Страница:
— Самое удивительное, Луиза, в вас то, — промолвил Сальвато, — что вы, сами того не подозревая, под женской грацией таите образованность, достойную ученого, и знания, достойные философа; поэтому с вами можно говорить обо всем, даже о явлениях сверхъестественных.
— Значит, — взволнованно прошептала Луиза, — вы считаете, что ночью, после того как мы расстались…
— Раз не вы входили ко мне этой ночью и не вы склонились над моим ложем — думаю, то была моя мать.
— Но, друг мой, — спросила Луиза, трепеща, — как объясняете вы появление души, разлученной с телом?
— Есть вещи, не поддающиеся объяснению, Луиза, — сами знаете. Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца:
There are more things in heaven and earth,
Horatio, Than are dreamt of in your philosophy. 61
Вот об одном из таких чудес я вам и говорю.
— А ведь вы порою пугаете меня, друг мой, — сказала она.
Молодой человек ласково сжал руку Луизы и с нежностью посмотрел на нее.
— Но как могу пугать вас я, готовый с радостью пожертвовать ради вас жизнью, которую вы спасли? — возразил он.
— Пугаете потому, — продолжала молодая женщина, — что порою вы представляетесь мне существом не из нашего мира.
— Да я и в самом деле, чуть было не покинул этот мир, еще не появившись в нем, — засмеялся Сальвато.
— Неужели правду сказала колдунья Нанно, что вы рождены покойницей? — бледная, проговорила Луиза.
— Колдунья вам так сказала? — спросил юноша с удивлением, приподнявшись на постели.
— Да. Но ведь этого не могло быть, не так ли?
— Нанно сказала правду, Луиза; эту историю я как-нибудь вам расскажу, мой друг.
— Да, конечно, и я буду слушать вас всем сердцем.
— Но только не сейчас.
— Когда хотите.
— Сегодня у меня не хватит на это сил, — продолжал молодой человек, вновь откинувшись на подушки. — Скажу только, что меня извлекли из материнского лона, и первый трепет мой смешался с последними содроганиями умирающей, но какие-то неизъяснимые узы, вопреки могиле, продолжали связывать нас друг с другом. Так вот, то ли это галлюцинация крайне возбужденного ума, то ли действительное явление, то ли, наконец, в известных ненормальных обстоятельствах законы, существующие для прочих людей, перестают действовать для тех, кто рожден вне этих законов, но время от времени — я едва решаюсь говорить об этом, столь это невероятно, — время от времени мать, несомненно потому, что она была и мученицей и святой, испрашивает у Создателя позволения посетить меня.
— Что вы говорите! — прошептала Луиза, содрогнувшись.
— Я говорю то, что есть. Но то, что есть для меня, может быть, не существует для вас, а между тем не я один был свидетелем этого чудесного явления.
— Кто-то другой, кроме вас, видел ее? — воскликнула Луиза.
— Да, совсем простая женщина, крестьянка, не способная выдумать такую историю: моя кормилица.
— Ваша кормилица видела тень вашей матушки?
— Да. Хотите, я расскажу вам об этом? — спросил молодой человек, улыбаясь.
Вместо ответа Луиза схватила руки раненого и обратила на него пристальный взор.
— Мы жили во Франции, ибо если мои глаза открылись и не во Франции, то видеть они начали там. Дом наш стоял в большом лесу; отец взял для меня кормилицу из деревни, находившейся в полутора или двух льё от нашего жилья. Однажды она попросила отца отпустить ее к ребенку: ей сказали, что он заболел; это был тот самый младенец, которого она отняла от груди, чтобы я занял его место; отец не только отпустил кормилицу, но пожелал проводить ее и навестить этого ребенка; меня напоили, уложили в колыбель, а так как я никогда не просыпался раньше десяти часов вечера, а отец тратил на поездку в деревню и обратно не более полутора часов, то он запер дверь, положил ключ в карман, усадил кормилицу на лошадь рядом с собою и спокойно отправился в путь.
Болезнь младенца оказалась неопасной, отец успокоил кормилицу, оставил ее мужу рецепт и луидор, чтобы быть уверенным, что предписание его будет выполнено; он уже совсем собрался домой вместе с кормилицей, как вдруг к ним прибежал юноша, весь в слезах, и сообщил, что его отец, лесник, минувшей ночью был опасно ранен браконьером. Мой отец не мог не откликнуться на такое горе, он передал ключ от нашего дома кормилице и велел ей возвращаться, не теряя ни минуты, тем более что надвигалась гроза.
Кормилица ушла. Было семь часов вечера; она рассчитывала еще до восьми оказаться дома, а отец, после того как он убедился, что она пошла по дороге, которая должна была привести ее ко мне, отправился к леснику. В течение получаса все шло хорошо, но потом вдруг стемнело, загремел гром и разразилась страшная гроза с молниями и проливным дождем. К несчастью, кормилица, стремясь поскорее добраться до дому, свернула с проторенной дороги и пошла по тропинке, которая сокращала расстояние, но идти по ней было гораздо труднее из-за темноты. Дорогу кормилице перебежал волк, сам напуганный грозой; вне себя от страха, она свернула в лесную поросль, заблудилась в ней и шла уже наугад; ее охватывал все больший ужас, она кричала, плакала, звала на помощь, но в ответ слышала только крики филинов и сов.
Так целых три часа брела она в темноте, обезумев от ужаса, наталкиваясь на деревья, спотыкаясь о корни, падая в канавы и слыша, как среди раскатов грома где-то бьет девять, потом десять, одиннадцать часов. Наконец, при первых ударах двенадцати, яркая молния озарила наш дом, оказавшийся совсем близко, а когда молния погасла и лес снова погрузился во тьму, путеводным огоньком послужил ей свет из комнаты, где стояла моя колыбелька; она подумала, что отец вернулся раньше нее, и ускорила шаг. Но как мог он войти в дом, если отдал ей ключ? Значит, у него был запасной? Так она подумала. Насквозь промокшая, вся разбитая, в ушибах, ослепленная молниями, она отворила и захлопнула за собою входную дверь, посчитав, что заперла ее, поспешно поднялась по лестнице, прошла через комнату отца и открыла детскую.
Но на пороге она остановилась, вскрикнув…
— Друг мой! Друг мой! — прошептала Луиза, сжав руки молодого человека.
— У моей колыбели стояла женщина в белом, — продолжал он дрогнувшим голосом. — Она тихо напевала песенку из тех, какими матери убаюкивают младенцев, а рукою качала колыбель. У этой женщины, молодой, красивой, но смертельно бледной, на лбу было красное пятнышко.
Кормилица прислонилась к косяку двери, чтобы не упасть; у нее подкашивались ноги.
