Дюма Александр. Соратники Иегу

   — Сколько ему лет?
   — Одиннадцать-двенадцать.
   — Почему же ты никогда мне о нем не говорил?
   — Я полагал, что вас не заинтересует такой мальчишка.
   — Ты ошибаешься, Ролан, — меня интересует все, что касается моих друзей. Тебе следовало попросить меня кое о чем для брата.
   — О чем же, генерал?
   — Устроить его в какой-нибудь парижский коллеж.
   — О! Вас и так со всех сторон осаждают просьбами, и я не хотел вам докучать.
   — Слышишь, он должен приехать и поступить в парижский коллеж. Когда он подрастет, я переведу его в Военное училище или в какое-нибудь другое учебное заведение, которое я учрежу к тому времени.
   — Честное слово, генерал, — ответил Ролан, — можно подумать, что я угадал ваши намерения, — брат уже в дороге или вот-вот отправится в путь.
   — Как так?
   — Три дня назад я написал матушке, чтобы она привезла мальчика в Париж, я выбрал бы сам для него коллеж, ни слова вам не говоря, а через несколько лет попросил бы вас о нем… если только аневризма уже не спровадила бы меня на тот свет. Но на этот случай…
   — Что на этот случай?
   — Я написал завещание, поручая вам мать, ее сына и дочь, все семейство.
   — Дочь?
   — Ну да, мою сестру.
   — Значит, у тебя есть еще и сестра?
   — Так точно.
   — А сколько ей лет?
   — Семнадцать.
   — Хорошенькая?
   — Прелестная.
   — Ну, я берусь ее устроить. Ролан рассмеялся.
   — Что с тобой? — спросил первый консул.
   — Я прикажу, генерал, вывесить над главным входом в Люксембургский дворец дощечку.
   — И что на ней будет написано?
   — «Брачная контора».
   — Послушай! Если ты отказываешься жениться, это не значит, что твоя сестра должна остаться в девушках. Я терпеть не могу как старых холостяков, так и старых дев!
   — Я не говорю, генерал, что сестра останется старой девой. Достаточно того, что один из Монтревелей заслужил ваше неудовольствие!
   — Ну, так что же ты хочешь мне сказать?
   — А вот что: поскольку дело касается моей сестры, надо спросить ее согласия.
   — О-о! Уж не влюбилась ли она в кого-нибудь у вас в провинции?
   — Я вполне это допускаю. Когда я уезжал из дому, бедняжка Амели была свеженькой и веселой, а возвратившись, я застал ее бледной и печальной. Но я все у нее выпытаю и, с вашего разрешения, доложу вам.
   — Да, по возвращении из Вандеи.
   — А! Так я еду в Вандею?
   — Ты питаешь к ней отвращение? Как к женитьбе?
   — Нисколько.
   — В таком случае ты отправляешься в Вандею.
   — Когда же?
   — О! Это не к спеху, и если ты выедешь завтра утром…
   — Великолепно! Могу и раньше. Что же вы мне поручаете?
   — Нечто очень важное, Ролан.
   — Черт побери! Надеюсь, это не дипломатическая миссия?
   — Вот именно, дипломатическая, но для этого мне нужен отнюдь не дипломат.
   — О! Тогда я как раз вам подхожу, генерал. Но вы понимаете, поскольку я не дипломат, я нуждаюсь в самых точных указаниях.
   — Я тебе их и дам. Видишь эту карту?
   И он указал на большую карту Пьемонта, разостланную на полу и освещенную лампой, подвешенной к потолку.
   — Вижу, — отвечал Ролан, привыкший следовать за причудливым полетом гениальной фантазии Бонапарта. — Но ведь это карта Пьемонта.
   — Да, это карта Пьемонта.
   — Так, значит, речь идет об Италии!
   — Речь всегда идет об Италии!
   — А я думал, речь пойдет о Вандее!
   — Она на втором плане.
   — А что, если вы, генерал, отошлете меня в Вандею, а сами возьмете да и направитесь в Италию?
   — Нет, будь спокоен.
