Страница:
- << Первая
- « Предыдущая
- 14
- 15
- 16
- 17
- 18
- 19
- 20
- 21
- 22
- 23
- 24
- 25
- 26
- 27
- 28
- 29
- 30
- 31
- 32
- 33
- 34
- 35
- 36
- 37
- 38
- 39
- 40
- 41
- 42
- 43
- 44
- 45
- 46
- 47
- 48
- 49
- 50
- 51
- 52
- 53
- 54
- 55
- 56
- 57
- 58
- 59
- 60
- 61
- 62
- 63
- 64
- 65
- 66
- 67
- 68
- 69
- 70
- 71
- 72
- 73
- 74
- 75
- 76
- 77
- 78
- 79
- 80
- 81
- 82
- 83
- 84
- 85
- 86
- 87
- 88
- 89
- 90
- 91
- 92
- 93
- 94
- 95
- 96
- 97
- 98
- 99
- 100
- 101
- 102
- 103
- 104
- 105
- 106
- 107
- 108
- 109
- 110
- 111
- 112
- 113
- Следующая »
- Последняя >>
Оба собеседника удивленно взглянули на Калиостро.
– Да, – продолжал тот, – вы оба не принадлежите к какой-либо партии, вы поступаете по велению сердца. После смерти короля между политическими партиями начнется грызня. Которая из них падет первой? Этого я не знаю; однако мне известно, что все они погибнут одна за другой; следовательно, уже завтра, Жильбер, вас обвинят в излишней мягкости, а послезавтра – впрочем, может быть, еще раньше, чем вас, – Бийо будет обвинен в чрезмерной жестокости. Можете мне поверить, что в надвигающейся схватке между ненавистью, страхом, жаждой мести, фанатизмом мало кто уцелеет; одни запятнают себя грязью, другие – кровью. Уезжайте, друзья мои! Уезжайте!
– А как же Франция? – проговорил Жильбер.
– Да, а Франция-то как же? – поддакнул Бийо.
– Францию можно считать спасенной, – отозвался Калиостро, – внешний враг разбит, внутренний – мертв. Насколько опасен эшафот двадцать первого января для будущего, настолько он в настоящем представляет собой безусловную, огромную силу: силу безвозвратных решений. Казнь Людовика Шестнадцатого обрекает Францию на месть монархов и дает Республике поддержку обреченных на смерть и потому готовых на отчаянный шаг нации. Возьмите, к примеру, древние Афины или современную Голландию. Соглашениям, переговорам обсуждениям начиная с сегодняшнего утра положен конец; Революция в одной руке держит топор, другой размахивает трехцветным флагом. Можете ехать со спокойной душой; раньше, чем она опустит топор, с аристократией будет покончено; прежде, чем она выпустит из рук трехцветный флаг, Европа будет побеждена. Уезжайте, друзья мои, уезжайте!
– Бог мне свидетель, – вскричал Жильбер, – что ежели грядущее, которое вы мне пророчите, и впрямь будет таковым, я не буду жалеть о том, что покинул Францию; но куда же мы отправимся?
– Неблагодарный! – воскликнул Калиостро. – Неужто ты забыл о своей второй родине – Америке! Ужели ты забыл ее огромные озера, девственные леса, бескрайние, словно океаны, прерии? Разве не нуждаешься ты в отдыхе на природе после этих страшных потрясений?
– Вы поедете со мной, Бийо? – спросил, поднимаясь, Жильбер.
– А вы меня простите? – шагнув навстречу Жильберу, проговорил Бийо. Они обнялись.
– Мы едем, – молвил Жильбер.
– Когда? – полюбопытствовал Калиостро.
– Да.., через неделю. Калиостро покачал головой.
– Вы уедете нынче же вечером, – возразил он.
– Почему?
– Потому что я уезжаю завтра.
– Куда же вы едете?
– Придет день, и вы об этом узнаете, друзья!
– Однако как же нам уехать?
– «Франклин» через тридцать шесть часов отплывает в Америку.
– А паспорта?
– Вот они.
– А мой сын? Калиостро пошел к двери.
– Входите, Себастьен, вас ждет отец, – приказал он Молодой человек вошел и бросился отцу в объятия. Бийо горестно вздохнул.
– Нам не хватает лишь почтовой кареты, – заметил Жильбер.
– Моя карета заложена и ждет вас у дверей, – отозвался Калиостро.
Жильбер подошел к секретеру, где хранились их общие деньги – тысяча луидоров, – и знаком приказал Бийо взять свою долю.
– Денег-то нам хватит? – спросил Бийо.
– У нас их больше, чем нужно на покупку целой провинции.
Бийо в смущении стал озираться по сторонам.
– Что вы потеряли, друг мой? – спросил его Жильбер.
– Я ищу одну вещь, которая, по правде сказать, мне ни к чему, потому что я все одно писать не умею.
Жильбер улыбнулся, взял перо, чернила и бумагу.
– Диктуйте, – предложил он.
– Я бы хотел попрощаться с Питу, – молвил Бийо.
– Я сейчас ему напишу.
И Жильбер исполнил свое обещание.
Когда письмо было окончено, Бийо спросил:
– Что вы там написали? Жильбер прочел:
«Дорогой Питу!
