Дюма Александр. Графиня Де Шарни

 
   Во время чтения лицо короля оставалось совершенно спокойным; на нем ясно отразились только два выражения: при словах «виновен в заговоре» на губах короля мелькнула презрительная усмешка; при словах «приговаривается к смертной казни» приговоренный поднял глаза к небу, словно обращаясь к самому Богу.
   Когда чтение было окончено, король шагнул к Грувелю, взял у него из рук декрет, сложил его, спрятал в бумажник, достал оттуда другой документ и протянул его министру Гара с такими словами:
   – Господин министр юстиции! Прошу вас теперь же передать это письмо в Национальный конвент.
   Министр замер в нерешительности: тогда король продолжил:
   – Сейчас я вам его прочитаю.
   В отличие от Грувеля он стал читать спокойно, невозмутимо:
 
    «Прошу предоставить мне трехдневный срок, в который я мог бы приготовиться к встрече с Господом; прошу с этой целью разрешить мне свободные свидания с лицом, на которое я укажу комиссарам коммуны; прошу также, чтобы этому лицу были обеспечены спокойствие и уверенность в том, что его не будут преследовать за акт милосердия, который он исполнит по отношению ко мне.
    Я прошу освободить меня от постоянного наблюдения, установленного общим советом в последние дни.
    Я прошу в этот срок дать мне возможность увидеться с моей семьей, когда я этого захочу и без свидетелей; я бы желал, чтобы Национальный конвент теперь же позаботился о судьбе моей семьи и позволил ей свободно выехать, куда она сама сочтет возможным удалиться.
    Я поручаю милосердию нации всех тех, кто был ко мне привязан: среди них немало таких, кто лишился своего состояния и теперь, не имея жалованья, возможно, находится в стесненных обстоятельствах; среди тех, кто получал пенсион, немало стариков, женщин и детей, которые не имеют других средств к существованию.
    Составлено в башне Тампль 20 января 1793 года.
    Людовик».
 
   Гара принял письмо.
   – Сударь! Это письмо будет немедленно передано в Конвент, – пообещал он.
   Король снова раскрыл бумажник и достал оттуда Другой небольшой листок.
   – Ежели Конвент удовлетворит мою просьбу относительно лица, к услугам которого я хотел бы прибегнуть, – проговорил король, – вот его адрес.
   На листке рукой принцессы Елизаветы в самом деле был написан адрес:
 
    «Господин Эджворт де Фирмонт, дом № 483, улица Бак».
 
   Королю нечего было прибавить; он отступил на шаг, как в ту пору, когда он тем самым давал понять, что аудиенция окончена.
   Министры и сопровождавшие их лица вышли.
   – Клери! – обратился король к камердинеру, который, чувствуя, что ноги отказываются ему подчиняться, привалился к стене. – Клери, подите узнать, готов ли обед.
   Клери отправился в столовую, где застал двух членов муниципалитета; те прочитали ему приказ, который запрещал королю пользоваться ножами и вилками. Только один нож предполагалось доверить Клери, чтобы он мог разрезать своему господину хлеб и мясо в присутствии двух комиссаров.
   Приказ был еще раз прочитан королю, потому что Клери наотрез отказался сообщить ему о принятой мере предосторожности.
   Король разломил хлеб руками, а мясо – ложкой; вопреки своей привычке он съел совсем немного: обед продолжался всего несколько минут.
   В шесть часов доложили о приходе министра юстиции.
   Король поднялся ему навстречу.
   – Сударь! – молвил Гара. – Я отнес ваше письмо в Конвент, и мне поручено передать вам следующее:
 
    «Людовик волен вызвать служителя церкви по своему усмотрению, а также увидеться со своими близкими свободно и без свидетелей.
    Нация, будучи великой и справедливой, позаботится о судьбе его семьи.
    Кредиторам королевского дома будут возмещены убытки по всей справедливости.
    Национальный конвент готов удовлетворить просьбу об отсрочке».
 
