Страница:
Нельсон собрался ответить, но королева перебила его.
— На этот счет, ваше величество, можете не беспокоиться, — сказала она, — французы сейчас не в состоянии воевать с нами.
— Однако войну они нам объявили.
— Кто объявил?
— Посол республики. Право, можно подумать, что я сообщаю вам новость. Королева презрительно улыбнулась:
— Гражданин Гара чересчур поторопился. Он повременил бы со своими воинственными демонстрациями, если бы знал, в каком положении находится генерал Шампионне в Риме.
— А вы знаете о положении генерала Шампионне лучше, чем сам посол, не так ли, сударыня?
— Думаю, что намного лучше.
— Вы переписываетесь со штабом республиканского генерала?
— Я не стала бы доверять сведениям, полученным от иностранцев, государь.
— Значит, вы получили сведения от самого генерала Шампионне?
— Вот именно. Могу показать вам письмо, которое посол Республики получил бы сегодня утром, если бы он не поспешил уехать вчера вечером.
И королева вынула из конверта письмо, которое сбир Паскуале Де Симоне похитил накануне у Сальвато Пальмиери и отдал в «темной комнате» королеве. Каролина подала его королю.
Король взглянул на него.
— Оно по-французски, — сказал он таким тоном, словно говорил: «Оно по-древнееврейски».
Потом добавил, передавая бумагу кардиналу, как бы доверяя ему одному:
— Господин кардинал, переведите нам эти строки. Руффо взял письмо и среди полной тишины прочел следующее:
«Гражданин посол!
Я прибыл в Рим лишь несколько дней тому назад и считаю своим долгом сообщить Вам, в каком положении находится армия, которою мне доверено командовать, дабы Вы, на основании данных, сообщенных мною, могли решить, как держать себя по отношению к вероломному двору, что, находясь под влиянием Англии, нашего заклятого врага, только выжидает удобного момента, чтобы объявить нам войну…»
При последних словах королева и Нельсон переглянулись, улыбаясь. Нельсон не знал ни французского, ни итальянского языка, но, по-видимому, ему заранее перевели письмо на английский.
Руффо продолжал, не заметив усмешек королевы и Нельсона:
«Во-первых, эта армия, состоящая на бумаге из тридцати пяти тысяч солдат, в действительности насчитывает только восемь тысяч воинов; им недостает обуви, одежды, хлеба, к тому же они уже три месяца не получают жалованья. В распоряжении этих восьми тысяч всего лишь сто восемьдесят тысяч патронов, следовательно, на каждого приходится в среднем по пятнадцати выстрелов; крепости не обеспечены даже порохом, и в Чивитавеккья его не хватало даже на то, чтобы обстрелять берберийский корабль, подошедший к берегу с целью разведки…»
— Слышите, государь? — сказала королева.
— Слышу, слышу, — отвечал король. — Читайте, господин кардинал. Кардинал продолжал:
«У нас только пять пушек и артиллерийский парк с запасами на четыре орудия; нехватка ружей такова, что я не мог вооружить два батальона добровольцев, которых рассчитывал направить против повстанцев, окружающих нас со всех сторон…»
Королева вновь переглянулась с Макком и Нельсоном.
«Состояние наших крепостей не лучше состояния арсеналов; ни в одной из них нет ядер и пушек одного и того же калибра; в некоторых имеются пушки, но нет ядер, в других есть ядра, но нет пушек. Положение отчаянное — этим и объясняются распоряжения Директории, что я Вам сообщаю для руководства.
Нам поручено воспрепятствовать вражескому выступлению против Римской республики и перенести военные действия на неаполитанскую территорию, но только в том случае, если неаполитанский король приступит к вторжению, о чем давно говорят…»
— Слышите, ваше величество? — сказала королева. — С восемью тысячами солдат, пятью пушками и ста восемьюдесятью тысячами патронов война эта не так уж нам страшна.
— Продолжайте, преосвященнейший, — сказал король, потирая руки.
— Да, продолжайте, — повторила королева, — и вы узнаете, что думает сам французский генерал о своем положении.
«Итак, гражданин посол, — продолжал читать кардинал, — с теми средствами, которыми я располагаю, как Вы сами понимаете, я не могу противостоять вражескому наступлению, а тем более — перенести военные действия на неаполитанскую территорию…»
— Это для вас убедительно? — спросила королева.
— Гм, — проронил король. — Послушаем до конца.
«Поэтому я могу посоветовать Вам, гражданин посол, лишь стремиться к тому, чтобы между Республикой и двором Обеих Сицилии сохранялись добрые отношения, если это будет не в ущерб достоинству Франции, и всячески умерять нетерпение неаполитанских патриотов; любое движение, начавшееся ранее чем через три месяца, то есть до того как я успею привести армию в боевое состояние, окажется преждевременным и неизбежно потерпит поражение.
Мой адъютант, человек надежный, не раз доказавший свою храбрость и к тому же неаполитанец по рождению, говорящий не только по-итальянски, но и на неаполитанском наречии, уполномочен доставить Вам это послание, а также войти в сношения с предводителями неаполитанских республиканцев. Отошлите его ко мне как можно скорее с подробным ответом и точными сведениями о Ваших отношениях с двором Обеих Сицилии.
С братским приветом Шампионне.
18 сентября 1798 года».
— Так вот, государь, — сказала королева, — если у вас еще оставались какие-то сомнения, теперь вы можете быть вполне спокойны.
— В одном отношении — да, сударыня, но в другом — нет.
— Ах, понимаю. Вы имеете в виду республиканцев в Неаполе, в существование которых вы так долго отказывались поверить. Теперь вы убедились, что это не миф: они существуют, раз требуется их успокоить, и желают того сами якобинцы.
— Но как, черт возьми, вам удалось завладеть этим письмом? — спросил король, принимая послание из рук кардинала и с любопытством рассматривая его.
— Это мой секрет, ваше величество, — сказала королева, — и позвольте мне не открывать его. Но я, кажется, помешала его милости лорду Нельсону ответить на заданный вами вопрос.
— Я сказал, что в сентябре и октябре море бурное и что нам, пожалуй, потребуется месяц или полтора на получение из Англии денег, нужных нам как можно скорее.
Эти слова короля перевели Нельсону.