Мы покидаем Францию: Бийо, Себастьен и я – и нежно обнимаем вас всех троих.
Надеемся, что, имея ферму Бийо, вы ни в чем не будете нуждаться.
Придет день, и мы пригласим вас к себе.
Ваш друг,
Жильбер».
– И все? – спросил Бийо.
– Нет, есть еще post-scriptum, – возразил Жильбер.
– Какой?
Жильбер в упор посмотрел на фермера и прочел:
«Бийо поручает Вам Катрин».
Бийо облегченно вздохнул и обнял Жильбера. Десять минут спустя почтовая карета уже уносила Жильбера, Себастьена и Бийо в Гавр.
ЭПИЛОГ
Глава 1.
Глава 2.
Глава 3.
– Да, – продолжал тот, – вы оба не принадлежите к какой-либо партии, вы поступаете по велению сердца. После смерти короля между политическими партиями начнется грызня. Которая из них падет первой? Этого я не знаю; однако мне известно, что все они погибнут одна за другой; следовательно, уже завтра, Жильбер, вас обвинят в излишней мягкости, а послезавтра – впрочем, может быть, еще раньше, чем вас, – Бийо будет обвинен в чрезмерной жестокости. Можете мне поверить, что в надвигающейся схватке между ненавистью, страхом, жаждой мести, фанатизмом мало кто уцелеет; одни запятнают себя грязью, другие – кровью. Уезжайте, друзья мои! Уезжайте!
– А как же Франция? – проговорил Жильбер.
– Да, а Франция-то как же? – поддакнул Бийо.
– Францию можно считать спасенной, – отозвался Калиостро, – внешний враг разбит, внутренний – мертв. Насколько опасен эшафот двадцать первого января для будущего, настолько он в настоящем представляет собой безусловную, огромную силу: силу безвозвратных решений. Казнь Людовика Шестнадцатого обрекает Францию на месть монархов и дает Республике поддержку обреченных на смерть и потому готовых на отчаянный шаг нации. Возьмите, к примеру, древние Афины или современную Голландию. Соглашениям, переговорам обсуждениям начиная с сегодняшнего утра положен конец; Революция в одной руке держит топор, другой размахивает трехцветным флагом. Можете ехать со спокойной душой; раньше, чем она опустит топор, с аристократией будет покончено; прежде, чем она выпустит из рук трехцветный флаг, Европа будет побеждена. Уезжайте, друзья мои, уезжайте!
– Бог мне свидетель, – вскричал Жильбер, – что ежели грядущее, которое вы мне пророчите, и впрямь будет таковым, я не буду жалеть о том, что покинул Францию; но куда же мы отправимся?
– Неблагодарный! – воскликнул Калиостро. – Неужто ты забыл о своей второй родине – Америке! Ужели ты забыл ее огромные озера, девственные леса, бескрайние, словно океаны, прерии? Разве не нуждаешься ты в отдыхе на природе после этих страшных потрясений?
– Вы поедете со мной, Бийо? – спросил, поднимаясь, Жильбер.
– А вы меня простите? – шагнув навстречу Жильберу, проговорил Бийо. Они обнялись.
– Мы едем, – молвил Жильбер.
– Когда? – полюбопытствовал Калиостро.
– Да.., через неделю. Калиостро покачал головой.
– Вы уедете нынче же вечером, – возразил он.
– Почему?
– Потому что я уезжаю завтра.
– Куда же вы едете?
– Придет день, и вы об этом узнаете, друзья!
– Однако как же нам уехать?
– «Франклин» через тридцать шесть часов отплывает в Америку.
– А паспорта?
– Вот они.
– А мой сын? Калиостро пошел к двери.
– Входите, Себастьен, вас ждет отец, – приказал он Молодой человек вошел и бросился отцу в объятия. Бийо горестно вздохнул.
– Нам не хватает лишь почтовой кареты, – заметил Жильбер.
– Моя карета заложена и ждет вас у дверей, – отозвался Калиостро.
Жильбер подошел к секретеру, где хранились их общие деньги – тысяча луидоров, – и знаком приказал Бийо взять свою долю.
– Денег-то нам хватит? – спросил Бийо.
– У нас их больше, чем нужно на покупку целой провинции.
Бийо в смущении стал озираться по сторонам.
– Что вы потеряли, друг мой? – спросил его Жильбер.
– Я ищу одну вещь, которая, по правде сказать, мне ни к чему, потому что я все одно писать не умею.
Жильбер улыбнулся, взял перо, чернила и бумагу.
– Диктуйте, – предложил он.
– Я бы хотел попрощаться с Питу, – молвил Бийо.
– Я сейчас ему напишу.
И Жильбер исполнил свое обещание.
Когда письмо было окончено, Бийо спросил:
– Что вы там написали? Жильбер прочел:
«Дорогой Питу!
Мы покидаем Францию: Бийо, Себастьен и я – и нежно обнимаем вас всех троих.
Надеемся, что, имея ферму Бийо, вы ни в чем не будете нуждаться.
Придет день, и мы пригласим вас к себе.
Ваш друг,
Жильбер».
– И все? – спросил Бийо.
– Нет, есть еще post-scriptum, – возразил Жильбер.