Она понимала, что перед нею существо сверхъестественное и благодатное, ибо свет, озарявший комнату, исходил от него; впрочем, контуры видения, сначала вполне четкие, стали стираться; черты лица становились все расплывчатее, тело и одежда, в равной степени бледные, стали сливаться, очертания их стушевываться; тело превратилось в облачко, облачко — в пар, наконец и он исчез, оставив после себя непроницаемую тьму, в которой разлился какой-то неведомый аромат.
Тут возвратился отец; кормилица услышала его шаги и, еле живая, позвала его. Он поднялся наверх, зажег свечу и увидел кормилицу, словно прикованную к месту, трепещущую, с выступившим на лбу потом, еле переводящую дух.
Появление моего отца и зажженная свеча вернули ей самообладание, она бросилась к колыбели, взяла меня на руки: я безмятежно спал. Думая, что я ничего не ел с четырех часов и проголодался, она дала мне грудь, но я отвернулся.
Тут она все рассказала отцу, кого крайне озадачили и темнота, которую он застал, и волнение кормилицы, и ее страхи, и в особенности загадочный запах, еще витавший в комнате.
Отец выслушал ее внимательно, как человек, старающийся проникнуть во все тайны природы и поэтому не удивляющийся ни одной из них, а когда кормилица описала облик женщины, которая напевала, покачивая мою колыбель, и прибавила, что заметила у нее на лбу красное пятнышко, он в ответ лишь сказал: «Это была его мать».
— И не раз, — продолжал раненый взволнованным голосом, — отец рассказывал мне впоследствии об этом случае. Этот несуеверный и умный человек не сомневался в том, что, слыша мой крик, блаженная тень вымолила у Бога позволения снизойти на землю, чтобы утолить голод младенца и утешить его.
— А позже, говорите вы, вам тоже случалось видеть ее?
— Три раза, — отвечал молодой человек. — Первый раз это случилось в ночь накануне того дня, когда я отомстил за нее: я увидел, что она приближается к моей постели, на лбу у нее красное пятнышко; она склонилась, чтобы поцеловать меня; я почувствовал прикосновение ее холодных уст, а когда она выпрямилась, нечто похожее на слезинку скатилось мне на лоб; я хотел обнять и удержать ее, но она исчезла. Я вскочил с постели, бросился в спальню отца; горела свеча, я подошел к зеркалу; то, что я принял за слезу, оказалось каплей крови, выступившей из ее раны; я разбудил отца, он спокойно выслушал мой рассказ и заметил, улыбнувшись: «Завтра рана закроется».
На другой день убийца моей матери был мною застрелен.
Луиза в ужасе зарылась лицом в подушку раненого.
— После той ночи я видел ее еще дважды, — продолжал Сальвато почти совсем глухим голосом. — Но теперь она была отомщена, и красное пятно с ее чела исчезло.
То ли от усталости, то ли от волнения, но под конец этого рассказа, обессиленный, в изнеможении, бледный, Сальвато откинулся на подушки.
Луиза вскрикнула.
Раненый, тяжело дыша, смежив глаза, вытянулся на своем ложе во весь рост.
Луиза бросилась к двери и, отворяя ее, чуть было не сшибла с ног Нину, которая подслушивала, приложившись ухом к замочной скважине.
Но Луиза почти не обратила на это внимания.
— Эфиру! — вскричала она. — Скорее эфиру! Ему дурно!
— Эфир у вас в спальне, госпожа, — ответила служанка.
Луиза бросилась в спальню, но пузырька не нашла. Когда она вернулась к раненому, Джованнина одной рукой поддерживала его голову и, прижав ее к груди, другою давала ему нюхать эфир.
— Не сердитесь на меня, госпожа, — сказала Нина. — Пузырек стоял на камине, за часами. Когда я увидела, как вы взволнованы, я сама потеряла голову. Но все к лучшему. Господин Сальвато уже приходит в себя.
Действительно, молодой человек открыл глаза, и они уже искали Луизу. Заметив, куда направлен его взор, Джованнина осторожно опустила его голову на подушку и отошла к окну, утирая набежавшую слезинку, а Луиза снова заняла свое место у изголовья больного.
В это время Микеле, заглянув в полуотворенную дверь, спросил:
— Я тебе нужен, сестрица?
XXXVIII. АНДРЕА БЕККЕР
— Значит, — взволнованно прошептала Луиза, — вы считаете, что ночью, после того как мы расстались…
— Раз не вы входили ко мне этой ночью и не вы склонились над моим ложем — думаю, то была моя мать.
— Но, друг мой, — спросила Луиза, трепеща, — как объясняете вы появление души, разлученной с телом?
— Есть вещи, не поддающиеся объяснению, Луиза, — сами знаете. Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца:
There are more things in heaven and earth,
Horatio, Than are dreamt of in your philosophy. 61
Вот об одном из таких чудес я вам и говорю.
— А ведь вы порою пугаете меня, друг мой, — сказала она.
Молодой человек ласково сжал руку Луизы и с нежностью посмотрел на нее.
— Но как могу пугать вас я, готовый с радостью пожертвовать ради вас жизнью, которую вы спасли? — возразил он.
— Пугаете потому, — продолжала молодая женщина, — что порою вы представляетесь мне существом не из нашего мира.
— Да я и в самом деле, чуть было не покинул этот мир, еще не появившись в нем, — засмеялся Сальвато.
— Неужели правду сказала колдунья Нанно, что вы рождены покойницей? — бледная, проговорила Луиза.
— Колдунья вам так сказала? — спросил юноша с удивлением, приподнявшись на постели.
— Да. Но ведь этого не могло быть, не так ли?
— Нанно сказала правду, Луиза; эту историю я как-нибудь вам расскажу, мой друг.
— Да, конечно, и я буду слушать вас всем сердцем.
— Но только не сейчас.
— Когда хотите.
— Сегодня у меня не хватит на это сил, — продолжал молодой человек, вновь откинувшись на подушки. — Скажу только, что меня извлекли из материнского лона, и первый трепет мой смешался с последними содроганиями умирающей, но какие-то неизъяснимые узы, вопреки могиле, продолжали связывать нас друг с другом. Так вот, то ли это галлюцинация крайне возбужденного ума, то ли действительное явление, то ли, наконец, в известных ненормальных обстоятельствах законы, существующие для прочих людей, перестают действовать для тех, кто рожден вне этих законов, но время от времени — я едва решаюсь говорить об этом, столь это невероятно, — время от времени мать, несомненно потому, что она была и мученицей и святой, испрашивает у Создателя позволения посетить меня.
— Что вы говорите! — прошептала Луиза, содрогнувшись.