— Государь, — ответил Нельсон, — все это предусмотрено, и ваши банкиры Беккер и сын учтут вам, с помощью своих контрагентов в Мессине, Риме и Ливорно, вексель в миллион фунтов стерлингов, который выдаст сэр Уильям Гамильтон, а я индоссирую. Вашему величеству придется только, ввиду значительности суммы, заранее предупредить господ банкиров.
— Отлично, отлично, — сказал король. — Попросите сэра Уильяма выдать вексель, индоссируйте его, передайте мне, а я сговорюсь с Беккерами.
Руффо что-то шепнул Фердинанду. Тот кивнул ему.
— Но моя добрая союзница Англия, как бы ни была расположена к Королевству обеих Сицилии, не дает денег даром, я ее знаю, — продолжал король. — Что она требует в обмен на этот миллион фунтов?
— Нечто очень простое, что никак не повредит вашему величеству.
— А именно?
— Она просит, чтобы, когда британский королевский флот, который собирается блокировать Мальту, отнимет этот остров у французов, ваше величество отказались бы от своих прав на него, с тем чтобы король Великобритании, не имеющий в Средиземном море иных владений, кроме Гибралтара, мог превратить Мальту в базу для английских кораблей.
— Превосходно! Мне легко уступить остров. Он принадлежит не мне, а Ордену.
— Так точно, государь. Но когда Мальта будет взята, Орден распустят, — заметил Нельсон.
— Если Орден будет распущен, — поспешил вставить Руффо, — Мальта должна вернуться во владение Королевства обеих Сицилии, принимая во внимание, что император Карл Пятый в качестве наследника Арагонского королевства пожаловал остров рыцарям-госпитальерам, изгнанным в тысяча пятьсот тридцать пятом году с острова Родос Сулейманом Вторым. Если же Англия нуждается в базе на Средиземном море, то уплатить за нее двадцать пять миллионов франков было бы недорого.
Обсуждение, вероятно, сосредоточилось бы на этом вопросе, но тут со двора в третий раз послышался звук рога и произвел такое же неожиданное и ошеломляющее впечатление, как два предыдущих.
Что касается королевы, то она переглянулась с Макком и Нельсоном, как бы говоря: «Не беспокойтесь, я знаю, что это такое».
Зато король, ничего не понимая, устремился к окну и распахнул его, когда рог еще не умолк.
Егерь возвещал начало травли.
— Постойте, — вскричал он в бешенстве, — скажут ли мне наконец, что означают эти злосчастные сигналы?
— Они означают, что ваше величество может отправиться в любую минуту, — отвечал трубач. — Будьте уверены, вам не придется потерять время даром, кабаны уже повернули.
— Повернули! — повторил король. — Кабаны повернули!
— Так точно, государь. Стадо в пятнадцать голов.
— Пятнадцать кабанов!.. Слышите, сударыня? — воскликнул король, обращаясь к Каролине. — Пятнадцать кабанов! Пятнадцать? Слышите, господа? Пятнадцать кабанов! Ты слышишь, Юпитер? Пятнадцать! Пятнадцать!
Потом он снова подошел к окну.
— Да разве ты не знаешь, несчастный, — отчаянным голосом крикнул он трубачу, — что сегодня охоты не будет?
Королева привстала с места.
— А почему бы, государь, ей сегодня не быть? — спросила она с самой чарующей улыбкой.
— Потому, что после записки, присланной мне вами минувшей ночью, я ее отменил.
И он обернулся к Руффо, как бы беря его в свидетели, что распоряжение было отдано при нем.
— Возможно, государь, — возразила королева, — но, подумав о том, как огорчит вас отказ от этой забавы, и предполагая, что совещание кончится рано и вы сможете все-таки поохотиться, я задержала посланного и ваше первоначальное распоряжение осталось в силе. Я только отложила ваш отъезд с девяти часов на одиннадцать. Сейчас как раз бьет одиннадцать, совещание закончено, кабаны повернули, и, следовательно, нет никаких помех для отъезда вашего величества.
По мере того как королева говорила, лицо короля все явственнее озарялось улыбкой.
— Ах, любезная наставница, — так Фердинанд всегда называл Каролину в минуты дружеского расположения, — моя любезная наставница! Вы достойны заменить не только Актона в качестве первого министра, но даже герцога делла Саландра в качестве главного ловчего. Вы сказали: совещание кончилось, у вас есть главнокомандующий на суше, есть главнокомандующий на море, у нас будет пять-шесть миллионов дукатов, на которые мы не рассчитывали; все, что вы предпримете, будет сделано отлично; единственное, о чем я прошу вас, — не приступать к военным действиям прежде императора. Клянусь, я готов начать войну; оказывается, я действительно человек храбрый… Прощайте, дорогая наставница! Прощайте, господа! Прощайте, Руффо!
— А как же с Мальтой? — спросил кардинал.
— А, да поступайте как хотите; я обхожусь без Мальты уже двести шестьдесят три года, могу обойтись и впредь. Скверная скала, пригодная для охоты лишь два раза в году, когда пролетают перепела. Там нельзя держать фазанов, потому что нет воды, там не растет даже редис, все приходится возить с Сицилии! Пусть берут Мальту и избавят меня от якобинцев, — ничего другого я у них не прошу! Пятнадцать кабанов! Юпитер, ату! Юпитер, ату!
И король вышел, насвистывая четвертый сигнал.
— Милорд, — сказала королева, обращаясь к Нельсону, — вы можете сообщить своему правительству, что уступка Мальты Англии не встретит со стороны короля Обеих Сицилии никаких препятствий.
Потом она обратилась к министрам и советникам:
— Господа, король благодарит вас за добрые советы, которые вы дали ему. Совещание окончено.
Поклонившись всем и бросив при этом иронический взгляд на Руффо, она отправилась в свои покои в сопровождении Макка и Нельсона.
XXV. ДОМАШНИЙ УКЛАД УЧЕНОГО
— На этот счет, ваше величество, можете не беспокоиться, — сказала она, — французы сейчас не в состоянии воевать с нами.
— Однако войну они нам объявили.
— Кто объявил?
— Посол республики. Право, можно подумать, что я сообщаю вам новость. Королева презрительно улыбнулась:
— Гражданин Гара чересчур поторопился. Он повременил бы со своими воинственными демонстрациями, если бы знал, в каком положении находится генерал Шампионне в Риме.
— А вы знаете о положении генерала Шампионне лучше, чем сам посол, не так ли, сударыня?
— Думаю, что намного лучше.