– Какой?
Жильбер в упор посмотрел на фермера и прочел:
«Бийо поручает Вам Катрин».
Бийо облегченно вздохнул и обнял Жильбера. Десять минут спустя почтовая карета уже уносила Жильбера, Себастьена и Бийо в Гавр.
ЭПИЛОГ
Глава 1.
ЧТО ДЕЛАЛИ 15 ФЕВРАЛЯ 1794 ГОДА АНЖ ПИТУ И КАТРИН БИЙО
Чуть больше года спустя после казни короля и отъезда Жильбера, Себастьена и Бийо чудесным морозным утром страшной зимы 1794 года около четырехсот человек, те есть почти шестая часть населения Виллер-Котре, ожидали на площади и во дворе мэрии выхода жениха и невесты, которых наш старый знакомый г-н де Лонпре сочетал браком.
Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.
Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая любовница виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Питу.
Всяк рассказывал об этом на свой лад; но что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.
Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.
Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их, но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.
В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.
И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.
1 февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.
28 марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты объявлялись изгнанниками, иными словами – декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу Республики.
7 ноября Конвент издал декрет, в котором обязывал комитет по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический гражданским культом разума.
Мы уже не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других; хотя слухи об этих событиях и докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к действующим лицам нашей истории, о которых мы намерены сказать еще несколько слов.
Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.
То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.
В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Писле, ставшей народным достоянием.
Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стал называться умеренным, Питу сам попал в разряд подозрительных, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.
Катрин и Питу перебрались в Арамон.
Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуи; но едва она появилась на пороге бывшего лесничего герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее пустить.
Дело в том, что место уже было занято.
Был введен в действие закон об изгнании не приведенных к присяге священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.
Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадмуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуи.
Хижина папаши Клуи, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.
Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье после смерти г-жи Бийо вел себя вызывающе; а Катрин была не настолько доброй христианкой, дабы простить аббату, что он отказался совершить отпевание ее матери; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.
Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуи.
Оставались дом тетушки Анжелики в Пле да лачуга Питу в Арамоне.
О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того, как шло время, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось просто невозможным.
Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании гражданского культа разума, который надлежало создать комитету по народному образованию.
А с закрытием церквей основной источник дохода тетушки Анжелики по сдаче стульев внаем иссяк.
Это-то обстоятельство и заставляло тетушку Анжелику худеть и браниться.
Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, что во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений в том, что во главе французской Революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.
Не стоит и говорить, что мадмуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.
Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.
Оставалась лачуга Питу в Арамоне.
Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к пересудам?
Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуи.
Тогда Питу решился просить приютить Катрин у своего друга, Дезире Манике, и достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу по хозяйству.
Однако положение бедняжки Катрин было незавидное. Питу оказывал ей всевозможные знаки внимания, как настоящий друг, он проявлял по отношению к ней дружескую заботу; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.
Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу, как любил бы виконта де Шарни, может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.
Можно было подумать, что он, как опытный стратег, понимал, что единственный путь к сердцу Катрин – любовь к ее сыну Изидору.
Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал радости благородного Питу и не нарушал безупречности его помыслов. Питу остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; ежели что в нем и изменилось, так это то, что, достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.
Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до фанатизма, и иногда ей приходила в голову мысль, что она хотела бы, чтобы столь преданный, столь любящий человек был ей не просто другом.
Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что кроме Питу у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.
Увы! Ее любовь, этот яркий и благоухающий цветок юности, была на небесах!
Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, упрятала мечту в самый сокровенный уголок своей души.
В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел поворот в его пользу.
Питу был предан, Питу был влюблен, не надеясь на вознаграждение; и хотя он не подозревал о чувствах Катрин, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее – наоборот.
Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филимона, Катрин стала бы Бавкидой 59, а капитан Национальной гвардии Арамона так и не решился бы на объяснение.
Пришлось Катрин заговорить первой, как только и умеют женщины.
В один прекрасный вечер вместо того, чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.
Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.
Он отступил на шаг.
Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.
Питу еще больше растерялся.
Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, пролепетал:
– Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!
– О Господи! – смертельно побледнев, прошептал Питу.
Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.
Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.
– Вручаю вам своего сына, Питу, – молвила она. – Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?
У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только я может оценить настоящее сердце:
– Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!
Изидор называл Питу папой Питу: однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Нзидором.
Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин:
– О, как я вас люблю, мадмуазель Катрин! Он говорил Изидору:
– О, как я вас люблю, господин Изидор! Словно условившись заранее, что Питу любит Изидора больше, чем самое Катрин, они заговорили о свадьбе. Питу сказал Катрин:
– Я вас не тороплю, мадмуазель Катрин; вы не спешите; но если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!
Катрин попросила у него месяц сроку.
По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о готовящемся событии.
Тетушка Анжелика еще издали заприметила племянника и поспешила запереть дверь.
Однако это не остановило Питу; он подошел к негостеприимному дому и тихонько постучался.
– Кто там? – как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.
– Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.
– Иди своей дорогой, септембризер 60! – отвечала старая дева.
– Тетушка! – не унимался Питу. – Я пришел сообщить вам приятную новость.
– Какую еще новость, якобинец?
– Отоприте дверь, и я вам все расскажу.
– Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.
– Это ваше последнее слово, тетушка?
– Это мое последнее слово.
– Будь по-вашему, тетушка… Я женюсь! Дверь распахнулась, как по волшебству.
– На ком же это, несчастный? – полюбопытствовала тетушка Анжелика.
– На мадмуазель Катрин Бийо, – отвечал Питу.
– Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, душегуб! – запричитала тетушка Анжелика. – Он женится на нищей!.. Поди прочь, несчастный, я тебя проклинаю!
И тетушка Анжелика замахала на племянника своими желтыми иссохшими руками.
– Тетушка! – заметил Питу. – Как вы понимаете, я давно привык к вашим проклятиям, так что и на сей раз вы меня ничуть не удивили. Я считал своим долгом сообщить вам о моей женитьбе; я вам о ней объявил, мой долг исполнен… Прощайте, тетушка Анжелика!
Он отдал честь по-военному, приложив руку к треуголке, поклонился тетушке Анжелике и зашагал через Пле восвояси.
Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.
Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая любовница виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Питу.
Всяк рассказывал об этом на свой лад; но что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.
Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.
Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их, но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.
В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.
И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.
1 февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.
28 марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты объявлялись изгнанниками, иными словами – декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу Республики.
7 ноября Конвент издал декрет, в котором обязывал комитет по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический гражданским культом разума.
Мы уже не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других; хотя слухи об этих событиях и докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к действующим лицам нашей истории, о которых мы намерены сказать еще несколько слов.
Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.
То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.
В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Писле, ставшей народным достоянием.
Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стал называться умеренным, Питу сам попал в разряд подозрительных, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.
Катрин и Питу перебрались в Арамон.
Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуи; но едва она появилась на пороге бывшего лесничего герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее пустить.
Дело в том, что место уже было занято.
Был введен в действие закон об изгнании не приведенных к присяге священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.
Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадмуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуи.
Хижина папаши Клуи, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.
Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье после смерти г-жи Бийо вел себя вызывающе; а Катрин была не настолько доброй христианкой, дабы простить аббату, что он отказался совершить отпевание ее матери; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.
Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуи.
Оставались дом тетушки Анжелики в Пле да лачуга Питу в Арамоне.
О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того, как шло время, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось просто невозможным.
Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании гражданского культа разума, который надлежало создать комитету по народному образованию.
А с закрытием церквей основной источник дохода тетушки Анжелики по сдаче стульев внаем иссяк.
Это-то обстоятельство и заставляло тетушку Анжелику худеть и браниться.
Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, что во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений в том, что во главе французской Революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.
Не стоит и говорить, что мадмуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.
Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.
Оставалась лачуга Питу в Арамоне.
Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к пересудам?
Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуи.
Тогда Питу решился просить приютить Катрин у своего друга, Дезире Манике, и достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу по хозяйству.
Однако положение бедняжки Катрин было незавидное. Питу оказывал ей всевозможные знаки внимания, как настоящий друг, он проявлял по отношению к ней дружескую заботу; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.
Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу, как любил бы виконта де Шарни, может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.
Можно было подумать, что он, как опытный стратег, понимал, что единственный путь к сердцу Катрин – любовь к ее сыну Изидору.
Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал радости благородного Питу и не нарушал безупречности его помыслов. Питу остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; ежели что в нем и изменилось, так это то, что, достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.
Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до фанатизма, и иногда ей приходила в голову мысль, что она хотела бы, чтобы столь преданный, столь любящий человек был ей не просто другом.
Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что кроме Питу у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.
Увы! Ее любовь, этот яркий и благоухающий цветок юности, была на небесах!
Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, упрятала мечту в самый сокровенный уголок своей души.
В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел поворот в его пользу.
Питу был предан, Питу был влюблен, не надеясь на вознаграждение; и хотя он не подозревал о чувствах Катрин, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее – наоборот.
Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филимона, Катрин стала бы Бавкидой 59, а капитан Национальной гвардии Арамона так и не решился бы на объяснение.
Пришлось Катрин заговорить первой, как только и умеют женщины.
В один прекрасный вечер вместо того, чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.
Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.
Он отступил на шаг.
Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.
Питу еще больше растерялся.
Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, пролепетал:
– Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!
– О Господи! – смертельно побледнев, прошептал Питу.
Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.
Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.
– Вручаю вам своего сына, Питу, – молвила она. – Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?
У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только я может оценить настоящее сердце:
– Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!
Изидор называл Питу папой Питу: однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Нзидором.
Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин:
– О, как я вас люблю, мадмуазель Катрин! Он говорил Изидору:
– О, как я вас люблю, господин Изидор! Словно условившись заранее, что Питу любит Изидора больше, чем самое Катрин, они заговорили о свадьбе. Питу сказал Катрин:
– Я вас не тороплю, мадмуазель Катрин; вы не спешите; но если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!
Катрин попросила у него месяц сроку.
По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о готовящемся событии.
Тетушка Анжелика еще издали заприметила племянника и поспешила запереть дверь.
Однако это не остановило Питу; он подошел к негостеприимному дому и тихонько постучался.
– Кто там? – как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.
– Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.
– Иди своей дорогой, септембризер 60! – отвечала старая дева.
