Страница:
Нет, победитель в битвах при Лоди, Кастильоне, Арколе, завоеватель Италии и Египта не способен предпочесть дешевую популярность истинной славе! Не теряйте драгоценного времени! Мы сможем воскресить славу Франции. Я говорю «мы», ибо для этого мне надобен Бонапарт, но и он не может обойтись без меня. Генерал, Европа смотрит на Вас, Вас ожидает слава, и я с нетерпением жду минуты, когда смогу вернуть счастье моему народу!
Людовик».
Бонапарт повернулся к молодому человеку, который стоял в ожидании его ответа, неподвижный и немой, как статуя.
— Вам известно содержание этого письма? Молодой человек наклонил голову.
— Да, гражданин первый консул.
— Но ведь письмо было запечатано.
— Оно было отправлено незапечатанным, и прежде чем доверить мне письмо, человек, его вручивший, дал мне его прочитать, чтобы я имел представление о его значительности.
— А нельзя ли узнать, кто вам его передал?
— Жорж Кадудаль.
Бонапарт едва заметно вздрогнул.
— Вы знакомы с Жоржем Кадудалем?
— Это мой друг.
— Но почему он доверил письмо именно вам, а никому другому?
— Он знал, что я исполню его желание, и оно будет передано в собственные руки.
— И в самом деле, сударь, вы сдержали свое обещание.
— Еще не совсем, гражданин первый консул.
— Как же так? Ведь вы мне его вручили?
— Да, но я обещал принести ответ.
— А если я вам скажу, что ответа не будет?
— В таком случае, вы ответите не так, как мне хотелось бы, но все же это будет ответ.
С минуту Бонапарт помолчал, размышляя. Потом, как бы очнувшись, он пожал плечами.
— Да они совсем обезумели! — воскликнул он.
— Кто, гражданин? — спросил Морган.
— Те, кто пишут мне подобные послания! Это безумцы, сущие безумцы! Неужели они полагают, что я из тех, кто подражает великим мужам прошлого, берет за образец других людей? Что же, мне сыграть роль Монка? Но зачем? Чтобы создать нового Карла Второго? Клянусь, игра не стоит свеч! Когда у человека в прошлом Тулон, тринадцатое вандемьера, Лоди, Кастильоне, Арколь, Риволи, пирамиды, он не имеет ничего общего с Монком и никогда не удовлетворится такой безделицей, как герцогство Эльбмерлское и командование сухопутными и морскими силами его величества Людовика Восемнадцатого!
— Потому-то вам и предлагают диктовать свои условия, гражданин первый консул.
Бонапарт вздрогнул, услышав голос Моргана, будто позабыл о его присутствии.
— Не говоря уже о том, что это обреченный род, сухая ветвь на гнилом стволе! Бурбоны столько раз женились между собой, что это привело их к полному вырождению! Людовик Четырнадцатый впитал в себя все жизненные соки этой династии, и она истощилась. Вы знаете историю, сударь? — спросил Бонапарт, поворачиваясь к молодому человеку.
— Да, генерал, — отвечал Морган. — Во всяком случае, насколько ее может знать человек из «бывших».
— Так вот, вы, наверное, обратили внимание, что в истории, прежде всего в истории Франции, всякий род переживает свой рассвет, зенит и закат. Посмотрите на основную ветвь Капетингов, им дает начало Гуго, они достигают своего апогея в лице Филиппа Августа и Людовика Девятого и переживают свой упадок в лице Филиппа Пятого и Карла Четвертого. Посмотрите на Валуа: им дает начало Филипп Шестой, их апогей при Франциске Первом и упадок при Карле Девятом и Генрихе Третьем.
Теперь взгляните на Бурбонов: им дает начало Генрих Четвертый, они переживают свой апогей в лице Людовика Четырнадцатого и падение при Людовике Пятнадцатом и Людовике Шестнадцатом. Однако они падают ниже других, превзойдя всех в разврате, как Людовик Пятнадцатый, и в несчастьях, как Людовик Шестнадцатый.
Я говорил вам о Стюартах и упоминал о Монке. Кто воцарился после Карла Второго? Яков Второй. А кто после Якова Второго? Вильгельм Оранский, узурпатор! Не лучше ли было бы самому Монку взойти на трон?
Значит, если бы я имел глупость вернуть престол Людовику Восемнадцатому, у которого, как и у Карла Второго, не было детей, ему наследовал бы его брат Карл Десятый, а его, как Якова Второго, сверг бы какой-нибудь новый Вильгельм Оранский. О нет! Бог вверил мне судьбу великой и прекрасной страны, именуемой Францией, не для того, чтобы я отдал ее тем, кто ставил ее на карту и проиграл!
— Заметьте, генерал, что я не спрашивал вас об этом!
— Но я-то вас спрашиваю…
— Мне кажется, вы оказываете мне высокую честь, принимая меня за грядущее поколение.
Бонапарт вздрогнул, поглядел на своего собеседника и замолк.
— Мне надобно было, — продолжал Морган с достоинством, удивившем генерала, — получить от вас только «да» или «нет».
— А почему это вам надобно?
— Чтобы знать, будем ли мы продолжать с вами войну или же упадем перед вами на колени как перед своим спасителем.
— Война! — воскликнул Бонапарт. — Война! Безумцы те, которые воюют со мной! Разве они не видят, что я избранник Божий?
— Аттила говорил то же самое, — заметил Морган.
— Да, но он был избран для разрушения, а я избран положить начало новой эре! Трава засыхала там, где он проходил. Нивы будут созревать всюду, где я пройдусь с плугом! Война! Скажите мне, что стало с теми, кто со мной воевал. Они сложили свои кости на равнинах Пьемонта, Ломбардии или Каира!
— Вы забываете про Вандею! Вандея еще не сломлена!
— Пусть так! Но где ее вожди? Где Кателино, Лескюр и Ларошжаклен? Где д'Эльбе, Боншан, Стофле, Шарет?
— Вы говорите о людях, люди были уничтожены, но идея жива, и во имя ее сегодня сражаются д'Отишан, Сюзанет, Гриньон, Фротте, Шатийон, Кадудаль! Быть может, младшие не стоят старших, но и от них можно потребовать только одного, чтобы они, в свою очередь, погибли!
— Берегитесь! Если я найду нужным предпринять поход на Вандею, я не пошлю туда ни сантеров, ни россиньолей!
— В свое время Конвент направил туда Клебера, а Директория — Гоша!
— Я никого не буду посылать, я пойду сам!
