Грэйвс Роберт. Я, Клавдий

на противной стороне. Я помогал выгнать его деда с Сицилии. Но ты -- первый
молодой человек из всех, кого я встречал, который хочет заниматься историей.
Это занятие для стариков. Когда же ты будешь выигрывать сражения, как твой
отец и дед?
-- Возможно, в старости.
Он рассмеялся:
-- Что ж, почему бы из историка, посвятившего всю жизнь изучению
военной тактики, и не выйти непобедимому военачальнику, если он не трус и у
него будут хорошие войска...
-- И хорошие штабные офицеры, -- вставил я, вспомнив Клеона.
-- Да, и хорошие штабные офицеры... пусть даже он никогда не держал в
руках меч или щит.
Я набрался смелости и спросил Поллиона, почему его часто называют
"последним римлянином". Он был доволен, услышав этот вопрос, и ответил:
-- Это имя мне дал Август. Это было тогда, когда он звал меня
присоединиться к нему во время войны с твоим дедом Антонием. Я спросил его,
за кого он меня принимает, -- Антоний в течение многих лет был одним из моих
лучших друзей. "Азиний Поллион, -- ответил он, -- я полагаю, что ты --
последний римлянин. Зря так прозвали этого убийцу Кассия". "Но если я --
последний римлянин, -- сказал я, -- чья в этом вина? И чья будет вина, если
после того, как ты уничтожишь Антония, никто, кроме меня, не осмелится
держать голову прямо в твоем присутствии или говорить, когда не спросят?"
"Не моя, Азиний, -- сказал он, словно оправдываясь, -- не я Антонию, а он
мне объявил войну. И как только я его разобью, я, конечно, восстановлю
республику". "Если госпожа Ливия не наложит свое вето, -- проговорил я."
Затем Поллион обхватил меня за плечи:
-- Я хочу сказать тебе кое-что, Клавдий. Я очень старый человек, и,
хотя кажусь бодрым, конец мой близок. Через три дня я умру, я это знаю.
Перед самой смертью у людей наступает прозрение, они могут предсказывать
будущее. Послушай меня! Ты хочешь прожить долгую, деятельную жизнь и
пользоваться почетом на склоне лет?
- Да.
-- Тогда подчеркивай свою хромоту, нарочно заикайся, почаще делай вид,
что ты болен, болтай чепуху, тряси головой и дергай руками на всех
официальных и полуофициальных церемониях. Если бы ты мог видеть то, что
открыто мне, ты бы знал, что это -- твой единственный путь к спасению, а в
дальнейшем и к славе.
Я сказал:
-- Рассказ Ливия о Бруте -- я имею в виду первого Брута, -- может быть,
и не соответствует истине, но вполне подходит в данном случае. Брут тоже
притворялся полоумным, чтобы было легче возродить народную свободу.
-- Что, что? Народную свободу? Ты в нее веришь? Я думал, что младшее
поколение даже не знает этих слов.
-- Мой отец и дед -- оба верили в нее...
-- Да, -- резко прервал меня Поллион, -- потому они и умерли.
-- Что ты хочешь этим сказать?
-- То, что поэтому-то их и отравили.
-- Отравили ? Кто?
-- Гм-м... Не так громко, мальчик. Нет, имен я называть не стану. Но я
дам тебе верное доказательство того, что я не просто повторяю пустые
сплетни. Ты говоришь, что пишешь жизнеописание отца?
- Да.
-- Так вот, ты увидишь, что тебе позволят дописать его только до
определенного места. И тот, кто остановит тебя...
Тут к нам подошел, шаркая ногами, Сульпиций, и Поллион не сказал больше
ничего любопытного; лишь когда настало время с ним прощаться, он отвел меня
в сторону и пробормотал:
-- До свидания, маленький Клавдий. Выкинь из головы глупые мысли насчет
народной свободы. Время для нее еще не пришло. Положение должно стать куда
хуже, чтобы оно могло стать лучше. -- Затем громко добавил: -- И еще одно.
Если, когда я умру, ты найдешь в моих трудах что-либо не соответствующее, по
твоему мнению, исторической правде, разрешаю тебе -- я обусловлю твое право
-- разъяснить мою ошибку в приложении. Поддерживай мои книги на современном
уровне. Когда книги устаревают, они годятся только на обертку для рыбы.
Я сказал, что почту за честь выполнить этот долг.