– Тетушка! – не унимался Питу. – Я пришел сообщить вам приятную новость.
– Какую еще новость, якобинец?
– Отоприте дверь, и я вам все расскажу.
– Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.
– Это ваше последнее слово, тетушка?
– Это мое последнее слово.
– Будь по-вашему, тетушка… Я женюсь! Дверь распахнулась, как по волшебству.
– На ком же это, несчастный? – полюбопытствовала тетушка Анжелика.
– На мадмуазель Катрин Бийо, – отвечал Питу.
– Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, душегуб! – запричитала тетушка Анжелика. – Он женится на нищей!.. Поди прочь, несчастный, я тебя проклинаю!
И тетушка Анжелика замахала на племянника своими желтыми иссохшими руками.
– Тетушка! – заметил Питу. – Как вы понимаете, я давно привык к вашим проклятиям, так что и на сей раз вы меня ничуть не удивили. Я считал своим долгом сообщить вам о моей женитьбе; я вам о ней объявил, мой долг исполнен… Прощайте, тетушка Анжелика!
Он отдал честь по-военному, приложив руку к треуголке, поклонился тетушке Анжелике и зашагал через Пле восвояси.
Глава 2.
КАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПРОИЗВЕЛО НА ТЕТУШКУ АНЖЕЛИКУ ИЗВЕСТИЕ О ЖЕНИТЬБЕ ЕЕ ПЛЕМЯННИКА НА КАТРИН БИЙО
Питу необходимо было уведомить о своем будущем бракосочетании г-на де Лонпре, проживавшего на улице Лорме. Господин де Лонпре не относился с таким предубеждением к семейству Бийо, как тетушка Анжелика; он поздравил Питу и похвалил за доброе дело.
Питу слушал его изумленно и никак не мог взять в толк, почему то, что он полагал своим величайшим счастьем, оказывается еще и добрым делом.
Питу, искренний республиканец, был более, чем когда-либо, признателен Республике за то, что она упразднила все проволочки и отменила венчание в церкви.
Господин де Лонпре и Питу сошлись на том, что в следующую субботу Катрин Бийо и Анж Питу будут сочетаться законным браком в мэрии.
А на следующий день, в воскресенье, должна была состояться продажа с торгов фермы Писле и замка Бурсон.
Ферма была оценена в четыреста тысяч франков, а замок – в шестьсот тысяч франков в ассигнатах.
Ведь ни у кого уже не осталось звонких луидоров!
Питу бегом бросился сообщить добрую весть Катрин. Он позволил себе на два дня ускорить свадьбу и теперь очень боялся, как бы это не вызвало неудовольствия Катрин.
Катрин, казалось, это отнюдь не огорчило, и Питу был на седьмом небе от счастья.
Однако Катрин потребовала, чтобы Питу еще раз сходил к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей точное время свадьбы и пригласить ее для участия в торжественной церемонии.
Она являлась единственной родственницей Питу, и хотя родственница эта была не самая нежная, Питу должен был все сделать честь по чести.
И вот утром в четверг Питу отправился в Виллер-Котре, чтобы нанести тетушке второй визит.
Часы били девять, когда он подходил к ее дому.
На сей раз тетушки Анжелики не видно было на пороге, а дверь была заперта, словно тетка заранее предвидела появление племянничка.
Питу подумал было, что она куда-нибудь вышла, и чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству. Визит был нанесен, а нежное и почтительное письмо чудесным образом должно было заменить речь, с которой он собирался обратиться к старухе.
Но так как Питу все делал добросовестно, он постучал в дверь, хотя она была надежно заперта, а когда никто не ответил на его стук, он позвал.
На шум выглянула соседка.
– А-а, мамаша Фаго! – воскликнул Питу. – Вы не видели, моя тетушка еще не выходила?
– Неужто не отвечает? – удивилась мамаша Фаго. – Нет, вы же видите, наверняка она куда-нибудь ушла…
Мамаша Фаго покачала головой.
– Я бы увидела, если б она выходила, – возразила она. – Мы с ней живем дверь в дверь, и она всегда, проснувшись, идет к нам, чтобы насыпать теплой золы в свои сабо; так она, бедняжечка, согревается, и этого тепла ей хватает на целый день; верно я говорю, сосед?
Последние слова были адресованы новому действующему лицу, заинтересовавшемуся их разговором и отворившему дверь, чтобы вставить свое слово.
– Что вы говорите, госпожа Фаго?
– Я говорю, что тетушка Анжелика еще не выходила. Может, вы ее нынче видели?
– Нет, и я даже осмелюсь предположить, что она еще у себя; взгляните: если бы она вышла, ставни были бы открыты.
– И правда, – согласился Питу. – О Господи, уж не случилось ли с моей бедной тетушкой какого несчастья?
– Вполне возможно, – подтвердила мамаша Фаго.
– И не просто возможно, а наверное так и есть! – заметил г-н Фароле.
– Клянусь честью, она была со мной не очень-то ласкова, – проговорил Питу, – но это неважно: меня бы это огорчило… Как же в этом убедиться-то?
– Ну, это совсем не трудно! – вмешался третий сосед. – Надо послать за слесарем, господином Риголо.