   Король кивнул, и министр удалился.
   – Гражданин министр! – обратились к Гара дежурные члены муниципалитета. – Как же Людовик сможет увидеться со своей семьей?
   – Да наедине! – отозвался Гара.
   – Это невозможно! Согласно приказу коммуны мы не должны спускать с него глаз ни днем ни ночью.
   Дело и впрямь запутывалось; тогда ко всеобщему удовольствию было решено, что король примет членов своей семьи в столовой таким образом, чтобы его было видно через дверной витраж, а дверь будет заперта, чтобы ничего не было слышно.
   Тем временем король приказал Клери:
   – Посмотрите, не ушел ли еще министр, и пригласите его ко мне.
   Спустя минуту вошел министр.
   – Сударь! – молвил король. – Я забыл вас спросить, застали ли дома господина Эджворта де Фирмонта и когда я смогу с ним увидеться.
   – Я привез его в своей карете, – отвечал Гара. – Он ожидает в зале заседаний и сейчас будет у вас.
   И действительно, в ту минуту, как министр юстиции произносил эти слова, г-н Эджворт де Фирмонт появился в дверях.

Глава 23.
21 ЯНВАРЯ

   Господин Эджворт де Фирмонт был духовником принцессы Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король, предвидя приговор, который только что был объявлен ему, попросил свою сестру порекомендовать священника, который мог бы сопровождать его в последние его минуты, и принцесса Елизавета, обливаясь слезами, посоветовала брату остановить свой выбор на аббате де Фирмонте.
   Этот достойнейший служитель церкви, англичанин по происхождению, избежал сентябрьской бойни и удалился в Шуази-ле-Руа под именем Эссекса; принцессе Елизавете были известны оба его адреса, и она дала ему знать в Шуази, что надеется на его возвращение в Париж ко времени вынесения приговора.
   Она не ошиблась.
   Аббат Эджворт со смиренной радостью принял, как мы уже говорили, возложенную на него миссию.
   21 декабря 1792 года он писал одному из своих английских друзей:
   «Мой несчастный государь остановил на мне свой Выбор, когда ему понадобился человек, способный подготовить его к смерти, если беззаконие его народа дойдет до свершения этого отцеубийства. Я и сам готовлюсь к смерти, ибо убежден, что народный гнев не позволит мне пережить эту отвратительную сцену; однако я смирился: моя жизнь – ничто; если бы ценой своей жизни я мог спасти того, кого Господь поставил для гибели и возрождения других, я охотно принес бы себя в жертву, и смерть моя не была бы напрасной».
   Вот каков был человек, который должен был оставаться с Людовиком XVI вплоть до той минуты, когда его душа покинет землю и отлетит на небеса.
   Король пригласил его к себе в кабинет и заперся с ним. В восемь часов вечера он вышел из кабинета и обратился к комиссарам с такой просьбой:
   – Господа! Проводите меня к моей семье.
   – Это невозможно, – отвечал один из них, – но если пожелаете, ваших родных приведут сюда.
   – Хорошо, – кивнул король, – лишь бы я мог принять их в своей комнате без помех и без свидетелей.
   – Не в вашей комнате, – возразил тот же член муниципалитета, – а в столовой; мы только что так условились с министром юстиции.
   – Но вы же слышали, – заметил король, – что декрет коммуны позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей.
   – Это верно; вы увидитесь наедине: дверь будет заперта; но мы будем присматривать за вами через витраж.
   – Хорошо, пусть будет так.
   Члены муниципалитета удалились, и король прошел в столовую; Клери последовал за ним и стал отодвигать стол и стулья, чтобы освободить побольше места.
   – Клери, – промолвил король, – принесите немного воды и стакан на тот случай, если королева захочет пить, На столе стоял графин с ледяной водой, в пристрастии к которой короля упрекнул один из членов коммуны; Клери принес только стакан.
   – Подайте обычной воды, Клери, – попросил король, – если королева выпьет ледяной воды, с непривычки она может захворать… И вот еще что, Клери: попросите господина де Фирмонта не выходить из моего кабинета: я боюсь, как бы при виде священника мои близкие не всполошились.
   В половине девятого дверь распахнулась. Первой вошла королева, ведя за руку сына; наследная принцесса и принцесса Елизавета следовали за ней.
   Король протянул руки; все четверо со слезами бросились к нему.
   Клери вышел и прикрыл дверь.
   Несколько минут стояло гробовое молчание, нарушаемое лишь рыданиями; потом королева потянула короля за собой в его комнату.
   – Нет, – возразил, удерживая ее, король, – я могу видеться с вами только здесь.
   Королева и члены королевской семьи слышали через разносчиков газет о приговоре, но они не знали никаких подробностей процесса; король обо всем им поведал, извиняя осудивших его людей и заметив королеве, что ни Петион, ни Манюэль не требовали казни.
   Королева слушала, и всякий раз, как она хотела заговорить, ее душили слезы.
   Господь послал несчастному узнику утешение: в его последние часы он был обласкан любовью всех, кто его окружал, даже любовью королевы.
   Как уже могли заметить читатели в романической части этой книги, королева с удовольствием отдавалась радостям земным; она обладала живым воображением, которое в гораздо большей степени, нежели темперамент, заставляет женщин забывать об осмотрительности; королева всю свою жизнь совершала необдуманные поступки; она была неосмотрительной в дружбе, она была неосмотрительной в любви. Пленение вернуло ее к чистым и святым семейным узам, которые она нарушала в дни своей бурной юности. Так как она все умела делать только страстно, она в конце концов страстно полюбила в несчастье и этого короля, этого супруга, в котором в дни процветания видела лишь вульгарного толстяка; в Варение, а также 10 августа Людовик XVI показался ей человеком бессильным, нерешительным, преждевременно отяжелевшим, да чуть ли не трусом; в Тампле она начала подмечать, что ошибалась в нем не только как женщина, но и как королева; в Тампле она увидела, что он умеет быть спокойным, терпеливо сносящим оскорбления, кротким и стойким, как Христос; все, что в ней было от высокомерной светской дамы, улетучилось, растаяло, уступило место добрым чувствам. Если раньше она чрезмерно презирала, то теперь сверх меры любила. «Увы! – сказал король г-ну де Фирмонту. – Зачем я так сильно люблю и столь нежно любим?!»
   Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.
   Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и со слезами испросила бы у него прощения: король все понял, удержал ее и вынул из кармана свое завещание.
   – Прочтите это, моя возлюбленная супруга! – попросил он.
   Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:
 
