Кроме дивизионов канонерок, в Северный отряд Волжско-Камской флотилии вошли плавучие форты с батареями морской артиллерии, вспомогательные суда – ремонтных мастерских и госпиталей, дивизионы катеров, воздушный, воздухоплавательный, отряды десантные и минные. Когда эта вооружённая разномастная армада судов и судёнышек, пятная берега и небо чёрными, рыжими, свинцовыми дымами труб, пыхтя и стуча машинами, лязгая в клюзах якорными цепями, мигая на мостиках быстрыми флажками сигнальщиков, – когда эта многочисленная плавучая крепость заняла протянувшуюся на версты исходную позицию и Рагозин, на моторном боте, по дороге в штаб флотилии, прошёл только мимо передовых дивизионов, у него захватило дух. Впервые с такой властью очевидности развернулось перед ним могущество красного фронта, и он как бы предметно, на грозных вещах, обнаружил величие двинувшегося за своим правом народа.
   Рагозин зачерпнул через борт горсть прогретой солнцем воды, хлебнул глоток, вытер лоб ничуть не остуженной ладонью и, не зная – как бы излить волнение, крикнул мотористу:
   – Закурим, что ли? – хотя давным-давно отвык от табака…
   С того момента, как в штабе дивизиона вскрыт был пакет с приказом о переходе в наступление и сигнальщик передал узорчатой игрой флажков приказание командира дивизиона – «следовать за мной кильватерной колонной», Рагозин больше не заглядывал к себе в каюту. Пребывание на палубе, или на командном мостике с биноклем перед глазами, или у орудий, среди молчаливых, серьёзных матросов, делало его чувство торжественным и напряжённым. Он был уверен, что первый же предстоящий бой будет решительным, и странным казались ему невозмутимое спокойствие берегов, нежная, как оперенье снегиря, краска восхода, одиноко возносящийся над деревней дымок затопленной печки. Полным кругом выкатилось над луговой стороной солнце, и другой высокий берег оживился. Взбивая пыль, тянулись по нагорью бесконечными цепочками гурты овец и волов: команды армейского снабжения погнали скот. Это был знак, что наступление на суше началось в один час с флотилией. Клубы береговой пыли будто переговаривались с редкими дымами канонерок: локоть к локтю, отважнее вперёд!
   Но эти клубы пыли навлекли на себя противника. Две тройки самолётов быстро близились навстречу дивизиону, вырастая на безоблачном небе из едва приметных воробьиного размера пятнышек в парящих воронов и накатывая на окрестность свирепый гул. Передняя тройка пронеслась вдоль берега, задняя шла над руслом. Взорвались одна за другой первые бомбы, вскинув веера земли в воздух. Над гуртами выше поднялась непроницаемая туча пыли – скот бросился врассыпную.
   Застукали зенитные трехдюймовки дивизиона. Суда начали маневрировать. Многосаженными стеклянными бокалами взвились над Волгой и ливнем пали водяные столбы от разорвавшихся бомб, Канонерки закачались на неровных волнах.
   Кое-кто из нижней команды «Октября» поднялся на палубу. Все смотрели, как разворачиваются и заходят с тыла самолёты. На этот раз вся шестёрка взяла курс вдоль русла. Бомбы легли на воду кучнее, но суда успели к этому моменту отойти друг от друга на большое расстояние. Зенитный огонь усилился, лёгкие, будто пуховые звезды разрывов в небе стали чаще, самолёты должны были подняться выше. Но они вновь описали полукруг и вновь вернулись.
   Одна бомба, со свистом раздирая воздух, низринулась поблизости от «Октября». Белый шквал пены окатил палубу канонерки, борта её ответили взрыву утробным воем, со звоном вылетели в крохи размолотые стекла штурвальной будки.
   Молодой матрос был сброшен с носовой части в воду. Ему кинули с кормы конец. Он кошкой вскарабкался на борт. С него струилась вода, фланелевка и штаны облепили его резиновое тело. Он поглядел вслед ушедшим самолётам, поднял кулак, крикнул:
   – Я вам попомню! – и ругнулся так звонко, что услышала вся верхняя палуба.
   Страшнов, вылезший из машинного отделения, стоял во время взрыва позади Рагозина. Он утёр от воды выпачканное маслом жёлтое лицо и прогудел недобрым басом, с особым упором на своё «о».
   – Горячий привет дорогой Антанты…
   Рагозин, тоже вытирая платком загривок (его обдало со спины), проговорил спокойно:
   – Союзнички.
   – Французского изготовления птички-то?
   – Черчи-илль старается, – протяжно ответил Рагозин и вдруг, повернувшись к Страшнову, быстро спросил: – А твоё место боевого расписания здесь?
   – У нас на месте обе смены, – отозвался Страшнов куда-то вбок.
   Рагозин промолчал.
   Все время налёта он пробыл около зениток, присматриваясь к незнакомой работе артиллеристов. Он боялся упустить какой-то важный миг, который мог потребовать его вмешательства, и внимание его, отточенное до небывалой остроты, подавило в нём все другие способности. Он только потом, когда самолёты скрылись, словно бы с головы до пят ощутил, что момент был жестокий: если бы хоть одна бомба угодила в судно, урон был бы велик. Его поразило, что зенитки не причинили никакого вреда самолётам – они удалились пренебрежительно-спокойно, – и он не знал, как ответить себе – хорошо ли вёлся огонь и можно ли назвать происшедшее боем? Но команда молча приводила в порядок корабль, и Рагозин тоже многозначительно помалкивал, делая вид, что грохот таких схваток с противником ему вполне привычен.
   Высланная вперёд канонерка «Рискованный» подошла близко к неприятельскому берегу и высадила на лодке разведчиков. Матросы забрались на крышу разрушенной дачи.
   Степь простиралась в однотонном покое сожжённого солнцем былья. Пологая возвышенность тянулась под углом к берегу. Справа от неё видна была цепь залёгшей лицом к югу пехоты, слева далёкой грядою вздулись холмы, похожие на курганы. Сильно маревело, и нельзя было тотчас увериться – где призрак, где настоящее окаймление курганов. Потом стало угадываться через бинокль суетливое движение людей вокруг раскинутых по гряде точек.
   И вот, будто проступая из земли, выплыли открытые артиллерийские позиции белых.
   Разведчики попрыгали с крыши, бросились назад, на канонерку. Под прикрытием береговых обрывов она пошла полным ходом, но не успела передать штабу добытых сведений, как белые открыли по кораблям огонь.
   Канонерки начали спускаться по течению, в расчёте зайти белым в тыл. Ответный огонь их нарастал. Подтягивались к месту дуэли корабли других дивизионов. Открыла стрельбу плавучая батарея. Гулкие вздохи морских орудий Канэ ворвались в рокот канонады. Как пузыри в воде, всплыли в воздух змейковые аэростаты. Светящимися облачками они повисли в прозрачной высоте, сигналами корректируя стрельбу.
   Когда «Октябрь» обогнул протяжённую береговую излучину, перед ним, словно ущелье в горах, раздвинулся глубокий буерак, жерловина которого выходила к реке, а другой конец, далеко в степи, упирался в подошву курганов. Сквозь это ущелье с борта стали видны непрерывно бившие батареи деникинцев.
   Перед глазами Рагозина выросла та живая, замкнутая в своей жгучей ясности цель, которую должно было уничтожить. В жёлтом, позолоченном солнцем чаду над степью он остро различал вспышки орудий, пыль, завихряемую выстрелами, взлёты земли от разрывавшихся корабельных снарядов – будто кто-то вскапывал почву огромными заступами и кидал в воздух.
   «Октябрь» навёл четырехдюймовку вдоль буерака, коридором открывавшего путь для удара с тыла. Раздалась команда – и последовал выстрел. Корабль дрогнул.
   Рагозин, установив локти на палубном поручне, глядел в бинокль. Если бы он мог в эту минуту наблюдать самого себя, он изумился бы скованности своего тела. Широко расставив ноги, пригнувшись, он прогибал тяжестью корпуса металлический прут, на который упирались локти. Иначе, нежели этой натугой всех мышц, нельзя было удержать в повиновении прежде никогда не ведомое чувство. Это была окрылённая злоба, звавшая его туда, где рвалась на комки и развевалась в золотую пудру земля. Он смотрел и смотрел в далёкий светящийся чад, напутствуя этой злобой снаряд за снарядом, летевшие с корабля на вражеские батареи.
   Вдруг огонь флотилии начал утихать. «Октябрь» прекратил стрельбу. Рагозин оторвался от бинокля, подскочил ближе к мостику.
   – Что такое? Почему замолчали?
   Голос его после гула орудия прозвенел по-птичьи.
   – Пехота с десантом пошли в атаку! – крикнул сверху командир.
   Рагозин глянул на берег.
   По полосе между водой и подножьем берегового обрыва бежали узкой тесьмою матросы десантного отряда. Один за другим исчезали они в крутобокой жерловине буерака. Несколько тесных кучек людей катили пулемёты, впрягшись в них спереди и подталкивая сзади.
   Рагозин опять прижал к переносью бинокль. Пыль медленно оседала на курганы. Реже и реже вспыхивали огни выстрелов. Возник на бугре дымный шар, стремительно разбухая, и спустя секунду волной разлился по степи тягучий удар взрыва. Кто-то закричал на палубе:
   – Орудия рвут!
   Рагозин увидел, как совсем близко от позиций белых десантники, цепляясь друг за друга и скатываясь по оползающим откосам, выбирались из буерака наверх. Вот передовые выпрямились в рост на равнине. Вот со дна оврага потянули кверху пулемёты. Все больше появлялось на кромке буерака матросов, длиннее растягивались по степи их ряды. Прострекотала первая строка пулемёта. Воздух словно задрожал от далёкой ружейной пальбы.
   – Пошли, пошли! – с нетерпением раздался новый выкрик.
   Сразу в дюжину голосов со всех концов корабля начали кричать столпившиеся на палубе моряки:
   – Бей их! Бей, в душу так…
   Рагозин перевёл бинокль на курганы. По степной целине полные упряжки коней галопом уводили орудия. Почти в тот же момент на окоемку холмов россыпью вымахнула красная пехота. Цепь её просвечивала, как частокол против солнца. Десантный отряд матросов прянул наперерез бросавшим позицию белым.
   Рагозин поднял голову на мостик.
   – Сбили! Сбили! – кричал ему командир, непонятно взмахивая обеими руками.
   Рагозин быстро оглядел моряков. Со смехом крича и бранясь, они смотрели на берег и тоже махали руками. Лица их сияли тем высокомерным и наивным счастьем, какое приносит успех.
   Вдруг прямо против себя Рагозин опять увидел Страшнова. Залитый солнцем и потому ещё больше лоснившийся от масла, помор довольно улыбался.
   – Лиха беда начало, – сказал он.
   Рагозин нахмурился.
   – Ты что за мной ходишь?
   – Я тут… в случае чего исправить на палубе…
   – Ты что мне – нянька, за мной смотришь? Я за тобой буду смотреть, а не ты за мной!
   – Я что ж? Я как все…
   – Нет, не как все, – с неожиданной угрозой оборвал Рагозин. – Мне опахала не требуется. Я не генерал – ходить за мной…
   Он круто повернул плечо и ушёл. У него явилась раздражающая мысль – будто он что-то задолжал. Вот сбили артиллерию деникинцев, матросы с пехотой бросились преследовать её, а он только поглядывал в бинокль. Это был уже настоящий бой, и кончился он удачей. А что Рагозин сделал для удачи? И что ему надо делать в боях? Глядеть в бинокль?
   – Опахало! – негодующе буркнул он, взбираясь на мостик и резко откидывая вбок болтавшийся на ремешке тяжёлый бинокль.
   Командир дивизиона – уже немолодой и рыхлый морской офицер – проговорил навстречу Рагозину, когда комиссарская кепка только показалась над последней ступенькой к мостику:
   – Пошло, Пётр Петрович, теперь пошло!
   Он не приподнял, а лишь дотронулся левой рукой до козырька, делая вид, что приподнимает фуражку, и не перекрестился, а лишь наметил правой рукой перед лицом своим мановение, похожее на крестик.
   – Господи благослови.
   Он как-то официально и в то же время пытливо смотрел в лицо Рагозину. Пётр Петрович подвил растрёпанные колечки усов. Он не возражал против обычая: отчего не перекреститься, если дело пошло на лад?
   – Приняли с флагмана радио, – как бы докладывал и вместе с тем просто делился новостью командир. – Наступление развивается по всему фронту. Дивизиону идти полным вперёд, очищая берега от противника.
   – Не оторваться бы от пехоты, – с видом стреляного воробья заметил Рагозин.
   – А зачем у нас глаза, Пётр Петрович? Глаза прежде всего.
   Офицер уважительно постучал ногтем по биноклю Рагозина. Ему нравилось, что комиссар не говорит лишнего и не мешает ему держаться так, как он привык, то есть слегка отечески.
   – Значит, полный вперёд?
   – Вперёд, Пётр Петрович. Отдаю приказание.
   …Этот день открыл собою обширные наступательные операции особой ударной группы советских армий Южного фронта по плану главкома, начавшиеся с успехов, но приведшие затем к отступлению.
   Провал удара Южного фронта по казачьим армиям белых обнаружил себя через две недели для вспомогательной группировки, действовавшей на Купянск, и через три недели – для армий, наступавших в основном направлении на Царицын. Вспомогательная группа, вклинившись центром глубоко в расположение белых и заняв Валуйки и Купянск, оставила свои ослабевшие в боях фланги далеко позади и оказалась под опасностью полного окружения. Попытки ликвидировать угрозу флангам, созданную кубанской конницей Шкуро и донцами, не дали положительных результатов, и вся группировка вынуждена была с тяжёлыми потерями отойти в исходное положение, а потом и за его пределы. В направлении на Царицын упорные бои сначала принесли красным войскам немало успехов, но группа в целом быстро разбросала свои силы на широком фронте и не могла выполнить своих задач. Армия, продвинувшаяся до подступов к Царицыну, попала под удар манёвренной кавалерийской группы Врангеля, не выдержала её сосредоточенных атак и отступила к северу от города.
   Однако пока наступление развивалось, оно дало примеры из ряда выходящей боеспособности солдат, сплочённых знамёнами революции.
   Особенный порыв проявился на главном направлении, где советская пехота действовала совместно с кавалерией и при поддержке Волжско-Камской флотилии.
   Тут объединённые в конный корпус под командованием Будённого дивизии, не прекращая формирования частей и черпая конский состав в окрестных селениях и станицах, вышли победителями в больших боях с казачьими массами белых. Корпус разгромил под Каменночерновской донскую конницу генерала Сутулова, а спустя три дня нанёс сильнейший удар противнику под Серебряковым. Быстро перебрасывая свои лавины с участка на участок, корпус как будто предвосхищал в краткодневных боях разительные походы Первой Конной армии недалёкого будущего.
   Левый фланг наступавшей на Царицын армии опирался на Волгу, где действовала, продвигаясь к югу, речная военная флотилия, созданная Советами. В этом походе она прогремела бесстрашием и самоотверженностью русских матросов…
   У Рагозина очень скоро исчезло ощущение неполноты своего участия в боях. Наоборот, ему стало очевидно, что он нужен дивизиону, требовавшему от него все больше усилий, чтобы соединить волю людей и бросить её на определённое дело. Сложнее и длительнее становились операции: то обходный манёвр десанта на берегу, то заградительный огонь с кораблей в поддержку атакующей пехоте, то отчаянная разведка в неприятельском тылу. А в то же время на ходу велись ремонты повреждений, множилось число раненых в госпитале, истощались запасы снарядов, безвозвратно выходили из строя люди.
   Рагозин в какой-то час уловил сознанием самое существо своей задачи на судах, которую он выполнял сначала безотчётно, в силу течения вещей. Существо этой задачи состояло в том, чтобы любая необходимая работа исполнялась командами в полную силу воодушевления.
   У него был странный случай при взятии Николаевской слободы. На «Октябре», который бил по отступавшим белым, когда десант моряков уже влетел на улицу слободы, от некалиброванного шрапнельного снаряда взорвалось носовое орудие.
   Был убит наповал комендор – молодой моряк, державший орудие всегда на «товсь!», так и прозванный товарищами – «Товсь» и любимый ими за весёлый нрав. Взрывом опалило лица двум патронным и сбросило с мостика командира дивизиона – он оказался легко контуженным.
   Скомандовали развернуться кормой и стрелять из кормовой пушки. Но комендоры, напуганные смертью товарища и опасаясь, что негодна вся партия снарядов, не решались продолжать огонь.
   За истёкшую неделю боев Рагозин успел приглядеться к работе судовых артиллеристов. Он пошёл на корму, приказал команде отойти на бак, сам зарядил орудие и выстрелил. Он выпустил три снаряда и обернулся. Орудийная прислуга виновато стояла позади него. Он сказал:
   – Ну, теперь валяйте, ребята, не страшно. Снаряды вполне приличные.
   Матросы кинулись к пушке, мигом взяли прицел и открыли стрельбу с таким неистовым старанием, что раскалился орудийный ствол.
   Рагозин, только отойдя в сторону, почувствовал, что прилипла к телу рубашка, и ему показалось, это не сам он орудовал у пушки, а какой-то особый в нём человек, и этому человеку он должен без колебаний повиноваться.
   Все пережитое за эти недели Рагозиным он позже отнёс к тому роду напряжения человеческих возможностей, которое для своей разрядки словно уже не нуждается в отдыхе, а может быть выдержано только с помощью нового напряжения, ещё большей силы.
   Но случилось в то же время два обстоятельства, как будто незначительных, тем не менее запомнившихся Рагозину и выведших его из напряжения действительности в какой-то особый мир прихотливого или даже не совсем реального беспокойства. Было похоже, будто Рагозин долго обретается в доме с занавешенными окнами, и – от привычки – дом мнился большим. И вдруг раскрылась одна занавеска, и в окне он увидел неожиданную синюю даль с деревьями над водой. Свет там за окном был совсем иным, чем в доме. Потом занавеска закрылась, глаз снова привык к дому, и дом стал мниться большим, как прежде. Но память удержала представление о другом расстоянии, о той дали с деревьями, о том свете, который был иным.
   Ещё в ночь после первого боя комиссар «Рискованного», докладывая о положении на канонерке, сказал, между прочим, что матросы взяли с собой на судно одного парнишку и что теперь надо бы этого парнишку списать на берег, потому что жалко, если его покалечит: суётся куда не надо.
   – Откуда взяли? – будто тоже между прочим спросил Рагозин.
   – Ещё из Саратова.
   – Большой?
   – Да нет, так, малец. Лет, самое большее, двенадцати.
   – Как зовут?
   – Так все и зовут – малец и малец!
   Рагозин взялся руками за край скамьи, точно собравшись сесть, но не сел, а быстро выпрямился и, глядя прочь от комиссара, сказал чёрство:
   – Не знаешь поимённо личного состава своего экипажа?
   Комиссар засмеялся:
   – Это приблудный мальчишка-то – состав?
   – А что у тебя на борту? Постоялый двор?
   – Так я спишу, – как о нестоящем деле, кончил разговор комиссар.
   Рагозин сурово помолчал.
   – Парню на берегу с голоду умирать? Азиатчина, брат. Развели вот так… беспризорников. Спиши его на госпиталь. Там хоть сыт будет. И безопаснее.
   Мысль о мальчике отвлекла Рагозина ненадолго, но резко, будто его кто-то взял за плечи и повернул назад. Бродячий парнишка объявился на «Рискованном», с которым были связаны в памяти розыски Вани, и это ожгло возобновлённой тревогой за судьбу найденного и потерянного сына. Рагозин вовсе не хотел внушать себе, что опять напал на след Вани. Но в самом уязвимом углу сердца затаилось чувство иной жизни, отдельной ото всего, чем был поглощён Рагозин, и существование этой вымышленной жизни было больно, как неутолённая обида.
   События заглушили отвлекающий зов сердца. Они потребовали от Рагозина той брони, которая вырабатывается нервами для самозащиты в условиях, когда все время стоишь лицом к лицу с опасностью и должен её не замечать. Он ощущал в себе такую броню, и она была нетяжела ему. И, однако, в очень сильный момент этой гордой и уже нравившейся ему неуязвимости, как раз после случая с пушкой – когда он стрелял и ждал, что попадётся некалиброванный снаряд и пушку взорвёт, – как раз после этого случая Рагозина новым ожогом резнуло воспоминание о сыне.
   Дивизион спускался к Быковым Хуторам, прославленным по всему низовью «арбузной столицей». Стояло удивительно тихое утро, либо оно чудилось удивительным после грома боев за Николаевскую слободу и Камышин. Здесь было очень высоко для левого берега, и заросшие травой обрывы с недвижными ивами зелено повторялись в воде. Ожидая сведений от высланной к Быкову разведки, суда задержались против разбросанных на берегу бахчей.
   Дощаники, гружённые арбузами, с деревенскими мальчиками на вёслах, подошли вплотную к канонеркам. По воде далеко на стороны разносились тонкие голоса бахчевиков в перекличку с матросским смехом на судах. Шла бойкая торговля. Арбузы, подбрасываемые с лодок, взлетали вверх, а с бортов канонерок падали в лодки бумажные свёртки с солью и спичками, ломти хлеба, папиросы. Поплыли по воде, приплясывая, обглоданные арбузные корки, которыми с весёлым озорством кидались матросы.
   Рагозин долго смотрел на воду, испытывая то счастливое недоумение, какое бывает у горожанина, если он, подняв голову, нечаянно увидит легко наслоённые друг на дружку перистые облака в приволье неба. Да, существовала извечная счастливая тишина воды и неба, и дерзость мальчишеских дискантов населяла эту тишину молодостью, и берега звали к себе ласково, как может звать человека только земля. И вот все вместе – Волга с арбузными корками, перезвон голосов в тишине, погожее утро – опять связало Рагозина, как путами, мыслью о сыне, о жизни с сыном, непохожей на все прежнее и безраздельно отвлечённой от настоящего. Броня, защищавшая Рагозина от грома, до непонятности легко пробивалась тишиной, и боль опять проникла в сердце.
   Далёкий орудийный выстрел разбудил пространства, за ним – другой. Перепуганные мальчики на дощаниках, прыгая и переваливаясь через горы арбузов, бросились на весла. Баграми матросы помогали отвалить грузные лодки от бортов кораблей. Запели скрипучие уключины, забулькала вода под вёслами, окунаемыми по-волжски часто и глубоко. И тут над самой речной гладью разорвался шрапнельный снаряд.
   Рагозин видел, как притаились на секунду маленькие гребцы и как потом, сбившись с удара, беспомощно забрызгали водой тяжёлые весла.
   Он побежал к мостику, чертыхаясь. Нет, нельзя было даже долькой души отдаваться раздумью! Все было призраком – тишина, сонное утро, заманчивая ласка берегов. Ни смех, ни детские голоса не могли звенеть на земле, находившейся во власти порохового грома. Артиллеристы заняли места у орудий, плицы колёс шумно вспенили воду, сигнальщик начал своё тревожное письмо в воздухе…
   Поход на Царицын одни моряки называли церемониальным маршем, другим он казался непрерывной цепью горячих боев. Как во всяком сражении, одни части армии наносят и принимают на себя решающие удары, а другим выпадают либо схватки, либо готовые результаты успеха, – так и в походе Волжской флотилии тысячи матросов, выйдя из тяжёлого боя, вступали в ещё более тяжёлый, а тысячи других шли от лёгкого боя к лёгкому либо совсем не вступали в дело и радовались, что противник бежит, уклоняясь от встречи.
   Так десантный отряд и партизаны, нанёсшие деникинцам удар под посадом Дубовкой, знали настоящую цену своему стремительному успеху. Их путь был преграждён кинжальным огнём батарей белых. Десантники с хода выбросились на берег в тылу у артиллерии, опрокинули защищавшую её пехоту, разгромили батареи и, обернувшись на Дубовку, ворвались в посад. В представлении участников этой десантной операции бой за Дубовку был лихим обходным манёвром, потребовавшим исключительной отваги и жертв. В представлении же тех экипажей, которые не участвовали в бою, взятие Дубовки было только одним из других таких же успехов десантных отрядов.
   Но никто из команд флотилии не мог разойтись во взгляде на Царицынский бой, в котором приняла участие вся матросская масса и которым несчастливо оборвалось наступление.
   Этот трехсуточный бой за Царицын начался штурмом города при поддержке ураганного огня кораблей. Ряд поражений и глубокий отход, казалось, расшатали силы деникинских войск. Ещё на дальних подступах к Царицыну с судов видны были пожарища: белые сжигали всё, что не могли взять с собой, подготовляя эвакуацию города. Опыт сопряжённых действий военной флотилии с пехотой, оправдавший себя за время похода, должен был быть применён под Царицыном в невиданном на Волге масштабе. Все как будто сулило смелому предприятию удачу. И, однако, события приняли иной оборот.
   Прибрежный участок белых был сбит огнём судовой артиллерии и сухопутным отрядом моряков. Матросы атаковали и захватили Французский завод.
   Справа, на внешнем поясе окопов, действовала одна из отличившихся пехотных дивизий Красной Армии. Врангель, готовясь к обороне, стянул около трех кавалерийских корпусов в манёвренную группу. Дивизия попала под фланговый контрудар превосходящих конных сил. Тем временем моряки, увлекаемые своим успехом, обособленно продвигались с Французского завода к городу и ворвались в Царицын. Дивизия принуждена была отойти. Тогда белые перебросили силы против моряков и отрезали им отступление из города. В отчаянном сопротивлении большая часть матросов погибла.
   Преобладание белых становилось очевидным. Они располагали крупным узлом железных дорог, быстро маневрирующей конницей, хорошей разведкой. Но борьба не утихала.