Дюма Александр. Соратники Иегу

   Бонапарт вперил в Бернадота мрачный орлиный взор.
   — А что говорят обо мне? — спросил он.
   — Говорят, что если вы решили возвращаться, то должны были бы привести с собою армию.
   — А разве у меня был флот? Или вы не знаете, что Брюэс позволил сжечь свой флот?
   — И все-таки говорят, что если бы, не имея возможности доставить свои войска во Францию, вы остались бы с ними, то не повредили бы своей репутации.
   — Я так и поступил бы, сударь, если бы события не призвали меня во Францию.
   — Какие события, генерал?
   — Ваши поражения.
   — Простите, генерал, вы хотели сказать: поражения Шерера.
   — В конечном итоге это ваши поражения!
   — Я отвечал за генералов, командовавших нашими армиями на Рейне и в Италии, только пока я был военным министром. Давайте, генерал, перечислим победы и поражения за это время и посмотрим, какая чаша перетянет.
   — Уж не для того ли вы пришли, чтобы сообщить мне, что ваши дела идут превосходно?
   — Нет. Но я вам скажу, что они далеко не в таком безнадежном состоянии, как вам хотелось бы думать.
   — Как мне хотелось бы! Честное слово, генерал, послушать вас, так можно подумать, что я заинтересован в том, чтобы престиж Франции упал в глазах иностранцев…
   — Я этого не говорю, я сказал только, что пришел к вам, чтобы подвести с вами баланс наших побед и поражений за три месяца, и поскольку явился к вам как обвиняемый…
   — Скорее уж как обвинитель.
   — Сперва как обвиняемый… Итак, я начинаю.
   — А я слушаю, — сказал Бонапарт, видимо глубоко уязвленный.
   — Я вступил на пост военного министра тридцатого прериаля, или, если вам угодно, восьмого июня — не будем спорить о словах.
   — Это значит, что мы будем спорить о важных предметах!
   Бернадот продолжал, не отвечая:
   — Итак, я вступил в должность военного министра восьмого июня, то есть через несколько дней после снятия осады с Сен-Жан-д'Акра.
   Бонапарт закусил губы.
   — Я снял осаду с Сен-Жак-д'Акра лишь после того, как разрушил укрепления.
   — Клебер пишет не об этом; впрочем, это меня не касается.
   И Бернадот добавил с усмешкой:
   — Тогда министром был Кларк.
   На минуту наступило молчание, во время которого Бонапарт хотел заставить Бернадота опустить глаза, но, видя, что это ему не удается, он повторил:
   — Я слушаю вас.
   Бернадот поклонился и продолжал:
   — Вероятно, еще не было случая, чтобы военный министр — архив министерства может это подтвердить, — чтобы военный министр получил портфель при таких критических обстоятельствах: в стране гражданская война, неприятель у дверей, упадок духа в наших старых армиях, полная невозможность сформировать новые. Так обстояло дело вечером восьмого июня; но я уже приступил к своим обязанностям… Начиная с этого числа велась энергичная переписка с гражданскими и военными властями; мне удалось вдохнуть в них мужество и воскресить надежды. Я обращался к войскам — быть может, это была ошибка? — не как министр к солдатам, а как товарищ к товарищам; я обращался к администраторам как гражданин к согражданам. Я взывал к геройству армии и к сердцу французов и получил все, о чем просил: национальная гвардия организовалась в единодушном порыве, сформировались легионы на Рейне и на Мозеле, батальоны ветеранов, вместо прежних полков, пришли на помощь защитникам наших границ. В настоящее время наша кавалерия получила пополнение в сорок тысяч лошадей; сто тысяч рекрутов, обмундированных, вооруженных и экипированных, с криками «Да здравствует Республика!» получают знамена, под которыми они будут сражаться и побеждать…
   — Однако, — не без горечи перебил его Бонапарт, — вы оправдываетесь, прославляя самого себя!
