
   Мирабо вступил в борьбу, веря в собственные силы, не думая о том, что после стольких неосторожных шагов и трех неудавшихся заговоров его втягивали в обреченную на провал битву.
   Вероятно, Мирабо – и это было бы более осмотрительно – мог бы еще некоторое время бороться, не снимая маски. Однако уже через день после оказанного ему королевой приема по дороге в Национальное собрание он увидел на площади кучки людей и услышал странные выкрики.
   Он подошел к столпившимся и поинтересовался, что за шум.
   Собравшиеся передавали друг другу из рук в руки странные брошюры.
   Время от времени чей-то голос кричал:
   – «Великая измена графа де Мирабо! Великая измена графа де Мирабо!» – Ага! – удивился он, доставая из кармана монету. – Кажется, это имеет отношение ко мне!.. Друг мой! Почем «Великая измена графа де Мирабо»? – продолжал он, обращаясь к разносчику брошюр; тысячи номеров были уложены в корзины, навьюченные на осла; тот размеренно шел туда, куда ему нравилось, таская на себе целую лавчонку.
   Разносчик взглянул Мирабо прямо в лицо.
   – Ваше сиятельство! Я раздаю ее бесплатно. Шепотом он прибавил:
   – Брошюра отпечатана тиражом в сто тысяч!
   Мирабо в задумчивости отошел в сторону.
   Бесплатная брошюра! Что бы это значило?
   И торговец знает его в лицо!..
   Несомненно, брошюра была одним из глупых или злобных пасквилей, какие тысячами ходили тогда по рукам.
   Излишняя ненависть или чрезмерная глупость обезвреживали ее, лишали ее смысла.
   Мирабо взглянул на первую страницу и побледнел.
   Там был представлен перечень долгов Мирабо и – странная вещь! – этот перечень был абсолютно точен – двести восемь тысяч франков!
   Под этим перечнем стояла дата того дня, когда эта сумма была выплачена различным кредиторам Мирабо духовником королевы г-ном де Фонтанжем.
   Затем следовала сумма, в которой выражалось его ежемесячное жалованье при дворе: шесть тысяч франков.
   И, наконец далее шел пересказ его разговора с королевой.
   В это невозможно было поверить; неизвестный памфлетист не ошибся ни в единой цифре; можно даже было сказать, что он не солгал ни единым словом.
   Какой страшный, таинственный, располагающий неслыханными тайнами враг взялся преследовать его, Мирабо, а в его лице – монархию!
   Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и назвавшего его «вашим сиятельством».
   Он пошел назад.
   Осел был на прежнем месте с на три четверти опустевшими корзинами, однако разносчик был другой.
   Он был Мирабо совершенно незнаком.
   Однако он распространял брошюры с неменьшим усердием.
   Доктора Жильбера, почти ежедневно принимавшего участие в заседаниях Национального собрания, особенно в тех, что имели определенное значение, именно случай при вел на площадь в то время, когда там распространялись брошюры.
   Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на этот шум собравшихся, однако Мирабо пробрался к нему сквозь толпу, взял его за руку и подвел к разносчику брошюр.
   Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он делал все время, когда к нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
   – Гражданин! Вот «Великая измена графа де Мирабо»! Однако узнав доктора, он замер, как околдованный. Жильбер тоже на него взглянул, с отвращением выронил брошюру и пошел прочь со словами:
   – Отвратительное занятие вы себе избрали, господин Босир!
   Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой путь к Национальному собранию, переехавшему из архиепископства в Манеж.
   – Вам знаком этот человек? – спросил у Жильбера Мирабо.
   – Да, знаком, как можно быть знакомым с такого рода людьми, – отвечал Жильбер. – Это бывший гвардеец, игрок, прохвост: за неимением лучшего он сделался клеветником.
   – Ах, если бы он клеветал… – прошептал Мирабо, прижав руку к тому месту, где раньше было у него сердце, а сейчас остался лишь бумажник с полученными из дворца деньгами.
   Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
   – Как! Неужели вы в настолько малой степени философ, что не найдете в себе сил противостоять подобному удару? – возмутился Жильбер.
   – Я? – изумленно переспросил Мирабо. – Ах, доктор, вы меня не знаете… Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне заплатили! Ну что ж! Я завтра же куплю дом, карету, лошадей, лакеев; завтра у меня будет свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне до моей вчерашней популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет, Доктор, что меня убивает, так это то, что я вряд ли смогу исполнить данное обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы сказать – его измена. Я виделся с королевой, как вы знаете. Мне показалось, что она полностью мне доверяет, и я возомнил – безумством было мечтать, видя перед собою подобную женщину, – что я могу быть не только министром короля, как Ришелье, но и министром, а вернее сказать, – и от этого мировая политика только выиграла бы, – любовником королевы, как Мазарини. А что сделала она? Она в тот же день меня предала – и у меня есть тому доказательства – и написала своему агенту в Германии господину Флахслаудену: «Передайте моему брату Леопольду, что я последовала его совету. Я воспользовалась услугами господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним не может быть ничего серьезного».
   – Вы в этом уверены? – спросил Жильбер.
   – Совершенно уверен… Это еще не все: вы знаете, какой вопрос будет сегодня слушаться в Национальном собрании?
   – Мне известно, что речь пойдет о войне, однако я плохо осведомлен по поводу причины войны.
   – Ах, Боже мой! – воскликнул Мирабо. – Это чрезвычайно просто! Вся Европа разделилась на два лагеря: с одной стороны – Австрия и Россия, с другой – Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии нетрудно выразить свою ненависть, потому что они в действительности ее испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии нужно время, чтобы решиться на переход от одного полюса к другому, отречься, отступиться, признать, что они – и это соответствует действительности – противники свободы. Англия, в свою очередь, видела, как Брабант протянул Франции руку; это заставило ее решиться. Наша революция, дорогой доктор, живуча, заразительна; это более чем национальная революция, эта революция – общечеловеческая. Ирландец Берк, ученик иезуитов из Сент-Омера, беспощадный враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который с ним звонкой монетой расплатился.., сам господин Питт. Англия не ведет войну с Францией.., нет, она еще не осмеливается. Однако она уже позволила императору Леопольду захватить Бельгию, а также готова пойти хоть на край света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик Шестнадцатый объявил вчера в Национальном собрании, что он вооружает четырнадцать кораблей. Этот вопрос и будет сегодня рассматриваться в Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом и состоит вопрос. Король уже потерял министерство внутренних дел, а затем и министерство юстиции. Если он и военное министерство проиграет, что ему остается? С другой стороны, – давайте, дорогой доктор, затронем с вами сейчас вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в палате, – итак, с другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени еще не произошла, и я более, чем кто бы то ни было, способствовал тому – и я этим горжусь, – что революция только выбила шпагу из рук короля. Самое опасное – , оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И вот я, верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу. Пусть это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов поддержать это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет, по которому король станет победителем, он будет торжествовать. А что в это время делает король? Заставляет министра юстиции копаться в парламентских архивах в поисках старых выражений протеста против Генеральных штатов, чтобы, видимо, составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер, вот несчастье: уж слишком многое у нас делается тайно и совсем мало – открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я, Мирабо, хочу, чтобы все знали, что я – на стороне короля и королевы, слышите? Вы говорили, что эта направленная против меня гнусность меня смущает. Нет, доктор, она мне поможет; ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за это я ручаюсь!