    «Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь. Даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала».
 
   Мария-Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе «как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь» заключалось милосердное прощение, а в словах: «даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала» – необычайная деликатность.
   Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная Магдалина королевской крови; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божеским и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не только в интимном разговоре, тайно, словно подачка, которой устыдился бы сам король, но во весь голос, публично!
   Она это почувствовала; она поняла, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Несчастная женщина не могла говорить, из груди ее рвались рыдания, крики; она с трудом говорила, что хотела бы умереть вместе со своим супругом и что если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.
   Члены муниципалитета, наблюдавшие за этой сценой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, потом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, дали волю своим чувствам и зарыдали.
   Предсмертное прощание длилось около двух часов, наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за одну руку; наследная принцесса, стоя по левую руку от отца, обхватила его за талию; принцесса Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, вцепилась королю в плечо; королева – а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, – обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:
   – Мы увидимся, правда?
   – Да… Да.., не беспокойтесь!
   – Завтра утром.., завтра утром, в восемь часов?
   – Я вам обещаю…
   – А почему не в семь? – спросила королева, – Ну, хорошо, в семь, – согласился король, – а теперь.., прощайте! Прощайте!
   Он так произнес это «прощайте!», что все почувствовали, что он боится, как бы ему не изменило мужество.
   Наследная принцесса не могла более выносить эту муку; она протяжно вздохнула и опустилась на пол: она лишилась чувств.
   Принцесса Елизавета и Клери поспешили ее поднять.
   Король почувствовал, что должен быть сильным; он вырвался из рук королевы и дофина и бросился в свою комнату с криком:
   – Прощайте! Прощайте!
   Он захлопнул за собой дверь.
   Королева совсем потеряла голову: она прижалась к этой двери, не смея попросить короля отпереть, и плакала, рыдала, стучала в дверь рукой.
   Королю достало мужества не выйти.
   Тогда члены муниципалитета попросили королеву удалиться, подтвердив обещание короля о том, что она сможет увидеться с ним на следующий день в семь часов утра Клери хотел было отнести еще не пришедшую в себя наследную принцессу в покои королевы; однако на второй ступеньке члены муниципалитета остановили его и приказали вернуться к себе.
   Король застал своего духовника в кабинете башни и попросил рассказать, как его доставили в Тампль. Слышал ли он рассказ священника или неразборчивые слова сливались в его ушах в сплошной гул и заглушались его собственными мыслями? Никто не может ответить на этот вопрос.
   А аббат рассказал вот что.
   Предупрежденный г-ном де Мальзербом, назначившим ему встречу у г-жи де Сенозан, о том, что король собирается прибегнуть к его услугам в случае смертного приговора, аббат Эджворт с риском для жизни вернулся в Париж и, узнав в воскресенье утром приговор, стал ждать на улице Бак.
   В четыре часа пополудни к нему вошел незнакомец и передал записку, составленную в следующих выражениях:
 