   — Пусть так. Моя речь состоит из двух частей: первая — это условное оправдание, вторая — изложение бесспорных фактов. Оставим апологию и перейдем к фактам.
   Семнадцатого и восемнадцатого июня — битва при Треббии. Макдональд вздумал сражаться без Моро, он переправляется через Треббию, атакует врага, разбит и отступает к Модене. Двадцатого июня — битва при Тортоне: Моро разбивает австрийского генерала Белльгарда. Двадцать второго июля крепость Алессандрия взята австрийцами и русскими. Чаша весов склоняется в сторону неудач. Тридцатого — взятие союзниками Мантуи: еще одна неудача! Пятнадцатого августа — сражение при Нови: на сей раз уже не просто неудача, а разгром! Отметьте его, генерал, это — последнее поражение.
   В то время как мы терпим поражение при Нови, Массена удерживает свои позиции на линии Цуг — Люцерн и укрепляется на Аре и Рейне, а Лекурб четырнадцатого и пятнадцатого августа овладевает Сен-Готардом. Девятнадцатого — битва при Бергене: Брюн разбивает англо-русскую армию, насчитывающую сорок четыре тысячи человек, и берет в плен русского генерала Германа Двадцать пятого, двадцать шестого и двадцать седьмого того же месяца — сражение под Цюрихом: Массена разбивает австрийцев и русских, которыми командует Корсаков; Хотце и еще три австрийских генерала взяты в плен, три генерала убиты. Неприятель теряет двенадцать тысяч человек, сто пушек и весь свой обоз! Австрийцы отделены от русских и соединяются с ними только по ту сторону Констанцского озера. Тут приходит конец успехам врагов, которых они добились в начале кампании. После взятия Цюриха Франции больше не грозят нашествия иностранцев!
   Тридцатого августа Молитор наносит поражение австрийским генералам Елачичу и Линкену и отбрасывает их в Гризон. Первого сентября Молитор атакует и разбивает в долине Муоты генерала Розенберга. Второго Молитор отбирает у Суворова Гларус, причем русские оставляют там своих раненых и пушки, а тысяча шестьсот человек захвачены в плен. Шестого генерал Брюн вторично разбивает англо-русские войска, находящиеся под командой герцога Йоркского. Седьмого генерал Газан овладевает городом Констанц. Девятого вы высаживаетесь близ Фрежюса.
   Так вот, генерал, — продолжал Бернадот, — поскольку Франция перейдет, видимо, в ваши руки, вам следует знать, в каком состоянии мы ее вам передаем, а за неимением расписки оправдательным документом послужит теперешнее положение страны. Мы с вами сейчас делаем историю, генерал, и очень важно, чтобы те, кому когда-нибудь понадобится ее искажать, натолкнулись на опровержение Бернадота!
   — Вы говорите это, генерал, имея в виду меня?
   — Я имею в виду льстецов!.. Говорят, вы возвратились потому, что наши армии были уничтожены, Франция в опасности, Республика в отчаянном положении. Возможно, эти опасения и побудили вас уехать из Египта; но теперь, когда вы прибыли во Францию, ваши опасения должны рассеяться и уступить место спокойной уверенности.
   — Я готов присоединиться к вашему мнению, — с достоинством отвечал Бонапарт, — и чем больше вы говорите мне о Франции как о великой и могущественной державе, тем большую благодарность я испытываю к тем, кому она обязана своим могуществом и величием.
   — О! Результаты налицо, генерал! Три армии разбиты и уничтожены, русские истреблены, австрийцы побеждены и разгромлены; двадцать тысяч пленных, сто пушек, пятнадцать знамен; захвачены все обозы неприятеля, девять генералов взяты в плен или убиты; Швейцария освобождена, наши границы надежно защищены, Рейн гордо служит нам рубежом — вот итог побед Массена! Вот в каком положении Швейцария!
   Англо-русская армия дважды разбита, вконец обескуражена, она бросает свою артиллерию, свои обозы, боевые припасы и продовольствие, даже женщин и детей, приплывших с англичанами, которые уже считали себя хозяевами Голландии; восемь тысяч пленных французов и голландцев возвращаются на родину; Голландия окончательно освобождена! Вот итог побед Брюна! Вот в каком положении Голландия!
   Арьергард генерала Кленау вынужден сложить оружие в Вилланове: тысяча пленных, нам достаются три пушки, австрийцы отброшены за Бормиду. После сражений при Стуре и Пиньероло — четыре тысячи пленных, шестнадцать артиллерийских орудий, взята крепость Мондови, оккупирована вся местность между Стурой и Танаро. Вот итог побед Шампионне! Вот в каком положении Италия]
   Двести тысяч солдат под ружьем, сорок тысяч кавалеристов! Вот итог моих трудов! Вот в каком положении Франция!
   — Однако, — спросил Бонапарт ироническим тоном, — если, по вашим словам, у вас двести сорок тысяч солдат под ружьем, почему вам так нужны пятнадцать или двадцать тысяч человек, оставленных мною в Египте, которые предназначены для колонизации?
   — Я требую их, генерал, не потому, что в них нуждаюсь, но потому, что боюсь, как бы с ними не стряслась беда!
   — А какая беда может случиться, если ими командует Клебер?
   — Клебера могут убить, генерал, а после Клебера кто там останется? Мену… Клебер и ваши двадцать тысяч человек погибли, генерал!
   — То есть как погибли?
   — Да! Султан пошлет войско — он владеет сушей! Англичане пошлют флот — они владеют морем! Мы не владеем ни сушей, ни морем и, оставаясь здесь, будем свидетелями потери Египта и капитуляции нашей армии.
   — Вы видите все в черном цвете, генерал!
   — Будущее покажет, кто из нас прав.
   — Как же вы поступили бы на моем месте?
   — Не знаю. Но если бы даже мне пришлось выводить войско через Константинополь, я ни за что не бросил бы тех, кого мне доверила Франция! Ксенофонт на берегах Тигра находился в еще худшем положении, чем вы на побережье Нила, однако он привел десять тысяч солдат в Ионию, а между тем эти десять тысяч не были сынами Афин, не были его согражданами — то были наемники!
   Стоило Бернадоту назвать Константинополь, как Бонапарт перестал его слушать. Казалось, это упоминание породило у него новые мысли, и он отдался их течению.
   Он положил руку на плечо изумленного Бернадота и заговорил с блуждающим взором, словно созерцая во мгле призрак великого неудавшегося замысла:
   — Да, я думал о Константинополе, и вот почему я во чтобы то ни стало хотел взять эту крепостишку Сен-Жан-д'Акр! Со стороны это казалось вам бессмысленным упорством, бесполезной тратой людей в угоду самолюбию посредственного генерала, который боится, что ему поставят в вину неудачу. Разве я стал бы жалеть, что пришлось снять осаду с Сен-Жан-д'Акра, если бы Сен-Жан-д'Акр не был преградой на пути воплощения самого грандиозного из человеческих замыслов!.. Боже мой, да я взял бы не меньше городов, чем в свое время Александр и Цезарь! Но мне необходим был именно Сен-Жан-д'Акр! Знаете, что я сделал бы, если бы взял Сен-Жан-д'Акр?
   Он устремил на собеседника пылающий взгляд, и на сей раз взор гения заставил Бернадота опустить глаза.
   — Если бы я взял Сен-Жан-д'Акр, — продолжал Бонапарт и подобно Аяксу погрозил небу кулаком, — я нашел бы в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч солдат; я бы поднял и вооружил всю Сирию, ведь ее население было так возмущено зверствами Джеззара, что при каждом моем штурме молило Бога о его падении. Я пошел бы на Дамаск и Алеппо; я пополнил бы свою армию за счет всех недовольных; продвигаясь по стране, я возвещал бы народам об отмене рабства и тиранического правления пашей. Я подступил бы к Константинополю с огромным воинством; я разрушил бы турецкую империю и основал бы великую империю со столицей в Константинополе, которая определила бы мое место в истории; я превзошел бы Константина и Мехмеда Второго! И под конец, быть может, я вернулся бы в Париж через Адрианополь и Вену, уничтожив Австрийскую монархию… Вот этот замысел, дорогой мой генерал, помешала мне осуществить крепостишка Сен-Жан-д'Акр!..
   Бонапарт так увлекся своим неосуществившимся замыслом, что позабыл, с кем говорит, и назвал Бернадота «дорогой мой генерал»!
   Бернадот был едва ли не потрясен величием картины, развернутой перед ним Бонапартом, и непроизвольно отступил на шаг.
   — Да, — сказал он, — вы выдали мне свои планы. Теперь я вижу, чего вы домогаетесь на Востоке и на Западе: вам нужен трон! Что ж, почему бы нет? Рассчитывайте на меня: я готов помочь вам завоевать трон где угодно, только не во Франции! Я республиканец и умру республиканцем!
   Бонапарт тряхнул головой, как бы прогоняя овладевшие им радужные мечты.
   — Я тоже республиканец, — заявил он, — но вы видите, что стало с вашей республикой.
   — Что из того! — воскликнул Бернадот. — Для меня имеет значение не название, не форма, а принцип! Если члены Директории уполномочат меня, я сумею защитить Республику от ее внутренних врагов, как уже защитил ее от внешних!
   С этими словами Бернадот поднял глаза, его взгляд скрестился со взглядом Бонапарта.
   Два обнаженных меча, ударившись друг о друга, не высекли бы такой грозной, жгучей молнии!
   Уже долгое время Жозефина с тревогой наблюдала за двумя генералами.
   Она прочла в их глазах взаимные угрозы.
   Быстро поднявшись, она направилась к Бернадоту.
   — Генерал! — произнесла она. Бернадот поклонился.
   — Ведь вы в дружбе с Гойе? — спросила Жозефина.
   — Он один из моих лучших друзей, сударыня, — отвечал Бернадот.
   — Так вот, послезавтра, восемнадцатого брюмера, мы обедаем у него. Приходите тоже к обеду и возьмите с собой госпожу Бернадот. Я буду очень рада познакомиться с ней поближе.
   — Сударыня, — ответил Бернадот, — в Древней Греции вы были бы одной из трех граций, в средние века — феей, а в наше время вы самая очаровательная женщина на свете!
   И, отступив на три шага назад, он отвесил поклон, но так рассчитал, что Бонапарт не мог принять этот поклон на свой счет.
   Жозефина следила глазами за уходящим Бернадотом.
   Потом она повернулась к мужу:
   — Ну что, — сказала она, — я вижу, с Бернадотом дело обошлось не так гладко, как с Моро?
   — Предприимчив, отважен, бескорыстен, искренний республиканец, его ничем не соблазнишь! Он стоит на моем пути как преграда. Его не опрокинешь, придется его обойти!
   Бонапарт вышел из гостиной, не простившись ни с кем; он поднялся к себе в кабинет. Ролан и Бурьенн последовали за ним.
   Не прошло и четверти часа, как в замочной скважине тихонько повернулся ключ и дверь отворилась.
   Вошел Люсьен.

XXII. ПРОЕКТ ДЕКРЕТА

   Как видно, Бонапарт ждал брата. Войдя в свой кабинет, он ни разу не произнес его имени, но, храня молчание, несколько раз со все возрастающим нетерпением оглядывался на дверь. Когда наконец молодой человек появился, у Бонапарта вырвалось радостное восклицание.
   Люсьен, младший брат главнокомандующего, родился в 1775 году, и в момент нашего рассказа ему было около двадцати пяти лет. Еще в 1797 году, то есть двадцати двух с половиной лет от роду, он стал членом Совета пятисот, где его, как брата Бонапарта, недавно избрали председателем.
   Задуманные им проекты были как нельзя более по душе Бонапарту. Искренний и глубоко честный, убежденный республиканец, Люсьен поддерживал замыслы брата, полагая, что служит Республике, а не будущему первому консулу.
   По его мнению, вторично спасти Республику мог только тот, кто уже спас ее однажды.
   С такими мыслями он вошел в кабинет брата.
   — Вот и ты! — воскликнул Бонапарт. — Я ждал тебя с нетерпением.
   — Я так и думал, но надобно было улучить момент, чтобы ускользнуть незаметно!
   — И это тебе удалось?
   — Да. Тальма рассказывал какую-то историю о Марате и Дюмурье. Она меня заинтересовала, но я решил, что обойдусь без нее, и вот я здесь!
   — Я только что слышал, как отъезжал какой-то экипаж. Человек, который проходил через прихожую, не видел, как ты поднимался по лестнице в мой кабинет?
   — Этот человек был я. Отъезжающий экипаж был моим. Не увидев моей коляски, все подумают, что я уехал.
   Бонапарт вздохнул с облегчением.
   — Ну что ж, посмотрим, чем ты занимался сегодня! — спросил он.
   — О, я не терял времени даром! Да!
   — Готов ли декрет Совета старейшин?
   — Мы составили его сегодня, и я тебе принес пока что черновик. Взгляни, не нужно ли там что-нибудь выбросить или добавить.
   — Посмотрим! — воскликнул Бонапарт.
   И, взяв из рук Люсьена бумагу, он стал читать:
   «Статья 1. Законодательный корпус переводится в коммуну Сен-Клу; два Совета будут заседать там в обоих крылах дворца…»
   — Это очень важная статья, — заметил Люсьен. — Я заставил поместить ее в самом начале, чтобы она сразу бросалась в глаза.
   — Да, да, — согласился Бонапарт. И он продолжал:
   «Статья 2. Они соберутся там завтра, 20 брюмера…»
   — Нет, нет, — возразил он, — завтра, девятнадцатого. Бурьенн, измени дату.
   И он передал бумагу секретарю.
   — А ты уверен, что будешь готов восемнадцатого?
   — Уверен. Фуше сказал мне позавчера: «Торопитесь, иначе я ни за что не ручаюсь».
   — «Девятнадцатого брюмера», — повторил Бурьенн, возвращая бумагу генералу.
   Бонапарт продолжал:
   «Статья 2. Они соберутся там 19 брюмера в полдень. До этого срока и во всяком другом месте воспрещается продолжать совещания».
   Он перечитал этот пункт.
   — Хорошо, — одобрил он. — Никакой двусмысленности.
   И стал читать далее:
   «Статья 3. Генералу Бонапарту поручается привести в исполнение настоящий декрет. Он примет все надлежащие меры для обеспечения безопасности народным представителям».
   Насмешливая улыбка скользнула по словно высеченным из камня губам генерала, но он не прекращал чтения:
   «Генерал, командующий семнадцатой военной дивизией, гвардия Затодателъного корпуса, местная национальная гвардия, линейные войска, находящиеся в парижской коммуне, в конституционном округе и на всей территории семнадцатой дивизии, немедленно переходят под начало генерала Бонапарта и обязаны ему повиноваться».
   — Прибавь, Бурьенн: «Все граждане окажут ему поддержку по первому же его требованию». Буржуа до смерти любят принимать участие в политике, и, если они могут быть нам полезны, надо доставить им это удовольствие.
   Бурьенн исполнил приказание и передал бумагу генералу, который продолжал читать:
   «Статья 4. Генерал Бонапарт призывается на заседание Совета, дабы получить копию настоящего декрета и принести присягу. Он будет совещаться с комиссарами-инспекторами обоих Советов.
   Статья 5. Настоящий декрет будет тут же передан через курьеров Совету пятисот и Исполнительной Директории.
   Он будет напечатан, расклеен и обнародован во всех коммунах Республики при посредстве чрезвычайных курьеров.
   Париж…»
   — Даты пока нет, — заметил Люсьен.
   — Поставьте «восемнадцатое брюмера», Бурьенн. Надо, чтобы декрет захватил всех врасплох! Он будет утвержден в семь часов утра, и необходимо одновременно с утверждением, даже раньше, расклеить его по всему Парижу!
   — А что, если старейшины откажутся его утвердить?
   — Тем более оснований будет у нас его вывешивать, простачок! Мы будем действовать, как если бы он был утвержден!
   — Нужно ли исправить также одну стилистическую погрешность, вкравшуюся в последний параграф? — с улыбкой спросил Бурьенн.
   — Какую? — обиженным тоном сказал Люсьен, чье авторское самолюбие было задето.
   — «Тут же», — продолжал Бурьенн. — В таких случаях говорят «тотчас же».
   — Не стоит исправлять, — заметил Бонапарт. — Будьте спокойны, я стану действовать, как если бы там стояло «тотчас же».
   После минутного раздумья он прибавил:
   — Вот ты опасаешься, что декрет может не пройти, но я знаю очень простой способ, который обеспечит нам успех.
   — Какой же?
   — Надо созвать к шести часам утра членов Совета, в которых мы уверены, а к восьми часам тех, в ком не уверены. Когда соберутся преданные нам люди, — черт возьми! — нам будет обеспечено большинство голосов!
   — Но как же так, одних к шести часам, других к восьми?.. — недоумевал Люсьен.
   — А ты возьми двух секретарей, один из них ошибется, вот и все!
   Тут он повернулся к Бурьенну.
   — Пиши!
   И, расхаживая по комнате, он принялся уверенно диктовать, как человек, заранее и давно все обдумавший. Временами он останавливался посмотреть, поспевает ли перо Бурьенна за его словами.
   «Граждане!
   Совет старейшин, носитель народной мудрости, только что утвердил настоящий декрет на основании статей 102-й и 103-й Конституционного акта.
   Он возложил на меня обязанность принимать меры для обеспечения безопасности национальному представительству и в первую очередь для мгновенного его перемещения…»
   Бурьенн посмотрел на Бонапарта; тот, конечно, хотел сказать: «срочного». Но генерал не обратил внимания, и секретарь оставил «мгновенного».
   Бонапарт продолжал диктовать:
   «Законодательный корпус найдет возможность избавить народных представителей от опасности, которая им грозит при беспорядке, царящем во всех административных учреждениях.
   В таких чрезвычайных обстоятельствах он нуждается в единодушной поддержке и доверии со стороны патриотов. Объединяйтесь вокруг него! Только таким путем удастся укрепить Республику на основе гражданской свободы, всеобщего благополучия, победы и мира».
   Бонапарт перечитал эту своеобразную прокламацию и кивнул головой, выражая свое удовлетворение. Потом он взглянул на часы.
   — Одиннадцать, — произнес он. — Еще не поздно.
   И, усевшись на место Бурьенна, он набросал несколько строк, свернул записку, запечатал ее и надписал:
   «Гражданину Баррасу».
   — Ролан, — сказал он, передавая записку, — возьми в конюшне лошадь или найми на площади коляску и отправляйся к Баррасу. Я назначаю ему свидание завтра в полночь. Требуется ответ.
   Ролан вышел.
   Через несколько минут во дворе послышался стук копыт: лошадь неслась галопом в сторону улицы Монблан.
   — А теперь, Бурьенн, слушайте, — проговорил Бонапарт, когда шум затих, — завтра в полночь, независимо от того, буду я дома или нет, вы прикажете запрячь лошадей, сядете в мою карету и поедете вместо меня к Баррасу.
   — Вместо вас, генерал?
   — Да. Весь день он ничего не будет предпринимать, рассчитывая увидеться со мной ночью и полагая, что я хочу сделать его своим соучастником. В полночь вы явитесь к нему и скажете, что у меня разболелась голова и мне пришлось лечь в постель, но завтра я непременно буду у него в семь часов утра. Поверит он вам или нет, но, во всяком случае, он уже не сможет действовать против нас: в семь часов утра у меня под началом окажутся десять тысяч солдат.
   — Хорошо, генерал. Будут еще приказания?
   — На нынешний вечер нет, — отвечал Бонапарт. — Приходите завтра пораньше.
   — А я? — спросил Люсьен.
   — Повидайся с Сиейесом, у него в руках Совет старейшин. Принимайте с ним вместе все нужные меры. Я не хочу, чтобы его видели у меня или чтобы меня видели у него: если мы случайно потерпим крах, надо будет отречься от этого человека. Послезавтра я буду действовать на свой страх и риск и не стану брать на себя никаких обязательств.
   — Что, я понадоблюсь тебе завтра?
   — Приходи ночью и дай мне полный отчет.
   — Ты вернешься в гостиную?
   — Нет. Я буду ждать Жозефину в ее комнате. Бурьенн, мимоходом шепните ей на ухо, чтобы она как можно скорей отделалась от всей этой публики.
   Жестом простившись с братом и с Бурьенном, он прошел по небольшому коридору из кабинета в комнату Жозефины и сел там; при свете алебастровой лампы он казался бледнее обычного. Он прислушивался к стуку отъезжающих экипажей.
   Наконец отъехала последняя карета; через пять минут дверь отворилась и вошла Жозефина.
   Она держала в руке канделябр с двумя свечами.
   В двойном освещении отчетливо рисовались черты ее лица, выражавшего крайнее волнение.
   — Что с тобой? — спросил Бонапарт.
   — Я боюсь… — отвечала Жозефина.
   — Кого? Этих болванов, членов Директории, или адвокатов из двух Советов? Оставь! В Совете старейшин у меня Сиейес, в Совете пятисот — Люсьен.
   — Так, значит, все идет хорошо?
   — Превосходно!
   — Но ты велел мне передать, что ждешь меня в моей спальне, и я боялась услышать от тебя дурные новости!..
   — Да будь у меня дурные новости, разве я стал бы тебе их сообщать?
   — Как это утешительно!
   — Успокойся, у меня только хорошие новости, но я решил привлечь тебя к участию в заговоре.
   — Чего же ты хочешь?
   — Садись сюда и пиши Гойе!
   — Что мы не придем к нему обедать?
   — Нет, чтобы он пришел с женой к нам завтракать. Мы с ним такие любящие друзья, что не наглядимся друг на друга!
   Жозефина уселась за миниатюрный секретер розового дерева.
   — Диктуй, — сказала она, — я буду писать.
   — Вот так так! Это чтобы узнали мой стиль! Полно! Ты лучше меня умеешь писать прелестные приглашения, перед которыми никто не устоит.
   Жозефина улыбнулась, выслушав этот комплимент, подставила лоб Бонапарту, горячо поцеловавшему ее, и стала писать; приводим это послание дословно:
   «Гражданину Гойе, президенту Исполнительной Директории Французской Республики…»
   — Так хорошо?
   — Отлично. Ему недолго носить этот титул, так уж не будем скупиться.
   — Но ему ничто не грозит?
   — Я сделаю все, что он захочет, если он сделает то, чего я хочу! Продолжай, мой друг!
   Жозефина снова взялась за перо и написала следующее:
   «Приходите завтра, любезный Гойе, с Вашей супругой к восьми часам утра позавтракать со мной. Не вздумайте отказываться! Мне хочется поговорить с Вами на весьма интересные темы.
   До свидания, мой дорогой Гойе! Не сомневайтесь в моей искренней дружбе!
   Ла Пажери-Бонапарт».
   — Я написала «завтра», — сказала Жозефина, — и мне придется проставить на письме «семнадцатое брюмера».