— В худшем случае наши вожди будут убиты, как Лескюр, или расстреляны, как Шарет.
— Но, возможно, я их помилую.
— Катон показал нам, как избегают прощения Цезаря!
— Имейте в виду, что вы приводите в пример республиканца!
— Катон из тех людей, примеру которых можно следовать независимо от того, к какой партии принадлежишь.
— А если я вам скажу, что Вандея в моих руках?
— В ваших руках?!
— И если я захочу, она будет усмирена за три месяца! Молодой человек покачал головой.
— Вы мне не верите?
— Мне трудно поверить.
— А если я утверждаю, что дело обстоит именно так? Если я вам это докажу, сказав, к каким мерам прибегну или, вернее, каких людей привлеку?
— Если такой человек, как генерал Бонапарт, утверждает нечто, я готов ему поверить. Но если он утверждает, что может усмирить Вандею, я в свою очередь скажу ему: «Берегитесь! Лучше для вас иметь дело со сражающейся Вандеей, чем с Вандеей-заговорщицей! Сражающаяся Вандея — это шпага, Вандея-заговорщица — кинжал!»
— О! Я знаком с вашим кинжалом, — заявил Бонапарт. — Вот он!
Подойдя к бюро, он вынул из ящика кинжал, полученный им от Ролана, и положил на стол с таким расчетом, чтобы Морган мог дотянуться до него рукой.
— Но, — прибавил он, — кинжал убийцы не коснется труди Бонапарта! Хотите попробовать?
И он приблизился к молодому человеку, устремив на него свой пылающий взор.
— Я пришел сюда не для того, чтобы убивать вас, — холодно возразил Морган. — Впоследствии, если я найду, что ваша смерть необходима для торжества нашего дела, я приложу к этому все усилия, и если мне это не удастся, то Не потому, что вы уподобитесь Марию, а я — кимвру… Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул? — спросил он, отвешивая поклон.
— Есть. Скажите Кадудалю, что, если он захочет сражаться с врагом, вместо того чтобы драться с французами, то в моем бюро лежит его уже подписанный диплом на звание полковника.
— Кадудаль командует не полком, а целой армией. Вы не захотели уронить себя, превратившись из Бонапарта в Монка, так почему же вы требуете, чтобы он стал из генерала полковником?.. Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул?
— Есть. Можете ли вы переслать мой ответ графу Прованскому?
— Вы хотите сказать: королю Людовику Восемнадцатому?
— Не будем придираться к словам: тому, кто мне написал.
— Его посланец находится в лагере Обье.
— Ну, так я изменил свое решение: я ему отвечу. Эти Бурбоны до того слепы, что он способен превратно истолковать мое молчание.
Бонапарт сел за письменный стол и написал следующее послание, старательно выводя буквы, чтобы его можно было прочитать:
«Я получил, сударь, Ваше письмо. Благодарю Вас за лестное мнение обо мне. Вам не следует желать возвращения во Францию, ибо Вам пришлось бы попирать ногами сто тысяч трупов. Пожертвуйте своими интересами ради спокойствия и счастья Франции, и история поставит Вам это в заслугу! Я не могу оставаться равнодушным к несчастьям Вашей семьи, и мне будет приятно узнать, что Вам обеспечен покой в Вашем уединении.
Бонапарт».
Сложив письмо и запечатав в конверт, он надписал адрес: «Господину графу Прованскому» и передал Моргану. Потом он позвал Ролана, предполагая, что тот где-то рядом.
— Генерал? — спросил мгновенно появившийся Ролан.
— Проводите этого господина до самой улицы, — сказал Бонапарт, — вы отвечаете за него, пока он не уйдет.
Ролан склонился в знак повиновения, пропустил вперед молодого человека, который вышел, ни слова не говоря, и последовал за ним. Но прежде чем удалиться, Морган в последний раз взглянул на Бонапарта.
Тот стоял неподвижный и безмолвный, скрестив руки на груди и устремив взгляд на кинжал, который его смутно тревожил, хотя он и не хотел в этом себе признаться.
Войдя в кабинет Ролана, глава Соратников Иегу взял свой плащ и пистолеты и заложил их за пояс.
— Кажется, гражданин первый консул показывал вам клинок, который я ему передал, — сказал полковник.
— Да, сударь, — ответил Морган.
— И вы его узнали?
— Не могу сказать, что именно его — все наши кинжалы одинаковы.
— Ну, так я вам скажу, откуда он взялся, — проговорил Ролан.
— А!.. Откуда же он?
— Из груди моего друга: его вонзили ваши сообщники, а может быть, и вы сами.
— Возможно, — с беспечным видом ответил молодой человек. — Вашего друга, я вижу, постигла справедливая кара.
— Мой друг решил посмотреть, что происходит по ночам в Сейонском монастыре.
— Напрасно он так поступил.
— Но ведь я точно так же поступил накануне, — почему же со мной ничего не случилось?
— Вероятно, вас оберегал какой-нибудь талисман.
— Вот что я вам скажу, сударь: я люблю прямые пути и яркий дневной свет, из этого следует, что мне ненавистно все таинственное.
— Счастлив тот, кто может ходить при свете дня по большой дороге, господин де Монтревель!
— Поэтому я скажу вам, господин Морган, про клятву, которую я дал. Извлекая этот кинжал из груди моего друга, со всеми предосторожностями, чтобы при этом не извлечь его душу, я поклялся, что буду вести войну с его убийцами не на жизнь, а на смерть! И мне хотелось лично сообщить вам об этом, когда я давал слово обеспечить вам безопасность.
— Надеюсь, вы позабудете об этой клятве, господин де Монтревель.
— В любом случае я исполню свою клятву, господин Морган, и вы будете так любезны как можно скорей предоставить мне такой случай.
— Каким же образом, сударь?
— Ну хотя бы согласившись встретиться со мной в Булонском или Венсенском лесу. Разумеется, мы никому не скажем, что дрались из-за кинжального удара, нанесенного вами или вашими друзьями лорду Тенли. Нет, мы скажем все, что угодно… — Ролан задумался на секунду-другую. — Например, из-за лунного затмения, которое произойдет двенадцатого числа ближайшего месяца. Вам подходит такой предлог?
— Он подошел бы мне, сударь, — ответил Морган неожиданным для него печальным тоном, — если бы дуэль была мне доступна. Вы говорите, что дали клятву и намерены ее сдержать? Так вот, когда кого-нибудь принимают в ряды Соратников Иегу, он тоже должен поклясться, что ни с кем не будет затевать ссоры, подвергая опасности жизнь, принадлежащую уже не ему, а общему делу.