   — Очень рад! Но знайте: если вы так поступите, я бросаю все и устремляюсь вслед за вами!
   — Я тебе разрешаю… Однако вернемся к Меласу.
   — Простите, генерал, но вы только в первый раз о нем упомянули.
   — Да, но я давно о нем думаю. Знаешь, где я разобью Меласа?
   — Еще бы, черт возьми!
   — Где же?
   — Да там, где вы его встретите. Бонапарт рассмеялся.
   — Дурачок! — сказал он с какой-то нежной фамильярностью.
   Бонапарт лег животом на карту.
   — Подойди сюда, — обратился он к адъютанту. Ролан растянулся рядом с ним.
   — Смотри, — продолжал Бонапарт. — Вот где я его разбиваю!
   — Под Алессандрией?
   — В двух или трех льё. В Алессандрии у него склады, лазареты, артиллерия, резервы: он никуда оттуда не подастся. Я должен нанести ему сокрушительный удар, иначе я не добьюсь мира! Я перехожу через Альпы, — он указал на Большой Сен-Бернар, — внезапно обрушиваюсь на ничего не подозревающего Меласа и разбиваю его наголову!
   — О! В этом-то я не сомневаюсь.
   — Но, понимаешь, Ролан, я не могу спокойно отправиться в поход, пока страну разъедает эта язва, пока у меня за спиной Вандея!
   — Ах, вот в чем дело: долой Вандею! И вы посылаете меня в Вандею, чтобы я ее уничтожил!
   — Этот молодой человек рассказал мне про Вандею много важного. Вандейцы — храбрые солдаты, и командует ими человек с головой — этот самый Жорж Кадудаль. Я предложил бы ему полк, но он, конечно, откажется.
   — Он чертовски зазнался!
   — Но он кое о чем не подозревает.
   — Кто? Кадудаль?
   — Он самый. Дело в том, что аббат Бернье сделал мне важные предложения.
   — Аббат Бернье?
   — Да.
   — Что это за аббат Бернье?
   — Сын анжуйского крестьянина; сейчас ему тридцать два или тридцать три года. Он был кюре в церкви Сен-Ло в Анже. Во время восстания он нарушил присягу и переметнулся к вандейцам. Два-три раза Вандею усмиряли. Раз или два считали ее умершей. Не тут-то было: Вандею усмирили, но аббат Бернье не подписал мира, Вандея умерла, но аббат Бернье был жив. Однажды Вандея проявила к нему неблагодарность: он хотел, чтобы его назначили генеральным уполномоченным всех роялистских войск, сражающихся внутри страны. Но под давлением Стофле на этот пост был назначен граф Кольбер де Молеврье, его бывший сеньор. В два часа ночи совет был распущен, аббат Бернье исчез. Что он предпринял в эту ночь, ведомо только Господу Богу и ему самому; но в четыре часа утра отряд республиканцев окружил ферму, где ночевал Стофле, безоружный и без всякой охраны. В половине пятого Стофле был схвачен и через неделю казнен в Анже… На следующий день д'Отишан встал во главе войск и, не повторяя ошибки своего предшественника, сразу же назначил аббата Бернье генеральным уполномоченным… Понимаешь, в чем дело?
   — Еще бы не понять!
   — Так вот, аббат Бернье, генеральный представитель воюющих держав, наделенный полномочиями от графа д'Артуа, сделал мне важные предложения.
   — Как! Он соизволил сделать предложения вам, первому консулу?.. А знаете, аббат Бернье хорошо поступил! Что ж, вы принимаете предложение аббата Бернье?
   — Да, Ролан. Пусть Вандея заключит со мной мир, и я открою ее церкви и верну ей ее священников!
   — А что, если они запоют: «Domine, salvum fac regem!»? ^{note 18}
   — Это все же лучше, чем совсем ничего не петь. Бог всемогущ, и от него все зависит. Я тебе объяснил, в чем Заключается твоя миссия. Подходит ли она тебе?
   — Я в восторге от нее!