    «Исполнительный совет ввиду дела государственной важности просит гражданина Эджворта де Фирмонта явиться на заседание совета».
 
   Незнакомцу было приказано сопровождать священника: во дворе ожидала карета.
   Аббат спустился и уехал вместе с незнакомцем. Карета остановилась в Тюильри.
   Аббат вошел в зал заседаний; при его появлении министры встали.
   – Вы – аббат Эджворт де Фирмонт? – спросил Гара.
   – Да, – отвечал аббат.
   – Людовик Капет выразил желание, чтобы вы находились при нем в последние минуты; мы вызвали вас, дабы узнать, согласитесь ли вы оказать ему ожидаемую от вас услугу.
   – Раз король указал на меня, – молвил священник, – мой долг – повиноваться.
   – В таком случае, – продолжал министр, – вы поедете со мной в Тампль; я отправляюсь туда прямо сейчас.
   И он увез аббата в своей карете.
   Мы видели, как тот, исполнив положенные формальности, добрался, наконец, до короля; как Людовик XVI был вызван своими домашними, а потом снова возвратился к аббату Эджворту и стал расспрашивать его о подробностях, с которыми только что познакомился читатель.
   Когда он окончил свой рассказ, король предложил:
   – Сударь! Давайте теперь оставим все это и подумаем о великом, единственно важном деле: о спасении моей души.
   – Государь! – отвечал аббат. – Я готов всеми силами облегчить вашу участь и надеюсь, что Господь мне поможет; однако не кажется ли вам, что для вас было бы большим утешением сначала отстоять мессу и причаститься?
   – Да, несомненно, – согласился король. – И поверьте, что я сумел бы оценить по достоинству подобную милость; но как я могу до такой степени подвергать вас риску?
   – Это – мое дело, государь, и я хотел бы доказать вашему величеству, что достоин чести, которую вы мне оказали, избрав меня себе в помощь. Позвольте мне действовать по своему усмотрению, и я обещаю все устроить.
   – Действуйте, сударь, – кивнул Людовик XVI. Потом, покачав головой, он прибавил:
   – Но вам вряд ли это удастся… Аббат Эджворт поклонился и вышел; он попросил дежурного проводить его в зал заседаний.
   – Тот, кому завтра суждено умереть, – сказал аббат Эджворт, обращаясь к комиссарам, – желает перед смертью отстоять мессу и исповедаться.
   Члены муниципалитета в изумлении переглянулись; им даже в голову не приходило, что к ним можно обратиться с подобной просьбой.
   – Где же, черт побери, можно в такое время найти священника и церковную утварь?
   – Священник уже найден, – отвечал аббат Эджворт, – я перед вами; что же до церковной утвари, то ее предоставит любая близлежащая церковь, нужно лишь сходить за ней.
   Члены муниципалитета колебались.
   – Что вас смущает? – поинтересовался аббат.
   – А что если под предлогом причащения вы отравите короля?
   Аббат Эджворт пристально посмотрел на человека, высказавшего это сомнение.
   – Вы только послушайте, – продолжал член муниципалитета, – история дает нам немало примеров такого рода, что вынуждает нас быть подозрительными.
   – Сударь! – молвил аббат. – Меня так тщательно обыскали, когда я сюда входил, что вы можете быть абсолютно убеждены: яда я с собой не пронес; ежели бы завтра он у меня вдруг оказался, то это означало бы, что я его получил из ваших рук: сюда ничто не может ко мне попасть без вашего ведома.
   Комиссары вызвали отсутствовавших членов и стали совещаться.