— Да? И поэтому вы убиваете, но не сражаетесь?
— Вы ошибаетесь: иной раз мы сражаемся.
— Будьте добры, господин Морган, познакомьте меня с таким феноменом!
— Охотно. Если вам, господин де Монтревель, случится ехать с пятью-шестью такими же, как вы, смельчаками в дилижансе, который везет казенные деньги, — попробуйте их защищать, когда мы нападем! Вот вам и случай! Но поверьте мне, лучше вам не попадаться на нашем пути!
— Что это, сударь, угроза? — спросил Ролан, вскидывая голову.
— Нет, сударь, это просьба, — отвечал Морган, и в его словах прозвучала нежность, почти мольба.
— Вы обращаетесь с этой просьбой лично ко мне или остерегли бы всякого другого?
— Я прошу лично вас, — сделал ударение на последнем слове глава Соратников Иегу.
— Вот как! — удивился молодой полковник. — Значит, я имею счастье вас интересовать?
— Как брат, — ответил Морган все тем же нежным, ласковым голосом.
— Полно! — воскликнул Ролан. — Это же немыслимо! В этот момент вошел Бурьенн!
— Ролан, — сказал он, — вас спрашивает первый консул.
— Я доведу этого господина до улицы — и мигом к нему!
— Торопитесь, вы же знаете, что он не любит ждать.
— Не угодно ли вам, сударь, последовать за мной? — обратился Ролан к своему таинственному спутнику.
— Я уже давно в вашем распоряжении, сударь.
И Ролан повел Моргана тем же путем, но не до двери, выходившей в сад, ворота которого были заперты, а до двери, открывавшейся на улицу.
— Сударь, — заявил он Моргану, — я дал вам слово и честно его сдержал, но во избежание недоразумений согласитесь со мной, что я дал его только на один раз, что оно имело силу только на нынешний день.
— Да, именно так я вас и понял, сударь.
— Значит, я могу взять свое слово назад?
— Мне бы этого не хотелось, сударь, но, конечно, вы вольны взять его обратно.
— Мне только это и было надобно. До свидания, господин Морган.
— С вашего разрешения, я воздержусь от такого пожелания, господин де Монтревель.
Молодые люди раскланялись с отменной учтивостью. Ролан вернулся в Люксембургский дворец, а Морган, держась в тени, отбрасываемой стеною дворца, свернул на небольшую улицу, ведущую к площади Сен-Сюльпис.
Мы последуем за ним.
XXVI. БАЛ ЖЕРТВ
Людовик».
Бонапарт повернулся к молодому человеку, который стоял в ожидании его ответа, неподвижный и немой, как статуя.
— Вам известно содержание этого письма? Молодой человек наклонил голову.
— Да, гражданин первый консул.
— Но ведь письмо было запечатано.
— Оно было отправлено незапечатанным, и прежде чем доверить мне письмо, человек, его вручивший, дал мне его прочитать, чтобы я имел представление о его значительности.
— А нельзя ли узнать, кто вам его передал?
— Жорж Кадудаль.
Бонапарт едва заметно вздрогнул.
— Вы знакомы с Жоржем Кадудалем?
— Это мой друг.
— Но почему он доверил письмо именно вам, а никому другому?
— Он знал, что я исполню его желание, и оно будет передано в собственные руки.
— И в самом деле, сударь, вы сдержали свое обещание.
— Еще не совсем, гражданин первый консул.
— Как же так? Ведь вы мне его вручили?
— Да, но я обещал принести ответ.
— А если я вам скажу, что ответа не будет?
— В таком случае, вы ответите не так, как мне хотелось бы, но все же это будет ответ.
С минуту Бонапарт помолчал, размышляя. Потом, как бы очнувшись, он пожал плечами.
— Да они совсем обезумели! — воскликнул он.
— Кто, гражданин? — спросил Морган.
— Те, кто пишут мне подобные послания! Это безумцы, сущие безумцы! Неужели они полагают, что я из тех, кто подражает великим мужам прошлого, берет за образец других людей? Что же, мне сыграть роль Монка? Но зачем? Чтобы создать нового Карла Второго? Клянусь, игра не стоит свеч! Когда у человека в прошлом Тулон, тринадцатое вандемьера, Лоди, Кастильоне, Арколь, Риволи, пирамиды, он не имеет ничего общего с Монком и никогда не удовлетворится такой безделицей, как герцогство Эльбмерлское и командование сухопутными и морскими силами его величества Людовика Восемнадцатого!
— Потому-то вам и предлагают диктовать свои условия, гражданин первый консул.
Бонапарт вздрогнул, услышав голос Моргана, будто позабыл о его присутствии.
— Не говоря уже о том, что это обреченный род, сухая ветвь на гнилом стволе! Бурбоны столько раз женились между собой, что это привело их к полному вырождению! Людовик Четырнадцатый впитал в себя все жизненные соки этой династии, и она истощилась. Вы знаете историю, сударь? — спросил Бонапарт, поворачиваясь к молодому человеку.
— Да, генерал, — отвечал Морган. — Во всяком случае, насколько ее может знать человек из «бывших».
— Так вот, вы, наверное, обратили внимание, что в истории, прежде всего в истории Франции, всякий род переживает свой рассвет, зенит и закат. Посмотрите на основную ветвь Капетингов, им дает начало Гуго, они достигают своего апогея в лице Филиппа Августа и Людовика Девятого и переживают свой упадок в лице Филиппа Пятого и Карла Четвертого. Посмотрите на Валуа: им дает начало Филипп Шестой, их апогей при Франциске Первом и упадок при Карле Девятом и Генрихе Третьем.
Теперь взгляните на Бурбонов: им дает начало Генрих Четвертый, они переживают свой апогей в лице Людовика Четырнадцатого и падение при Людовике Пятнадцатом и Людовике Шестнадцатом. Однако они падают ниже других, превзойдя всех в разврате, как Людовик Пятнадцатый, и в несчастьях, как Людовик Шестнадцатый.
Я говорил вам о Стюартах и упоминал о Монке. Кто воцарился после Карла Второго? Яков Второй. А кто после Якова Второго? Вильгельм Оранский, узурпатор! Не лучше ли было бы самому Монку взойти на трон?
Значит, если бы я имел глупость вернуть престол Людовику Восемнадцатому, у которого, как и у Карла Второго, не было детей, ему наследовал бы его брат Карл Десятый, а его, как Якова Второго, сверг бы какой-нибудь новый Вильгельм Оранский. О нет! Бог вверил мне судьбу великой и прекрасной страны, именуемой Францией, не для того, чтобы я отдал ее тем, кто ставил ее на карту и проиграл!