– Если это только для того, чтобы отпереть дверь, то не стоит: я когда-то открывал замок ножом.
– Ну, так открывай, мальчик мой! – молвил г-н Фароле. – Мы – свидетели, что ты это сделал не с дурными намерениями.
Питу вынул нож; потом на глазах доброго десятка людей, привлеченных происходившим, он подошел к двери и с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что уже не раз пользовался этим способом, проникая в дом своей юности, он отодвинул язычок замка.
Дверь распахнулась.
В комнате царила темнота.
Но через отворенную дверь в комнату стал мало-помалу проникать свет – сумрачный свет зимнего утра, – и вот в этом неясном свете уже можно было различить лежавшую на кровати тетушку Анжелику.
Питу дважды позвал:
– Тетушка Анжелика! Тетушка Анжелика!
Старуха по-прежнему лежала молча и не двигаясь. Питу подошел к ней и дотронулся до нее.
– Ой! – вскрикнул он. – Она совсем замерзла!
Он распахнул окно.
Тетушка Анжелика была мертва!
– Горе-то какое!. – воскликнул Питу.
– Да уж не так оно велико! – заметил Фароле. – Она тебя не очень-то любила, мальчик мой.
– Возможно, это правда, – согласился Питу. – Да я-то ее любил!
Две крупные слезы покатились по щекам славного парня.
– Бедная тетушка Анжелика! – прошептал он. И он опустился перед ее кроватью на колени.
– Господин Питу! – обратилась к нему мамаша Фаго. – Вы скажите, если что нужно: мы в вашем распоряжении… Ах, Боже мой! Соседи мы или нет!
– Спасибо, мамаша Фаго. Ваш сын дома?
– Да. Эй, Фаготен! – позвала славная женщина. Подросток лет четырнадцати появился на пороге.
– Я здесь, мать, – доложил он.
– Попросите его сбегать в Арамон, – продолжал Питу, – и передать Катрин, чтобы она не волновалась; пусть скажет ей, что я застал тетушку Анжелику мертвой. Бедная тетя!..
Питу смахнул вновь набежавшие слезы.
–..пускай передаст Катрин, что я поэтому задержусь в Виллер-Котре, – договорил он.
– Слышал, Фаготен? – спросила мамаша Фаго.
– Да.
– Ну, проваливай! Беги!
– Забеги на улицу Суассон, – прибавил рассудительный Фароле, – и предупреди господина Рейналя, что он должен явиться засвидетельствовать у тетушки Анжелики внезапную смерть.
– Слышишь?
– Да, мать, – кивнул парнишка. Взяв ноги в руки, он помчался в направлении улицы Суассон, которая затем переходит в улицу Пле.
Толпа все росла; перед дверью столпилось уже около сотни человек; каждый делился своим мнением по поводу смерти тетушки Анжелики; одни склонялись к тому, что она скончалась от апоплексического удара, другие полагали, что причиной смерти явился разрыв сердечных сосудов, третьи высказывали предположение, что смерть наступила в результате крайнего истощения.
Но все сходились в одном:
– Если Питу не будет дураком, он найдет где-нибудь увесистую кубышку: на верхней полке шкафа, в горшке для масла или в матрасе, в чулке.
Тем временем прибыл г-н Рейналь в сопровождении гробовщика.
Все собравшиеся приготовились услышать, от чего же умерла тетушка Анжелика.
Господин Рейналь вошел в дом, приблизился к постели, осмотрел покойницу, пощупал надчревную область и живот и объявил, к величайшему изумлению всего честного народа, что тетушка Анжелика умерла от холода, а также, по всей видимости, от голода.
При этих словах Питу зарыдал еще безутешнее.
– Ах, бедная тетя! Бедная тетя! – приговаривал он. – А я-то считал тебя богатой! Ах, я несчастный, как же я мог тебя бросить!.. Если бы я только знал!.. Не может быть, господин Рейналь! Этого не может быть!
– Пошарьте в ларе и убедитесь, есть ли у нее хлеб! Загляните в дровяной сарай, и вы увидите, есть ли там дрова. Я ее всегда предупреждал, старую скупердяйку, что она плохо кончит!
Стали искать: в сарае не было ни щепки, а в ларе – ни единой крошки.
– Ах, почему же она ничего не сказала! – снова запричитал Питу. – Я бы раздобыл ей дров; я наловил бы ей дичи!.. Это и ваша вина, – продолжал юноша, обращаясь к обступившим его соседям, – почему вы никогда мне не говорили, что она живет в такой нужде?
– Мы не говорили вам об этом по одной простой причине, господин Питу, – отвечал Фароле, – все дело в том, что все были уверены, что она богата.
Господин Рейналь накинул одеяло тетушке Анжелике на лицо и направился к выходу.
Питу бросился за ним.
– Вы уходите, господин Рейналь? – спросил он.
– А что, по-твоему, мне здесь делать, мой мальчик? – отозвался тот.
– Так значит, она умерла? Доктор пожал плечами.
– О Боже, Боже! – горестно вздохнул Питу. – Умерла от холода и голода!
Господин Рейналь знаком приказал ему подойти ближе.
– Мальчик мой! Я все-таки советую тебе хорошенько все облазить; ты понял?
– Господин Рейналь! Вы же сами говорите, что она умерла от холода и голода!..
– В жизни встречаются скупые, умирающие от холода и голода, лежа на своих сокровищах, – заметил доктор Рейналь.
Приложив палец к губам, он прошептал:
– Тсс!
И он ушел.
Питу слушал его изумленно и никак не мог взять в толк, почему то, что он полагал своим величайшим счастьем, оказывается еще и добрым делом.
Питу, искренний республиканец, был более, чем когда-либо, признателен Республике за то, что она упразднила все проволочки и отменила венчание в церкви.
Господин де Лонпре и Питу сошлись на том, что в следующую субботу Катрин Бийо и Анж Питу будут сочетаться законным браком в мэрии.
А на следующий день, в воскресенье, должна была состояться продажа с торгов фермы Писле и замка Бурсон.
Ферма была оценена в четыреста тысяч франков, а замок – в шестьсот тысяч франков в ассигнатах.
Ведь ни у кого уже не осталось звонких луидоров!
Питу бегом бросился сообщить добрую весть Катрин. Он позволил себе на два дня ускорить свадьбу и теперь очень боялся, как бы это не вызвало неудовольствия Катрин.
Катрин, казалось, это отнюдь не огорчило, и Питу был на седьмом небе от счастья.
Однако Катрин потребовала, чтобы Питу еще раз сходил к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей точное время свадьбы и пригласить ее для участия в торжественной церемонии.
Она являлась единственной родственницей Питу, и хотя родственница эта была не самая нежная, Питу должен был все сделать честь по чести.
И вот утром в четверг Питу отправился в Виллер-Котре, чтобы нанести тетушке второй визит.
Часы били девять, когда он подходил к ее дому.
На сей раз тетушки Анжелики не видно было на пороге, а дверь была заперта, словно тетка заранее предвидела появление племянничка.
Питу подумал было, что она куда-нибудь вышла, и чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству. Визит был нанесен, а нежное и почтительное письмо чудесным образом должно было заменить речь, с которой он собирался обратиться к старухе.
Но так как Питу все делал добросовестно, он постучал в дверь, хотя она была надежно заперта, а когда никто не ответил на его стук, он позвал.
На шум выглянула соседка.
– А-а, мамаша Фаго! – воскликнул Питу. – Вы не видели, моя тетушка еще не выходила?
– Неужто не отвечает? – удивилась мамаша Фаго. – Нет, вы же видите, наверняка она куда-нибудь ушла…
Мамаша Фаго покачала головой.
– Я бы увидела, если б она выходила, – возразила она. – Мы с ней живем дверь в дверь, и она всегда, проснувшись, идет к нам, чтобы насыпать теплой золы в свои сабо; так она, бедняжечка, согревается, и этого тепла ей хватает на целый день; верно я говорю, сосед?
Последние слова были адресованы новому действующему лицу, заинтересовавшемуся их разговором и отворившему дверь, чтобы вставить свое слово.
– Что вы говорите, госпожа Фаго?
– Я говорю, что тетушка Анжелика еще не выходила. Может, вы ее нынче видели?
– Нет, и я даже осмелюсь предположить, что она еще у себя; взгляните: если бы она вышла, ставни были бы открыты.
– И правда, – согласился Питу. – О Господи, уж не случилось ли с моей бедной тетушкой какого несчастья?
– Вполне возможно, – подтвердила мамаша Фаго.
– И не просто возможно, а наверное так и есть! – заметил г-н Фароле.
– Клянусь честью, она была со мной не очень-то ласкова, – проговорил Питу, – но это неважно: меня бы это огорчило… Как же в этом убедиться-то?
– Ну, это совсем не трудно! – вмешался третий сосед. – Надо послать за слесарем, господином Риголо.
– Если это только для того, чтобы отпереть дверь, то не стоит: я когда-то открывал замок ножом.
– Ну, так открывай, мальчик мой! – молвил г-н Фароле. – Мы – свидетели, что ты это сделал не с дурными намерениями.
Питу вынул нож; потом на глазах доброго десятка людей, привлеченных происходившим, он подошел к двери и с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что уже не раз пользовался этим способом, проникая в дом своей юности, он отодвинул язычок замка.
Дверь распахнулась.
В комнате царила темнота.
Но через отворенную дверь в комнату стал мало-помалу проникать свет – сумрачный свет зимнего утра, – и вот в этом неясном свете уже можно было различить лежавшую на кровати тетушку Анжелику.
Питу дважды позвал:
– Тетушка Анжелика! Тетушка Анжелика!
Старуха по-прежнему лежала молча и не двигаясь. Питу подошел к ней и дотронулся до нее.
– Ой! – вскрикнул он. – Она совсем замерзла!
Он распахнул окно.
Тетушка Анжелика была мертва!
– Горе-то какое!. – воскликнул Питу.
– Да уж не так оно велико! – заметил Фароле. – Она тебя не очень-то любила, мальчик мой.
– Возможно, это правда, – согласился Питу. – Да я-то ее любил!
Две крупные слезы покатились по щекам славного парня.
– Бедная тетушка Анжелика! – прошептал он. И он опустился перед ее кроватью на колени.