— Я говорю то, что есть. Но то, что есть для меня, может быть, не существует для вас, а между тем не я один был свидетелем этого чудесного явления.
— Кто-то другой, кроме вас, видел ее? — воскликнула Луиза.
— Да, совсем простая женщина, крестьянка, не способная выдумать такую историю: моя кормилица.
— Ваша кормилица видела тень вашей матушки?
— Да. Хотите, я расскажу вам об этом? — спросил молодой человек, улыбаясь.
Вместо ответа Луиза схватила руки раненого и обратила на него пристальный взор.
— Мы жили во Франции, ибо если мои глаза открылись и не во Франции, то видеть они начали там. Дом наш стоял в большом лесу; отец взял для меня кормилицу из деревни, находившейся в полутора или двух льё от нашего жилья. Однажды она попросила отца отпустить ее к ребенку: ей сказали, что он заболел; это был тот самый младенец, которого она отняла от груди, чтобы я занял его место; отец не только отпустил кормилицу, но пожелал проводить ее и навестить этого ребенка; меня напоили, уложили в колыбель, а так как я никогда не просыпался раньше десяти часов вечера, а отец тратил на поездку в деревню и обратно не более полутора часов, то он запер дверь, положил ключ в карман, усадил кормилицу на лошадь рядом с собою и спокойно отправился в путь.
Болезнь младенца оказалась неопасной, отец успокоил кормилицу, оставил ее мужу рецепт и луидор, чтобы быть уверенным, что предписание его будет выполнено; он уже совсем собрался домой вместе с кормилицей, как вдруг к ним прибежал юноша, весь в слезах, и сообщил, что его отец, лесник, минувшей ночью был опасно ранен браконьером. Мой отец не мог не откликнуться на такое горе, он передал ключ от нашего дома кормилице и велел ей возвращаться, не теряя ни минуты, тем более что надвигалась гроза.
Кормилица ушла. Было семь часов вечера; она рассчитывала еще до восьми оказаться дома, а отец, после того как он убедился, что она пошла по дороге, которая должна была привести ее ко мне, отправился к леснику. В течение получаса все шло хорошо, но потом вдруг стемнело, загремел гром и разразилась страшная гроза с молниями и проливным дождем. К несчастью, кормилица, стремясь поскорее добраться до дому, свернула с проторенной дороги и пошла по тропинке, которая сокращала расстояние, но идти по ней было гораздо труднее из-за темноты. Дорогу кормилице перебежал волк, сам напуганный грозой; вне себя от страха, она свернула в лесную поросль, заблудилась в ней и шла уже наугад; ее охватывал все больший ужас, она кричала, плакала, звала на помощь, но в ответ слышала только крики филинов и сов.
Так целых три часа брела она в темноте, обезумев от ужаса, наталкиваясь на деревья, спотыкаясь о корни, падая в канавы и слыша, как среди раскатов грома где-то бьет девять, потом десять, одиннадцать часов. Наконец, при первых ударах двенадцати, яркая молния озарила наш дом, оказавшийся совсем близко, а когда молния погасла и лес снова погрузился во тьму, путеводным огоньком послужил ей свет из комнаты, где стояла моя колыбелька; она подумала, что отец вернулся раньше нее, и ускорила шаг. Но как мог он войти в дом, если отдал ей ключ? Значит, у него был запасной? Так она подумала. Насквозь промокшая, вся разбитая, в ушибах, ослепленная молниями, она отворила и захлопнула за собою входную дверь, посчитав, что заперла ее, поспешно поднялась по лестнице, прошла через комнату отца и открыла детскую.
Но на пороге она остановилась, вскрикнув…
— Друг мой! Друг мой! — прошептала Луиза, сжав руки молодого человека.
— У моей колыбели стояла женщина в белом, — продолжал он дрогнувшим голосом. — Она тихо напевала песенку из тех, какими матери убаюкивают младенцев, а рукою качала колыбель. У этой женщины, молодой, красивой, но смертельно бледной, на лбу было красное пятнышко.
Кормилица прислонилась к косяку двери, чтобы не упасть; у нее подкашивались ноги.
Она понимала, что перед нею существо сверхъестественное и благодатное, ибо свет, озарявший комнату, исходил от него; впрочем, контуры видения, сначала вполне четкие, стали стираться; черты лица становились все расплывчатее, тело и одежда, в равной степени бледные, стали сливаться, очертания их стушевываться; тело превратилось в облачко, облачко — в пар, наконец и он исчез, оставив после себя непроницаемую тьму, в которой разлился какой-то неведомый аромат.
Тут возвратился отец; кормилица услышала его шаги и, еле живая, позвала его. Он поднялся наверх, зажег свечу и увидел кормилицу, словно прикованную к месту, трепещущую, с выступившим на лбу потом, еле переводящую дух.
Появление моего отца и зажженная свеча вернули ей самообладание, она бросилась к колыбели, взяла меня на руки: я безмятежно спал. Думая, что я ничего не ел с четырех часов и проголодался, она дала мне грудь, но я отвернулся.
Тут она все рассказала отцу, кого крайне озадачили и темнота, которую он застал, и волнение кормилицы, и ее страхи, и в особенности загадочный запах, еще витавший в комнате.
Отец выслушал ее внимательно, как человек, старающийся проникнуть во все тайны природы и поэтому не удивляющийся ни одной из них, а когда кормилица описала облик женщины, которая напевала, покачивая мою колыбель, и прибавила, что заметила у нее на лбу красное пятнышко, он в ответ лишь сказал: «Это была его мать».
— И не раз, — продолжал раненый взволнованным голосом, — отец рассказывал мне впоследствии об этом случае. Этот несуеверный и умный человек не сомневался в том, что, слыша мой крик, блаженная тень вымолила у Бога позволения снизойти на землю, чтобы утолить голод младенца и утешить его.
— А позже, говорите вы, вам тоже случалось видеть ее?
— Три раза, — отвечал молодой человек. — Первый раз это случилось в ночь накануне того дня, когда я отомстил за нее: я увидел, что она приближается к моей постели, на лбу у нее красное пятнышко; она склонилась, чтобы поцеловать меня; я почувствовал прикосновение ее холодных уст, а когда она выпрямилась, нечто похожее на слезинку скатилось мне на лоб; я хотел обнять и удержать ее, но она исчезла. Я вскочил с постели, бросился в спальню отца; горела свеча, я подошел к зеркалу; то, что я принял за слезу, оказалось каплей крови, выступившей из ее раны; я разбудил отца, он спокойно выслушал мой рассказ и заметил, улыбнувшись: «Завтра рана закроется».
На другой день убийца моей матери был мною застрелен.
Луиза в ужасе зарылась лицом в подушку раненого.
— После той ночи я видел ее еще дважды, — продолжал Сальвато почти совсем глухим голосом. — Но теперь она была отомщена, и красное пятно с ее чела исчезло.
То ли от усталости, то ли от волнения, но под конец этого рассказа, обессиленный, в изнеможении, бледный, Сальвато откинулся на подушки.
Луиза вскрикнула.
Раненый, тяжело дыша, смежив глаза, вытянулся на своем ложе во весь рост.
Луиза бросилась к двери и, отворяя ее, чуть было не сшибла с ног Нину, которая подслушивала, приложившись ухом к замочной скважине.
Но Луиза почти не обратила на это внимания.
— Эфиру! — вскричала она. — Скорее эфиру! Ему дурно!
— Эфир у вас в спальне, госпожа, — ответила служанка.
Луиза бросилась в спальню, но пузырька не нашла. Когда она вернулась к раненому, Джованнина одной рукой поддерживала его голову и, прижав ее к груди, другою давала ему нюхать эфир.
— Не сердитесь на меня, госпожа, — сказала Нина. — Пузырек стоял на камине, за часами. Когда я увидела, как вы взволнованы, я сама потеряла голову. Но все к лучшему. Господин Сальвато уже приходит в себя.
Действительно, молодой человек открыл глаза, и они уже искали Луизу. Заметив, куда направлен его взор, Джованнина осторожно опустила его голову на подушку и отошла к окну, утирая набежавшую слезинку, а Луиза снова заняла свое место у изголовья больного.
В это время Микеле, заглянув в полуотворенную дверь, спросил:
— Я тебе нужен, сестрица?
XXXVIII. АНДРЕА БЕККЕР
Взгляд Луизы, прикованный к глазам Сальвато, выражал всю глубину ее чувств, а раненый постепенно приходил в себя и, улыбаясь, узнавал ее в облике женщины, которая ухаживала за ним.
Он широко раскрыл глаза и прошептал:
— Какое счастье — так умереть!
— Нет, нет, не надо умирать! — воскликнула Луиза.
— Знаю, что лучше бы так жить, — продолжал Сальвато, — однако…
Он глубоко вздохнул, и от этого вздоха волосы молодой женщины зашевелились, а ее лица словно коснулось жгучее веяние сирокко.
Она тряхнула головой, несомненно для того, чтобы освободиться от магических флюидов, которыми окутал ее этот огненный вздох, уложила голову раненого поудобнее на подушку и села в кресло, стоявшее у его изголовья. Потом она обернулась к Микеле и ответила, — пожалуй, с запозданием, — на его вопрос:
— Нет, ты мне, к счастью, больше не нужен, но все же входи и посмотри, как поправляется наш больной.
Микеле подошел на цыпочках, словно боялся разбудить спящего.
— Да, вид у него куда лучше, чем тогда, когда мы со старухой Нанно уходили отсюда.
— Друг мой, — сказала Сан Феличе раненому, — это тот юноша, кто помог нам спасти вас в ночь, когда вас чуть было не убили.
— Да, я узнаю его, — улыбнулся Сальвато, — он толок травы, а женщина, которую я с тех пор не видел, прикладывала их к ране.
— Он приходил не раз, потому что, как все мы, принимает в вас горячее участие, только его к вам не допускали…
— Да ничего, я на это не сержусь, я не обидчивый, — промолвил Микеле. Сальвато с улыбкой протянул ему руку.
Микеле взял руку Сальвато и задержал ее, рассматривая.
— Погляди, сестрица, — сказал он, — рука совсем как женская. И подумать только — этой-то ручкой он нанес такой славный удар Беккайо. Ведь, что и говорить, вы нанесли ему саблей действительно славный удар!
Сальвато вновь улыбнулся. Микеле огляделся вокруг.
— Что ты ищешь? — спросила Луиза.
— Ищу саблю: раз я видел руку, хорошо бы посмотреть и на то, что в ней было — должно быть, отменное оружие.
— Тебе такое потребуется, когда ты станешь полковником, не правда ли, Микеле? — засмеялась Луиза.
— Господин Микеле будет полковником? — полюбопытствовал Сальвато.
— Ну, теперь уж непременно буду, — отвечал лаццароне.
— Почему же непременно? — спросила Луиза.
— Потому что мне это предсказала старуха Нанно, а все, что она предсказала тебе, в точности сбывается.
— Микеле! — воскликнула молодая женщина.
— А как же? Ведь она предсказала, что красивому молодому человеку, спускавшемуся с Позиллипо, грозит великая опасность: его выслеживают шесть человек, и для тебя было бы великим счастьем, если бы эти шестеро убили его, так как тебе предстоит его полюбить, а эта любовь станет причиною твоей смерти.
— Микеле! Микеле! — вскричала Луиза, отодвигая свое кресло от кровати, в то время как побледневшая Джованнина спрятала лицо за красную оконную штору.
Раненый внимательно посмотрел на Микеле и Луизу.
— Как? — спросил он. — Вам предсказали, что я окажусь причиною вашей гибели?
— Совершенно точно! — подтвердил Микеле.
— И, не зная меня, не имея, следовательно, никаких оснований сочувствовать мне, вы все же воспрепятствовали сбирам исполнить то, что было им приказано?
— Вот именно! — сказал Микеле, отвечая вместо Луизы. — Когда она услышала выстрелы, когда она увидела, что я, мужчина, и притом не из трусливых, не решаюсь прийти вам на помощь, потому что вы имеете дело со сбирами королевы, она воскликнула: «Значит, спасать его придется мне!» И она бросилась в сад. Если бы вы только видели ее, ваше превосходительство! Она не бежала, она летела!
— О! Микеле! Микеле!
— А разве не так было, сестрица? Разве не так ты воскликнула?
— Но зачем же повторять это? — проронила Луиза, закрыв лицо руками. Сальвато протянул руку, отнял ладони Луизы от лица, залитого румянцем смущения и влажного от слез.
— Вы плачете! — сказал он. — Теперь вы жалеете, что спасли мне жизнь?
— Нет. Но мне стыдно за то, что сказал вам этот юноша. Его прозвали Микеле-дурачок, и он вполне заслуживает это прозвище.
Затем она обратилась к служанке.
— Напрасно, Нина, я побранила тебя за то, что ты не пускала его сюда. И не надо было пускать!
— Ах, сестрица, сестрица! Нехорошо ты говоришь! — заметил лаццароне. — И ты говоришь наперекор собственному сердцу!
— Дайте руку, Луиза, дайте руку! — умолял раненый.
Молодая женщина, в изнеможении от стольких противоречивых чувств, откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза и протянула раненому трепещущую руку.