   Просьбу решено было удовлетворить, но при двух условиях: первое – аббат составит прошение и подпишет его; второе – церемония будет завершена на следующее утро не позднее семи часов, потому что в восемь пленник должен быть препровожден к месту казни.
   Аббат написал прошение и оставил его на столе, потом его проводили к королю, которому он и сообщил добрую весть о том, что просьба удовлетворена.
   Было десять часов; аббат Эджворт заперся с королем, и они оставались наедине до двенадцати.
   В полночь король сказал:
   – Господин аббат, я устал; я бы хотел поспать: мне нужно набраться сил для завтрашнего дня. Он дважды позвал:
   – Клери! Клери!
   Клери вошел, раздел короля и хотел было завить ему волосы; тот усмехнулся.
   – Не стоит беспокоиться! – сказал он. Засим король лег и, когда Клери задернул полог кровати, приказал:
   – Разбудите меня завтра в пять часов.
   Едва коснувшись головой подушки, пленник сейчас же уснул.
   Господин де Фирмонт лег на кровать Клери, а тот просидел всю ночь на стуле.
   Клери спал беспокойно, то и дело вздрагивая; он услышал сквозь дрему, как часы бьют пять.
   Он поднялся и пошел разводить огонь.
   Заслышав его шаги, король, проснулся.
   – Эй, Клери! Так, стало быть, пять уже пробило? – спросил он.
   – Государь! – отвечал Клери. – Многие часы уже отзвонили, а на башенных пяти еще нет. И он подошел к постели короля.
   – Я хорошо спал, – заметил тот. – Мне это было необходимо, минувший день меня ужасно утомил! Где господин де Фирмонт?
   – На моей кровати, государь.
   – На вашей кровати? А где же вы сами провели ночь?
   – На стуле.
   – Это возмутительно… Должно быть, вам было неудобно.
   – Ах, государь! – воскликнул Клери. – Мог ли я думать о себе в такую минуту?
   – Бедный мой Клери! – вздохнул король.
   Он протянул камердинеру руку, к которой тот припал, заливаясь слезами.
   И вот верный слуга в последний раз стал одевать своего короля; он приготовил коричневый камзол, серые суконные штаны, серые шелковые чулки и пикейную куртку.
   Одев короля, Клери стал его причесывать.
   Тем временем Людовик XVI отстегнул от своих часов печатку, опустил ее в карман куртки, а часы выложил на камин, потом снял с пальца обручальное кольцо и положил его в тот же карман, что и печатку.
   В ту минуту, как Клери помогал ему надеть камзол, король достал бумажник, лорнет, табакерку и выложил их вместе с кошельком на камин. Все эти приготовления происходили в присутствии членов муниципалитета, которые вошли в комнату осужденного, как только заметили там свет.
   Часы пробили половину шестого.
   – Клери! – молвил король. – Разбудите господина де Фирмонта.
   Господин де Фирмонт уже проснулся и встал: он услышал отданное Клери королем приказание и вошел.
   Король приветствовал его взмахом руки и попросил следовать за ним в кабинет.
   Клери поспешил приготовить алтарь: он накрыл скатертью комод, а церковную утварь, как и предсказывал аббат де Фирмонт, комиссары получили в первой же церкви, куда они обратились; ею оказалась церковь Капуцинов в Маре, недалеко от особняка Субизов.
   Приготовив алтарь, Клери пошел с докладом к королю.
   – Вы сможете прислуживать господину аббату? – спросил его Людовик.
   – Надеюсь, что смогу, – отозвался Клери, – правда, я не знаю на память молитвы.
   Король дал ему молитвенник, открытый на «Introitus» ⁵⁸.
   Господин де Фирмонт был уже в комнате Клери, он одевался.