— Заметьте, генерал, что я не спрашивал вас об этом!
— Но я-то вас спрашиваю…
— Мне кажется, вы оказываете мне высокую честь, принимая меня за грядущее поколение.
Бонапарт вздрогнул, поглядел на своего собеседника и замолк.
— Мне надобно было, — продолжал Морган с достоинством, удивившем генерала, — получить от вас только «да» или «нет».
— А почему это вам надобно?
— Чтобы знать, будем ли мы продолжать с вами войну или же упадем перед вами на колени как перед своим спасителем.
— Война! — воскликнул Бонапарт. — Война! Безумцы те, которые воюют со мной! Разве они не видят, что я избранник Божий?
— Аттила говорил то же самое, — заметил Морган.
— Да, но он был избран для разрушения, а я избран положить начало новой эре! Трава засыхала там, где он проходил. Нивы будут созревать всюду, где я пройдусь с плугом! Война! Скажите мне, что стало с теми, кто со мной воевал. Они сложили свои кости на равнинах Пьемонта, Ломбардии или Каира!
— Вы забываете про Вандею! Вандея еще не сломлена!
— Пусть так! Но где ее вожди? Где Кателино, Лескюр и Ларошжаклен? Где д'Эльбе, Боншан, Стофле, Шарет?
— Вы говорите о людях, люди были уничтожены, но идея жива, и во имя ее сегодня сражаются д'Отишан, Сюзанет, Гриньон, Фротте, Шатийон, Кадудаль! Быть может, младшие не стоят старших, но и от них можно потребовать только одного, чтобы они, в свою очередь, погибли!
— Берегитесь! Если я найду нужным предпринять поход на Вандею, я не пошлю туда ни сантеров, ни россиньолей!
— В свое время Конвент направил туда Клебера, а Директория — Гоша!
— Я никого не буду посылать, я пойду сам!
— В худшем случае наши вожди будут убиты, как Лескюр, или расстреляны, как Шарет.
— Но, возможно, я их помилую.
— Катон показал нам, как избегают прощения Цезаря!
— Имейте в виду, что вы приводите в пример республиканца!
— Катон из тех людей, примеру которых можно следовать независимо от того, к какой партии принадлежишь.
— А если я вам скажу, что Вандея в моих руках?
— В ваших руках?!
— И если я захочу, она будет усмирена за три месяца! Молодой человек покачал головой.
— Вы мне не верите?
— Мне трудно поверить.
— А если я утверждаю, что дело обстоит именно так? Если я вам это докажу, сказав, к каким мерам прибегну или, вернее, каких людей привлеку?
— Если такой человек, как генерал Бонапарт, утверждает нечто, я готов ему поверить. Но если он утверждает, что может усмирить Вандею, я в свою очередь скажу ему: «Берегитесь! Лучше для вас иметь дело со сражающейся Вандеей, чем с Вандеей-заговорщицей! Сражающаяся Вандея — это шпага, Вандея-заговорщица — кинжал!»
— О! Я знаком с вашим кинжалом, — заявил Бонапарт. — Вот он!
Подойдя к бюро, он вынул из ящика кинжал, полученный им от Ролана, и положил на стол с таким расчетом, чтобы Морган мог дотянуться до него рукой.
— Но, — прибавил он, — кинжал убийцы не коснется труди Бонапарта! Хотите попробовать?
И он приблизился к молодому человеку, устремив на него свой пылающий взор.
— Я пришел сюда не для того, чтобы убивать вас, — холодно возразил Морган. — Впоследствии, если я найду, что ваша смерть необходима для торжества нашего дела, я приложу к этому все усилия, и если мне это не удастся, то Не потому, что вы уподобитесь Марию, а я — кимвру… Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул? — спросил он, отвешивая поклон.
— Есть. Скажите Кадудалю, что, если он захочет сражаться с врагом, вместо того чтобы драться с французами, то в моем бюро лежит его уже подписанный диплом на звание полковника.
— Кадудаль командует не полком, а целой армией. Вы не захотели уронить себя, превратившись из Бонапарта в Монка, так почему же вы требуете, чтобы он стал из генерала полковником?.. Вам больше нечего мне сказать, гражданин первый консул?
— Есть. Можете ли вы переслать мой ответ графу Прованскому?
— Вы хотите сказать: королю Людовику Восемнадцатому?
— Не будем придираться к словам: тому, кто мне написал.
— Его посланец находится в лагере Обье.
— Ну, так я изменил свое решение: я ему отвечу. Эти Бурбоны до того слепы, что он способен превратно истолковать мое молчание.
Бонапарт сел за письменный стол и написал следующее послание, старательно выводя буквы, чтобы его можно было прочитать:
«Я получил, сударь, Ваше письмо. Благодарю Вас за лестное мнение обо мне. Вам не следует желать возвращения во Францию, ибо Вам пришлось бы попирать ногами сто тысяч трупов. Пожертвуйте своими интересами ради спокойствия и счастья Франции, и история поставит Вам это в заслугу! Я не могу оставаться равнодушным к несчастьям Вашей семьи, и мне будет приятно узнать, что Вам обеспечен покой в Вашем уединении.
Бонапарт».
Сложив письмо и запечатав в конверт, он надписал адрес: «Господину графу Прованскому» и передал Моргану. Потом он позвал Ролана, предполагая, что тот где-то рядом.
— Генерал? — спросил мгновенно появившийся Ролан.
— Проводите этого господина до самой улицы, — сказал Бонапарт, — вы отвечаете за него, пока он не уйдет.
Ролан склонился в знак повиновения, пропустил вперед молодого человека, который вышел, ни слова не говоря, и последовал за ним. Но прежде чем удалиться, Морган в последний раз взглянул на Бонапарта.
Тот стоял неподвижный и безмолвный, скрестив руки на груди и устремив взгляд на кинжал, который его смутно тревожил, хотя он и не хотел в этом себе признаться.
Войдя в кабинет Ролана, глава Соратников Иегу взял свой плащ и пистолеты и заложил их за пояс.
— Кажется, гражданин первый консул показывал вам клинок, который я ему передал, — сказал полковник.
— Да, сударь, — ответил Морган.
— И вы его узнали?
— Не могу сказать, что именно его — все наши кинжалы одинаковы.
— Ну, так я вам скажу, откуда он взялся, — проговорил Ролан.