— Вы переписываетесь со штабом республиканского генерала?
— Я не стала бы доверять сведениям, полученным от иностранцев, государь.
— Значит, вы получили сведения от самого генерала Шампионне?
— Вот именно. Могу показать вам письмо, которое посол Республики получил бы сегодня утром, если бы он не поспешил уехать вчера вечером.
И королева вынула из конверта письмо, которое сбир Паскуале Де Симоне похитил накануне у Сальвато Пальмиери и отдал в «темной комнате» королеве. Каролина подала его королю.
Король взглянул на него.
— Оно по-французски, — сказал он таким тоном, словно говорил: «Оно по-древнееврейски».
Потом добавил, передавая бумагу кардиналу, как бы доверяя ему одному:
— Господин кардинал, переведите нам эти строки. Руффо взял письмо и среди полной тишины прочел следующее:
«Гражданин посол!
Я прибыл в Рим лишь несколько дней тому назад и считаю своим долгом сообщить Вам, в каком положении находится армия, которою мне доверено командовать, дабы Вы, на основании данных, сообщенных мною, могли решить, как держать себя по отношению к вероломному двору, что, находясь под влиянием Англии, нашего заклятого врага, только выжидает удобного момента, чтобы объявить нам войну…»
При последних словах королева и Нельсон переглянулись, улыбаясь. Нельсон не знал ни французского, ни итальянского языка, но, по-видимому, ему заранее перевели письмо на английский.
Руффо продолжал, не заметив усмешек королевы и Нельсона:
«Во-первых, эта армия, состоящая на бумаге из тридцати пяти тысяч солдат, в действительности насчитывает только восемь тысяч воинов; им недостает обуви, одежды, хлеба, к тому же они уже три месяца не получают жалованья. В распоряжении этих восьми тысяч всего лишь сто восемьдесят тысяч патронов, следовательно, на каждого приходится в среднем по пятнадцати выстрелов; крепости не обеспечены даже порохом, и в Чивитавеккья его не хватало даже на то, чтобы обстрелять берберийский корабль, подошедший к берегу с целью разведки…»
— Слышите, государь? — сказала королева.
— Слышу, слышу, — отвечал король. — Читайте, господин кардинал. Кардинал продолжал:
«У нас только пять пушек и артиллерийский парк с запасами на четыре орудия; нехватка ружей такова, что я не мог вооружить два батальона добровольцев, которых рассчитывал направить против повстанцев, окружающих нас со всех сторон…»
Королева вновь переглянулась с Макком и Нельсоном.
«Состояние наших крепостей не лучше состояния арсеналов; ни в одной из них нет ядер и пушек одного и того же калибра; в некоторых имеются пушки, но нет ядер, в других есть ядра, но нет пушек. Положение отчаянное — этим и объясняются распоряжения Директории, что я Вам сообщаю для руководства.
Нам поручено воспрепятствовать вражескому выступлению против Римской республики и перенести военные действия на неаполитанскую территорию, но только в том случае, если неаполитанский король приступит к вторжению, о чем давно говорят…»
— Слышите, ваше величество? — сказала королева. — С восемью тысячами солдат, пятью пушками и ста восемьюдесятью тысячами патронов война эта не так уж нам страшна.
— Продолжайте, преосвященнейший, — сказал король, потирая руки.
— Да, продолжайте, — повторила королева, — и вы узнаете, что думает сам французский генерал о своем положении.
«Итак, гражданин посол, — продолжал читать кардинал, — с теми средствами, которыми я располагаю, как Вы сами понимаете, я не могу противостоять вражескому наступлению, а тем более — перенести военные действия на неаполитанскую территорию…»
— Это для вас убедительно? — спросила королева.
— Гм, — проронил король. — Послушаем до конца.
«Поэтому я могу посоветовать Вам, гражданин посол, лишь стремиться к тому, чтобы между Республикой и двором Обеих Сицилии сохранялись добрые отношения, если это будет не в ущерб достоинству Франции, и всячески умерять нетерпение неаполитанских патриотов; любое движение, начавшееся ранее чем через три месяца, то есть до того как я успею привести армию в боевое состояние, окажется преждевременным и неизбежно потерпит поражение.
Мой адъютант, человек надежный, не раз доказавший свою храбрость и к тому же неаполитанец по рождению, говорящий не только по-итальянски, но и на неаполитанском наречии, уполномочен доставить Вам это послание, а также войти в сношения с предводителями неаполитанских республиканцев. Отошлите его ко мне как можно скорее с подробным ответом и точными сведениями о Ваших отношениях с двором Обеих Сицилии.
С братским приветом Шампионне.
18 сентября 1798 года».
— Так вот, государь, — сказала королева, — если у вас еще оставались какие-то сомнения, теперь вы можете быть вполне спокойны.
— В одном отношении — да, сударыня, но в другом — нет.
— Ах, понимаю. Вы имеете в виду республиканцев в Неаполе, в существование которых вы так долго отказывались поверить. Теперь вы убедились, что это не миф: они существуют, раз требуется их успокоить, и желают того сами якобинцы.
— Но как, черт возьми, вам удалось завладеть этим письмом? — спросил король, принимая послание из рук кардинала и с любопытством рассматривая его.
— Это мой секрет, ваше величество, — сказала королева, — и позвольте мне не открывать его. Но я, кажется, помешала его милости лорду Нельсону ответить на заданный вами вопрос.
— Я сказал, что в сентябре и октябре море бурное и что нам, пожалуй, потребуется месяц или полтора на получение из Англии денег, нужных нам как можно скорее.
Эти слова короля перевели Нельсону.
— Государь, — ответил Нельсон, — все это предусмотрено, и ваши банкиры Беккер и сын учтут вам, с помощью своих контрагентов в Мессине, Риме и Ливорно, вексель в миллион фунтов стерлингов, который выдаст сэр Уильям Гамильтон, а я индоссирую. Вашему величеству придется только, ввиду значительности суммы, заранее предупредить господ банкиров.
— Отлично, отлично, — сказал король. — Попросите сэра Уильяма выдать вексель, индоссируйте его, передайте мне, а я сговорюсь с Беккерами.
Руффо что-то шепнул Фердинанду. Тот кивнул ему.
— Но моя добрая союзница Англия, как бы ни была расположена к Королевству обеих Сицилии, не дает денег даром, я ее знаю, — продолжал король. — Что она требует в обмен на этот миллион фунтов?
