Страница:
к Тиберию оплакивал смерть Кастора так громко, как мог, и присудил ему такие
же посмертные почести, как Германику. Сам Тиберий не делал вида, будто он
очень скорбит о сыне, и произнес приготовленное им надгробное слово твердым,
звучным голосом. Когда Тиберий увидел, что по лицам некоторых сенаторов
катятся слезы, он сказал достаточно внятно "в сторону", обращаясь к
стоявшему рядом Сеяну: "Фу, здесь пахнет луком!". Затем поднялся Галл и
выразил свое восхищение тем, как хорошо Тиберий справился со своим горем. Он
напомнил всем, что даже божественный Август, будучи среди них в смертном
обличий, не смог совладать с чувствами, вызванными смертью Марцелла, его
приемного сына (даже не родного), и когда он благодарил сенат за участие,
ему пришлось прервать свою речь на середине, так обуревала его печаль. А та
речь, которую мы только что слышали, является блестящим образцом
самообладания. (Здесь будет уместным заметить, что когда четыре или пять
месяцев спустя из Трои прибыли представители греков, чтобы выразить свое
соболезнование Тиберию по поводу смерти его единственного сына, Тиберий
поблагодарил их так: "А я соболезную вам, уважаемые, по поводу смерти
Гектора"). Затем Тиберий послал за Нероном и Друзом и, когда они прибыли,
взял каждого из них за руку и представил их сенату:
-- Господа сенат, три года назад я вверил этих оставшихся без отца
детей попечению их дяди, моего дорогого сына, которого мы горячо оплакиваем
сегодня, желая, чтобы он их усыновил, хотя у него уже были родные сыновья, и
воспитал достойными наследниками семейной традиции. ("Правильно! Правильно!"
-- с места Галла, и всеобщие аплодисменты.) Но теперь, когда жестокая судьба
похитила его у нас (стоны и сетования), я обращаюсь с подобной просьбой к
вам. В присутствии богов, перед лицом нашей любимой родины, я молю вас взять
под свое покровительство, под свою опеку этих благородных праправнуков
Августа, чьи предки прославили свои имена в римской истории: постарайтесь,
чтобы вы и я честно выполнили свои обязанности по отношению к ним. Внуки,
эти сенаторы заняли теперь место вашего отца; ваше происхождение столь
высоко, что какая бы, хорошая или злая, вас ни постигла участь, это тут же
отразится на судьбе государств. (Оглушительные аплодисменты, слезы,
благословения, заверения в верности).
Но вместо того, чтобы поставить здесь точку, Тиберий испортил все
впечатление, закончив в своем обычном духе приевшимися всем фразами о том,
что он скоро уйдет в отставку и восстановит республику, когда "консулы или
кто-нибудь другой снимут бремя правления" с его "согбенных плеч". Если он не
хотел, чтобы Нерон и Друз (или один из них) стали его преемниками, что он
имел в виду, отождествляя их судьбу с судьбой Рима?
Похороны Кастора не были столь волнующими, как похороны Германика, --
мало кто искренне о нем горевал, -- но зато куда более великолепными. В
похоронной процессии можно было увидеть все фамильные изображения Цезарей и
Клавдиев, начиная с Энея, родоначальника Юлиев, и Ромула, основателя Рима, и
кончая Гаем, Луцием и Германиком. Было здесь также изображение Юлия Цезаря
-- он, как и Ромул, считался только полубогом, но Августа не было, ведь он
был богом поважнее.
Сеяну и Ливилле пришлось призадуматься над тем, как осуществить свою
честолюбивую мечту стать императором и императрицей. На пути у них стояли
Нерон, Друз и Калигула -- их предстояло устранить. Избавиться от троих без
шума было трудновато, но, как заметила Ливилла, сумела же бабка избавиться
от Гая, Луция и Постума, когда захотела передать власть Тиберию. А Сеян, тут
и спору нет, был в куда более благоприятном положении, чтобы выполнить их
план, чем была тогда Ливия. Желая показать Ливилле, что он действительно,
как и обещал, намерен на ней жениться, Сеян развелся со своей женой
Апикатой, от которой у него было трое детей. Он обвинил ее в прелюбодеянии и
заявил, что она собирается стать матерью ребенка, зачатого не от него. Он не
назвал во всеуслышание имени ее любовника, но сказал Тиберию, когда они были
наедине, что подозревает Нерона. У Нерона, добавил он, плохая репутация
из-за его интрижек с женами известных людей; он, видимо, воображает, будто
может вести себя как ему вздумается, раз его прочат в наследники престола.