— А!.. Откуда же он?
— Из груди моего друга: его вонзили ваши сообщники, а может быть, и вы сами.
— Возможно, — с беспечным видом ответил молодой человек. — Вашего друга, я вижу, постигла справедливая кара.
— Мой друг решил посмотреть, что происходит по ночам в Сейонском монастыре.
— Напрасно он так поступил.
— Но ведь я точно так же поступил накануне, — почему же со мной ничего не случилось?
— Вероятно, вас оберегал какой-нибудь талисман.
— Вот что я вам скажу, сударь: я люблю прямые пути и яркий дневной свет, из этого следует, что мне ненавистно все таинственное.
— Счастлив тот, кто может ходить при свете дня по большой дороге, господин де Монтревель!
— Поэтому я скажу вам, господин Морган, про клятву, которую я дал. Извлекая этот кинжал из груди моего друга, со всеми предосторожностями, чтобы при этом не извлечь его душу, я поклялся, что буду вести войну с его убийцами не на жизнь, а на смерть! И мне хотелось лично сообщить вам об этом, когда я давал слово обеспечить вам безопасность.
— Надеюсь, вы позабудете об этой клятве, господин де Монтревель.
— В любом случае я исполню свою клятву, господин Морган, и вы будете так любезны как можно скорей предоставить мне такой случай.
— Каким же образом, сударь?
— Ну хотя бы согласившись встретиться со мной в Булонском или Венсенском лесу. Разумеется, мы никому не скажем, что дрались из-за кинжального удара, нанесенного вами или вашими друзьями лорду Тенли. Нет, мы скажем все, что угодно… — Ролан задумался на секунду-другую. — Например, из-за лунного затмения, которое произойдет двенадцатого числа ближайшего месяца. Вам подходит такой предлог?
— Он подошел бы мне, сударь, — ответил Морган неожиданным для него печальным тоном, — если бы дуэль была мне доступна. Вы говорите, что дали клятву и намерены ее сдержать? Так вот, когда кого-нибудь принимают в ряды Соратников Иегу, он тоже должен поклясться, что ни с кем не будет затевать ссоры, подвергая опасности жизнь, принадлежащую уже не ему, а общему делу.
— Да? И поэтому вы убиваете, но не сражаетесь?
— Вы ошибаетесь: иной раз мы сражаемся.
— Будьте добры, господин Морган, познакомьте меня с таким феноменом!
— Охотно. Если вам, господин де Монтревель, случится ехать с пятью-шестью такими же, как вы, смельчаками в дилижансе, который везет казенные деньги, — попробуйте их защищать, когда мы нападем! Вот вам и случай! Но поверьте мне, лучше вам не попадаться на нашем пути!
— Что это, сударь, угроза? — спросил Ролан, вскидывая голову.
— Нет, сударь, это просьба, — отвечал Морган, и в его словах прозвучала нежность, почти мольба.
— Вы обращаетесь с этой просьбой лично ко мне или остерегли бы всякого другого?
— Я прошу лично вас, — сделал ударение на последнем слове глава Соратников Иегу.
— Вот как! — удивился молодой полковник. — Значит, я имею счастье вас интересовать?
— Как брат, — ответил Морган все тем же нежным, ласковым голосом.
— Полно! — воскликнул Ролан. — Это же немыслимо! В этот момент вошел Бурьенн!
— Ролан, — сказал он, — вас спрашивает первый консул.
— Я доведу этого господина до улицы — и мигом к нему!
— Торопитесь, вы же знаете, что он не любит ждать.
— Не угодно ли вам, сударь, последовать за мной? — обратился Ролан к своему таинственному спутнику.
— Я уже давно в вашем распоряжении, сударь.
И Ролан повел Моргана тем же путем, но не до двери, выходившей в сад, ворота которого были заперты, а до двери, открывавшейся на улицу.
— Сударь, — заявил он Моргану, — я дал вам слово и честно его сдержал, но во избежание недоразумений согласитесь со мной, что я дал его только на один раз, что оно имело силу только на нынешний день.
— Да, именно так я вас и понял, сударь.
— Значит, я могу взять свое слово назад?
— Мне бы этого не хотелось, сударь, но, конечно, вы вольны взять его обратно.
— Мне только это и было надобно. До свидания, господин Морган.
— С вашего разрешения, я воздержусь от такого пожелания, господин де Монтревель.
Молодые люди раскланялись с отменной учтивостью. Ролан вернулся в Люксембургский дворец, а Морган, держась в тени, отбрасываемой стеною дворца, свернул на небольшую улицу, ведущую к площади Сен-Сюльпис.
Мы последуем за ним.
XXVI. БАЛ ЖЕРТВ
Не пройдя и сотни шагов, Морган снял маску: на улицах Парижа в маске он сразу же привлек бы к себе внимание, хотя и без нее был достаточно приметен.
Добравшись до улицы Таран, он постучал в дверь маленькой гостиницы, находившейся на углу улицы Дракона, вошел в прихожую, взял со стола подсвечник, снял с гвоздя ключ от двенадцатого номера и поднялся по лестнице, не возбудив никаких подозрений: на него смотрели как на своего жильца, вернувшегося после небольшой отлучки.
Когда он затворял за собой дверь своей комнаты, часы начали бить.
Он внимательно прислушивался к бою часов, ибо свеча не освещала камина, над которым они висели, и насчитал десять ударов.
«Хорошо, — подумалось ему, — я не опоздаю».
Но все же он, как видно, решил не терять времени. В камине все уже было приготовлено, и как только он поднес к дровам лист горящей бумаги, они запылали. Затем Морган зажег четыре свечи, то есть все имевшиеся в комнате; две свечи он поставил на камин, а две другие — на стоящий напротив комод; выдвинув ящик, он вынул оттуда и стал раскладывать на постели полный костюм «невероятного», сшитый по последней моде.
Это были: сюртук нежного бледно-зеленого цвета, переходящего в жемчужно-серый, с прямоугольным вырезом спереди и очень длинный сзади; светло-желтый жилет из панбархата, застегивающийся на восемнадцать перламутровых пуговиц; огромный галстук из тончайшего батиста; панталоны в обтяжку из белого казимира, перехваченные пышными лентами над самыми икрами; жемчужно-серые шелковые чулки с косыми бледно-зелеными полосками под цвет сюртука и изящные туфли с бриллиантовыми пряжками.
Тут же красовался неизбежный лорнет.
Шляпа была из тех, какие водружает на голову щеголей времен Директории Карл Верне.