— Нечто очень простое, что никак не повредит вашему величеству.
— А именно?
— Она просит, чтобы, когда британский королевский флот, который собирается блокировать Мальту, отнимет этот остров у французов, ваше величество отказались бы от своих прав на него, с тем чтобы король Великобритании, не имеющий в Средиземном море иных владений, кроме Гибралтара, мог превратить Мальту в базу для английских кораблей.
— Превосходно! Мне легко уступить остров. Он принадлежит не мне, а Ордену.
— Так точно, государь. Но когда Мальта будет взята, Орден распустят, — заметил Нельсон.
— Если Орден будет распущен, — поспешил вставить Руффо, — Мальта должна вернуться во владение Королевства обеих Сицилии, принимая во внимание, что император Карл Пятый в качестве наследника Арагонского королевства пожаловал остров рыцарям-госпитальерам, изгнанным в тысяча пятьсот тридцать пятом году с острова Родос Сулейманом Вторым. Если же Англия нуждается в базе на Средиземном море, то уплатить за нее двадцать пять миллионов франков было бы недорого.
Обсуждение, вероятно, сосредоточилось бы на этом вопросе, но тут со двора в третий раз послышался звук рога и произвел такое же неожиданное и ошеломляющее впечатление, как два предыдущих.
Что касается королевы, то она переглянулась с Макком и Нельсоном, как бы говоря: «Не беспокойтесь, я знаю, что это такое».
Зато король, ничего не понимая, устремился к окну и распахнул его, когда рог еще не умолк.
Егерь возвещал начало травли.
— Постойте, — вскричал он в бешенстве, — скажут ли мне наконец, что означают эти злосчастные сигналы?
— Они означают, что ваше величество может отправиться в любую минуту, — отвечал трубач. — Будьте уверены, вам не придется потерять время даром, кабаны уже повернули.
— Повернули! — повторил король. — Кабаны повернули!
— Так точно, государь. Стадо в пятнадцать голов.
— Пятнадцать кабанов!.. Слышите, сударыня? — воскликнул король, обращаясь к Каролине. — Пятнадцать кабанов! Пятнадцать? Слышите, господа? Пятнадцать кабанов! Ты слышишь, Юпитер? Пятнадцать! Пятнадцать!
Потом он снова подошел к окну.
— Да разве ты не знаешь, несчастный, — отчаянным голосом крикнул он трубачу, — что сегодня охоты не будет?
Королева привстала с места.
— А почему бы, государь, ей сегодня не быть? — спросила она с самой чарующей улыбкой.
— Потому, что после записки, присланной мне вами минувшей ночью, я ее отменил.
И он обернулся к Руффо, как бы беря его в свидетели, что распоряжение было отдано при нем.
— Возможно, государь, — возразила королева, — но, подумав о том, как огорчит вас отказ от этой забавы, и предполагая, что совещание кончится рано и вы сможете все-таки поохотиться, я задержала посланного и ваше первоначальное распоряжение осталось в силе. Я только отложила ваш отъезд с девяти часов на одиннадцать. Сейчас как раз бьет одиннадцать, совещание закончено, кабаны повернули, и, следовательно, нет никаких помех для отъезда вашего величества.
По мере того как королева говорила, лицо короля все явственнее озарялось улыбкой.
— Ах, любезная наставница, — так Фердинанд всегда называл Каролину в минуты дружеского расположения, — моя любезная наставница! Вы достойны заменить не только Актона в качестве первого министра, но даже герцога делла Саландра в качестве главного ловчего. Вы сказали: совещание кончилось, у вас есть главнокомандующий на суше, есть главнокомандующий на море, у нас будет пять-шесть миллионов дукатов, на которые мы не рассчитывали; все, что вы предпримете, будет сделано отлично; единственное, о чем я прошу вас, — не приступать к военным действиям прежде императора. Клянусь, я готов начать войну; оказывается, я действительно человек храбрый… Прощайте, дорогая наставница! Прощайте, господа! Прощайте, Руффо!
— А как же с Мальтой? — спросил кардинал.
— А, да поступайте как хотите; я обхожусь без Мальты уже двести шестьдесят три года, могу обойтись и впредь. Скверная скала, пригодная для охоты лишь два раза в году, когда пролетают перепела. Там нельзя держать фазанов, потому что нет воды, там не растет даже редис, все приходится возить с Сицилии! Пусть берут Мальту и избавят меня от якобинцев, — ничего другого я у них не прошу! Пятнадцать кабанов! Юпитер, ату! Юпитер, ату!
И король вышел, насвистывая четвертый сигнал.
— Милорд, — сказала королева, обращаясь к Нельсону, — вы можете сообщить своему правительству, что уступка Мальты Англии не встретит со стороны короля Обеих Сицилии никаких препятствий.
Потом она обратилась к министрам и советникам:
— Господа, король благодарит вас за добрые советы, которые вы дали ему. Совещание окончено.
Поклонившись всем и бросив при этом иронический взгляд на Руффо, она отправилась в свои покои в сопровождении Макка и Нельсона.
XXV. ДОМАШНИЙ УКЛАД УЧЕНОГО
Было девять часов утра. Ночью прошла гроза, и свежий воздух был изумительно прозрачен; рыбачьи лодки тихо скользили по заливу между лазурным небом и таким же морем, и из окна столовой, от которого кавалер Сан Феличе то отходил, то вновь приближался, он мог бы увидеть и пересчитать дома, которые, как белые пятнышки, громоздились в семи льё отсюда, на темных склонах Анакапри. Но кавалер в то время был обеспокоен двумя вопросами: во-первых, мнением Бюффона, высказанным в его книге «Эпохи природы», — мнением, которое казалось Сан Феличе чересчур смелым, — о том, что Земля оторвалась от Солнца в результате падения кометы, а во-вторых, чересчур продолжительным сном своей жены. Впервые со времени женитьбы он, выйдя из своего кабинета около восьми часов утра, не застал Луизу за приготовлением кофе, раскладкой хлеба, масла, яиц и фруктов, составлявших каждодневный завтрак ученого, который сама она разделяла с ним, радуя добрейшего кавалера своим молодым аппетитом. Завтрак она обычно подавала ему с почтительным, словно дочерним старанием и супружеской нежностью.
После завтрака, то есть часов в десять, с пунктуальностью, соблюдаемой им во всем (если только его не обуревала какая-нибудь идея научного или нравственного характера), кавалер целовал Луизу в лоб и отправлялся в библиотеку; когда погода была не чересчур уж скверная, он неизменно шел туда пешком как ради удовольствия и развлечения, так и для выполнения гигиенического совета своего друга Чирилло, а путь этот, длиной километра в полтора, лежал между Мерджеллиной и королевским дворцом.
Там по шести месяцев в году жил наследный принц, проводя остальные полгода в Фаворите или в Каподимонте; в течение этого полугода один из его экипажей предоставлялся в распоряжение Сан Феличе.
Живя в королевском дворце, принц около одиннадцати часов неизменно спускался в свою библиотеку и заставал библиотекаря на лесенке за поисками какого-нибудь редкого или нового издания. Увидев принца, Сан Феличе обычно собирался сойти с лесенки, но принц всегда просил его не беспокоиться. Между ученым, взобравшимся на лесенку, и его учеником, расположившимся в кресле, завязывался разговор на какую-нибудь литературную или научную тему. Около половины первого принц уходил к себе. Сан Феличе спускался с лесенки, чтобы проводить его до двери, вынимал из кармашка часы и клал их на письменный стол, чтобы знать точное время, ибо он был любим, а работа так увлекала его, что он мог совсем забыться. Без двадцати два кавалер прятал работу в ящик стола, запирал его на ключ, клал часы в кармашек, брал шляпу, которую нес в руках до самого подъезда в знак уважения, какое в то время истинные роялисты питали ко всему, что относилось к королю. Иной раз, по рассеянности, он шел с непокрытой головой всю дорогу от дворца до дому, а подойдя к нему, дважды стучал в дверь; причем почти всегда это случалось в тот самый момент, когда часы в доме били два пополудни.
Луиза либо сама отворяла дверь, либо ожидала его на крыльце.
Обед всегда бывал уже готов; садились за стол; за трапезой Луиза рассказывала ему обо всем, что она делала, о гостях, посетивших ее, о мелких событиях, случившихся по соседству. А кавалер сообщал об увиденном по дороге, о новостях, полученных от принца, о том, что ему пришлось узнать в области политики, которая, впрочем, не так уж волновала его, а тем более Луизу. После обеда Луиза, смотря по настроению, либо садилась за клавесин, либо брала гитару и напевала какую-нибудь веселую песенку Санта Лючии или сицилийскую грустную мелодию, а то супруги уходили пешком побродить по живописной дороге на Позиллипо или в экипаже отправлялись до Баньоли или Поццуоли, и во время этих прогулок у Сан Феличе всегда находилось время рассказать какой-нибудь исторический анекдот или поделиться тем или иным любопытным наблюдением, причем обширная эрудиция позволяла ему никогда не повторяться и неизменно увлекать.
Возвращались вечером; редко случалось, чтобы кто-нибудь из друзей Сан Феличе или приятельниц Луизы не приходил провести у них вечер: летом под пальмами, где ставился стол, зимой — в гостиной. Из мужчин частым их гостем, если он не уезжал в Петербург или в Вену, бывал Доменико Чимароза, автор «Горациев», «Тайного брака», «Итальянки в Лондоне», «Импресарио в затруднении». Знаменитый маэстро любил послушать отрывки из своих еще не изданных опер в исполнении Луизы, ценя помимо отличной школы, которою она была обязана отчасти именно ему, ее свежий, ясный голос, без фиоритур, что так редко встречается в театре. Иной раз бывал у них юный живописец, блестящий талант, чарующий острослов, отличный музыкант, великолепный гитарист, которого звали Витальяни, как и того мальчика, казненного вместе с двумя другими подростками Эммануэле Де Део и Гальяни, что стали жертвами первой реакции. Посещал их, правда редко, потому что многочисленные пациенты оставляли ему мало свободного времени, также и славный доктор Чирилло, с которым мы раза два-три уже встречались и еще встретимся в дальнейшем. Почти каждый вечер, когда она жила в Неаполе, приходила к ним герцогиня Фуско. Часто бывала женщина, замечательная во всех отношениях, Элеонора Фонсека Пиментель, соперница г-жи де Сталь в области публицистики и импровизации, ученица Метастазио, который еще в раннем ее детстве предсказал ей блистательное будущее. Порою заглядывала к ним также синьора Баффи, жена ученого коллеги Сан Феличе, которая, подобно Луизе, была вдвое моложе мужа и, тем не менее, любила его так же беззаветно, как Луиза любила своего. Собрания эти продолжались часов до одиннадцати, редко дольше. Беседовали, пели, читали стихи, угощались мороженым, сладостями. Иной раз, в хорошую погоду, когда на море бывало тихо, а луна украшала залив серебряными блестками, садились в лодку; тогда с морской глади поднимались к небу чудесные песни, дивные гармонические созвучия, приводившие славного Чимарозу в восторг; или же Элеонора Пиментель, стоя на корме, бросала на ветер, как античная сивилла, строфы, казавшиеся как бы отзвуками Пиндара или Алкея, а ветер развевал ее длинные черные волосы, разметавшиеся по простой тунике в греческом вкусе.
На другой день, с такой же пунктуальностью, повторялось то же самое. Ничто никогда не нарушало и не омрачало эту жизнь.
Как же могло случиться, что Луиза, которую он, возвратясь в два часа ночи, застал в постели спящею безмятежным сном, как могло быть, что она, всегда встававшая в семь утра, в девять часов все еще не выходила из спальни, а служанка Джованина на все его вопросы отвечала:
— Госпожа спит и просила ее не будить.
Но вот пробило четверть десятого, и кавалер уже собирался, не в силах побороть тревогу, сам постучаться в спальню Луизы, как вдруг она появилась на пороге столовой, немного побледневшая, с несколько усталым взглядом, но в этом новом, необычном облике еще более привлекательная.
Он шел с намерением побранить ее и за столь долгий сон, и за беспокойство, которое она причинила ему; но, когда увидел нежную, ясную улыбку, озарившую это прелестное лицо, словно утренний луч зари, он в силах был только любоваться ею; он улыбнулся в ответ, ласково сжал ладонями ее белокурую головку, поцеловал в лоб и в мифологическом стиле, в то время еще не успевшем устареть, любезно произнес:
— Супруга дряхлого Тифона заставляет себя ждать; значит, она наряжалась, чтобы предстать как возлюбленная Марса!