Сальвато жадно схватил ее. Луиза вздохнула — ее вздох подтверждал все, что сказал лаццароне.
Микеле наблюдал эту сцену, ничего не понимая в ней, зато ее отлично понимала Джованнина: судорожно сжав руки, она устремила взгляд в одну точку и в этот миг похожа была на статую Ревности.
— Так будь же покоен, дорогой мой, — весело сказал Сальвато, — не кто иной, как я, вручу тебе полковничью саблю; не ту, которой я расправился с негодяями, — они ее у меня утащили, — а другую, не хуже той.
— Ну вот и отлично, — сказал Микеле, — теперь мне недостает только патента, эполет, мундира и коня.
Потом он обратился к служанке:
— Разве ты не слышишь, Нина? Кто-то так звонит, что звонок оборвется. Нина как бы очнулась от сна.
— Звонят? — удивилась она. — Где?
— У входа, где же еще?
— Да, у входа в дом, — сказала Луиза. Потом она поспешила шепнуть Сальвато:
— Это не муж, он всегда возвращается через сад. Пойди, — сказала она Нине, — беги скорее. Меня здесь нет, понимаешь?
— Сестрицы здесь нет, понимаешь, Нина? — повторил Микеле.
Нина вышла, не произнеся ни слова.
Луиза приблизилась к раненому; сама не зная почему, она чувствовала себя свободнее, слушая болтовню Микеле, чем под немым взглядом Нины; но, повторяем, чувство это было у нее чисто инстинктивным: она не задумывалась ни о добром отношении к ней молочного брата, ни о дурных побуждениях служанки.
Минут через пять Нина вернулась и, с таинственным видом подойдя к хозяйке, шепнула ей:
— Это Андреа Беккер, госпожа. Ему надо с вами переговорить.
— А вы не сказали ему, что меня здесь нет? — громко спросила Луиза, чтобы Сальвато, не слышавший слов Нины, услышал, по крайней мере, ответ Луизы.
— Я колебалась, госпожа, — продолжала Нина по-прежнему шепотом, — в основном потому, что, насколько я знаю, он ваш банкир; к тому же он утверждает, что у него важное дело.
— Важные дела обсуждаются с моим мужем, а не со мною.
— Знаю, госпожа, — продолжала Нина все так же тихо, — но я побоялась, как бы он не пришел снова, когда кавалер будет дома, и не сказал бы, что не застал вас, а так как вы не умеете лгать, я подумала, что лучше вам принять его.
— Ах, вот что вы подумали? — промолвила Луиза, пристально посмотрев на девушку.
Нина потупилась.
— Если я поступила дурно, еще можно поправить дело; но бедняга будет очень огорчен.
— Нет, — сказала Луиза, поразмыслив минуту, — действительно, лучше принять его. Ты, дитя мое, поступила правильно.
Потом она обратилась к Сальвато, который немного отодвинулся, когда Джованнина что-то шептала хозяйке.
— Сейчас вернусь, — сказала она ему, — не беспокойтесь, разговор будет недолгий.
Молодые люди обменялись улыбкой, пожали друг другу руки, и Луиза вышла. Едва только за нею затворилась дверь, Сальвато смежил глаза, как он всегда делал, когда Луизы не было рядом.
Микеле подумал, что раненый хочет вздремнуть. Он подошел к Нине.
— Кто это был? — спросил он шепотом с простодушным любопытством полудикаря, не привыкшего согласовывать свои побуждения с приличиями, принятыми в обществе.
Нина, разговаривавшая с хозяйкой шепотом, несколько повысила голос, с тем чтобы Сальвато, не услышавший, что она сказала хозяйке, услышал, что она говорит Микеле.
— Это очень богатый банкир и щеголь, — сказала она, — да ты его знаешь!
— Вот как? — ответил Микеле. — По-твоему, у меня есть знакомые среди банкиров?..
— Неужели ты не знаешь господина Андреа Беккера?
— Что это за господин Андреа Беккер?
— Что ты! Забыл?.. Белокурый красавец, не то немец, не то англичанин, — не знаю в точности; он ухаживал за госпожой до того, как она вышла за кавалера.
— Да, да, помню. Ведь Луиза держит у него весь свой капитал.
— Наконец-то сообразил!
— Отлично. Когда я стану полковником и у меня будут эполеты и сабля, обещанные господином Сальвато, мне для полной экипировки будет недоставать только коня, вроде того, какой у господина Беккера!
Нина промолчала; разговаривая с Микеле, она не сводила глаз с раненого и по еле заметным изменениям в его лице поняла, что он не спал и не пропускал ни слова из того, что она говорила Микеле.
Луиза тем временем вошла в гостиную, где ее ждал посетитель, о котором ей доложили; в первые минуты она с трудом узнала Андреа Беккера: он был в придворном мундире, сбрил свои английские белокурые бакенбарды, которые, заметим мимоходом, терпеть не мог король Фердинанд; на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия, грудь украшала орденская звезда, на нем были короткие кюлоты, на боку висела шпага.
По губам Луизы скользнула легкая улыбка. С каким намерением молодой банкир явился к ней в таком эффектном придворном наряде в половине двенадцатого утра? Сейчас она, несомненно, узнает это.
Поспешим, впрочем, заметить, что Андреа Беккер, представитель англосаксонской расы, был очаровательный молодой человек лет двадцати семи, белокурый, свежий, розовый, с квадратным лбом любителя цифр, острым подбородком упорного дельца и лопатообразными руками, привыкшими считать деньги.
Чрезвычайно элегантный, в большинстве случаев беззастенчивый, он на сей раз чувствовал себя несколько скованным в этом необычном наряде, который, однако, доставлял ему такое удовольствие, что он как бы случайно расположился против зеркала, чтобы видеть, как выглядит крест Святого Георгия у него на шее и знак этого же ордена на груди.
— Ах, Боже мой, до чего же вы великолепны, дорогой господин Андреа! — сказала Луиза, полюбовавшись на него некоторое время и предоставив ему отвесить почтительный поклон. — Я не удивляюсь, что вы были так настойчивы: не повидаться со мною вы хотели, конечно, а доставить мне удовольствие увидеть вас во всем блеске. Куда вы собрались в таком виде? Ведь не для того же вы облеклись в придворный мундир, чтобы поговорить со мною по делу?
— Если бы я предполагал, сударыня, что вам будет приятнее видеть меня в этом мундире, чем в обычном платье, я не стал бы дожидаться нынешнего дня, чтобы надеть его. Но, сударыня, я слишком хорошо знаю, что вы одна из тех умных женщин, которые, всегда выбирая платья, лучше всего идущие им к лицу, мало внимания обращают на туалеты окружающих. Пришел я потому, что мне хотелось видеть вас; однако облик, в каком я предстаю перед вами, и впрямь объясняется некоторыми особыми обстоятельствами. Три дня тому назад король соблаговолил сделать меня командором Константиновского ордена Святого Георгия и пригласить на сегодняшний обед в Казерту.
— Вы приглашены королем в Казерту? — воскликнула Луиза с удивлением, и в нем выразилось ее не особенно лестное мнение насчет милости, которой удостоился молодой банкир, — сидеть за столом Фердинанда, самого вульгарного простолюдина на улицах и самого спесивого короля в своих покоях. — Что ж, от души поздравляю вас, господин Андреа!
— Вы правы, сударыня, что удивляетесь чести, оказываемой сыну банкира, — заметил молодой человек, несколько задетый тоном, каким Луиза поздравляла его. — Но разве вы не слышали, что Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов? Так вот, оказывается, королю Фердинанду требуется сумма не меньшая, чем его предку Людовику Четырнадцатому, а поскольку мой отец — неаполитанский Самюэль Бернар, то король приглашает его сына Андреа Беккера на обед в Казерту, представляющую собою Версаль его величества Фердинанда, а чтобы быть уверенным, что двадцать пять миллионов не ускользнут от него, он повесил на шею ничтожества, приглашенного к обеду, недоуздок, с помощью которого он рассчитывает привести банкира к его денежному сундуку.
— Вы истинный остроумец, господин Андреа. Не впервые, поверьте, я убеждаюсь в этом, и вы могли бы получать приглашения ко всем владыкам мира, если бы при помощи одного только ума можно было отворять ворота королевских замков. Вы сравнили вашего отца с Самюэлем Бернаром, господин Андреа; мне хорошо известны его безупречная честность и широта в ведении дел, поэтому я вполне принимаю ваше сравнение. Самюэль Бернар был благородный деятель, который не только в царствование Людовика Четырнадцатого, но и при Людовике Пятнадцатом оказал Франции великие услуги. Что вы так смотрите на меня?
— Я не смотрю на вас, сударыня, я вами восхищаюсь.
— Почему?
— Потому что вы, вероятно, единственная в Неаполе женщина, знающая, кто такой Самюэль Бернар, и обладающая талантом сказать комплимент человеку, который сам понимает, что, явившись к вам с простым визитом, предстает перед вами в весьма нелепом наряде.
— Может быть, мне следует извиниться перед вами, господин Андреа? Я готова.
— Нет, нет, сударыня! Любая саркастическая фраза, срываясь с ваших уст, превращается в реплику прелестной беседы, которую даже самый тщеславный человек желал бы продолжить, хотя бы и в ущерб собственному самолюбию.
— Право же, господин Андреа, вы начинаете смущать меня, и, чтобы выйти из затруднительного положения, я хочу спросить у вас: что, через Мерджеллину проложена какая-нибудь новая дорога в Казерту?
— Такой дороги, сударыня, нет, но в Казерте мне надо быть только к двум часам, и я подумал, что успею переговорить с вами по делу, относящемуся как раз к моей поездке туда.
— Боже мой! Уж не хотите ли вы, сударь, воспользоваться проявленным вам благоволением, чтобы просить о назначении меня фрейлиной королевы? Предупреждаю вас сразу же, что я откажусь.
— Избави меня Боже! Хоть я и преданный слуга королевского семейства и готов пожертвовать ради него жизнью, а как банкир — большим, чем жизнь: всем своим капиталом, все же я знаю, что существуют души непорочные, которым надо держаться подальше от мест, где приходится дышать особым воздухом. Точно так же люди, желающие сохранить здоровье, должны избегать миазмов Понтийских болот и испарений озера Аньяно; но золото — металл стойкий, и ему не опасно появляться в таких местах, где горный хрусталь может помутнеть. Наш банкирский дом затевает, сударыня, большую сделку с королем; король удостоил нас чести, заняв у нас двадцать пять миллионов, причем заем гарантирован Англией; это дело верное, и капитал может принести семь-восемь процентов годовых вместо обычных четырех-пяти. В наш банк вложены ваши полмиллиона, сударыня. Теперь у нас будут просить купоны этого займа, в который сами мы вкладываем восемь миллионов. И я пришел узнать у вас, прежде чем это дело будет предано гласности, не желаете ли вы принять в нем участие?
Он широко раскрыл глаза и прошептал:
— Какое счастье — так умереть!
— Нет, нет, не надо умирать! — воскликнула Луиза.
— Знаю, что лучше бы так жить, — продолжал Сальвато, — однако…
Он глубоко вздохнул, и от этого вздоха волосы молодой женщины зашевелились, а ее лица словно коснулось жгучее веяние сирокко.
Она тряхнула головой, несомненно для того, чтобы освободиться от магических флюидов, которыми окутал ее этот огненный вздох, уложила голову раненого поудобнее на подушку и села в кресло, стоявшее у его изголовья. Потом она обернулась к Микеле и ответила, — пожалуй, с запозданием, — на его вопрос:
— Нет, ты мне, к счастью, больше не нужен, но все же входи и посмотри, как поправляется наш больной.
Микеле подошел на цыпочках, словно боялся разбудить спящего.
— Да, вид у него куда лучше, чем тогда, когда мы со старухой Нанно уходили отсюда.
— Друг мой, — сказала Сан Феличе раненому, — это тот юноша, кто помог нам спасти вас в ночь, когда вас чуть было не убили.
— Да, я узнаю его, — улыбнулся Сальвато, — он толок травы, а женщина, которую я с тех пор не видел, прикладывала их к ране.
— Он приходил не раз, потому что, как все мы, принимает в вас горячее участие, только его к вам не допускали…
— Да ничего, я на это не сержусь, я не обидчивый, — промолвил Микеле. Сальвато с улыбкой протянул ему руку.
Микеле взял руку Сальвато и задержал ее, рассматривая.
— Погляди, сестрица, — сказал он, — рука совсем как женская. И подумать только — этой-то ручкой он нанес такой славный удар Беккайо. Ведь, что и говорить, вы нанесли ему саблей действительно славный удар!
Сальвато вновь улыбнулся. Микеле огляделся вокруг.
— Что ты ищешь? — спросила Луиза.
— Ищу саблю: раз я видел руку, хорошо бы посмотреть и на то, что в ней было — должно быть, отменное оружие.
— Тебе такое потребуется, когда ты станешь полковником, не правда ли, Микеле? — засмеялась Луиза.
— Господин Микеле будет полковником? — полюбопытствовал Сальвато.
— Ну, теперь уж непременно буду, — отвечал лаццароне.
— Почему же непременно? — спросила Луиза.
— Потому что мне это предсказала старуха Нанно, а все, что она предсказала тебе, в точности сбывается.