Через три дня Поллион умер. В своем завещании он отписал мне собрание
ранних латинских исторических трудов, но мне их не отдали. Дядя Тиберий
сказал, что тут какая-то ошибка, книги были оставлены не мне, а ему, ведь
наши имена так похожи. Данное мне право делать исправления все посчитали
шуткой, но я выполнил свое обещание, хотя и через двадцать лет. Я обнаружил,
что Поллион очень сурово отозвался о Цицероне -- "тщеславный, нерешительный,
трусливый малый", -- и, хотя был согласен с его мнением о характере
Цицерона, счел нужным указать, что при всем том предателем, как считают
Поллион, он не был. Поллион исходил из некоторых писем Цицерона, которые,
как мне удалось доказать, были сфабрикованы Клодием Пульхром. Цицерон вызвал
вражду Клодия, выступив против него свидетелем, когда того обвинили в том,
что он пробрался на таинства Доброй Богини в виде музыкантши. Этот Клодий
был еще одним из плохих Клавдиев.

ГЛАВА Х

6 г. н.э.
Незадолго до моего совершеннолетия Август велел Тиберию усыновить
Германика, хотя у него уже был наследник -- Кастор, тем самым переведя моего
старшего брата из рода Клавдиев в род Юлиев. Я оказался главой старшей ветви
Клавдиев и владельцем денег и поместий, унаследованных от отца. Я сделался
также опекуном матери -- так как она не вышла вторично замуж, -- что она
воспринимала как унижение.
Мать обращалась со мной еще более сурово, чем раньше, хотя все деловые
документы должны были попадать ко мне на подпись, и я был семейным жрецом.
Церемония, отметившая мое совершеннолетие, сильно отличалась от той, которая
была у Германика. В полночь я надел мужскую тогу, один, без сопровождающих и
процессии, был отнесен в носилках в Капитолий, совершил там жертвоприношение
и тем же образом вернулся обратно в постель. Германик и Постум пошли бы со
мной, но для того, чтобы привлечь ко мне как можно меньше внимания, Ливия в
этот вечер устроила во дворце пир, на котором они не могли не
присутствовать.
Во время бракосочетания с Ургуланиллой было то же самое. Большинство
людей узнало о нашей свадьбе лишь на следующий день, после того как
торжественный обряд был совершен. Сама церемония прошла по всем правилам.
Желтые туфли Ургуланиллы, ее фата огненного цвета, чтение предзнаменований,
священный пирог, два стула, покрытые овечьей шкурой, совершенное мной
возлияние, помазание новобрачной дверных косяков, три монеты, преподнесение
мной Ургуланилле огня и воды -- все было согласно ритуалу, за исключением
того, что отменили процессию с факелами, и само действо разыграли небрежно,
в спешке, только-только приличия соблюли. Для того, чтобы молодая жена не
споткнулась о порог мужнего дома, когда она впервые входит в него, ее обычно
переносят на руках. Мужчины из нашего рода, которые должны были это сделать,
были пожилые люди, и Ургуланилла оказалась им не по силам. Один из них
поскользнулся, и Ургуланилла шмякнулась вниз, увлекая их за собой, так что
все трое растянулись на мраморном полу. Нет худшего предзнаменования во
время свадьбы, чем это. И все же неверно было бы сказать, что союз наш
оказался несчастливым. Сперва мы спали вместе, так как этого, по-видимому,
от нас ожидали, и даже изредка вступали в половое сношение -- мой первый
опыт в этой области; этого тоже требовал брак, но отнюдь не любовь и не
вожделение. Я всегда был предельно внимателен и учтив по отношению к жене,
она платила мне базразличием -- лучшее, чего можно было ожидать от подобной
женщины. Через три месяца после свадьбы Ургуланилла забеременела и родила
мне сына Друзилла, к которому я при всем желании не мог испытывать никаких
отцовских чувств. От моей сестры Ливиллы он унаследовал злобность и
язвительность, а от брата Ургуланиллы Плавтия -- все остальные черты
характера. Скоро я расскажу вам об этом Плавтии, с которого, по указанию
Августа, я должен был во всем брать пример.
У Августа и Ливии вошло в обыкновение при решении важных вопросов,
касающихся государственных или семейных дел, сохранять для потомства как
вывод, к которому они приходили, так и все предварительные обсуждения --
обычно в форме писем друг другу. Из обширной корреспонденции, оставшейся
после их смерти, я сделал копии нескольких писем, иллюстрирующих тогдашнее
отношение Августа ко мне. Первый отрывок относится к периоду за три года до
моей женитьбы.