Луиза густо покраснела и склонила головку на грудь кавалера, словно хотела укрыться в его сердце.
— Друг мой, этой ночью мне снились такие страшные сны, что право, до сих пор мне не по себе.
— Неужели эти ужасные сновидения лишили тебя аппетита?
— Боюсь, что лишили, — отвечала Луиза, садясь за стол. Она сделала над собою усилие, но тщетно: ей казалось, будто горло ее сжато железной рукой.
Муж с удивлением наблюдал на нею, а она чувствовала, что под его взглядом краснеет и бледнеет, хотя он смотрел на нее скорее с тревогой, чем с недоумением. Внезапно до их слуха донеслись три размеренных удара — кто-то стучался в калитку сада.
Кто бы то ни был, появление его было для Луизы желанно, ибо отвлекало кавалера от беспокойства, а ее избавляло от смущения.
Поэтому она торопливо встала из-за стола, чтобы самой отворить калитку.
— А где же Нина? — спросил Сан Феличе.
— Не знаю, — отвечала Луиза, — должно быть, вышла.
— Во время завтрака? Зная, что хозяйке нездоровится? Быть того не может, дорогая!
В калитку снова постучали.
— Позвольте мне отворить, — сказала Луиза.
— Нет, нет. Это мое дело. Тебе нездоровится, ты устала. Сиди спокойно, я так хочу.
Кавалер изредка говорил: «Я так хочу», но говорил так ласково, так мягко, что это звучало как просьба отца, обращенная к дочери, а отнюдь не как приказание мужа жене.
И Луиза предоставила кавалеру спуститься с крыльца и отворить калитку. Но каждая новая мелочь, которая могла бы зародить у мужа подозрение насчет ночного происшествия, пугала ее, и она подбежала к окну, высунулась наружу и, еще не понимая, кто это, увидела немолодого человека в широкополой шляпе; он так внимательно разглядывал калитку, к которой прислонился Сальвато, и порог, где Сальвато упал, что Луизу пробрала дрожь.
Калитка отворилась, человек вошел в сад, но Луиза так и не узнала его. Только когда муж, явно обрадовавшись, пригласил гостя в дом, Луиза поняла, что это друг.
В волнении, совсем побледнев, она снова села за стол.
Кавалер вошел; с ним был Чирилло.
Она вздохнула с облегчением. Чирилло очень любил ее, и Луиза тоже была расположена к нему, потому что он, будучи некогда врачом князя Караманико, часто говорил о нем с любовью и уважением, хотя и не знал о родственных узах, связывающих ее с князем.
При виде его она поднялась с места и радостно вскрикнула; со стороны Чирилло она не могла ждать ничего дурного.
Увы, не раз в течение этой ночи, которую она почти всю провела у изголовья раненого, она думала о добром враче и, не вполне полагаясь на познания Нанно, уже собиралась послать за ним Микеле. Но она не решилась сделать это. Что подумал бы Чирилло, узнав, что она скрывает от мужа страшное происшествие, став его свидетельницей, и как отнесется он к доводам, побудившим ее сохранить все это в полнейшей тайне?
Теперь Луиза недоумевала, каким образом Чирилло, которого она не видела уже несколько месяцев, появился здесь именно теперь, когда присутствие его так желательно?
Войдя в комнату, Чирилло на мгновение остановил взор на Луизе, потом, следуя приглашению Сан Феличе, пододвинул стул к столу, за которым завтракали супруги, и Луиза по восточному обычаю, принятому и в Неаполе как в преддверии Востока, подала ему чашку черного кофе.
— Что и говорить, — сказал Сан Феличе, кладя руку ему на колено, — только визит в половине десятого утра и может искупить вашу вину, — вы ведь совсем забыли нас. Мы могли раз двадцать умереть, милый друг, прежде чем узнали, не умерли ли вы сами!
Чирилло посмотрел на Сан Феличе так же внимательно, как раньше посмотрел на его жену, и заметил, что, в то время как на лице жены лежит загадочный отпечаток беспокойной, тревожной ночи, выражение лица мужа говорит о простодушной беззаботности и счастье.
— Значит, вы рады видеть меня сегодня утром, любезный кавалер? — сказал Чирилло, особенно подчеркивая слова «сегодня утром».
— Я всегда рад вас видеть, дорогой доктор, и утром и вечером, и вечером и утром; но сегодня утром я особенно рад вам.
— Почему так? Объясните!
— По двум причинам… Но пейте же кофе… Хотя, что касается кофе, вам не повезло, сегодня его варила не Луиза… Ленивица встала… В котором часу? Угадайте.
— Лучано! — промолвила Луиза, краснея.
— Видите! Ей самой совестно… В девять часов! Чирилло заметил румянец Луизы, тут же сменившийся мертвенной бледностью.
Еще не зная, чем вызвано это волнение, Чирилло пожалел бедную женщину.
— Вы хотели видеть меня по двум причинам, дорогой Сан Феличе… По каким же?
— Во-первых, — отвечал Сан Феличе, — представьте себе: вчера я принес из дворцовой библиотеки «Эпохи природы» графа де Бюффона. Принц выписал этот труд тайком: он запрещен цензурою, быть может, потому — не знаю наверное, — что не вполне согласуется с Библией.
— Ну, мне это безразлично, лишь бы он согласовался со здравым смыслом, — смеясь, заметил Чирилло.
— Вот как! — воскликнул кавалер. — Значит, вы не разделяете его мнения, что Земля — обломок Солнца, оторвавшийся при столкновении с кометой?
— Так же как не думаю, дорогой кавалер, что зарождение живых существ совершается посредством органических молекул и неких «внутренних форм». Это ведь теория того же автора, и, на мой взгляд, столь же нелепая, как первая.
— Слава Богу! Значит, я не такой невежда, каким боялся оказаться.
— Вы — невежда, друг мой? Да вы самый ученый человек из всех, кого я только знаю.
— Ну-ну, дорогой доктор! Говорите потише, чтобы никто не услышал такого вздора. Но теперь ясно, не правда ли? Мне нет надобности заниматься этим вопросом. Земля не обломок Солнца… Теперь один из двух вопросов разрешен, а так как из двух он наименее важный, я начал с него. Второй вопрос — у вас перед глазами. Что вы скажете об этом лице?
И он указал на Луизу.