Тем временем Ливилла делала все возможное, чтобы лишить Агриппину
покровительства Ливии: она предупредила Агриппину, что Ливия лишь использует
ее как орудие в своей ссоре с Тиберием -- это случайно соответствовало
истине, -- и предупредила Ливию через одну из ее прислужниц, что Агриппина
использует ее как орудие в своей ссоре с Тиберием -- что также
соответствовало истине. Ливилла заставила их обеих поверить, будто каждая из
них поклялась убить другую, как только надобность в ней отпадет.
Двенадцать понтификов начали включать имена Нерона и Друза в молитвы о
здоровье и благоденствии императора, и другие жрецы последовали их примеру.
Тиберий, будучи великим понтификом, направил им письмо, где выразил свое
недовольство тем, что они не делают разницы между этими мальчишками и им
самим, человеком, который с честью занимал все важнейшие государственные
посты за двадцать лет до того, как они родились, и занимает их до настоящего
времени; это просто неприлично. Тиберий вызвал понтификов к себе и
поинтересовался, уговорила ли их Агриппина сделать это дополнение к обычной
молитве или заставила угрозами. Они, естественно, отрицали и то и другое, но
не убедили его; четверо из двенадцати понтификов, в том числе Галл, были так
или иначе связаны с Агриппиной семейными узами, пятеро были с ней и се
сыновьями в дружеских отношениях. Тиберий сделал им суровый выговор. В своей
следующей речи он предупредил сенат "не давать никаких преждевременных
отличий, от которых у молодых людей может закружиться голова и они станут
предаваться самонадеянным мечтам".
Агриппина нашла неожиданного союзника в Кальпурнии Пизоне. Он сказал
ей, что вступился за своего дядю Гнея Пизона просто ради чести семьи, и она
не должна считать его врагом, он приложит все старания для защиты ее самой и
ее детей. Но после этого разговора Кальпурний недолго прожил. Его обвинили в
"изменнических словах, произнесенных в частной беседе", в том, что он держит
дома яд, и в том, что он явился в сенат, вооруженный кинжалом. Последние два
обвинения были настолько нелепы, что сенат их отвел, но назначили день для
разбирательства по поводу "изменнических слов". Не дожидаясь суда,
Кальпурний покончил жизнь самоубийством.
Тиберий поверил Сеяну, будто в Риме существует организованная
Агриппиной тайная партия "зеленых", членов которой можно узнать по их
горячей поддержке "зеленого" возницы на бегах. Возницы каждой из четырех
участвующих в бегах колесниц различались шестом своей одежды: красным,
синим, зеленым и белым. В это время самым большим успехом пользовался
возница в зеленом, а красный был самым непопулярным. И вот, когда,
отправившись в праздники на бега, к чему его обязывало положение -- сам он
никогда не интересовался бегами и всегда обрывал пустые разговоры о них во
дворце или на пирах, -- Тиберий начал впервые обращать внимание на то, какую
поддержку получает та или иная колесница, он с большим беспокойством
обнаружил, что громче всех приветствуют возницу в зеленом. Сеян также сказал
ему, что для "зеленых" красный цвет -- символ императора и его сторонников,
и теперь Тиберий заметил, что, когда побеждает возница в красном -- хотя
случалось это редко, -- в цирке раздается шиканье и свист. Сеян был хитер:
он знал, что Германик всегда поддерживал "зеленого" возницу и что Агриппина,
Нерон и Друз в память о нем тоже предпочитают этот цвет.
В течение многих лет командующим войсками на Рейне был некий Силий. Я,
кажется, уже упоминал о нем. Да, тот самый военачальник, чьи четыре полка не
приняли участия в большом мятеже в Верхней Германии. Он был самый способный
из заместителей брата и получил триумфальные украшения за победы над
Германном. Незадолго до описываемых событий он, возглавив объединенные
войска Верхней и Нижней провинций, подавил опасный бунт французских племен
неподалеку от Лиона -- места, где я родился. Он не отличался особой
скромностью, но и хвастуном его нельзя было назвать, и если он
действительно, как говорили, заявил во всеуслышание, будто, не сумей он
найти подход к тем четырем полкам, они присоединились бы к мятежникам, а
значит, не будь его, у Тиберия не было бы и империи, -- он недалеко ушел от
истины. Но Тиберию это, естественно, не понравилось, хотя бы потому, что,
как я уже объяснил, мятежные полки были раньше под его командой. Жена Силия
-- Созия -- была лучшей подругой Агриппины. Случилось так, что во время
Больших Римских игр, которые были в начале сентября, Силий делал крупные
ставки на возницу в зеленом. Сеян крикнул ему с противоположной стороны
цирка:
-- Я ставлю на красного! Бьюсь с тобой об заклад на любую сумму!