— Микеле! — воскликнула молодая женщина.
— А как же? Ведь она предсказала, что красивому молодому человеку, спускавшемуся с Позиллипо, грозит великая опасность: его выслеживают шесть человек, и для тебя было бы великим счастьем, если бы эти шестеро убили его, так как тебе предстоит его полюбить, а эта любовь станет причиною твоей смерти.
— Микеле! Микеле! — вскричала Луиза, отодвигая свое кресло от кровати, в то время как побледневшая Джованнина спрятала лицо за красную оконную штору.
Раненый внимательно посмотрел на Микеле и Луизу.
— Как? — спросил он. — Вам предсказали, что я окажусь причиною вашей гибели?
— Совершенно точно! — подтвердил Микеле.
— И, не зная меня, не имея, следовательно, никаких оснований сочувствовать мне, вы все же воспрепятствовали сбирам исполнить то, что было им приказано?
— Вот именно! — сказал Микеле, отвечая вместо Луизы. — Когда она услышала выстрелы, когда она увидела, что я, мужчина, и притом не из трусливых, не решаюсь прийти вам на помощь, потому что вы имеете дело со сбирами королевы, она воскликнула: «Значит, спасать его придется мне!» И она бросилась в сад. Если бы вы только видели ее, ваше превосходительство! Она не бежала, она летела!
— О! Микеле! Микеле!
— А разве не так было, сестрица? Разве не так ты воскликнула?
— Но зачем же повторять это? — проронила Луиза, закрыв лицо руками. Сальвато протянул руку, отнял ладони Луизы от лица, залитого румянцем смущения и влажного от слез.
— Вы плачете! — сказал он. — Теперь вы жалеете, что спасли мне жизнь?
— Нет. Но мне стыдно за то, что сказал вам этот юноша. Его прозвали Микеле-дурачок, и он вполне заслуживает это прозвище.
Затем она обратилась к служанке.
— Напрасно, Нина, я побранила тебя за то, что ты не пускала его сюда. И не надо было пускать!
— Ах, сестрица, сестрица! Нехорошо ты говоришь! — заметил лаццароне. — И ты говоришь наперекор собственному сердцу!
— Дайте руку, Луиза, дайте руку! — умолял раненый.
Молодая женщина, в изнеможении от стольких противоречивых чувств, откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза и протянула раненому трепещущую руку.
Сальвато жадно схватил ее. Луиза вздохнула — ее вздох подтверждал все, что сказал лаццароне.
Микеле наблюдал эту сцену, ничего не понимая в ней, зато ее отлично понимала Джованнина: судорожно сжав руки, она устремила взгляд в одну точку и в этот миг похожа была на статую Ревности.
— Так будь же покоен, дорогой мой, — весело сказал Сальвато, — не кто иной, как я, вручу тебе полковничью саблю; не ту, которой я расправился с негодяями, — они ее у меня утащили, — а другую, не хуже той.
— Ну вот и отлично, — сказал Микеле, — теперь мне недостает только патента, эполет, мундира и коня.
Потом он обратился к служанке:
— Разве ты не слышишь, Нина? Кто-то так звонит, что звонок оборвется. Нина как бы очнулась от сна.
— Звонят? — удивилась она. — Где?
— У входа, где же еще?
— Да, у входа в дом, — сказала Луиза. Потом она поспешила шепнуть Сальвато:
— Это не муж, он всегда возвращается через сад. Пойди, — сказала она Нине, — беги скорее. Меня здесь нет, понимаешь?
— Сестрицы здесь нет, понимаешь, Нина? — повторил Микеле.
Нина вышла, не произнеся ни слова.
Луиза приблизилась к раненому; сама не зная почему, она чувствовала себя свободнее, слушая болтовню Микеле, чем под немым взглядом Нины; но, повторяем, чувство это было у нее чисто инстинктивным: она не задумывалась ни о добром отношении к ней молочного брата, ни о дурных побуждениях служанки.
Минут через пять Нина вернулась и, с таинственным видом подойдя к хозяйке, шепнула ей:
— Это Андреа Беккер, госпожа. Ему надо с вами переговорить.
— А вы не сказали ему, что меня здесь нет? — громко спросила Луиза, чтобы Сальвато, не слышавший слов Нины, услышал, по крайней мере, ответ Луизы.
— Я колебалась, госпожа, — продолжала Нина по-прежнему шепотом, — в основном потому, что, насколько я знаю, он ваш банкир; к тому же он утверждает, что у него важное дело.
— Важные дела обсуждаются с моим мужем, а не со мною.
— Знаю, госпожа, — продолжала Нина все так же тихо, — но я побоялась, как бы он не пришел снова, когда кавалер будет дома, и не сказал бы, что не застал вас, а так как вы не умеете лгать, я подумала, что лучше вам принять его.
— Ах, вот что вы подумали? — промолвила Луиза, пристально посмотрев на девушку.
Нина потупилась.
— Если я поступила дурно, еще можно поправить дело; но бедняга будет очень огорчен.
— Нет, — сказала Луиза, поразмыслив минуту, — действительно, лучше принять его. Ты, дитя мое, поступила правильно.
Потом она обратилась к Сальвато, который немного отодвинулся, когда Джованнина что-то шептала хозяйке.
— Сейчас вернусь, — сказала она ему, — не беспокойтесь, разговор будет недолгий.
Молодые люди обменялись улыбкой, пожали друг другу руки, и Луиза вышла. Едва только за нею затворилась дверь, Сальвато смежил глаза, как он всегда делал, когда Луизы не было рядом.
Микеле подумал, что раненый хочет вздремнуть. Он подошел к Нине.
— Кто это был? — спросил он шепотом с простодушным любопытством полудикаря, не привыкшего согласовывать свои побуждения с приличиями, принятыми в обществе.
Нина, разговаривавшая с хозяйкой шепотом, несколько повысила голос, с тем чтобы Сальвато, не услышавший, что она сказала хозяйке, услышал, что она говорит Микеле.
— Это очень богатый банкир и щеголь, — сказала она, — да ты его знаешь!
— Вот как? — ответил Микеле. — По-твоему, у меня есть знакомые среди банкиров?..
— Неужели ты не знаешь господина Андреа Беккера?
— Что это за господин Андреа Беккер?
— Что ты! Забыл?.. Белокурый красавец, не то немец, не то англичанин, — не знаю в точности; он ухаживал за госпожой до того, как она вышла за кавалера.
— Да, да, помню. Ведь Луиза держит у него весь свой капитал.
— Наконец-то сообразил!
— Отлично. Когда я стану полковником и у меня будут эполеты и сабля, обещанные господином Сальвато, мне для полной экипировки будет недоставать только коня, вроде того, какой у господина Беккера!