После завтрака, то есть часов в десять, с пунктуальностью, соблюдаемой им во всем (если только его не обуревала какая-нибудь идея научного или нравственного характера), кавалер целовал Луизу в лоб и отправлялся в библиотеку; когда погода была не чересчур уж скверная, он неизменно шел туда пешком как ради удовольствия и развлечения, так и для выполнения гигиенического совета своего друга Чирилло, а путь этот, длиной километра в полтора, лежал между Мерджеллиной и королевским дворцом.
Там по шести месяцев в году жил наследный принц, проводя остальные полгода в Фаворите или в Каподимонте; в течение этого полугода один из его экипажей предоставлялся в распоряжение Сан Феличе.
Живя в королевском дворце, принц около одиннадцати часов неизменно спускался в свою библиотеку и заставал библиотекаря на лесенке за поисками какого-нибудь редкого или нового издания. Увидев принца, Сан Феличе обычно собирался сойти с лесенки, но принц всегда просил его не беспокоиться. Между ученым, взобравшимся на лесенку, и его учеником, расположившимся в кресле, завязывался разговор на какую-нибудь литературную или научную тему. Около половины первого принц уходил к себе. Сан Феличе спускался с лесенки, чтобы проводить его до двери, вынимал из кармашка часы и клал их на письменный стол, чтобы знать точное время, ибо он был любим, а работа так увлекала его, что он мог совсем забыться. Без двадцати два кавалер прятал работу в ящик стола, запирал его на ключ, клал часы в кармашек, брал шляпу, которую нес в руках до самого подъезда в знак уважения, какое в то время истинные роялисты питали ко всему, что относилось к королю. Иной раз, по рассеянности, он шел с непокрытой головой всю дорогу от дворца до дому, а подойдя к нему, дважды стучал в дверь; причем почти всегда это случалось в тот самый момент, когда часы в доме били два пополудни.
Луиза либо сама отворяла дверь, либо ожидала его на крыльце.
Обед всегда бывал уже готов; садились за стол; за трапезой Луиза рассказывала ему обо всем, что она делала, о гостях, посетивших ее, о мелких событиях, случившихся по соседству. А кавалер сообщал об увиденном по дороге, о новостях, полученных от принца, о том, что ему пришлось узнать в области политики, которая, впрочем, не так уж волновала его, а тем более Луизу. После обеда Луиза, смотря по настроению, либо садилась за клавесин, либо брала гитару и напевала какую-нибудь веселую песенку Санта Лючии или сицилийскую грустную мелодию, а то супруги уходили пешком побродить по живописной дороге на Позиллипо или в экипаже отправлялись до Баньоли или Поццуоли, и во время этих прогулок у Сан Феличе всегда находилось время рассказать какой-нибудь исторический анекдот или поделиться тем или иным любопытным наблюдением, причем обширная эрудиция позволяла ему никогда не повторяться и неизменно увлекать.
Возвращались вечером; редко случалось, чтобы кто-нибудь из друзей Сан Феличе или приятельниц Луизы не приходил провести у них вечер: летом под пальмами, где ставился стол, зимой — в гостиной. Из мужчин частым их гостем, если он не уезжал в Петербург или в Вену, бывал Доменико Чимароза, автор «Горациев», «Тайного брака», «Итальянки в Лондоне», «Импресарио в затруднении». Знаменитый маэстро любил послушать отрывки из своих еще не изданных опер в исполнении Луизы, ценя помимо отличной школы, которою она была обязана отчасти именно ему, ее свежий, ясный голос, без фиоритур, что так редко встречается в театре. Иной раз бывал у них юный живописец, блестящий талант, чарующий острослов, отличный музыкант, великолепный гитарист, которого звали Витальяни, как и того мальчика, казненного вместе с двумя другими подростками Эммануэле Де Део и Гальяни, что стали жертвами первой реакции. Посещал их, правда редко, потому что многочисленные пациенты оставляли ему мало свободного времени, также и славный доктор Чирилло, с которым мы раза два-три уже встречались и еще встретимся в дальнейшем. Почти каждый вечер, когда она жила в Неаполе, приходила к ним герцогиня Фуско. Часто бывала женщина, замечательная во всех отношениях, Элеонора Фонсека Пиментель, соперница г-жи де Сталь в области публицистики и импровизации, ученица Метастазио, который еще в раннем ее детстве предсказал ей блистательное будущее. Порою заглядывала к ним также синьора Баффи, жена ученого коллеги Сан Феличе, которая, подобно Луизе, была вдвое моложе мужа и, тем не менее, любила его так же беззаветно, как Луиза любила своего. Собрания эти продолжались часов до одиннадцати, редко дольше. Беседовали, пели, читали стихи, угощались мороженым, сладостями. Иной раз, в хорошую погоду, когда на море бывало тихо, а луна украшала залив серебряными блестками, садились в лодку; тогда с морской глади поднимались к небу чудесные песни, дивные гармонические созвучия, приводившие славного Чимарозу в восторг; или же Элеонора Пиментель, стоя на корме, бросала на ветер, как античная сивилла, строфы, казавшиеся как бы отзвуками Пиндара или Алкея, а ветер развевал ее длинные черные волосы, разметавшиеся по простой тунике в греческом вкусе.
На другой день, с такой же пунктуальностью, повторялось то же самое. Ничто никогда не нарушало и не омрачало эту жизнь.
Как же могло случиться, что Луиза, которую он, возвратясь в два часа ночи, застал в постели спящею безмятежным сном, как могло быть, что она, всегда встававшая в семь утра, в девять часов все еще не выходила из спальни, а служанка Джованина на все его вопросы отвечала:
— Госпожа спит и просила ее не будить.
Но вот пробило четверть десятого, и кавалер уже собирался, не в силах побороть тревогу, сам постучаться в спальню Луизы, как вдруг она появилась на пороге столовой, немного побледневшая, с несколько усталым взглядом, но в этом новом, необычном облике еще более привлекательная.
Он шел с намерением побранить ее и за столь долгий сон, и за беспокойство, которое она причинила ему; но, когда увидел нежную, ясную улыбку, озарившую это прелестное лицо, словно утренний луч зари, он в силах был только любоваться ею; он улыбнулся в ответ, ласково сжал ладонями ее белокурую головку, поцеловал в лоб и в мифологическом стиле, в то время еще не успевшем устареть, любезно произнес:
— Супруга дряхлого Тифона заставляет себя ждать; значит, она наряжалась, чтобы предстать как возлюбленная Марса!