"Дорогая Ливия!
Хочу написать тебе о странной вещи, которая случилась сегодня. Не знаю,
как ее и объяснить. Я разговаривал с Афинодором и между прочим сказал ему:
"Боюсь, что обучать Тиберия Клавдия -- довольно утомительное занятие.
По-моему, он с каждым днем выглядит все более жалким, тупым и нервозным".
Афинодор сказал: "Не суди мальчика слишком строго. Он очень болезненно
переживает то, что родные разочарованы в нем и относятся к нему с
пренебрежением. Но он далеко не туп, и -- хочешь верь, хочешь нет -- я
получаю большое удовольствие от его общества. Ты никогда не слышал, как он
произносит речь на заданную тему?" "Речь?" -- сказал я, смеясь. "Да, речь,
-- повторил Афинодор. -- Я вот что тебе предложу. Назови какую-нибудь тему
для выступления и возвращайся сюда через полчаса, послушаешь, как он ее
разовьет. Но только спрячься за занавесями, не то ты не услышишь ничего
путного". Я дал тему: "Римские завоевания в Германии", -- и через полчаса
вернулся и спрятался, чтобы его послушать. Еще ни разу в жизни я не был так
поражен. Материал он знал, как свои пять пальцев, названия основных разделов
были выбраны превосходно, а подробности находились в надлежащем соотношении
с подтемами и надлежащей связи друг с другом; мало того, он владел голосом и
не заикался. Клянусь тебе, слушать его было приятно и интересно. Но, хоть
убей, не могу понять, как он сумел, выступая с речью, к тому же подготовив
ее за столь короткий срок, говорить так разумно и связно, когда обычно он
говорит так бестолково и бессвязно. Я выскользнул из комнаты, сказав
Афинодору, чтобы он не упоминал при мальчике, что я его слышал и как он меня
удивил. Однако считаю, что должен сообщить тебе об этом случае и даже
спросить, не стоит ли нам с этого времени изредка допускать его к столу,
когда у нас мало гостей, при условии, что он станет держать уши открытыми, а
рот закрытым. Если, как я склонен полагать, все же есть какая-то надежда,
что он в конце концов выправится, ему надо постепенно привыкать общаться с
равными себе по положению. Мы не можем вечно держать его взаперти с
наставниками и вольноотпущенниками. Конечно, насчет его умственных
способностей мнения резко расходятся. Его дядя Тиберий, мать Антония и
сестра Ливилла единодушно считают Клавдия идиотом. С другой стороны,
Афинодор, Сульпиций, Постум и Германик клянутся, что, когда он хочет, он не
глупее других людей, но легко теряет голову из-за своей нервозности. Что до
меня, повторяю, я пока еще не пришел к определенному решению".
На что Ливия ответила:
"Дорогой Август!
Удивление, которое ты испытал, прячась за занавесями, сродни тому
удивлению, которое мы испытали, когда индийский посол сдернул шелковое
покрывало с золотой клетки, которую нам прислал его господин, верховный царь
Индии, и мы впервые увидели птицу попугая, его зеленое оперенье и
ярко-красную грудку и услышали, как он говорит: "Да здравствует цезарь. Отец
отчизны!" В самой фразе нет ничего удивительного: любой ребенок может ее
произнести, и удивило нас другое -- то, что ее произносит птица. Ни один
умный человек не станет хвалить птицу за то, что она произнесла подходящие
слова, так как она не понимает значения ни одного из них. В заслугу это надо
поставить тому, кто, проявив необыкновенное терпение, научил птицу их
повторять, ведь, как ты сам знаешь, попугаев учат говорить совсем другие
фразы, а что до нашего попугая, обычно он болтает сущие глупости, и нам
приходится накрывать клетку, чтобы он замолчал. То же самое с Клавдием, хотя
сравнение с моим внуком вряд ли лестно для попугая, красоту которого никто
не станет отрицать. Речь, которую ты слышал, была, несомненно, выучена
наизусть. Если на то пошло, "Римские завоевания в Германии" -- очень
распространенная тема, и Афинодор мог натаскать Клавдия, дав ему для образца
с полдюжины речей подобного толка, чтобы он выучил их назубок. Я не хочу
сказать, что я недовольна. Напротив, я рада слышать, что мальчик поддается
обучению, очень рада. Это значит, к примеру, что мы сможем подготовить его к
свадебной церемонии. Но твое предложение, чтобы он участвовал в наших
трапезах, просто смешно. Я есть в одной комнате с ним отказываюсь, у меня
будет несварение желудка.