Нина промолчала; разговаривая с Микеле, она не сводила глаз с раненого и по еле заметным изменениям в его лице поняла, что он не спал и не пропускал ни слова из того, что она говорила Микеле.
Луиза тем временем вошла в гостиную, где ее ждал посетитель, о котором ей доложили; в первые минуты она с трудом узнала Андреа Беккера: он был в придворном мундире, сбрил свои английские белокурые бакенбарды, которые, заметим мимоходом, терпеть не мог король Фердинанд; на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия, грудь украшала орденская звезда, на нем были короткие кюлоты, на боку висела шпага.
По губам Луизы скользнула легкая улыбка. С каким намерением молодой банкир явился к ней в таком эффектном придворном наряде в половине двенадцатого утра? Сейчас она, несомненно, узнает это.
Поспешим, впрочем, заметить, что Андреа Беккер, представитель англосаксонской расы, был очаровательный молодой человек лет двадцати семи, белокурый, свежий, розовый, с квадратным лбом любителя цифр, острым подбородком упорного дельца и лопатообразными руками, привыкшими считать деньги.
Чрезвычайно элегантный, в большинстве случаев беззастенчивый, он на сей раз чувствовал себя несколько скованным в этом необычном наряде, который, однако, доставлял ему такое удовольствие, что он как бы случайно расположился против зеркала, чтобы видеть, как выглядит крест Святого Георгия у него на шее и знак этого же ордена на груди.
— Ах, Боже мой, до чего же вы великолепны, дорогой господин Андреа! — сказала Луиза, полюбовавшись на него некоторое время и предоставив ему отвесить почтительный поклон. — Я не удивляюсь, что вы были так настойчивы: не повидаться со мною вы хотели, конечно, а доставить мне удовольствие увидеть вас во всем блеске. Куда вы собрались в таком виде? Ведь не для того же вы облеклись в придворный мундир, чтобы поговорить со мною по делу?
— Если бы я предполагал, сударыня, что вам будет приятнее видеть меня в этом мундире, чем в обычном платье, я не стал бы дожидаться нынешнего дня, чтобы надеть его. Но, сударыня, я слишком хорошо знаю, что вы одна из тех умных женщин, которые, всегда выбирая платья, лучше всего идущие им к лицу, мало внимания обращают на туалеты окружающих. Пришел я потому, что мне хотелось видеть вас; однако облик, в каком я предстаю перед вами, и впрямь объясняется некоторыми особыми обстоятельствами. Три дня тому назад король соблаговолил сделать меня командором Константиновского ордена Святого Георгия и пригласить на сегодняшний обед в Казерту.
— Вы приглашены королем в Казерту? — воскликнула Луиза с удивлением, и в нем выразилось ее не особенно лестное мнение насчет милости, которой удостоился молодой банкир, — сидеть за столом Фердинанда, самого вульгарного простолюдина на улицах и самого спесивого короля в своих покоях. — Что ж, от души поздравляю вас, господин Андреа!
— Вы правы, сударыня, что удивляетесь чести, оказываемой сыну банкира, — заметил молодой человек, несколько задетый тоном, каким Луиза поздравляла его. — Но разве вы не слышали, что Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов? Так вот, оказывается, королю Фердинанду требуется сумма не меньшая, чем его предку Людовику Четырнадцатому, а поскольку мой отец — неаполитанский Самюэль Бернар, то король приглашает его сына Андреа Беккера на обед в Казерту, представляющую собою Версаль его величества Фердинанда, а чтобы быть уверенным, что двадцать пять миллионов не ускользнут от него, он повесил на шею ничтожества, приглашенного к обеду, недоуздок, с помощью которого он рассчитывает привести банкира к его денежному сундуку.
— Вы истинный остроумец, господин Андреа. Не впервые, поверьте, я убеждаюсь в этом, и вы могли бы получать приглашения ко всем владыкам мира, если бы при помощи одного только ума можно было отворять ворота королевских замков. Вы сравнили вашего отца с Самюэлем Бернаром, господин Андреа; мне хорошо известны его безупречная честность и широта в ведении дел, поэтому я вполне принимаю ваше сравнение. Самюэль Бернар был благородный деятель, который не только в царствование Людовика Четырнадцатого, но и при Людовике Пятнадцатом оказал Франции великие услуги. Что вы так смотрите на меня?
— Я не смотрю на вас, сударыня, я вами восхищаюсь.
— Почему?
— Потому что вы, вероятно, единственная в Неаполе женщина, знающая, кто такой Самюэль Бернар, и обладающая талантом сказать комплимент человеку, который сам понимает, что, явившись к вам с простым визитом, предстает перед вами в весьма нелепом наряде.
— Может быть, мне следует извиниться перед вами, господин Андреа? Я готова.
— Нет, нет, сударыня! Любая саркастическая фраза, срываясь с ваших уст, превращается в реплику прелестной беседы, которую даже самый тщеславный человек желал бы продолжить, хотя бы и в ущерб собственному самолюбию.
— Право же, господин Андреа, вы начинаете смущать меня, и, чтобы выйти из затруднительного положения, я хочу спросить у вас: что, через Мерджеллину проложена какая-нибудь новая дорога в Казерту?
— Такой дороги, сударыня, нет, но в Казерте мне надо быть только к двум часам, и я подумал, что успею переговорить с вами по делу, относящемуся как раз к моей поездке туда.
— Боже мой! Уж не хотите ли вы, сударь, воспользоваться проявленным вам благоволением, чтобы просить о назначении меня фрейлиной королевы? Предупреждаю вас сразу же, что я откажусь.
— Избави меня Боже! Хоть я и преданный слуга королевского семейства и готов пожертвовать ради него жизнью, а как банкир — большим, чем жизнь: всем своим капиталом, все же я знаю, что существуют души непорочные, которым надо держаться подальше от мест, где приходится дышать особым воздухом. Точно так же люди, желающие сохранить здоровье, должны избегать миазмов Понтийских болот и испарений озера Аньяно; но золото — металл стойкий, и ему не опасно появляться в таких местах, где горный хрусталь может помутнеть. Наш банкирский дом затевает, сударыня, большую сделку с королем; король удостоил нас чести, заняв у нас двадцать пять миллионов, причем заем гарантирован Англией; это дело верное, и капитал может принести семь-восемь процентов годовых вместо обычных четырех-пяти. В наш банк вложены ваши полмиллиона, сударыня. Теперь у нас будут просить купоны этого займа, в который сами мы вкладываем восемь миллионов. И я пришел узнать у вас, прежде чем это дело будет предано гласности, не желаете ли вы принять в нем участие?