   — Вот тебе письмо к генералу Эдувилю. Как главнокомандующий Западной армией он будет вести переговоры с аббатом Бернье, и ты будешь присутствовать на всех совещаниях. Он будет всего лишь моими устами, а ты — моей мыслью. Отправляйся немедленно: чем раньше ты вернешься, тем скорей будет разбит Мелас.
   — Генерал, разрешите мне только написать матушке.
   — Где она остановится?
   — В Посольской гостинице.
   — Когда она должна приехать?
   — Сейчас ночь двадцать второго января. Она прибудет двадцать третьего вечером или утром двадцать четвертого.
   — И она остановится в Посольской гостинице?
   — Да, генерал.
   — Я все устрою.
   — То есть как вы все устроите?
   — Твоя матушка, конечно, не может оставаться в гостинице!
   — Где же она будет проживать?
   — У одного друга.
   — Но она никого не знает в Париже.
   — Прошу прощения, господин Ролан: она знает гражданина Бонапарта, первого консула, и его супругу, гражданку Жозефину.
   — Неужели вы хотите, генерал, поместить мою матушку в Люксембургском дворце? Имейте в виду, что она будет там плохо себя чувствовать.
   — Нет, я ее устрою на улице Победы.
   — О! Генерал!
   — Хорошо, хорошо! Значит, решено. Поезжай и возвращайся как можно скорее!
   Ролан взял руку первого консула и хотел было ее поцеловать, но Бонапарт привлек его к себе.
   — Обними меня, милый Ролан, — сказал он. — Счастливого пути!
   Спустя два часа Ролан уже мчался в почтовой карете по дороге в Орлеан. Через день, в девять часов утра, после тридцати трех часового пути, он прибыл в Нант.

Часть вторая

XXIX. ДИЛИЖАНС ИЗ ЖЕНЕВЫ

   Почти в тот же час, когда Ролан приехал в Нант, тяжело нагруженный дилижанс остановился возле постоялого двора «Золотой крест» на главной улице городка Шатийон-сюр-Сен.
   В те времена дилижансы состояли всего из двух частей — закрытого купе спереди и общего отделения. Ротонда была добавлена позднее как новейшее изобретение.
   Лишь только дилижанс остановился, кучер соскочил на землю и распахнул дверцы, открыв пассажирам выход с обеих сторон.
   Пассажиров было всего семь человек.
   В общем отделении — трое мужчин, две женщины и грудной младенец.
   В переднем купе — мать с сыном.
   Мужчины были: врач из Труа, часовщик из Женевы и архитектор из Бурка. Одна из женщин была горничная, направлявшаяся в Париж к своей хозяйке, другая — кормилица с грудным ребенком на руках: она везла малыша к его родителям.
   В переднем купе ехала мать, женщина лет сорока, сохранившая следы былой красоты, и ее сын, мальчик лет одиннадцати-двенадцати.
   Третье место в купе занимал кондуктор.
   Завтрак, как обычно, был приготовлен в большом зале гостиницы; это тот самый дорожный завтрак, который путешественники никогда не успевают доесть, потому что кондуктор — вероятно, по сговору с трактирщиком — немилосердно торопит их.
   Горничная с кормилицей зашли в булочную, чтобы купить свежих хлебцев, а кормилица — еще и чесночной колбасы, после чего обе женщины вошли обратно в дилижанс и преспокойно уселись закусывать, из экономии отказавшись от завтрака, который, должно быть, был им не по средствам.
   Врач, архитектор, часовщик и мать с сыном отправились на постоялый двор и, обогревшись у большого кухонного очага, уселись за стол в столовой.
   Дама взяла только чашку кофе со сливками и немного фруктов.
   Мальчик, стараясь показать, что у него аппетит как у взрослого, принялся уплетать завтрак.
   Несколько минут все пассажиры молча утоляли голод.
   Первым нарушил молчание часовщик из Женевы.
   — Честное слово, граждане, — воскликнул он (в общественных местах все еще было принято обращение «гражданин»), — признаюсь откровенно, сегодня утром я был очень рад, когда наконец рассвело!
   — Вам плохо спится в дороге, сударь? — осведомился врач.
   — Напротив, сударь, — возразил земляк Жан Жака, — обычно я сплю как убитый; но в эту ночь страх был сильнее усталости.
   — Вы боялись, что дилижанс опрокинется? — пошутил архитектор.
   — Вовсе нет, в этом отношении мне везет: я уверен, что ни один экипаж не опрокинется, если в нем еду я. Опять-таки дело не в этом.
   — А в чем же? — спросил врач.
   — Да у нас в Женеве ходят слухи, будто дороги во Франции далеко не безопасны.
   — Это смотря по обстоятельствам, — заметил архитектор.
   — Вот как? — удивился часовщик.
   — Нуда, — продолжал архитектор, — если бы, к примеру, мы везли с собой казенные деньги, на нас бы непременно напали, вернее, это давно бы уже произошло.
   — Вы полагаете? — ужаснулся женевец.
   — Это неизбежно. Уж не знаю, как этим чертям Соратникам Иегу удается обо всем пронюхать, но они не пропускают ни одного случая.
   Врач кивнул в знак согласия.
   — А вы? Вы тоже разделяете мнение моего соседа? — спросил доктора уроженец Женевы.
   — Безусловно.
   — А вы решились бы сесть в дилижанс, если бы знали, что там везут казенные деньги?
   — Признаюсь, я бы еще подумал, — засмеялся доктор.
   — А вы, сударь? — обратился часовщик к архитектору.
   — Ну, у меня настолько срочное дело, что я бы все-таки поехал, — ответил тот.
   — Ох, меня так и тянет выгрузить свои чемоданы и сундуки и подождать завтрашнего дилижанса! — заявил испуганный швейцарец. — Ведь в сундуках у меня карманных часов на двадцать тысяч франков; до сих пор нам везло, но не следует искушать Господа Бога.
   — Разве вы не слышали, сударь, — вмешалась в разговор пожилая дама, — что нам грозило бы нападение лишь в том случае, если бы мы везли казенные деньги; так, по крайней мере, утверждают ваши соседи.
   — Вот именно! — воскликнул часовщик, с тревогой оглядываясь по сторонам. — В том-то и дело, что мы везем казенные деньги.
   Пассажирка слегка побледнела, бросив взгляд на сына: каждая мать прежде всего беспокоится за своего ребенка, а потом уже думает о себе.
   — Что такое? Мы везем деньги? — вскрикнули в один голос, хотя и с разной степенью волнения, врач и архитектор. — Вы уверены в этом?
   — Совершенно уверен, господа.
   — Тогда вам следовало бы сказать нам раньше или, по крайней мере, говорить об этом шепотом.
   — Но, может быть, ваши сведения не совсем точны? — допытывался доктор.
   — Или вы просто пошутили? — добавил архитектор.
   — Боже меня упаси!
   — Ведь женевцы — большие охотники посмеяться, — подхватил врач.
   — Сударь, — возразил часовщик, крайне оскорбленный тем, что его принимают за шутника, — сударь, я сам видел, как их грузили.
   — Что?
   — Деньги.
   — И много их было?
   — При мне погрузили изрядное количество мешков.
   — Но откуда же столько денег?
   — Это сокровище бернских медведей. Вам, должно быть, известно, господа, что бернские медведи имеют ренту не менее пятидесяти-шестидесяти тысяч ливров?
   Врач расхохотался.
   — Право же, наш сосед нарочно нас пугает! — воскликнул он.
   — Господа, даю вам честное слово! — возмутился часовщик.
   — Скорее, господа, по местам! — крикнул кондуктор, распахивая двери. — Пора ехать, мы и так опаздываем на три четверти часа.
   — Минутку, кондуктор, одну минутку! — сказал архитектор, — мы совещаемся.
   — Насчет чего?
   — Затворите дверь, кондуктор, и подойдите сюда.
   — Выпейте с нами стаканчик вина, кондуктор.
   — С охотой, господа; от стаканчика вина не откажусь. Кондуктор поднял стакан, и трое пассажиров чокнулись с ним.
   Не успел он поднести стакан ко рту, как доктор удержал его за руку.
   — А ну-ка, кондуктор, говорите начистоту, это правда?
   — Что такое?
   — А то, что сказал этот господин. И он кивнул на женевца.
   — Господин Феро?
   — Я не знаю, так ли зовут этого господина.
   — Да, сударь, это моя фамилия, я весь к вашим услугам, — подтвердил женевец, поклонившись, — Феро и компания, часовая мастерская, улица Рампар, номер шесть, в Женеве.
   — Садитесь, господа, скорее! — снова произнес кондуктор.
   — Но вы же не ответили.
   — А на что я должен отвечать, черт подери? Вы ни о чем не спрашивали.
   — Ну как же, мы спрашивали: правда ли, что вы везете в дилижансе крупную сумму денег, принадлежащих французскому правительству?
   — Экий сплетник! — проворчал кондуктор, обернувшись к часовщику. — Это вы все разболтали?
   — Нуда, дружище…
   — Садитесь, господа, по местам!
   — Но ведь прежде чем сесть в дилижанс, мы хотим знать…
   — О чем? Везу ли я казенные деньги? Ну да, они со мной. Теперь, стало быть, если на нас нападут, молчите, сидите смирно, и все обойдется как нельзя лучше.
   — Вы уверены?
   — Я сам улажу дело с этими молодцами.
   — Как вы поступите, если нас задержат? — спросил врач у архитектора.
   — Черт возьми, я последую совету кондуктора.
   — Это лучшее, что вы можете сделать, — поддержал тот.
   — Тогда и я буду сидеть смирно, — сказал доктор.
   — И я тоже, — поддакнул часовщик.
   — Ну, господа пассажиры, садитесь, да поживее! Мальчик слушал их разговор, нахмурив брови и стиснув зубы.
   — Что до меня, — повернулся он к матери, — если на нас нападут, уж я знаю, что мне делать.
   — А что ты сделаешь?
   — Сама увидишь.
   — О чем говорит этот милый ребенок? — спросил часовщик.
   — Я говорю, что все вы трусы! — решительно ответил мальчик.
   — Полно, Эдуард, что с тобой? — испугалась мать.
   — Мне бы даже хотелось, чтобы на дилижанс напали! — со сверкающим взором воскликнул мальчуган.
   — Скорее, господа, ради Бога, садитесь поскорее! — в последний раз крикнул кондуктор.
   — Надеюсь, кондуктор, у вас нет с собой оружия? — еле вымолвил доктор.
   — Как же, есть пистолеты.
   — Экая беда!
   Кондуктор нагнулся к нему и шепнул на ухо:
   — Не беспокойтесь, сударь, — они заряжены только порохом.
   — Слава Богу!
   Кондуктор захлопнул дверцы дилижанса.
   — Эй, кучер, погоняй!
   Пока возница хлестал лошадей и тяжелый экипаж раскачивался, трогаясь с места, он затворил дверцы купе.
   — Разве вы не сядете с нами, кондуктор? — спросила дама.
   — Благодарствуйте, госпожа де Монтревель, я поеду на империале, — ответил кондуктор и прибавил, проходя мимо оконца: — Последите, чтобы господин Эдуард не трогал пистолетов в моей сумке: это опасно.
   — Вот еще, будто я не умею обращаться с пистолетами! — возмутился мальчик. — У меня есть пистолеты куда лучше ваших, те, что мой друг сэр Джон выписал из Англии; ведь правда, мама?
   — Все равно, прошу тебя, Эдуард, ничего не трогай, — сказала г-жа де Монтревель.
   — О, не беспокойся мамочка, — сказал мальчуган и тут же прошептал сквозь зубы: — А все-таки, если Соратники Иегу нападут на нас, я знаю, что мне делать!
   Дилижанс наконец сдвинулся и покатил дальше на Париж.
   Стоял один из тех ясных зимних дней, когда даже люди, верящие в смерть природы, вынуждены понять, что она не умерла, а только заснула. Человек живет семьдесят или восемьдесят лет, ночи его долгой жизни длятся по десять-двенадцать часов, и он сетует, что продолжительность этих ночей сокращает его и без того краткие дни; а у природы, существующей вечно, и деревьев, живущих многие века, сон длится всего пять месяцев; для нас это зима, для них — только ночь. Поэты с завистью воспевают бессмертие природы, которая будто бы умирает каждую осень и воскресает каждую весну. Но поэты ошибаются: осенью природа не умирает — она засыпает, весною природа не воскресает — она пробуждается. В тот день, когда наша планета действительно умрет, она погибнет навеки: улетит в просторы вселенной или низвергнется в бездну хаоса, безжизненная, безмолвная, одинокая, без деревьев, без цветов, без зелени, без поэтов.
   Но в тот чудесный день 23 февраля 1800 года уснувшей природе как будто грезилась весна. Под сияющими радостными лучами в траве, окаймлявшей дорогу с обеих сторон, сверкали искры инея, те обманчивые жемчужины, что тают в руках ребенка и радуют взор земледельца, когда они трепещут на ростках пшеницы, едва показавшихся из земли.
   В дилижансе растворили все окна навстречу нежданной улыбке небес и люди говорили солнечному лучу, радующему их после столь долгого отсутствия: «Будь благословен, желанный гость, мы боялись, что ты заблудился в густых тучах запада или в бурных волнах океана».
   Через час после стоянки в Шатийоне дилижанс внезапно остановился возле излучины реки без всякой видимой причины, вот только навстречу медленно ехали четыре всадника, и первый из них, обогнав остальных на два-три шага, взмахом руки приказал кучеру остановиться.
   Возница повиновался.
   — Ах, матушка, какие прекрасные лошади! — воскликнул Эдуард, который, не слушая предостережений г-жи де Монтревель, смотрел на дорогу, высунувшись в раскрытое оконце. — Какие лошади! Только отчего все всадники в масках? Мы же не на карнавале!
   Госпожа де Монтревель предавалась мечтам (всякая женщина о чем-то мечтает: молодая грезит о будущем, пожилая вспоминает прошлое).
   Выйдя из задумчивости, она тоже выглянула в окошко и громко вскрикнула.
   Эдуард быстро обернулся.
   — Что с тобой, мама? — спросил он.
   Госпожа де Монтревель, сильно побледнев, крепко обняла его, ничего не отвечая.
   В дилижансе раздались крики ужаса.
   — Да что случилось? — воскликнул мальчик, стараясь вырваться из рук матери, обнявшей его за шею.
   Тут в оконце экипажа просунул голову один из всадников в маске.
   — Случилось то, мой дружок, — произнес он ласково, — что нам с кондуктором надо уладить одно дельце, которое ничуть не касается господ пассажиров. Попросите вашу достойную матушку принять уверения в нашем почтении и не обращать на нас внимания, будто нас здесь и нет.
   Затем он вошел в общее отделение.
   — Мое почтение, господа, — сказал он, — не тревожьтесь за сохранность ваших кошельков и драгоценностей и успокойте кормилицу: мы вовсе не хотим, чтобы у нее пропало молоко.
   Потом незнакомец обратился к кондуктору:
   — Ну как, дядюшка Жером, ведь правда, что у вас припрятано сто тысяч франков в сундуке и на империале, не так ли?
   — Что вы, господа, уверяю вас…
   — Это казенные деньги, они взяты у бернских медведей; семьдесят тысяч франков золотом, остальное серебром. Серебряные монеты в мешках на империале, золото в сундуке в купе. Все правильно? Мы хорошо осведомлены?
   При словах «в сундуке в купе» г-жа де Монтревель снова вскрикнула; значит, ей придется столкнуться лицом к лицу с незнакомцами, которые, несмотря на их любезность, внушали ей настоящий ужас.
   — Да что с тобой, мама? Что с тобой? — нетерпеливо допытывался мальчик.
   — Молчи, Эдуард, молчи.
   — Почему я должен молчать?
   — Разве ты не понимаешь?
   — Нет.
   — Наш дилижанс задержали.
   — Но зачем? Объясни, зачем!.. Ах, мама, теперь я понял!
   — Нет, нет, — прошептала г-жа де Монтревель, — ты ничего не понимаешь.
   — Эти господа просто грабители.
   — Берегись, не говори так.
   — Почему? Разве это не воры? Вон они отбирают деньги У кондуктора!
   В самом деле, один из верховых укладывал на лошадь мешки с серебром, которые кондуктор бросал ему сверху, с империала.
   — Нет, нет, это не воры! — сказала мать. И прибавила, понизив голос: — Это Соратники Иегу.
   — Ах, вот как! — воскликнул мальчик. — Значит, те самые, которые чуть не убили моего друга сэра Джона?
   Мальчик сильно побледнел и стиснул зубы, тяжело дыша от волнения.
   В эту минуту один из незнакомцев в маске отворил дверцу купе и обратился к пассажирке с изысканной любезностью:
   — Госпожа графиня, к величайшему сожалению, мы вынуждены вас потревожить: нам, или, вернее, кондуктору, надо порыться в сундуке. Сделайте одолжение, выйдите на минуту из экипажа: Жером постарается все закончить как можно скорее.
   Потом, с игривой усмешкой, веселым тоном, должно быть всегда ему свойственным, он крикнул кондуктору:
   — Верно я говорю, Жером?
   С высоты империала кондуктор подтвердил его слова.
   Исполняя просьбу незнакомца, г-жа де Монтревель спустилась на землю первая, инстинктивно стараясь загородить собою сына от возможной опасности.
   Этой минутой и воспользовался мальчик, чтобы завладеть пистолетами кондуктора.
   Веселый молодой человек заботливо помог г-же де Монтревель спуститься по ступенькам, подал знак одному из товарищей поддержать ее под руку и вернулся к экипажу.
   В этот миг раздались два выстрела: Эдуард выпалил прямо в соратника Иегу из двух пистолетов, и того заволокло облаком дыма.
   Госпожа де Монтревель отчаянно вскрикнула и упала без чувств.
   Вслед за воплем матери раздались громкие возгласы, выражавшие самые разные чувства.
   Из дилижанса доносились испуганные крики: ведь все сговорились не оказывать никакого сопротивления, и вдруг кто-то вздумал дать отпор.
   Трое молодых людей на миг замерли от изумления: такое происшествие случилось с ними впервые!
   Они бросились к своему товарищу, думая, что он убит наповал.
   Но он стоял во весь рост, целый и невредимый, и покатывался со смеху, между тем как кондуктор, умоляюще сложив руки, жалобно восклицал:
   — Честное слово, сударь, там не было пуль, клянусь вам, сударь, это холостые заряды.
   — Еще бы, черт подери! — воскликнул молодой человек. — Сам вижу, что это холостые заряды, но у мальчика были серьезные намерения… Не правда ли, Эдуар?
   Обернувшись к своим спутникам, он продолжал:
   — Согласитесь, господа, что этот прелестный мальчик — истый сын своего отца и вполне достоин своего старшего брата. Браво, Эдуард, ты будешь настоящим мужчиной, когда вырастешь.
   И, заключив мальчика в объятия, он крепко расцеловал его в обе щеки. Эдуард, отбиваясь изо всех сил, дрался как чертенок: он был возмущен, что его обнимает человек, в которого он два раза выстрелил из пистолета.
   Тем временем один из незнакомцев перенес мать Эдуарда на несколько шагов от дилижанса и уложил ее, подстелив плащ, на обочину дороги.
   Молодой человек, с такой нежностью обнимавший Эдуарда, оглянулся по сторонам и увидел лежавшую женщину.
   — Однако, — сказал он, — госпожа де Монтревель все еще не пришла в себя. Господа, мы не можем бросить даму в таком состоянии. Эй, Жером, возьми к себе господина Эдуарда.
   Передав мальчика на попечение кондуктора, он обратился к одному из своих спутников:
   — Послушай, ты человек предусмотрительный, нет ли у тебя нюхательной соли или пузырька с мелиссовой водой?