Что касается свидетельств в пользу того, что Клавдий не отстает в
развитии, посмотри, кто свидетели. Германик еще в детстве поклялся отцу на
его смертном одре любить и оберегать младшего брата, ты сам знаешь, какое у
него благородное сердце; чтобы не обмануть отца и выполнить свой священный
долг, он готов привести любые доводы в защиту Клавдия, даже назвать его
умником в надежде, что со временем он, возможно, действительно поумнеет. В
равной степени ясно, почему Афинодор и Сульпиций считают, что Клавдий
поддается обучению: им очень хорошо платят за то, что они его обучают, а их
должность дает им возможность болтаться во дворце с важным видом и
изображать из себя семейных советников. Что до Постума, то все последние
месяцы я жаловалась тебе -- не так ли? -- что не могу понять этого молодого
человека. Я считаю, что смерть поступила жестоко, отняв у нас его
талантливых братьев и оставив нам его. Постум заводит споры со старшими,
когда и спорить нечего, так как факты говорят сами за себя. просто чтобы
досадить нам и подчеркнуть собственное значение как твоего единственного
оставшегося в живых внука. Его защита Клавдия -- яркий пример тому. Он очень
нагло со мной разговаривал, когда на днях я случайно заметила, что Сульпиций
зря тратит время на мальчика; он сказал -- собственные его слова,-- что, по
его мнению, у Клавдия более острый ум, чем у многих его ближайших родичей...
полагаю, что он имел в виду и меня! Но Постум -- другая проблема. Сейчас о
Клавдии, и я не могу допустить, чтобы он ел за одним столом со мной по
причинам, которые, я надеюсь, ты поймешь.
Ливия".
Год спустя, когда Ливия на короткое время уехала за город, Август писал
ей:
"...Юного Клавдия, пока тебя нет, я буду каждый день звать к обеду, --
хотя не скрою, его общество по-прежнему смущает меня, -- чтобы он не обедал
с Сульпицием и Афинодором. Они беседуют только на отвлеченные темы, и,
притом что и тот и другой превосходные люди, их нельзя назвать идеальными
сотрапезниками для юноши его возраста и положения. Я бы хотел, чтобы он
выбрал какого-нибудь молодого патриция в качестве образца для подражания и в
выправке, и в платье, и в манере себя держать. Но при его застенчивости и
робости на это трудно рассчитывать. Он преклоняется перед нашим дорогим
Германиком, но так остро ощущает собственные недостатки, что скорее я стану
расхаживать в львиной шкуре, с дубинкой в руке и называть себя Геркулесом,
чем он осмелится подражать своему старшему брату. Бедняге не везет, ведь в
предметах важных, когда ум его блуждает, он достаточно обнаруживает
благородство своей души..."
Небезынтересно и третье письмо, написанное вскоре после моей женитьбы,
когда меня только что назначили жрецом Марса:
"Дорогая Ливия!
По твоему совету я беседовал с Тиберием о том, что нам делать с твоим
внуком Клавдием на Марсовых играх. Теперь, когда он достиг совершеннолетия и
его назначили жрецом в коллегии жрецов Марса, мы не можем больше откладывать
решение относительно его будущего, ведь мы с тобой согласились, что это
необходимо. Если он -- человек, так сказать, полноценный физически и духовно
и может стать в итоге уважаемым членом нашей семьи, -- а я полагаю, что это
так, иначе я не усыновил бы Тиберия и Германика и не оставил Клавдия во
главе старшей ветви рода Клавдиев. -- тогда, очевидно, надо им заняться и
предоставить ему возможность пройти ступень за ступенью тот же путь, какой
прошел его брат. Возможно, я ошибаюсь -- за последнее время он сделают
весьма скромные успехи. Но если мы все же придем к заключению, что его
физические недостатки связаны с недостатками умственными, не следует давать
повода для насмешек над ним и над нами злым людям, которые привыкли
потешаться над вещами такого рода. Повторяю, мы должны как можно скорее
прийти к окончательному выводу, хотя бы для того, чтобы не ломать себе
голову всякий раз, когда придется решать, способен ли он справиться с той
или иной государственной должностью, к которой обязывает его рождение.