Силий крикнул в ответ:
-- Ты ставишь не на тот цвет, мой друг! Красный возница понятия не
имеет о том, как держать в руках вожжи. Он пытается достичь успеха хлыстом.
Ставлю тысячу золотых, что выиграет зеленый. Молодой Нерон говорит, что
готов поставить полторы тысячи: он горячий поклонник зеленого.
Сеян многозначительно посмотрел на Тиберия, который слышал весь этот
обмен репликами и был поражен дерзостью Силия. Он счел хорошим
предзнаменованием то, что во время предпоследнего заезда, пересекая линию
финиша, возница и зеленом упал и красному досталась легкая победа.
Через десять дней Силий предстал перед сенатом по обвинению в
государственной измене. Ему вменялось в вину то, что он не принял должных
мер на ранних стадиях бунта во Франции и брал себе в уплату за
невмешательство треть добычи, в том, что он воспользовался своей победой для
дальнейшего грабежа верных жителей Франции, а затем обложил провинцию
чрезвычайными налогами для возмещения военных издержек. Созия была обвинена
в соучастии в тех же преступлениях. Со времени этого бунта Силий был
непопулярен во дворце. Тиберия тогда сильно порицали за то, что он сам не
возглавил кампанию против бунтовщиков и проявлял больше интереса к делам о
государственной измене, чем к подавлению бунта. В качестве оправдания
Тиберий сослался в сенате на свой возраст -- а Кастор был занят другими
важными делами -- и объяснил, что он находится в тесной связи со штабом
Силия и даст ему необходимые указания. Все, что касалось французского бунта,
задевало Тиберия за живое. Когда французов разбили, один сенатор-острослов,
по примеру Галла, выставил Тиберия на посмешище, предложив назначить ему
триумф, ведь за победу на самом деле надо благодарить его. Тиберий в ответ
высказался в том духе, что победа эта незначительна, и не стоит о ней
говорить: он был так недоволен, что никто не решился предложить, чтобы Силию
назначили триумфальные украшения, которые он, безусловно, заслужил. Силий
был разочарован, и слова насчет германского мятежа были сказаны им от обиды
на неблагодарность Тиберия.
Силий счел ниже своего достоинства отвечать на обвинения в
государственной измене. Он ни о чем не договаривался с восставшими, а если
его солдаты в некоторых случаях не видели разницы между имуществом
мятежников и верных империи граждан, этого можно было ожидать: многие так
называемые верные подданные Рима тайком финансировали бунт. Что до обложения
налогом, то факты таковы: Тиберий обещал ему специальную сумму из
государственной казны, чтобы покрыть издержки кампании и возместить римским
гражданам, живущим в провинции, ущерб, нанесенный их домам, урожаю и скоту.
В ожидании выплаты этих ассигнований Силий обложил налогом часть северных
племен, обещая вернуть деньги, когда они будут выданы ему Тиберием, чего так
до сих пор и не сделано. В результате бунта Силий лишился двадцати тысяч
золотых, так как сформировал эскадрон добровольцев, который он вооружил за
свой счет и которому платил из собственного кармана. Главный обвинитель
Силия, один из консулов того года, со злобой стал говорить о его
вымогательстве. Он был другом Сеяна и сыном военного губернатора Нижней
провинции, который хотел получить верховное командование всеми римскими
военными силами, посланными против французов, но должен был уступить место
Силию. Силий не мог даже привести в качестве свидетельства обещание Тиберия
относительно денег, так как письмо, где об этом шла речь, было запечатано
печатью со сфинксом. Ну а разговоры о вымогательстве не имели отношения к
делу -- обвиняли-то его в государственной измене.
Под конец Силий воскликнул:
-- Сиятельные отцы, я многое мог бы сказать в свою защиту, но не скажу
ничего, потому что это разбирательство ведется незаконным образом и приговор
вынесен давным-давно. Я прекрасно понимаю, что настоящее мое преступление
заключается в словах относительно того, что, не найди я подход к полкам в
Верхней Германии, они бы присоединились к мятежу. Сейчас вы окончательно
убедитесь в моей виновности -- я вам вот что скажу: если бы не "подход"
Тиберия к войскам в Нижней Германии, там вообще не было бы мятежа. Друзья, я
-- жертва алчного, завистливого, жестокого, деспотичного...
