Дюма Александр. Соратники Иегу

   — Благодарю, генерал. Нет ли у вас других поручений?
   — Нет. Только не забывай о нашем последнем разговоре.
   — Насчет чего?
   — Насчет твоей женитьбы.

LII. СУД

   — Ну, я отвечу вам так же, как вы сами сказали только что: мы поговорим об этом по возвращении, если мне суждено вернуться.
   — Черт возьми! — воскликнул Бонапарт. — За тебя я спокоен: ты убьешь и этого, как убил уже скольких других. Должен признаться, однако, что его смерть огорчит меня.
   — Если вы так сожалеете о нем, генерал, пусть я буду убит.
   — Не вздумай натворить глупостей, сумасброд! — оборвал его первый консул и тут же прибавил: — О тебе я буду жалеть гораздо больше.
   — Честное слово, генерал, — отозвался Ролан с отрывистым смехом, — я не знаю человека, на которого было бы так трудно угодить!
   И он быстро направился в Кивассо; на этот раз Бонапарт его не удерживал.
   Полчаса спустя Ролан мчался в почтовой карете по дороге на Ивреа. Ему предстояло ехать до Аосты, там пересесть на мула, подняться на перевал Сен-Бернар, спуститься в Мартиньи, миновать Женеву, заехать в Бурк, а из Бурка поспешить в Париж.
   Пока Ролан несется вскачь по дорогам, расскажем читателю, что произошло во Франции, и разъясним непонятные ему намеки в прощальном разговоре первого консула с его адъютантом.
   Пленники, захваченные Роланом в пещере Сейзериа, провели только одну ночь в тюрьме Бурка, после чего их перевели в Безансон, где они должны были предстать перед военным судом.
   Как помнит читатель, двое были тяжело ранены, так что их пришлось нести на носилках; один скончался в тот же вечер, другой — три дня спустя, уже в Безансонской тюрьме.
   Таким образом, число узников сократилось до четырех: Морган, сдавшийся добровольно, целый и невредимый; Монбар, Адлер и д'Асса — эти трое хоть и пострадали во время схватки, но никто из них не был ранен серьезно.
   Под этими четырьмя кличками скрывались, как мы помним, барон де Сент-Эрмин, граф де Жайа, виконт де Валансоль и маркиз де Рибье.
   Пока военно-судебная комиссия в Безансоне вела следствие по делу четырех заключенных, истек срок закона, по которому ограбления дилижансов на большой дороге подлежали суду военного трибунала. С этого дня дело арестованных переходило в ведение гражданского суда.
   Понимая неизбежность смертного приговора, они видели огромную разницу в том, на какой вид казни они будут осуждены.
   Если смертный приговор вынесет военный трибунал, их расстреляют, если гражданский суд — их гильотинируют.
   Расстрел не был для них бесчестьем, гильотина казалась позором. Поскольку теперь их должны были судить присяжные заседатели, дело передали суду присяжных в Бурке.
   Итак, в конце марта узников перевели из казематов Безансона в тюрьму Бурка и судебное следствие началось.
   Четверо подсудимых избрали такую систему защиты, которая крайне затрудняла его работу. Они показали, что их имена барон де Сент-Эрмин, граф де Жайа, виконт де Валансоль и маркиз де Рибье, но что они не имеют ни малейшего отношения к грабителям дилижансов, которые называли себя Морган, Монбар, Адлер и д'Асса. Они не отрицали своего участия в вооруженном мятеже роялистов, в отрядах г-на де Тейсонне: им поручали действовать на юге и востоке страны, тогда как Бретонская армия шуанов, только что подписавшая мирный договор, вела бои на западе.
   Они ожидали только известия, что Кадудаль сложил оружие, чтобы сдаться властям: но извещение от их вождя еще не успело до них дойти, когда на них напали и взяли в плен.
   Опровергнуть их показания было чрезвычайно трудно: разбойники, грабившие почтовые кареты, всегда были в масках, и, за исключением г-жи де Монтревель и сэра Джона, никто не видел их лиц.
   Мы помним, при каких обстоятельствах это произошло: сэр Джон видел их в ту ночь, когда они его судили, приговорили к смерти и ранили кинжалом; г-жа де Монтревель увидела лицо Моргана при нападении на дилижанс, когда она металась в нервном припадке и нечаянно сорвала с него маску.
   Обоих свидетелей вызвали на допрос, к следователю, обоим дали очную ставку с четырьмя обвиняемыми; но как сэр Джон, так и г-жа де Монтревель заявили, что никого из них не узнают.
   Чем была вызвана такая скрытность?
   Со стороны г-жи де Монтревель это было понятно: она хранила благодарность незнакомцу, который обласкал ее сына Эдуарда и заботливо оказал помощь, когда ей стало дурно.
   Что касается сэра Джона, его умолчание было труднее объяснить, ибо среди четырех арестованных англичанин, без сомнения, узнал, по крайней мере, двух убийц.
   Они-то сразу его узнали и невольно содрогнулись, однако не отводили от него пристального взгляда, когда, к их великому изумлению, сэр Джон в ответ на настойчивые вопросы судьи упрямо отвечал:
   — Я не имею чести знать этих господ.
   Амели — мы даже не упоминали о ней: есть такие тяжкие страдания, которые перо описать не в силах, — Амели, бледная, дрожащая, едва живая после роковой ночи, когда арестовали Моргана, ожидала с мучительной тревогой возвращения своей матери и лорда Тенли из кабинета следователя.
   Лорд Тенли вернулся первым: г-жа де Монтревель несколько задержалась, отдавая распоряжения Мишелю. Едва завидев сэра Джона, Амели кинулась к нему.
   — Ну что? — спросила она, задыхаясь.
   Сэр Джон оглянулся вокруг, желая убедиться, что г-жа де Монтревель не может его услышать.
   — Ни ваша матушка, ни я никого не опознали, — ответил он.
   — О, как вы благородны! Как великодушны! Как вы добры, милорд! — повторяла девушка, пытаясь поцеловать ему руку.
   Но сэр Джон отнял руку.
   — Я только исполнил то, что обещал вам, — сказал он. — Но тише! Идет ваша матушка.
   Амели отступила назад.
   — Итак, матушка, — проговорила она, — вы не стали давать показаний против этих несчастных?
   — Как же я могла, — возмутилась г-жа де Монтревель, — как я могла отправить на эшафот человека, который оказал мне помощь и, вместо того чтобы ударить Эду-ара, поцеловал его!
   — И все же, матушка, вы его узнали? — допытывалась Амели, вся дрожа.
   — Ну, конечно! — воскликнула мать. — Это блондин с черными глазами и черными бровями, тот, кто называет себя Шарлем де Сент-Эрмином.
   Амели невольно вскрикнула, но тут же взяла себя в руки.
   — Значит, — продолжала она, — для вас и для милорда с этим делом покончено? Вас не будут больше вызывать?
   — По всей вероятности, не будут, — отвечала г-жа де Монтревель.
   — Во всяком случае, — вмешался сэр Джон, — я полагаю, что подобно мне, который действительно никого не узнал, госпожа де Монтревель не изменит своих показаний.
   — Конечно, нет! — подтвердила г-жа де Монтревель. — Боже меня упаси стать виновницей смерти этого несчастного! Я бы никогда себе этого не простила. Довольно с меня, что его и его товарищей арестовал Ролан!
   Амели тяжело вздохнула. Однако, судя по выражению лица, она несколько успокоилась.
   Она бросила благодарный взгляд на сэра Джона и поднялась в свои комнаты, где ее поджидала Шарлотта.
   Шарлотта была для Амели не только служанкой, теперь она стала ее верной подругой.
   С тех пор как обвиняемых перевели в тюрьму Бурка, Шарлотта каждый день заходила туда на часок проведать отца.
   Весь этот час они говорили только об узниках, которым почтенный смотритель как истый роялист сочувствовал от всей души.
   Шарлотта выспрашивала у него каждую мелочь, все подробности и по вечерам сообщала Амели новости о заключенных.
   Между тем в замок Черных Ключей прибыли г-жа де Монтревель и сэр Джон.
   Перед отъездом из Парижа первый консул велел Ролану, а потом и Жозефине передать г-же де Монтревель свое настойчивое желание, чтобы брак ее дочери был заключен в его отсутствие и как можно скорее.
   Сэр Джон, отправляясь вместе с г-жой де Монтревель в замок Черных Ключей, заверил ее, что этот союз увенчает самые пламенные его желания и что, получив согласие Амели, он станет счастливейшим человеком на свете.
   Поэтому г-жа де Монтревель сочла уместным утром того дня, когда ее и сэра Джона вызвали в суд как свидетелей, позволить ему побеседовать с ее дочерью наедине.
   Свидание продолжалось более часу, и сэр Джон, расставшись с Амели, сразу же сел в карету с г-жой де Монтревель и отправился давать показания.
   Мы уже знаем, что оба они свидетельствовали в защиту, обвиняемых, и мы видели, как Амели приняла сэра Джона, когда он возвратился.
   Вечером г-жа де Монтревель сама завела с дочерью разговор о браке.
   На все просьбы и увещания матери Амели отвечала, что из-за слабого здоровья хотела бы отложить свадьбу, но в этом вопросе всецело полагается на чуткость лорда Тенли.
   На следующий день г-жа де Монтревель должна была уехать из Бурка и возвратиться в Париж, поскольку ее положение при г-же Бонапарт не позволяло ей отлучаться надолго.
   Перед отъездом она настойчиво уговаривала дочь сопровождать ее в Париж, но Амели и на этот раз сослалась на свое недомогание. Наступили апрель и май, отрадное, живительное время года, и девушка просила позволения провести эти два месяца в замке; она уверяла, что это принесет ей пользу.
   Госпожа де Монтревель не могла ни в чем отказать Амели, особенно когда дело касалось ее здоровья, и согласилась дать больной еще одну отсрочку.
   Приехав в Бурк в сопровождении лорда Тенли, г-жа де Монтревель и в столицу возвращалась вместе с ним; к ее крайнему удивлению, за все время путешествия, длившегося двое суток, сэр Джон ни разу не упомянул о свадьбе.
   Зато г-жа Бонапарт при первой же встрече задала своей приятельнице обычный вопрос:
   — Ну, когда же мы поженим Амели и сэра Джона? Вы знаете, как первый консул желает этого брака.
   — Это зависит исключительно от лорда Тенли, — ответила г-жа де Монтревель.
   Эти слова заставили г-жу Бонапарт призадуматься. Отчего лорд Тенли, вначале так настойчиво домогавшийся руки Амели, проявляет теперь такую холодность?
   Только время могло объяснить эту загадку.
   Между тем дни летели, и судебный процесс продолжался.
   Узников приводили на очную ставку со всеми пассажирами, которые подписали протоколы, поступившие к министру полиции; но ни один из свидетелей не мог их опознать, никто не видел их без маски.
   Вдобавок пассажиры показали на следствии, что из их личных вещей, будь то деньги или драгоценности, ничего не было похищено.
   Жан Пико засвидетельствовал, что двести луидоров, отобранные у него по ошибке, были ему возвращены.
   Следствие длилось два месяца, и к концу этого срока подсудимым, личность которых никто не мог удостоверить, могли вменить в преступление лишь то, в чем они сами сознались: они причастны к восстанию в Бретани и Вандее и входили в вооруженные отряды под командой г-на де Тейсонне в горах Юры.
   Судьи затягивали разбирательство как только могли, все еще надеясь, что удастся отыскать какого-нибудь свидетеля обвинения, но их надежды не сбывались.
   Никто, в сущности, не пострадал от грабежей, вменяемых в вину четырем подсудимым, кроме государственной казны, а это никого не интересовало.
   Откладывать дольше судебное заседание не было повода.
   Подсудимые, со своей стороны, не теряли времени даром.
   Мы помним, что благодаря ловкой выдумке с обменом паспортов Морган путешествовал под именем Рибье; Рибье — под именем Сент-Эрмина и так далее; это внесло полную путаницу в показания трактирщиков, а записи в их регистрационных книгах еще усугубляли неразбериху. Отметки о приезде путешественников на час раньше или час позже давали обвиняемым неопровержимое алиби.
   Судьи были глубоко убеждены в виновности подследственных, но никакими свидетельскими показаниями не могли этого доказать.
   Кроме того, им приходилось учитывать, что все симпатии публики были на стороне обвиняемых.
   Судебное заседание началось.
   Тюрьма в Бурке примыкает к залу суда, и заключенных проводили туда по внутренним коридорам.
   Как ни был вместителен зал заседаний, в этот день он был переполнен; жители Бурка теснились в дверях, приехали любопытные из Макона, Лон-де-Сонье, Безансона и Нантюа — так много толков вызвали нападения на дилижансы, так гремела слава о подвигах Соратников Иегу!
   Когда ввели четырех подсудимых, в зале поднялся шум, в котором, однако, слышалось не осуждение, а скорее любопытство и благожелательность.
   Надо признаться, поведение обвиняемых на суде действительно могло пробудить эти чувства. Все четверо, на редкость красивые, одетые по последней моде, держались уверенно, с достоинством, улыбались публике, отвечали судьям любезно, порою слегка насмешливо; их внешний облик был их лучшей защитой.
   Самому старшему не было и тридцати лет.
   На вопрос об их фамилии, имени, возрасте и месте рождения они ответили: Шарль де Сент-Эрмин; родился в Туре, в департаменте Эндр-и-Луара; возраст двадцать четыре года.
   Луи Андре де Жайа; родился в Баже-ле-Шато, в департаменте Эн; двадцать девять лет.
   Рауль Фредерик Огюст де Валансоль; родился в Сент-Коломбе, в департаменте Рона; двадцать семь лет.
   Пьер Эктор де Рибье; родился в Боллене, в департаменте Воклюз; двадцать шесть лет.
   На вопрос о сословии и политических убеждениях все четверо отвечали, что они дворяне и роялисты.
   Эти красивые молодые люди, защищавшие себя от гильотины, но не от расстрела, заявляли, что они заслужили смерть, но желают умереть как солдаты, то есть быть расстрелянными; они вызывали восхищение своей юностью, храбростью и благородством.
   Поэтому судьям было ясно, что, если предъявить им обвинение только как участникам вооруженного восстания, именно теперь, когда Вандея сдалась, а Бретань сложила оружие, присяжные их оправдают.
   Это было совсем не то, чего требовал министр полиции: смертного приговора, вынесенного военным трибуналом, было ему недостаточно, ибо он готовил им казнь позорную, смерть преступников, смерть злодеев!
   Прения сторон тянулись уже три дня и ни на шаг не продвинулись в том направлении, какого желала прокуратура. Шарлотта, которая по тюремным коридорам могла легко проникнуть в зал суда, каждый день присутствовала на заседаниях и каждый вечер приносила Амели утешительные вести.
   На четвертый день Амели не могла выдержать дольше; она велела сшить себе платье, совершенно такое же, как у Шарлотты, только черное кружево на ее шляпке было длиннее и плотнее обычного.
   Оно закрывало ей лицо, как густая вуаль.
   Шарлотта представила Амели отцу как свою юную подругу, которой любопытно послушать заседание суда. Простодушный Куртуа не узнал мадемуазель де Монтревель и проводил девушек в коридор, который вел из комнаты смотрителя в зал заседаний, чтобы они могли получше разглядеть подсудимых.
   От комнаты смотрителя до помещения, носившего название дровяного сарая, коридор был таким узким, что двое жандармов конвоя шли впереди, за ними — друг за другом узники, и позади — еще двое жандармов.
   Девушки прижались к стене.
   Услышав стук отворяемой двери, Амели принуждена была опереться на плечо Шарлотты; ей почудилось, будто дом рушится и земля уходит из-под ног.
   Она услышала шум шагов, бряцание сабель; наконец двери растворились.
   Прошел жандарм, за ним другой.
   Из арестованных первым шел Сент-Эрмин, будто он все еще был их главарем Морганом.
   — Шарль! — прошептала Амели в тот миг, когда он поравнялся с нею. Подсудимый тихонько вскрикнул, узнав голос своей возлюбленной, и почувствовал, как ему сунули в руку записку.
   Он крепко сжал эту милую ручку, прошептал имя Амели и прошел дальше. Другие узники проследовали за ним, не заметив или сделав вид, что не заметили двух девушек.
   Что касается жандармов, то они ничего не слышали и не видели.
   Дойдя до освещенного места, Морган развернул записку. Там было всего несколько слов:
   «Будь спокоен, мой дорогой Шарль, я была и останусь твоей верной Амели и в жизни и в смерти. Я во всем призналась сэру Джону: это самый великодушный человек на свете. Он дал мне слово, что расторгнет нашу помолвку и возьмет всю вину на себя. Люблю тебя!»
   Морган поцеловал записку и спрятал у себя на груди; он оглянулся назад и увидел в коридоре двух молодых бресанок, прислонившихся к стене.
   Амели была готова на все, чтобы увидеть его еще раз.
   По правде говоря, публика надеялась, что это заседание будет последним, если судья не отыщет ни одного свидетеля обвинения: вынести смертный приговор за отсутствием доказательств было невозможно.
   Лучшие адвокаты из Лиона и Безансона, приглашенные обвиняемыми, защищали их на суде.
   Они выступали по очереди, разбивая один за другим все пункты обвинительного акта, подобно тому как на средневековом турнире доблестный и могучий рыцарь разбивал поочередно все доспехи противника.
   Невзирая на окрики приставов и на предупреждения председателя суда, публика нередко прерывала речи защитников одобрительными возгласами.
   Амели, молитвенно сложив руки, благодарила Бога: обстоятельства явно складывались в пользу подсудимых; ей казалось, что огромная тяжесть спадает с ее груди. Она вздохнула с облегчением, устремив полные слез глаза на распятие, висевшее над креслом председателя суда.
   Прения сторон подходили к концу.
   Вдруг в дверях появился судебный пристав и, подойдя к председателю, что-то шепнул ему на ухо.
   — Господа! — провозгласил судья. — Объявляется перерыв. Уведите обвиняемых из зала.
   Аудиторию охватило лихорадочное волнение.
   Что случилось? Неужели произошло что-то непредвиденное?
   Соседи с беспокойством переглядывались. Сердце Амели сжалось от дурного предчувствия; она поднесла руку к груди, леденящий холод пронзил все ее существо.
   Жандармы встали и повели подсудимых обратно в их камеры.
   Арестованные прошли по коридору один за другим мимо Амели.
   Руки влюбленных снова встретились: рука Амели была холодна, как у покойницы.
   — Что бы ни случилось, спасибо тебе, — шепнул Шарль. Амели хотела ответить, но слова замерли у нее на устах.
   Тем временем председатель суда поднялся и прошел в совещательную комнату.
   Там его ожидала дама под вуалью. Она только что вышла из кареты у подъезда судебной палаты, и ее сразу же провели сюда, не дав ей ни с кем перемолвиться ни словом.
   — Сударыня! — сказал судья. — Приношу вам глубокие извинения за то, что, пользуясь предоставленной мне властью, я столь неучтиво вызвал вас из Парижа и велел срочно доставить сюда. Но дело идет о жизни человека, а перед этим отступает все остальное.
   — Вам незачем извиняться, сударь, — ответила дама под вуалью, — мне известны полномочия суда, и вот я здесь к вашим услугам.
   — Сударыня, — продолжал председатель, — я и другие члены суда уважаем деликатные чувства, которые побудили вас не опознать на очной ставке человека, оказавшего вам помощь. В то время подсудимые отрицали свою причастность к ограблению дилижансов, но теперь они признались во всем. Нам необходимо только выяснить, кто именно из них был так внимателен и заботлив к вам, чтобы мы могли обратиться к первому консулу с просьбой о его помиловании.
   — Как? — воскликнула дама. — Они признались?
   — Да, сударыня, но они упорно умалчивают, кто из них пришел вам на помощь: вероятно, опасаются, что вам придется опровергнуть собственные показания, или не желают, чтобы один из них добился помилования такой ценой.
   — А что вы хотите от меня, сударь?
   — Чтобы вы спасли вашего спасителя.
   — Еще бы, с радостью! — воскликнула дама. — А что я должна делать?
   — Ответить на вопрос, который я вам задам.
   — Я готова, сударь.
   — Подождите здесь, вас вызовут через несколько минут. Председатель суда вышел.
   Жандармы, стоявшие на страже у каждой двери, не допускали никого к даме под вуалью.
   Председатель занял свое место на возвышении.
   — Господа! — объявил он. — Заседание возобновляется. В зале поднялся гул голосов. Приставы призвали публику к порядку.
   Воцарилась тишина.
   — Введите свидетеля, — приказал судья.
   Пристав отворил двери совещательной комнаты; в зал вошла дама под вуалью.
   Все взоры устремились на нее. Кто эта женщина? Чего от нее хотят? С какой целью ее вызвали в суд?
   Амели впилась в нее глазами.
   — О Боже! — прошептала она. — Надеюсь, что я ошибаюсь.
   — Сударыня! — громко проговорил председатель суда. — Сейчас в зал приведут подсудимых. Укажите присяжным на того из них, кто при нападении на дилижанс из Женевы так трогательно заботился о вас.
   Трепет пробежал по залу. Все поняли, что обвиняемым готовят какую-то зловещую западню, куда они неминуемо попадут.
   Несколько человек хотели было предостеречь свидетельницу: «Не отвечайте!» — но пристав по знаку судьи повелительно крикнул:
   — Тише! Молчать!
   Смертельный ужас сжал сердце Амели, ледяной пот выступил у нее на лбу, ноги задрожали, колени подкосились.
   — Введите подсудимых! — возгласил судья, грозным взглядом призывая публику к молчанию. — А вы, сударыня, подойдите сюда и снимите вуаль.
   Дама под вуалью исполнила приказание.
   — Матушка! — простонала Амели так тихо, что ее расслышали только ближайшие соседи.
   — Госпожа де Монтревель! — зашумели в толпе.
   В эту минуту в дверях появился жандарм, за ним второй. Позади шли заключенные, но в другом порядке: Морган занял третье место после Монбара и Адлера и перед д'Асса, замыкавшим шествие, — для того, чтобы держаться подальше от жандармов и незаметно пожать руку Амели.
   Таким образом, первым прошел Монбар.
   Госпожа де Монтревель отрицательно покачала головой.
   За ним появился Адлер.
   Свидетельница сделала тот же отрицательный жест.
   В этот миг Морган поравнялся с Амели.
   — Мы погибли! — прошептала она.
   Шарль взглянул на нее с недоумением, девушка судорожно сжала ему руку. Морган вошел в зал.
   — Вот он! — объявила г-жа де Монтревель, указывая на Моргана, или, если угодно, на барона Шарля де Сент-Эрмина, ставшим одним и тем же лицом с той минуты, как свидетельница опознала его.
   По всей аудитории пронесся протяжный вздох. Монбар расхохотался.
   — О! Клянусь честью, дружище, — воскликнул он, обращаясь к Моргану, — теперь ты будешь знать, как любезничать с дамами в обмороке!
   Затем он повернулся к г-же де Монтревель.
   — Сударыня, — сказал он, — этими двумя словами вы снесли с плеч четыре головы.
   Наступило мертвое молчание, потом раздался чей-то жалобный стон.
   — Пристав! — возмутился председатель суда. — Вы предупредили публику, что выражать одобрение или порицание строго запрещено?
   Судебный пристав бросился выяснять, кто посмел проявить подобное неуважение к правосудию.
   То была женщина в одежде бресанки, которую только что унесли в обмороке к смотрителю тюрьмы.
   После этого опознания подсудимые уже ничего не пытались отрицать. Но подобно тому как Морган при аресте присоединился к ним, так теперь они присоединились к нему.
   Четыре головы должны были уцелеть или скатиться с плеч все вместе.
   В тот же вечер, в десять часов, присяжные признали подсудимых виновными, и суд вынес им смертный приговор.
   Три дня спустя, после долгих уговоров, адвокаты убедили осужденных подать кассационную жалобу.
   Но подать просьбу о помиловании они так и не согласились.

LIII. АМЕЛИ СДЕРЖАЛА СЛОВО

   Обвинительный приговор, вынесенный судом присяжных Бурка, произвел удручающее впечатление не только в зале заседаний, но и во всем городе.
   Четверо осужденных проявили такую истинно рыцарскую, братскую сплоченность, такое благородство манер, такую преданность своим идеям, что даже их врагов восхищало поразительное самоотвержение, побудившее этих знатных дворян с громкими именами стать разбойниками с большой дороги.
   Госпожа де Монтревель, в отчаянии от своего выступления на процессе и от роли, которую она невольно сыграла в этой драме со смертельным исходом, видела один лишь способ исправить беду: немедленно возвратиться в Париж, броситься к ногам первого консула и умолять о помиловании четырех осужденных.
   Она даже не успела посетить замок Черных Ключей, чтобы обнять Амели; ей было известно, что Бонапарт должен уехать в первых числах месяца, а наступало уже 6 мая.
   Когда она покидала Париж, все приготовления к отъезду были закончены. Госпожа де Монтревель послала записку дочери, объяснив ей, по какому роковому наущению она, пытаясь спасти одного из подсудимых, содействовала тому, что приговорили к смерти всех четверых.
   После этого, мучаясь раскаянием, что не сдержала слова, данного Амели и, главное, себе самой, она велела перепрячь лошадей, села в карету и поспешила в Париж.
   Она приехала туда утром 8 мая.
   Бонапарт отбыл 6-го вечером.
   Перед отъездом он заявил, что отправляется в Дижон, оттуда, может быть, в Женеву, во всяком случае, пробудет в отсутствии не дольше трех недель.
   Ответ на кассационную жалобу осужденных, скорее всего отрицательный, последует не раньше, чем через пять-шесть недель.
   Значит, время еще оставалось.
   Но всякая надежда рухнула, когда стало известно, что смотр войскам в Дижоне оказался лишь предлогом, что в Женеве Бонапарт пробыл недолго и вместо Швейцарии неожиданно направился в Италию.