В данном случае -- отвечаю на твой вопрос, что делать с Клавдием во
время Марсовых игр, -- я не возражаю против того, чтобы он ведал угощением
жрецов, но лишь при условии, что он все предоставит своему шурину, молодому
Плавтию Сильвану, и будет слушаться его указаний. Он сможет многому
научиться, и, если хорошо выучит урок, у него не будет причин ударить в
грязь лицом. Но о том, чтобы сидеть рядом с нами на виду у всех в
императорской ложе возле священной статуи, не может быть и речи; он только
будет обращать на себя всеобщее внимание, и любые странности в его поведении
вызовут нежелательные толки.
Вторая проблема -- что делать с ним во время Латинских игр. Германик
идет вместе с консулами на Альбанскую гору, чтобы принять участие в
жертвоприношениях, и Клавдий, как я понял, хочет пойти с ним. Снова я не
уверен, можно ли на него положиться и не выставит ли он себя на посмешище.
Германик будет занят своими обязанностями и не сможет все время
присматривать за ним. И если все же Клавдий пойдет туда, люди обязательно
спросят, что он там делает и почему мы не назначили его на время праздника
городским префектом -- почетная должность, на которую, как ты должна
помнить, мы назначали по очереди, как только они достигали совершеннолетия,
Гая, Луция, Германика, юного Тиберия и Постума, чтобы они попробовали вкус
власти. Лучший способ выйти из этого затруднительного положения -- объявить,
что Клавдии болен, так как о том, чтобы предоставить ему пост префекта,
нечего и говорить.
Если захочешь, можешь показать это письмо нашей Антонии; заверь ее, что
вопрос относительно ее сына будет скоро так или иначе решен. То, что
официально он -- ее опекун, ни с чем не сообразно.
Август".
За исключением того, что угощение жрецов было моей первой общественной
обязанностью, ничего особенно интересного об этом я сказать не могу.
Плавтий, тщеславный проворный человечек, похожий на воробья, исполнял все за
меня и даже не дал себе труда объяснить мне систему обслуживания или порядок
соблюдения старшинства жрецов, мало того -- не желал отвечать мне, когда я
его об этом спрашивал. Единственное, что он сделал, -- познакомил меня с
определенными ритуальными жестами и фразами, которые я должен был пускать в
ход, приветствуя жрецов, а затем на разных стадиях обеда, запретив мне
произносить хотя бы слово по собственному почину. Это было крайне неприятно,
так как я не раз мог с успехом принять участие в беседе, а мое молчание и
подчинение Плавтию производили плохое впечатление. Самих игр я не видел.
Вы заметили в письме Ливии слова, порочащие Постума? С этого времени
они стали все чаще появляться в ее письмах, и, хотя Август сперва пытается
защитить внука, постепенно недовольство им все растет. Я думаю, говорила ему
Ливия куда больше, чем писала, -- как иначе объяснить, что Постум так легко
лишился расположения деда, -- но некоторые претензии проскользнули и в
письмах. Сперва Ливия передает жалобу Тиберия на то, что Постум дерзко
отзывался о родосском университете. Затем -- жалобу Катона на то, что Постум
плохо влияет на младших товарищей, не желая подчиняться дисциплине. Вслед за
тем Ливия предъявляет частные отчеты Катона, говоря, что не показывала их до
сих пор, надеясь на перемену к лучшему. Потом упоминает, что Постум угрюм и
замкнут -- это было время, когда он горевал из-за смерти Гая и терзался
из-за Ливиллы. Затем Ливия советует, когда Постум достигнет совершеннолетия,
не отдавать ему сразу всего наследства, завещанного отцом, Агриппой, так как
"оно предоставит ему возможности еще большего расточительства, чем он
позволяет себе сейчас!". Когда по возрасту Постум смог вступить в армию, его
зачисляют в гвардию в чине простого лейтенанта и не воздают никаких особых
почестей, оказанных в свое время Гаю и Луцию. Август считает, что это самый
безопасный путь: Постум честолюбив, нельзя допустить, чтобы возникла такая
же неловкая ситуация, как тогда, когда молодые патриции поддерживали
Марцелла против Агриппы или Гая против Тиберия. Вскоре мы читаем, что Постум
с негодованием говорит по этому поводу Августу: "Сами по себе почести мне не
нужны, но то, что меня их лишили, было неправильно понято моими друзьями --
они сочли, будто я впал в немилость".
Затем идут более серьезные жалобы. Выведенный из себя Плавтием -- ни
один из них не сказал Ливии, что именно вызвало ссору, -- Постум схватил его
и бросил в фонтан в присутствии нескольких высокопоставленных лиц и их
прислужников. Когда Август призвал его к ответу, Постум не выказал ни
малейшего раскаяния и настаивал на том, что Плавтий заслужил купание, так
как оскорбительно разговаривал со мной; при этом он выразил недовольство
тем, что у него несправедливо удерживают наследство. Вскоре Ливия укоряет
Постума в том, что он переменился и ведет себя грубо по отношению к ней.
"Что отравляет тебя?" -- спрашивает Ливия, и Постум отвечает, ухмыляясь:
"Может быть, ты подсыпала чего-нибудь мне в суп". Когда Ливия требует
объяснения этой дерзкой шутки, он отвечает с еще более вульгарной ухмылкой:
"Подсыпать приправу в суп -- обычное дело для мачех". Затем поступила жалоба
от начальника Постума насчет того, что тот не общается с другими молодыми
офицерами и проводит все свое свободное время на море, где удит рыбу. Он
даже получил прозвище "Нептун".
Обязанности жреца Марса не сильно меня обременяли. Плавтию, который был
жрецом той же коллегии, предписали надзирать за мной во время церемоний. Я
начинал ненавидеть Плавтия. Оскорбление, за которое Постум кинул его в воду,
было далеко не единственным. Он называл меня лемуром и говорил, что лишь из
уважения к Августу и Ливии не плюет мне в лицо всякий раз, как я задаю ему
глупые и ненужные вопросы.

ГЛАВА XI

Год, предшествующий моему совершеннолетию и женитьбе, оказался плохим
годом для Рима. На юге Италии произошло несколько землетрясений, разрушивших
ряд городов. Весной дожди почти не выпадали, и у посевов по всей стране был
жалкий вид, а затем, когда еще не успели собрать урожай, начались ливни и
прибили те хлеба, которые все же заколосились. Ливни были такие сильные, что
на Тибре снесло мост, и в течение семи дней в нижнюю часть города добраться
можно было только на лодках. Стране угрожал голод, и Август отправил в
Египет и другие части империи уполномоченных для закупки зерна в огромных
количествах. Общественные амбары были пусты из-за плохого урожая в
предшествующий год -- хотя не такого плохого, как сейчас. Уполномоченным
удалось купить зерна, но по очень высокой цене и меньше, чем нужно. Зимой
город оказался в бедственном положении, тем более бедственном, что он был
перенаселен -- за последние двадцать лет население Рима удвоилось; к тому же
швартовка кораблей в Остии, городском порту, была зимой небезопасна, и
караваны с зерном, прибывшие с Востока, не могли разгрузиться в течение
многих недель. Август делал все возможное, чтобы уменьшить голод. Он
временно выслал из Рима в сельские местности -- не менее, чем за сто миль от
города -- всех его обитателей, кроме домовладельцев и их семей, назначил
продовольственный совет из экс-консулов для распределения зерна и запретил
публичные пиршества, даже в собственный день рождения. Много зерна он ввозил
за свой счет и раздавал нуждающимся. Как всегда, голод привел к бесчинствам,
а бесчинства привели к поджогам; целые улицы, где были расположены лавки,
выжигались по ночам полумертвыми от истощения грабителями из бедных
кварталов. Чтобы предотвратить это, Август организовал бригаду ночных
сторожей, разделенную на семь подразделений. Бригада эта оказалась настолько
полезной, что ее так никогда и не распустили. Ущерб, причиненный грабежами и
поджогами, был огромным. В это самое время ввели новый налог, чтобы добыть
деньги для войны с Германией, и из-за голода, пожаров и налогов в народе
началось брожение, стали открыто говорить о перевороте. На двери
общественных зданий прикалывали ночью угрожающие призывы. Ходили слухи, что
существует огромный заговор. Сенат обещал награду за сведения, которые
помогут арестовать вожака, и множество людей поспешило донести на своих
соседей, чтобы ее получить, и это еще увеличило беспорядки. По-видимому, на
самом деле заговора не было, были лишь надежды, что он есть, да слухи.
Наконец из Египта, где урожай убирают гораздо раньше, чем у нас, стало
поступать зерно, и волнения постепенно улеглись.
Среди тех, кого временно выселили из Рима во время голода, были
гладиаторы. Хоть и немногочисленные, они могли, по мнению Августа, в случае
смуты быть опасны. Это был отчаянный народ, некоторые из них в прошлом --
аристократы, проданные за долги в рабство и получившие от своих хозяев
разрешение собрать сумму для выкупа, участвуя в гладиаторских боях. Если