Когда все предметы туалета были разложены, Морган «тал кого-то поджидать, проявляя нетерпение.
Минут через пять он позвонил; вошел коридорный.
— Что, цирюльник не приходил? — спросил Морган. В ту эпоху парикмахеров еще называли цирюльниками.
— Приходил, — отвечал коридорный, — да вас еще не было, и он обещал вернуться. Но как раз, когда вы позвонили, кто-то постучал в дверь, наверное, это он.
— Вот и я! Вот и я! — послышался голос на лестнице.
— Браво! — воскликнул Морган. — Входите, метр Каднет! Вы должны сделать из меня некое подобие Адониса.
— Это будет нетрудно, господин барон, — ответил цирюльник.
— Вы, я вижу, хотите непременно меня подвести, гражданин Каднет!
— Господин барон, умоляют вас, зовите меня попросту Каднет, этим вы окажете мне честь, и я буду чувствовать себя с вами непринужденно. Только не зовите меня гражданином! Фи! Ведь это революционное обращение, а я даже во время террора всегда называл свою супругу госпожой Каднет. Прошу прощения, что я не дождался вас, но ведь нынче вечером состоится большой бал на Паромной улице, бал жертв (цирюльник сделал ударение на последнем слове). Я полагаю, господин барон тоже будет там.
— О! — Морган засмеялся. — Вы, я вижу, по-прежнему роялист, господин Каднет!
Цирюльник с трагическим видом прижал руку к сердцу.
— Господин барон, — отвечал он, — теперь это не только дело совести, но и дело сословия.
— Я понимаю, дело совести, метр Каднет, — но почему сословия? Черт возьми, какое отношение к политике имеет почтенная корпорация цирюльников?
— Как, господин барон? — удивился Каднет, уже собравшийся приступить к своим обязанностям. — И вы еще спрашиваете, меня, вы, аристократ!
— Тише, Каднет!
— Господин барон, мы, «бывшие», можем друг с другом говорить откровенно!
— Так вы тоже из «бывших»?
— Самый настоящий «бывший»! Какую прическу угодно господину барону?
— «Собачьи уши» и высоко зачесанные назад волосы.
— А немножко пудры?
— Сколько угодно, Каднет.
— Ах, сударь, подумать только, уже добрых пять лет у меня одного достают пудру «а ля марешаль»! Господин барон, а ведь еще недавно за коробку пудры гильотинировали!
— Я знал людей, которые были гильотинированы еще не за такую безделицу, Каднет! Но объясните мне, каким образом вы оказываетесь «бывшим»? Я люблю доискиваться до причины любого явления.
— Очень просто, господин барон! Не правда ли, вы допускаете, что существуют своего рода аристократические корпорации?
— Я полагаю, это те, что имеют дело с высшими классами общества.
— Вот именно, господин барон. Так вот, мы держали за волосы эти высшие классы. Я, тот самый человек, который стоит перед вами, однажды вечером причесывал госпожу де Полиньяк: мой отец причесывал госпожу Дюбарри, а мой дед — госпожу де Помпадур. Мы пользовались особыми привилегиями, сударь, мы носили шпагу. Правда, во избежание кровавых столкновений, — цирюльники горячие головы! — мы обыкновенно ходили с деревянной шпагой, но если это и не была настоящая шпага, то все же она выглядела внушительно. Да, господин барон, — продолжал, вздыхая, Каднет, — чудесное было времечко, и не только для нас, цирюльников, но и для всей Франции! Мы были осведомлены обо всех секретах, обо всех интригах, от нас ничего не скрывали, и не было случая, господин барон, чтобы цирюльник разболтал секрет. Возьмите, например, нашу бедную королеву: кому она доверила свои бриллианты? Великому, прославленному Леонару, королю цирюльников! И подумать только, господин барон, нашлись два человека, которые ухитрились опрокинуть здание власти, державшейся на париках Людовика Четырнадцатого, на «пуфах» Регентства, на «крепах» Людовика Пятнадцатого и на «башнях» Марии Антуанетты.
— А кто же эти два человека? Должно быть, это революционеры, проповедники равенства? Назовите мне их, Каднет, и я постараюсь вызвать к ним всеобщую ненависть!
— Это господин Руссо и гражданин Тальма! Руссо изрек такую глупость: «Возвращайтесь к природе!», а гражданин Тальма изобрел прическу «под Тита».
— Правда, Каднет, правда!
— Наконец-то при Директории нам блеснул луч надежды. Господин Баррас никогда не обходился без пудры, а гражданин Мулен даже сохранил косичку. Но вы понимаете, восемнадцатое брюмера все разрушило! Попробуйте-ка завить волосы господину Бонапарту!.. О! Взгляните только! Великолепно! — приговаривал Каднет, взбивая «собачьи уши». — Вот настоящие волосы аристократа, мягкие, тонкие, как шелк! Они замечательно поддаются завивке, можно подумать, что вы носите парик. Взгляните-ка на себя, господин барон. Вы хотели быть красивым, как Адонис… О, если бы вас увидела Венера, то Марс приревновал бы ее не к Адонису, а к вам!
Закончив свой труд, гордясь своим произведением, Каднет протянул ручное зеркало Моргану, и тот посмотрел на себя не без удовольствия.
— Что и говорить, — обратился он к цирюльнику, — вы, друг мой, настоящий артист! Запомните эту прическу. Если когда-нибудь мне будут отсекать голову, то ради женщин, что будут смотреть на мою казнь, я выберу именно эту прическу.
— Вы хотите, господин барон, чтобы о вас пожалели, — серьезным тоном сказал цирюльник.
— Да, а пока что, милый Каднет, вот вам экю за труды. Будьте добры, скажите, когда спуститесь вниз, чтобы вызвали для меня экипаж.
Каднет вздохнул.
— Господин барон, — сказал он, — в былые времена я ответил бы вам: «Покажитесь при дворе в этой прическе, и мои труды будут оплачены!» Но, увы! Больше нет двора, господин барон, а ведь нужно как-то жить… У вас будет экипаж.
Тут Каднет снова вздохнул, положил в карман полученный им от Моргана экю, подобострастно склонился перед ним, по обычаю цирюльников и учителей танцев, и удалился, предоставив молодому человеку довершить свой туалет.
Теперь, когда он был причесан, с остальным можно было быстро покончить, только вот с замысловатым узлами галстука пришлось немного повозиться; но опытный в этом деле Морган блестяще справился с трудной задачей, и, когда пробило одиннадцать, он был готов ехать на бал.
Каднет не забыл его поручения: у крыльца уже стоял фиакр.
Морган вскочил в него и крикнул:
— Паромная улица, дом тридцать пять!
Фиакр поехал по улице Гренель, поднялся на Паромную улицу и остановился перед домом №35.
— Я даю вам двойную плату, любезный, — сказал Морган, — но только с условием, что вы не будете стоять у подъезда.
Возница получил три франка и скрылся за углом улицы Варенн.
Морган взглянул на фасад дома. Можно было бы подумать, что он ошибся номером: в окнах было темно и не слышно ни звука. Но Морган без колебаний постучался особенным образом.
Ворота отворились.
В глубине двора виднелось большое ярко освещенное здание.
Молодой человек направился к этому дому; по мере того как он приближался, все громче слышалась музыка.
Он поднялся на второй этаж и очутился в гардеробной.
Там он протянул свой плащ служителю, охранявшему верхнее платье.
— Вот вам номерок, — сказал гардеробщик. — А оружие положите в галерее так, чтобы вы потом могли его узнать.
Морган сунул номерок в карман панталон и вошел в длинную галерею, превращенную в арсенал.
То была настоящая коллекция оружия: там были представлены всевозможные его виды — пистолеты, мушкетоны, карабины, шпаги, кинжалы. Налет полиции мог внезапно прервать бал, и тогда каждому танцору предстояло мгновенно превратиться в бойца.
Сняв с себя оружие, Морган вошел в танцевальный зал. Возможно ли передать словами впечатление, какое производил этот бал?!
В большинстве случаев на бал допускались лица, имевшие на то особое право, а именно те, чьи родные были посланы на эшафот Конвентом или Парижской Коммуной, расстреляны Колло д'Эрбуа или потоплены Каррье. Но поскольку за только что пережитые три года террора чаще всего гильотинировали, большинство присутствующих носили такие же костюмы, как у жертв гильотины.
Многие девушки, у которых матери или сестры пали от руки палача, явились в таком самом наряде, какой осужденные женщины надевали для последней мрачной церемонии; на них было белое платье, красная шаль, а волосы были коротко подстрижены на затылке.
Иные из них к этому и без того выразительному туалету добавили еще одну знаменательную деталь: они обвязали себе шею тонкой красной нитью, уподобившись призраку Маргариты на шабаше: эта нить отмечала разрез, проделанный ножом гильотины между сосцевидным отростком височной кости и ключицами.
Добравшись до улицы Таран, он постучал в дверь маленькой гостиницы, находившейся на углу улицы Дракона, вошел в прихожую, взял со стола подсвечник, снял с гвоздя ключ от двенадцатого номера и поднялся по лестнице, не возбудив никаких подозрений: на него смотрели как на своего жильца, вернувшегося после небольшой отлучки.
Когда он затворял за собой дверь своей комнаты, часы начали бить.
Он внимательно прислушивался к бою часов, ибо свеча не освещала камина, над которым они висели, и насчитал десять ударов.
«Хорошо, — подумалось ему, — я не опоздаю».
Но все же он, как видно, решил не терять времени. В камине все уже было приготовлено, и как только он поднес к дровам лист горящей бумаги, они запылали. Затем Морган зажег четыре свечи, то есть все имевшиеся в комнате; две свечи он поставил на камин, а две другие — на стоящий напротив комод; выдвинув ящик, он вынул оттуда и стал раскладывать на постели полный костюм «невероятного», сшитый по последней моде.
Это были: сюртук нежного бледно-зеленого цвета, переходящего в жемчужно-серый, с прямоугольным вырезом спереди и очень длинный сзади; светло-желтый жилет из панбархата, застегивающийся на восемнадцать перламутровых пуговиц; огромный галстук из тончайшего батиста; панталоны в обтяжку из белого казимира, перехваченные пышными лентами над самыми икрами; жемчужно-серые шелковые чулки с косыми бледно-зелеными полосками под цвет сюртука и изящные туфли с бриллиантовыми пряжками.
Тут же красовался неизбежный лорнет.
Шляпа была из тех, какие водружает на голову щеголей времен Директории Карл Верне.
Когда все предметы туалета были разложены, Морган «тал кого-то поджидать, проявляя нетерпение.
Минут через пять он позвонил; вошел коридорный.
— Что, цирюльник не приходил? — спросил Морган. В ту эпоху парикмахеров еще называли цирюльниками.
— Приходил, — отвечал коридорный, — да вас еще не было, и он обещал вернуться. Но как раз, когда вы позвонили, кто-то постучал в дверь, наверное, это он.
— Вот и я! Вот и я! — послышался голос на лестнице.
— Браво! — воскликнул Морган. — Входите, метр Каднет! Вы должны сделать из меня некое подобие Адониса.
— Это будет нетрудно, господин барон, — ответил цирюльник.
— Вы, я вижу, хотите непременно меня подвести, гражданин Каднет!
— Господин барон, умоляют вас, зовите меня попросту Каднет, этим вы окажете мне честь, и я буду чувствовать себя с вами непринужденно. Только не зовите меня гражданином! Фи! Ведь это революционное обращение, а я даже во время террора всегда называл свою супругу госпожой Каднет. Прошу прощения, что я не дождался вас, но ведь нынче вечером состоится большой бал на Паромной улице, бал жертв (цирюльник сделал ударение на последнем слове). Я полагаю, господин барон тоже будет там.
— О! — Морган засмеялся. — Вы, я вижу, по-прежнему роялист, господин Каднет!
Цирюльник с трагическим видом прижал руку к сердцу.
— Господин барон, — отвечал он, — теперь это не только дело совести, но и дело сословия.
— Я понимаю, дело совести, метр Каднет, — но почему сословия? Черт возьми, какое отношение к политике имеет почтенная корпорация цирюльников?
— Как, господин барон? — удивился Каднет, уже собравшийся приступить к своим обязанностям. — И вы еще спрашиваете, меня, вы, аристократ!
— Тише, Каднет!
— Господин барон, мы, «бывшие», можем друг с другом говорить откровенно!
— Так вы тоже из «бывших»?
— Самый настоящий «бывший»! Какую прическу угодно господину барону?
— «Собачьи уши» и высоко зачесанные назад волосы.
— А немножко пудры?
— Сколько угодно, Каднет.
— Ах, сударь, подумать только, уже добрых пять лет у меня одного достают пудру «а ля марешаль»! Господин барон, а ведь еще недавно за коробку пудры гильотинировали!