Конец его речи потонул в гуле протестов со стороны перепуганных
сенаторов. Силий отдал честь Тиберию и вышел, высоко подняв голову. Придя
домой, он обнял Созию и детей, передал нежный прощальный привет Агриппине,
Нерону, Галлу и остальным друзьям и, зайдя в спальню, вонзил меч себе в
горло.
Оскорбления по адресу Тиберия сочли свидетельством его вины. Все
имущество Силия было конфисковано с обещанием, что оно пойдет на возмещение
несправедливо назначенного налога, а обвинители получат четверть оставшейся
собственности, как того требует закон; деньги же, отказанные ему за верность
Августом, должны быть возвращены в государственную казну, поскольку они были
выплачены по недоразумению. Жители провинции не отважились настаивать на
своих правах, и Тиберию достались три четверти имущества Силия -- к этому
времени уже не было разницы между военной, государственной и императорской
казной. Впервые Тиберий получил прямую выгоду от конфискации имущества и
позволил оскорбление своей личности считать доказательством государственной
измены.
У Созии было личное достояние, и, чтобы спасти ей жизнь и избавить ее
детей от нищеты, Галл потребовал отправить ее в изгнание, а собственность
разделить пополам между обвинителями и детьми. Но один свойственник
Агриппины, союзник Галла, предложил, чтобы обвинители получили только
четверть всего имущества -- законный минимум, -- добавив, что Галл -- верный
приверженец Тиберия, но несправедлив к Созии, ведь всем известно: когда
Силий лежал на смертном одре, она упрекала его за его вероломные и
неблагодарные высказывания. Поэтому Созию всего лишь отправили в изгнание.
Она уехала жить в Марсель, и поскольку, узнав, что ему грозит смертная
казнь, Силий тут же потихоньку передал Галлу и другим друзьям большую часть
своего достояния в звонкой монете, чтобы они сохранили эти деньги для его
детей, семья его отнюдь не бедствовала. Старший сын Силия, когда вырос,
доставил мне немало неприятностей.
С тех пор Тиберий, раньше обвинявший людей в измене под предлогом того,
что они богохульствовали по адресу Августа, стал все чаще проводить в жизнь
указ, принятый в первый год его правления, о том, что любые высказывания,
направленные против него самого и порочащие его доброе имя, должны считаться
государственным преступлением. Он обвинил одного сенатора, которого
подозревал в принадлежности к партии Агриппины, в том, что тот читал вслух
бранную эпиграмму, сочиненную на него. А дело было так: однажды утром жена
сенатора заметила, что высоко на воротах дома прикреплен какой-то листок.
Она попросила мужа прочитать, что там написано, -- он был выше нее. Сенатор
медленно прочитал, разбирая по буквам:
Хоть пить вино он перестал,
Но выпивает вновь.
Он просто взял другой бокал --
В нем убиенных кровь.
Жена наивно спросила, что это значит, и он ответил: "Опасно объяснять
это на людях, дорогая". Возле ворот болтался профессиональный доносчик в
надежде, что, когда сенатор прочитает эпиграмму -- работу Ливии, он скажет
что-нибудь компрометирующее его. Доносчик тут же отправился к Сеяну. Тиберий
лично подверг сенатора допросу, спрашивая, что он имел в виду под "опасно" и
на кого, по его мнению, написана эпиграмма. Сенатор ходил вокруг да около и
не давал прямого ответа. Тогда Тиберий сказал, что, когда он был молод, по
Риму циркулировало много пасквилей, обвиняющих его в пьянстве, но
впоследствии доктора предписали ему воздерживаться от вина из-за
предрасположенности к подагре, и вот в последнее время опять появились
клеветнические стишки, на этот раз обвиняющие его в кровожадности. Тиберий
спросил обвиняемого, не были ли ему известны эти факты и не думает ли он,
что в эпиграмме как раз говорится об императоре? Несчастный человек ответил,
что до него доходили слухи о пьянстве императора, но он им не верил, так как
они не имели под собой оснований, и никак не связывал эти поклепы с
эпиграммой у себя на воротах. Тогда его спросили, почему он не доложил о
прежних пасквилях сенату, как ему предписывал это долг. Сенатор ответил, что
тогда, когда он их слышал, произносить или повторять какую угодно эпиграмму,
сколь бы бранной она ни была, написанную против любого, пусть самого
добродетельного, человека, еще не считалось преступлением; даже если грубые
и оскорбительные стишки были направлены против самого Августа, вас не
обвиняли в государственной измене, лишь бы вы их не печатали. Тиберий
спросил, о каком времени он говорит, ведь в конце жизни Август издал закон
против таких стихов. Сенатор ответил:
-- Это было на третий год твоего пребывания на Родосе.
-- