Федин Константин Александрович. Необыкновенное лето

   Не прошло недели после приезда Кирилла, как матери стало ясно, что жить с ней он не будет. Он говорил ей как раз обратное: что его желание – не разлучаться с ней, но практически ему нужна была квартира в центре, ближе к городским учреждениям, а Солдатская слободка была пригородом, куда скачи, скачи – когда ещё доскачешь! Бросить же этот пригород Вера Никандровна не могла. Её связывала не столько школа, сколько издавна укоренившееся убеждение, что перемена школ отражается на учительском деле вредно: семья школьника должна доверять учителю, а если он будет прыгать с места на место – какая ему вера? Ей было бы обременительно жить в центре, Кириллу – невозможно оставаться на окраине. Они должны были разъехаться. Но сын решил, что будет часто бывать в слободке и что у матери устроит нечто вроде главного обиталища, для чего заложит в одной из комнат начало своей библиотеки.
   Это была давнишняя его цель – библиотека, полки с книгами, такие, которых нельзя сдвинуть с места и которые протянуты – именно протянуты – даже не вдоль стен, а под прямым углом к ним, так, чтобы между полок можно было ходить и стоять – да, да, стоять подолгу в переломленном луче солнца, вытягивая из плотно содвинутых в ряды книг самый необходимый или самый желанный томик, раскрывая его на титуле, на оглавлении, отыскивая какую-то неведомую страницу или изумляясь, что хорошо знакомая строчка таит в себе нечто неожиданно новое и покоряющее. В бродячей и неверной прошедшей жизни Кириллу никогда не приходилось иметь больше связки книг, пригодной для переноски в одной руке, и он мечтал когда-нибудь собрать книг много-много.
   Теперь время пришло. Конечно, Кирилл не думал осесть в Солдатской слободке навсегда или хотя бы надолго. Наоборот, он был уверен, что принадлежит событиям, а события требуют от человека подвижности, и он вот-вот будет сорван с места, как лист среди листьев, и унесён неизвестно куда. Но у него, в комнате матери, останется то, без чего нельзя человеку обретаться на земле, – кров, дом, прибежище души, и этим прибежищем, о котором он не перестанет по-прежнему мечтать, будет библиотека.
   – Знаешь, – сказал он матери, – мы заложим её пока из того, что есть у тебя и – немножко, правда, – у меня. Все-таки наберётся названий с полсотни. Ну, а полки…
   – Полки ты пока возьми из учительской, они там лишние, я достану для учительской шкаф, как только проведу смету.
   Вера Никандровна незадолго была назначена заведующей школой и слегка упивалась своей распорядительностью. Даже в дискуссиях о перестройке преподавания она чаще чем нужно произносила слова – смета, штаты, перерасход, отодвинувшие привычный её лексикон – программа, расписание, часы.
   Полка из учительской не понравилась Кириллу. Она была узка и так запачкана чернилами и старыми керосиновыми разводами, что он раздумал было её брать. Но в учительской обнаружился склад исписанных школьных тетрадок, пущенных на растопку, и обложки их с внутренней стороны не выцвели, были чисты. Этими синими обложками решено было обить полку. Попробовали – получалось очень неплохо. Полку, разумеется, пришлось поставить пока вдоль стены: нелепо было бы ткнуть её поперёк, хотя Кирилл сначала примерил – как выйдет, когда полок будет много, – и выходило тоже очень хорошо.
   Вера Никандровна распрямляла столовым ножом проволочки, которыми были сшиты тетради, аккуратно снимала обложки, а Кирилл облекал в них полку, жёстким пальцем проглаживая бумагу на рантах досок.
   – Да, я хотел тебе сказать, что смотрел сегодня квартиру, которую мне подыскали.
   – Что же ты молчишь? Где это?
   – Удобное место. Недалеко от Верхнего базара. В доме Шубникова, знаешь?
   Вера Никандровна чуть-чуть охнула, но тотчас перехватила вздох, и Кирилл, не обернувшись, спросил:
   – Ты что?
   – Укололась, – сказала она, – наколола палец на проволочку.
   – Ты осторожнее. Знаешь, эти гвоздики да проволочки…
   – А ты смотри не занозись, – сказала она, быстро закладывая за уши спустившиеся волосы.
   – У нас в полковом комитете был случай, – сказал Кирилл. – Пришли в одну деревню, в Полесье. Солдаты увидели на каком-то дворе самовар. Давно не попадалось самовара, – давай чай пить. Стал один паренёк лучину щепать – вкатил себе в ладонь щепку. Посмеялись. А через два дня свезли его в околоток: антонов огонь. Всю войну прошёл, в каких только столпотворениях не был, а тут – на старушечьем деле!
   – Умер?
   – Нет. Отрезали руку. Славный был парень. Член комитета.
   – Вот видишь, – сказала мать.
   – Чего же – видишь? Это ты палец наколола, я для тебя рассказываю.
   – И большая квартира? – спросила погодя мать.
   – Купеческая. Хоть на велосипеде катайся.
   – Зачем тебе такая?
   – Если бы ты со мной переехала…
   – Да если бы можно…
   – Я понимаю. Я думаю – займу две комнаты, там есть с отдельным ходом.
   Они не глядели друг на друга, занятые своей нетрудной работой. Кирилл приноровился ловко прибивать бумагу к доскам полок снизу – сверху она должна была держаться книгами.
   – Не знаю, будет ли тебе там хорошо, – сказала Вера Никандровна.
   – На квартире? А почему? Мне ведь не надо ничего особенного.
   – Я знаю, – сказала она тише и оглянулась на сына. – Но в этом доме есть нечто особенное.
   – Привидения?
   – Да, может быть, – ответила она, стараясь усмехнуться.
   – Если бы с купцом что-нибудь приключилось недоброе, я ещё понимаю. А то – ничего чрезвычайного. Выселили, дом муниципализировали – и все. Мне говорили, он даже где-то у нас на службе. Откуда же взяться привидениям?
   Он с улыбкой обернулся на мать и вдруг понял, что она не шутит: все в ней затруднилось – от движений поникших рук и медлительной жизни лица до дыхания. Она повела на него взглядом и увидела, что он ждёт.
   – За Шубниковым была замужем Лиза, – сказала она.
   Смуглость его сделалась как будто темнее, в ней появился зеленовато-оливковый оттенок, он не двигался.
   – Ты не спрашивал, поэтому я не говорила, – словно устраняя его упрёк, добавила Вера Никандровна.
   Он отвернулся, провёл тяжеловесно кулаками вдоль полки в обе стороны и так, с раздвинутыми руками, постоял молча.
   – У меня вся бумага. Ты отстала, – сказал он.
   Она подала ему несколько обложек, он начал обивать нижнюю полку нагнувшись и скрывая лицо. Вдруг он с коротким присвистом втянул сквозь зубы воздух и распрямился.
   – Что, и правда заноза? Покажи! – шагнула к нему Вера Никандровна.
   – Пустяки, – буркнул он, прикусывая зубами кончик пальца и потом широко размахивая рукой, так, что мать не могла приблизиться.
   Он бросил работать и, отойдя к окну, открыл его. Вдалеке звонил трамвай, и угрожающее гудение мотора взбиралось выше и выше, переходя в нетерпеливое вытьё и сразу оборвавшись. Обиженное коровье мычание откликнулось трамваю. Стадо начало появляться из-за поворота улицы. Закат уже покрасил тесовые домики, они стали картинными. Пыль вышла над скотом из-за угла, будто коровы несли её – насквозь зарозовевшую от солнца – на своих рогах.
   – Ты говоришь – была, – произнёс Кирилл в окно и, не получая ответа, досказал громче: – Была за ним, а теперь?
   – Она ушла от него во время войны, – ответила Вера Никандровна.
   Он опять умолк и долго смотрел на слободку – как её домишки сменяли беззаботную розоватость на всполошную красноту и как этот заревный свет, ещё горя огнём, уже притушивал все вокруг золистой тенью крадущегося вечера. Довольнее и в то же время просительнее мычал скот, расходясь по воротам и калиткам. Потом все стихло.
   – А что же теперь? – спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.
   – Я не знаю – что. Она ушла к отцу.
   – У неё дети?
   – У неё, кажется, один сын.
   – Сколько же ему? – спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошёл к матери, торопясь отвёл её к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.
   – Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?
   Он обрушил на неё эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал своё неутолённое желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить всё, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, – говорить о таких воодушевлённых мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.
   Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далёкое время только как о Кирилле. А он был ещё сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо – почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:
   – Что же ты думаешь о ней в конце концов?
   – Я думаю, она слишком добра.
   – Слабовольна?
   – Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.
   – Беспредметно? – переспросил он и протестующе дёрнул плечами. – Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть – мягка?
   – Может быть, мягка, – сказала Вера Никандровна, задумываясь вместе с сыном.
   Они слышали тяжёлые шаги по лестнице – наверно, не спеша поднимался сторож: пора было ставить самовар.
   – Но она всё-таки ушла от мужа, увела с собой ребёнка, – сказала Вера Никандровна, – безвольная женщина едва ли способна на это.
   – Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее – о слабости. К тому же люди меняются, – сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.
   Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернётся к этому разговору.
   – Я надеялся разобраться, – проговорил он спокойно, – не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо… Давай кончим полку.
   Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарёй мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.
   Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился – свет бил ему в крупное усатое лицо.
   – Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, – утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.
   Кирилл вышел к нему, вгляделся и сразу приподнял вытянутые руки, точно собрался осторожно принять что-то не совсем удобное и хрупкое.
   – Пётр Петрович, ты? – сказал он тихо.
   Тот взял его за руку, поворотил к свету и одобрительно тряхнул головой.
   – Крепенький стал. А будто все тот же.
   – Да и ты тот же, – по-прежнему тихо отозвался Кирилл.
   – Где там! – сказал Пётр Петрович, снимая кепку и заодно скользнув ладонью по голове. – Выщипали кудри-то.
   Широко разведя руки, они быстро обнялись, потом отстранились и опять стали осматривать друг друга и смеяться все громче и громче, выталкивая вместе со смехом неразборчивые коротенькие восклицания, понемногу двигаясь из прихожей в комнату. Они были совсем разные – Кирилл на голову ниже гостя, прямой, даже слегка откинутый назад, а гость громоздко-сутулый, с длинными руками и шеей. Но багрово-румяный свет делал их в эту минуту чем-то похожими друг на друга, сливая в единство, и сходство ещё увеличивалось обоюдной, счастливой и шумной весёлостью.
   – Мама, это – Рагозин! – вскрикнул Кирилл, смеясь и снова беря его за руку.
   – Вон вы какой, – чуть слышно сказала она.
   Она глядела на Рагозина так, будто с необыкновенной высоты и в один миг увидала все прошлое сына, и своё прошлое, и все, чего ей не дано было до сих пор видеть.
   – Да, да, понимаете ли, – бормотал Рагозин, точно извиняясь, – так оно и есть, он самый, видите ли, какая вещь…
   Все трое улыбались, как люди, долго ожидавшие встречи и от возбуждения утратившие толковые слова, но бестолочью первых слов, которые подвёртывались на язык, они выражали как раз то, чего нельзя было не выразить в такой момент.
   – Вот какая история, – повторял Рагозин, чуть подмигивая Кириллу. – Встретились, а?
   – И ведь ни капельки не переменился! Прямо как живой! – говорил Извеков, кружась около него и притрагиваясь к его рукавам, к его от времени закатанным в трубочки пиджачным бортам.
   – А что мне не жить? Теперь только живи! – отвечал Рагозин.
   – И усы колечком. Мама! Он и тогда усы колечком носил, – с восхищением вспоминал Кирилл.
   – Как подобает! – довольно утверждал Рагозин и пощипывал ус.
   – Мама! Ты устрой поскорее нам что-нибудь этакое экстраординарное!
   – Как же, как же! – отзывалась Вера Никандровна, продолжая разглядывать гостя. – Сейчас будет самовар.
   – Это – да-а! – гудел Рагозин. – Ничего не скажешь! Самовар!
   – Ну, спасибо! Удружила. Эх, мама!
   – А что же ещё можно? – сконфуженно недоумевала мать.
   Так, неуклюже изливаясь, проходила первая оторопь радости, пока чувство не улеглось на душе сияющей поверхностью водоёма, отволновавшегося после мгновенного налёта ветра. Тогда Рагозин, осмотрев полку, взял со стола картонки с крупными надписями рондо – «История», «Социология» – и хитро усмехнулся:
   – Красиво изобразил. А библиотека где?
   – Библиотека будет.
   – Хозяйственно.
   Они взглянули друг на друга уже спокойными изучающими взорами, и Рагозин без паузы проговорил:
   – Не на книжной полке сейчас судьба будет решаться, как думаешь, а?
   – Да, конечно. Но и не без книжной полки тоже.
   – Вроде как не без высшей математики, а?
   – Вот-вот.
   – Не думай – я не против, – сказал Рагозин примирительно и опять засмеялся: – Ершист ты, не любишь, чтобы задевали! И смолоду не любил, помню!
   – Да нет, я ничего, – вдруг застеснялся Кирилл и сразу как-то по-ребячьи понёсся: – Это у меня, знаешь, из ссылки. Встретился там один редчайший человек, сосланный из Питера. Борода, знаешь, ниже пупа.
   – Народник, поди?
   – Эсер, думаешь? Ничего похожего. Он про себя говорил, что принадлежит к книжной партии. Библиотекарь, библиограф, ну и наши складывали у него на квартире за полками литературу, прежде чем переправлять из Питера на места. Кончилось ссылкой. Так он, знаешь, нам рассказывал вечерами о книге – слушать было наслаждение. Читает иногда свою лекцию, а у самого по бороде слезы бегут. Об эльзевирах, о венецианских альдинах или о нашей русской вольной печати, о «Колоколе», о «Полярной звезде». Раз я назвал при нем какую-то брошюру книжонкой. Так он весь затрясся: ты что, говорит, хочешь, чтобы я тебя презирал? – Книжонка – это, говорит, презренный язык лицемеров и отребья. Книга – жизнь, честь, слава, богатство, высочайшие взлёты, неизмеримое счастье! Могучая любовь человечества! Что же, спросил я, и погромную макулатуру надо «книгой» величать. Он побледнел: это, говорит, сор, а сор нельзя сшить даже в книжонку.
   – Любопытно, – сказал Рагозин.
   – Он помнил каждую книгу, которая у него хоть день побывала в руках. И раз признался, что, к стыду своему, предан книгам больше, чем людям. Рассказывал с умилением о московском букинисте, который начинал всякое утро земным поклоном об упокоении раба божия Николая, – это о Николае Новикове, первом российском издателе, первом историке русской литературы. Я бы, говорил бородач, согласен с вами отменить религию, я – человек просвещённый. Но религию нельзя отменять, потому что просвещённому человеку надо молиться за Новикова.
   – Я таких встречал, видишь ли, – с живостью кивнул Рагозин, – и я бы их тоже отменил, да нельзя: кто же будет обучать книголюбию?
   – Вот-вот! – подхватил Кирилл. – Я уверен – ты это серьёзно. Правда? Вот этот книголюб и привил мне свою лихорадку. Богу молиться я не стал, ну а книге преклоняюсь.
   – Не сотвори себе кумира, – ухмыльнулся Рагозин, но вдруг прибавил по-деловому: – Давай с тобой заглянем в одно местечко. Литературы – океан! Знаешь, есть такой утильотдел? Там целый пакгауз бесхозных библиотек. Пороемся. Читать, правда, некогда, да я давно ищу кое-что… из книг, понимаешь ли…
   – Да ты не извиняйся, я не против, – поощрительно заметил Кирилл.
   Они лукаво косились друг на друга.
   – Ершист, – повторил Рагозин. – Значит, ссылка-то не без пользы, коли с таким пылом вспоминаешь. А у меня, бывало, нет-нет да и заноет: не из-за тебя ли, мол, пошёл мальчик в медвежий край, сосать лапу?..
   – Хоть ты и крёстный мой отец, но за меня не отвечаешь. В купель-то я сам полез, верно? Мне другое приходило на ум: не подвёл ли я товарищей, а с ними и тебя? Если бы я тогда успел раздать листовки, может, ничего бы и не было?
   – Нет, это было широко задумано у охранки: они решили сразу все захватить, брали направо и налево. Народ попал в бредень, как густера. Я только случайно поверх бредня прыгнул.
   Уже разгорелась зажжённая лампа, и они сели за стол. Едва скользнув воспоминаниями о разделившем их прошлом, они заговорили о том, что теперь все время было на душе – о войне, – как вдруг им помешали: кто-то остановился в сумраке дверей, и Вера Никандровна, прикрывшись от лампы рукой, сказала:
   – Это ты? Заходи.
   Была всего секунда паузы, когда Извеков и Рагозин словно решали, как отнестись к неожиданной этой помехе разговору, который только что по-настоящему начинался. Но в следующую секунду внимание их невольно переместилось с себя на вошедшую девушку, и они оба, как по сговору, поднялись.
   Она поцеловала Веру Никандровну в щеку и подставила для поцелуя свою щеку с такой бездумной быстротой, с какой это делают часто встречающиеся друг с другом близкие женщины.
   – Сегодня воскресенье, я решила, вы – дома, – сказала она и, глядя на мужчин, прибавила: – Я только на полчасика.
   Говорила она тихо, но голос её звучал сильно, как у певиц с прирождённой полнотой звука.
   – Конечно, ни минуты свободной, где там! – упрекнула Вера Никандровна, но будто даже не без одобрения или гордости, как часто бывает в обращении матерей с детьми. – Кирилл, это и есть Аночка Парабукина.
   Аночка не подала, а точно выбросила навстречу Кириллу лёгкую и немного длинноватую руку, в то же время шагнув к нему совсем неслышно.
   – Мы знакомы, – проговорила она по-прежнему тихо, но ещё звучнее, – хотя вы меня, разумеется, не можете помнить. Я была вот такая, – она показала себе по грудь. – А вас я бы сразу узнала.
   Она поздоровалась с Петром Петровичем, огляделась и, не найдя стула, пошла в соседнюю комнату, до странности легко, каким-то скольжением двигаясь. Однако, несмотря на бесшумность, поступь её была как бы угловатой, и вся она оказалась лёгкой не от плавности, но от худобы, особенно заметной по тонким ногам и рукам, к тому же слишком вытянутым, как у девочек, переросших свой возраст. Она принесла стул и подсела к Вере Никандровне. Лампа осветила ярче её голову, остриженную накоротко, с недевичьим вихром на затылке, с маленькой женственной, светящейся белизны прядкой на лбу и голыми висками. Лицо её производило впечатление несколько противоречивое: тонкому овалу его и красивому рту и подбородку, пожалуй, не соответствовали чересчур строгие брови, вдруг делавшие суровым выражение медлительных синих глаз.
   – Ты что смотришь? – спросила Вера Никандровна Кирилла, который как поднялся, так и стоял, молча следуя взглядом за Аночкой. – Она, наверно, и тебе кажется больше похожей на мальчика? Ишь своевольница! (Вера Никандровна слегка пригладила Аночкин вихор.)
   – Я смотрю, какая же прошла вечность! – ответил Кирилл, подвигая стул так, чтобы видеть Аночку, но тут же мельком глянул на Рагозина и шумно отодвинулся на прежнее место. Он решительно намерился продолжать прерванный разговор и, подавляя неожиданную неловкость, произнёс именно то, что в таких случаях произносят:
   – Так, значит, вот…
   Но мысль его пошла другой дорогой, и хотя он обращался к Рагозину, речь велась не к нему.
   – Пока смотришь на себя, словно ничего и не случилось: ну, бежит и бежит время, вполне обыкновенно. А взглянешь на других – и как с того света свалишься! – что же с тобой произошло, если вокруг тебя прямо-таки перевоплотились?!
   – Я стала, каким вы были, когда я первый раз вас увидала, – сказала Аночка, и спохватилась, и перебила себя быстро: – Нет, нет, по годам, я имею в виду только года!
   Она почти рассмеялась и прикусила губу, и брови её тотчас прыгнули вверх, и тогда в глазах у ней не только исчезла суровость, но они стали изумлённо-озорными. Все сразу улыбнулись, и Вера Никандровна сказала, втолковывая, как на уроке:
   – Сколько сейчас девочке лет, если девять лет назад она была в два раза моложе мальчика, а сейчас он в полтора раза старше её?
   – Девочке не знаю, а мальчику, на мой счёт, лет двадцать семь? – прищурился Рагозин.
   – Как ловок считать, – сказал Кирилл, – тебе бы в финансовый отдел.
   – Меня уже прочили, друг мой, да я отбоярился.
   – Теперь не отбояришься!
   – Ух, сердит!
   В шутке этой только для Кирилла заключалась какая-то нешуточная сторона. Он все поглядывал на Аночку, клонясь вбок, потому что её загораживал самовар, и вылетевшее у него слово о вечности ещё вертелось в голове. Когда он увидел Рагозина, он не заметил ничего нового в той разнице, которая была между ними прежде: они продолжали двигаться в одном ряду. Приход же Аночки открыл в нём перемену, как будто нагрянувшую моментально: он и правда обнаружил вечность, отделившую его от маленькой белобрысой девочки, припоминаемой невнятно, и разница между ним и ею была совершенно новой. Но странно, раскрыв ему глаза на происшедшую в нём перемену и представ перед ним совсем новой, Аночка напомнила собою в то же время о чём-то неизменном. Она была нисколько не похожа на Лизу, но именно Лизу увидел в ней Кирилл, и странно ему было как раз то, что эта Лиза ничуть не изменялась, оставаясь по-прежнему восемнадцатилетней, по-прежнему красивой, может быть красивее, чем раньше, тогда как он разительно переменился, и они находятся в далёких друг от друга рядах. И потому что Кирилл не привык к таким двойственным ощущениям, он испытывал и неприятность и удовольствие.
   – Куда же ты всё-таки торопишься? – спросила Вера Никандровна.
   – Егор Павлович обещал с нами вечером репетировать.
   – Кто это? – спросил Кирилл.
   – Наш руководитель кружка. Цветухин, актёр.
   – Цветухин? Он жив?
   – Почему же? Он не такой старый, – насмешливо и едва ли не обиженно сказала Аночка.
   – Я хотел сказать – он все ещё здесь? – с нажимом поправился Кирилл.
   Ну, вот и Цветухин должен был выплыть, как только вспомнилась Лиза, – иначе не могло быть.
   – Я тебе не говорила – Аночка будет играть на сцене, в новом театре, – сказала Вера Никандровна с той еле уловимой, не то гордой, не то извинительной ноткой, с какой говорят о начинающих художниках и артистах. – Она уже выбрала профессию.
   – Ты хочешь сказать, что кое-кто ещё не выбрал? – вдруг усмехнулся Кирилл.
   – Тебя это не должно задеть, – прямо ответила мать. – Ты сам говорил, что как только будет можно, станешь учиться, чтобы иметь специальность. Надо кем-нибудь быть. Без специальности нельзя.
   – Так, так! – уже смеясь, воскликнул Кирилл и обнял Рагозина, будто призывая его к сочувствию. – Политики всю жизнь учатся и никогда не могут доучиться, верно, Пётр Петрович? Надо кем-нибудь быть, а политики – это не «кто-нибудь». Общество строить, мир создавать, жизнь переделывать – какая это специальность? Вот, скажем, стихи писать – это другое. Это – специальность. Хотя что, собственно, стихотворец делает? Чем он занят?
   – Он производит вещи, – сказал Рагозин.
   – Какие вещи? Сонетами не пашут, на одах не обедают, как на посуде. А поди – специальность! Профессия!
   – Вы очень не любите искусство? – строго спросила Аночка.
   – Нет, я искусство люблю, – сказал Кирилл и помолчал. – Но я его люблю очень серьёзно. Даже больше: я сам хотел бы причислить себя к людям искусства, служить искусству, потому что хотел бы воздействовать на людей. А разве воздействовать на людей не великое искусство? Пока я учусь ещё только ремеслу руководить людьми, то есть специальности. Но я знаю, что ремесло это может быть поднято на огромную вершину, на высоту искусства. Когда в моих руках будут все инструменты, все средства влияния на людей, я из ремесленника могу стать художником. У меня будут все радости художника, если я научусь строить новое общество, не меньше, чем у актёра, который научился вызывать слезы у зрителя. Я буду радоваться, как художник, когда увижу, что кусок прошлого в тяжёлой жизни народа отвалился, и счастливый, здоровый, сильный уклад, который я хочу ввести, начинает завоёвывать себе место в отношениях между людьми, место в быту… Нет, нет! Я искусство люблю, – ещё раз с глубокой убеждённостью сказал Кирилл и, крепче обняв Рагозина, улыбнулся матери: – Уж кем-нибудь мы с тобой, Пётр Петрович, будем. Кем-нибудь!