— Я знал людей, которые были гильотинированы еще не за такую безделицу, Каднет! Но объясните мне, каким образом вы оказываетесь «бывшим»? Я люблю доискиваться до причины любого явления.
— Очень просто, господин барон! Не правда ли, вы допускаете, что существуют своего рода аристократические корпорации?
— Я полагаю, это те, что имеют дело с высшими классами общества.
— Вот именно, господин барон. Так вот, мы держали за волосы эти высшие классы. Я, тот самый человек, который стоит перед вами, однажды вечером причесывал госпожу де Полиньяк: мой отец причесывал госпожу Дюбарри, а мой дед — госпожу де Помпадур. Мы пользовались особыми привилегиями, сударь, мы носили шпагу. Правда, во избежание кровавых столкновений, — цирюльники горячие головы! — мы обыкновенно ходили с деревянной шпагой, но если это и не была настоящая шпага, то все же она выглядела внушительно. Да, господин барон, — продолжал, вздыхая, Каднет, — чудесное было времечко, и не только для нас, цирюльников, но и для всей Франции! Мы были осведомлены обо всех секретах, обо всех интригах, от нас ничего не скрывали, и не было случая, господин барон, чтобы цирюльник разболтал секрет. Возьмите, например, нашу бедную королеву: кому она доверила свои бриллианты? Великому, прославленному Леонару, королю цирюльников! И подумать только, господин барон, нашлись два человека, которые ухитрились опрокинуть здание власти, державшейся на париках Людовика Четырнадцатого, на «пуфах» Регентства, на «крепах» Людовика Пятнадцатого и на «башнях» Марии Антуанетты.
— А кто же эти два человека? Должно быть, это революционеры, проповедники равенства? Назовите мне их, Каднет, и я постараюсь вызвать к ним всеобщую ненависть!
— Это господин Руссо и гражданин Тальма! Руссо изрек такую глупость: «Возвращайтесь к природе!», а гражданин Тальма изобрел прическу «под Тита».
— Правда, Каднет, правда!
— Наконец-то при Директории нам блеснул луч надежды. Господин Баррас никогда не обходился без пудры, а гражданин Мулен даже сохранил косичку. Но вы понимаете, восемнадцатое брюмера все разрушило! Попробуйте-ка завить волосы господину Бонапарту!.. О! Взгляните только! Великолепно! — приговаривал Каднет, взбивая «собачьи уши». — Вот настоящие волосы аристократа, мягкие, тонкие, как шелк! Они замечательно поддаются завивке, можно подумать, что вы носите парик. Взгляните-ка на себя, господин барон. Вы хотели быть красивым, как Адонис… О, если бы вас увидела Венера, то Марс приревновал бы ее не к Адонису, а к вам!
Закончив свой труд, гордясь своим произведением, Каднет протянул ручное зеркало Моргану, и тот посмотрел на себя не без удовольствия.
— Что и говорить, — обратился он к цирюльнику, — вы, друг мой, настоящий артист! Запомните эту прическу. Если когда-нибудь мне будут отсекать голову, то ради женщин, что будут смотреть на мою казнь, я выберу именно эту прическу.
— Вы хотите, господин барон, чтобы о вас пожалели, — серьезным тоном сказал цирюльник.
— Да, а пока что, милый Каднет, вот вам экю за труды. Будьте добры, скажите, когда спуститесь вниз, чтобы вызвали для меня экипаж.
Каднет вздохнул.
— Господин барон, — сказал он, — в былые времена я ответил бы вам: «Покажитесь при дворе в этой прическе, и мои труды будут оплачены!» Но, увы! Больше нет двора, господин барон, а ведь нужно как-то жить… У вас будет экипаж.
Тут Каднет снова вздохнул, положил в карман полученный им от Моргана экю, подобострастно склонился перед ним, по обычаю цирюльников и учителей танцев, и удалился, предоставив молодому человеку довершить свой туалет.
Теперь, когда он был причесан, с остальным можно было быстро покончить, только вот с замысловатым узлами галстука пришлось немного повозиться; но опытный в этом деле Морган блестяще справился с трудной задачей, и, когда пробило одиннадцать, он был готов ехать на бал.
Каднет не забыл его поручения: у крыльца уже стоял фиакр.
Морган вскочил в него и крикнул:
— Паромная улица, дом тридцать пять!
Фиакр поехал по улице Гренель, поднялся на Паромную улицу и остановился перед домом №35.
— Я даю вам двойную плату, любезный, — сказал Морган, — но только с условием, что вы не будете стоять у подъезда.
Возница получил три франка и скрылся за углом улицы Варенн.
Морган взглянул на фасад дома. Можно было бы подумать, что он ошибся номером: в окнах было темно и не слышно ни звука. Но Морган без колебаний постучался особенным образом.
Ворота отворились.
В глубине двора виднелось большое ярко освещенное здание.
Молодой человек направился к этому дому; по мере того как он приближался, все громче слышалась музыка.
Он поднялся на второй этаж и очутился в гардеробной.
Там он протянул свой плащ служителю, охранявшему верхнее платье.
— Вот вам номерок, — сказал гардеробщик. — А оружие положите в галерее так, чтобы вы потом могли его узнать.
Морган сунул номерок в карман панталон и вошел в длинную галерею, превращенную в арсенал.
То была настоящая коллекция оружия: там были представлены всевозможные его виды — пистолеты, мушкетоны, карабины, шпаги, кинжалы. Налет полиции мог внезапно прервать бал, и тогда каждому танцору предстояло мгновенно превратиться в бойца.
Сняв с себя оружие, Морган вошел в танцевальный зал. Возможно ли передать словами впечатление, какое производил этот бал?!
В большинстве случаев на бал допускались лица, имевшие на то особое право, а именно те, чьи родные были посланы на эшафот Конвентом или Парижской Коммуной, расстреляны Колло д'Эрбуа или потоплены Каррье. Но поскольку за только что пережитые три года террора чаще всего гильотинировали, большинство присутствующих носили такие же костюмы, как у жертв гильотины.
Многие девушки, у которых матери или сестры пали от руки палача, явились в таком самом наряде, какой осужденные женщины надевали для последней мрачной церемонии; на них было белое платье, красная шаль, а волосы были коротко подстрижены на затылке.
Иные из них к этому и без того выразительному туалету добавили еще одну знаменательную деталь: они обвязали себе шею тонкой красной нитью, уподобившись призраку Маргариты на шабаше: эта нить отмечала разрез, проделанный ножом гильотины между сосцевидным отростком височной кости и ключицами.