– Господин Питу! – обратилась к нему мамаша Фаго. – Вы скажите, если что нужно: мы в вашем распоряжении… Ах, Боже мой! Соседи мы или нет!
– Спасибо, мамаша Фаго. Ваш сын дома?
– Да. Эй, Фаготен! – позвала славная женщина. Подросток лет четырнадцати появился на пороге.
– Я здесь, мать, – доложил он.
– Попросите его сбегать в Арамон, – продолжал Питу, – и передать Катрин, чтобы она не волновалась; пусть скажет ей, что я застал тетушку Анжелику мертвой. Бедная тетя!..
Питу смахнул вновь набежавшие слезы.
–..пускай передаст Катрин, что я поэтому задержусь в Виллер-Котре, – договорил он.
– Слышал, Фаготен? – спросила мамаша Фаго.
– Да.
– Ну, проваливай! Беги!
– Забеги на улицу Суассон, – прибавил рассудительный Фароле, – и предупреди господина Рейналя, что он должен явиться засвидетельствовать у тетушки Анжелики внезапную смерть.
– Слышишь?
– Да, мать, – кивнул парнишка. Взяв ноги в руки, он помчался в направлении улицы Суассон, которая затем переходит в улицу Пле.
Толпа все росла; перед дверью столпилось уже около сотни человек; каждый делился своим мнением по поводу смерти тетушки Анжелики; одни склонялись к тому, что она скончалась от апоплексического удара, другие полагали, что причиной смерти явился разрыв сердечных сосудов, третьи высказывали предположение, что смерть наступила в результате крайнего истощения.
Но все сходились в одном:
– Если Питу не будет дураком, он найдет где-нибудь увесистую кубышку: на верхней полке шкафа, в горшке для масла или в матрасе, в чулке.
Тем временем прибыл г-н Рейналь в сопровождении гробовщика.
Все собравшиеся приготовились услышать, от чего же умерла тетушка Анжелика.
Господин Рейналь вошел в дом, приблизился к постели, осмотрел покойницу, пощупал надчревную область и живот и объявил, к величайшему изумлению всего честного народа, что тетушка Анжелика умерла от холода, а также, по всей видимости, от голода.
При этих словах Питу зарыдал еще безутешнее.
– Ах, бедная тетя! Бедная тетя! – приговаривал он. – А я-то считал тебя богатой! Ах, я несчастный, как же я мог тебя бросить!.. Если бы я только знал!.. Не может быть, господин Рейналь! Этого не может быть!
– Пошарьте в ларе и убедитесь, есть ли у нее хлеб! Загляните в дровяной сарай, и вы увидите, есть ли там дрова. Я ее всегда предупреждал, старую скупердяйку, что она плохо кончит!
Стали искать: в сарае не было ни щепки, а в ларе – ни единой крошки.
– Ах, почему же она ничего не сказала! – снова запричитал Питу. – Я бы раздобыл ей дров; я наловил бы ей дичи!.. Это и ваша вина, – продолжал юноша, обращаясь к обступившим его соседям, – почему вы никогда мне не говорили, что она живет в такой нужде?
– Мы не говорили вам об этом по одной простой причине, господин Питу, – отвечал Фароле, – все дело в том, что все были уверены, что она богата.
Господин Рейналь накинул одеяло тетушке Анжелике на лицо и направился к выходу.
Питу бросился за ним.
– Вы уходите, господин Рейналь? – спросил он.
– А что, по-твоему, мне здесь делать, мой мальчик? – отозвался тот.
– Так значит, она умерла? Доктор пожал плечами.
– О Боже, Боже! – горестно вздохнул Питу. – Умерла от холода и голода!
Господин Рейналь знаком приказал ему подойти ближе.
– Мальчик мой! Я все-таки советую тебе хорошенько все облазить; ты понял?
– Господин Рейналь! Вы же сами говорите, что она умерла от холода и голода!..
– В жизни встречаются скупые, умирающие от холода и голода, лежа на своих сокровищах, – заметил доктор Рейналь.
Приложив палец к губам, он прошептал:
– Тсс!
И он ушел.
Глава 3.
КРЕСЛО ТЕТУШКИ АНЖЕЛИКИ
Питу, может быть, и задумался бы над словами доктора Рейналя, если бы в эту минуту не увидел издалека Катрин, бежавшую с сыном на руках.
Как только стало известно, что тетушка Анжелика, по всей вероятности, скончалась от холода и голода, интерес соседей к происходящему поостыл, как и их готовность отдать ей последний долг.
Вот почему Катрин пришла как нельзя более кстати. Она объявила, что, считая себя женой Питу, она должна приготовить тетушку Анжелику в последний путь, что бедняжка и совершила с тою же почтительностью, с какой полутора годами раньше она сделала это для своей матери.
Как только стало известно, что тетушка Анжелика, по всей вероятности, скончалась от холода и голода, интерес соседей к происходящему поостыл, как и их готовность отдать ей последний долг.
Вот почему Катрин пришла как нельзя более кстати. Она объявила, что, считая себя женой Питу, она должна приготовить тетушку Анжелику в последний путь, что бедняжка и совершила с тою же почтительностью, с какой полутора годами раньше она сделала это для своей матери.