Луиза густо покраснела и склонила головку на грудь кавалера, словно хотела укрыться в его сердце.
— Друг мой, этой ночью мне снились такие страшные сны, что право, до сих пор мне не по себе.
— Неужели эти ужасные сновидения лишили тебя аппетита?
— Боюсь, что лишили, — отвечала Луиза, садясь за стол. Она сделала над собою усилие, но тщетно: ей казалось, будто горло ее сжато железной рукой.
Муж с удивлением наблюдал на нею, а она чувствовала, что под его взглядом краснеет и бледнеет, хотя он смотрел на нее скорее с тревогой, чем с недоумением. Внезапно до их слуха донеслись три размеренных удара — кто-то стучался в калитку сада.
Кто бы то ни был, появление его было для Луизы желанно, ибо отвлекало кавалера от беспокойства, а ее избавляло от смущения.
Поэтому она торопливо встала из-за стола, чтобы самой отворить калитку.
— А где же Нина? — спросил Сан Феличе.
— Не знаю, — отвечала Луиза, — должно быть, вышла.
— Во время завтрака? Зная, что хозяйке нездоровится? Быть того не может, дорогая!
В калитку снова постучали.
— Позвольте мне отворить, — сказала Луиза.
— Нет, нет. Это мое дело. Тебе нездоровится, ты устала. Сиди спокойно, я так хочу.
Кавалер изредка говорил: «Я так хочу», но говорил так ласково, так мягко, что это звучало как просьба отца, обращенная к дочери, а отнюдь не как приказание мужа жене.
И Луиза предоставила кавалеру спуститься с крыльца и отворить калитку. Но каждая новая мелочь, которая могла бы зародить у мужа подозрение насчет ночного происшествия, пугала ее, и она подбежала к окну, высунулась наружу и, еще не понимая, кто это, увидела немолодого человека в широкополой шляпе; он так внимательно разглядывал калитку, к которой прислонился Сальвато, и порог, где Сальвато упал, что Луизу пробрала дрожь.
Калитка отворилась, человек вошел в сад, но Луиза так и не узнала его. Только когда муж, явно обрадовавшись, пригласил гостя в дом, Луиза поняла, что это друг.
В волнении, совсем побледнев, она снова села за стол.
Кавалер вошел; с ним был Чирилло.
Она вздохнула с облегчением. Чирилло очень любил ее, и Луиза тоже была расположена к нему, потому что он, будучи некогда врачом князя Караманико, часто говорил о нем с любовью и уважением, хотя и не знал о родственных узах, связывающих ее с князем.
При виде его она поднялась с места и радостно вскрикнула; со стороны Чирилло она не могла ждать ничего дурного.
Увы, не раз в течение этой ночи, которую она почти всю провела у изголовья раненого, она думала о добром враче и, не вполне полагаясь на познания Нанно, уже собиралась послать за ним Микеле. Но она не решилась сделать это. Что подумал бы Чирилло, узнав, что она скрывает от мужа страшное происшествие, став его свидетельницей, и как отнесется он к доводам, побудившим ее сохранить все это в полнейшей тайне?
Теперь Луиза недоумевала, каким образом Чирилло, которого она не видела уже несколько месяцев, появился здесь именно теперь, когда присутствие его так желательно?
Войдя в комнату, Чирилло на мгновение остановил взор на Луизе, потом, следуя приглашению Сан Феличе, пододвинул стул к столу, за которым завтракали супруги, и Луиза по восточному обычаю, принятому и в Неаполе как в преддверии Востока, подала ему чашку черного кофе.
— Что и говорить, — сказал Сан Феличе, кладя руку ему на колено, — только визит в половине десятого утра и может искупить вашу вину, — вы ведь совсем забыли нас. Мы могли раз двадцать умереть, милый друг, прежде чем узнали, не умерли ли вы сами!
Чирилло посмотрел на Сан Феличе так же внимательно, как раньше посмотрел на его жену, и заметил, что, в то время как на лице жены лежит загадочный отпечаток беспокойной, тревожной ночи, выражение лица мужа говорит о простодушной беззаботности и счастье.
— Значит, вы рады видеть меня сегодня утром, любезный кавалер? — сказал Чирилло, особенно подчеркивая слова «сегодня утром».
— Я всегда рад вас видеть, дорогой доктор, и утром и вечером, и вечером и утром; но сегодня утром я особенно рад вам.
— Почему так? Объясните!
— По двум причинам… Но пейте же кофе… Хотя, что касается кофе, вам не повезло, сегодня его варила не Луиза… Ленивица встала… В котором часу? Угадайте.
— Лучано! — промолвила Луиза, краснея.
— Видите! Ей самой совестно… В девять часов! Чирилло заметил румянец Луизы, тут же сменившийся мертвенной бледностью.
Еще не зная, чем вызвано это волнение, Чирилло пожалел бедную женщину.
— Вы хотели видеть меня по двум причинам, дорогой Сан Феличе… По каким же?
— Во-первых, — отвечал Сан Феличе, — представьте себе: вчера я принес из дворцовой библиотеки «Эпохи природы» графа де Бюффона. Принц выписал этот труд тайком: он запрещен цензурою, быть может, потому — не знаю наверное, — что не вполне согласуется с Библией.
— Ну, мне это безразлично, лишь бы он согласовался со здравым смыслом, — смеясь, заметил Чирилло.
— Вот как! — воскликнул кавалер. — Значит, вы не разделяете его мнения, что Земля — обломок Солнца, оторвавшийся при столкновении с кометой?
— Так же как не думаю, дорогой кавалер, что зарождение живых существ совершается посредством органических молекул и неких «внутренних форм». Это ведь теория того же автора, и, на мой взгляд, столь же нелепая, как первая.
— Слава Богу! Значит, я не такой невежда, каким боялся оказаться.
— Вы — невежда, друг мой? Да вы самый ученый человек из всех, кого я только знаю.
— Ну-ну, дорогой доктор! Говорите потише, чтобы никто не услышал такого вздора. Но теперь ясно, не правда ли? Мне нет надобности заниматься этим вопросом. Земля не обломок Солнца… Теперь один из двух вопросов разрешен, а так как из двух он наименее важный, я начал с него. Второй вопрос — у вас перед глазами. Что вы скажете об этом лице?
И он указал на Луизу.