   Против алтаря камердинер поставил кресло, а перед креслом положил большую подушку, но король приказал ее унести и сам пошел за маленькой, набитой конским волосом, которой он обыкновенно пользовался, когда молился.
   Как только священник вошел, члены муниципалитета, считавшие, очевидно, для себя унизительным оставаться в одной комнате со служителем культа, поспешили перейти в переднюю.
   Было шесть часов; служба началась. Король выстоял ее от начала до конца на коленях и чрезвычайно сосредоточенно молился. После мессы он причастился, и аббат Эджворт, оставив его помолиться, пошел в соседнюю комнату снять с себя церковное облачение.
   Король воспользовался этой минутой, чтобы поблагодарить Клери и попрощаться с ним; потом он возвратился в свой кабинет. Там его и застал г-н де Фирмонт.
   Клери сел на кровать и заплакал.
   В семь часов его кликнул король.
   Клери прибежал на зов.
   Людовик XVI подвел его к окну и сказал:
   – Передайте эту печатку моему сыну, а обручальное кольцо – жене… Скажите им, что мне очень тяжело с ними расставаться!.. В этом пакетике собраны волосы всех членов нашей семьи: передайте его королеве.
   – Неужели вы с ней больше не увидитесь, государь? – осмелился спросить Клери.
   Король на мгновение запнулся, словно душа покинула его тело, чтобы полететь к королеве; потом, взяв себя в руки, он продолжал:
   – Нет, решено: нет… Я знаю, что обещал увидеться с ними нынче утром; но я хочу избавить их от страданий… Клери, если вы их увидите, расскажите им, чего мне стоило уйти, не поцеловав их на прощание… При эти словах он смахнул слезы. Собрав последние силы, он с трудом прибавил:
   – Клери, вы передадите им мой последний привет, не так ли?
   И он пошел в свой кабинет.
   Члены муниципалитета, как мы уже сказали, видели, что король передал Клери различные вещи: один из комиссаров потребовал их у камердинера; другой предложил оставить их Клери на хранение впредь до распоряжения совета. Так и решено было сделать.
   Четверть часа спустя король снова вышел из своего кабинета.
   Клери держался поблизости в ожидании приказаний.
   – Клери! – молвил король. – Узнайте, могу ли я получить ножницы.
   И он снова удалился к себе.
   – Может ли король получить ножницы? – спросил Клери у комиссаров.
   – На что они ему?
   – Не знаю; спросите сами.
   Один из членов муниципалитета вошел в кабинет; он застал короля на коленях перед г-ном де Фирмонтом.
   – Вы просили ножницы, – обратился он к королю. – Зачем они вам?
   – Я хотел, чтобы Клери остриг мне волосы. Член муниципалитета спустился в зал заседаний. Обсуждение заняло полчаса, в конце концов просьба короля была отклонена.
   Член муниципалитета снова поднялся к королю.
   – Вам отказано! – сообщил он.
   – Я не собирался брать в руки ножницы, – заметил король, – Клери подстриг бы меня в вашем присутствии… Доложите об этом совету еще раз, сударь, прошу вас!
   Член муниципалитета в другой раз спустился в зал заседаний, снова изложил просьбу короля, однако совет продолжал упорствовать.
   Один из комиссаров подошел к Клери и сказал ему:
   – По-моему, тебе пора одеваться, ты пойдешь вместе с королем на эшафот.
   – Зачем, Боже мой?! – затрепетав, воскликнул Клери.
   – Да не бойся, палач о тебя мараться не станет, – отозвался тот.
   Начинало светать; послышался барабанный бой: во всех секциях Парижа был объявлен общий сбор: это движение, этот шум достигли башни и заставили аббата де Фирмонта и Клери похолодеть.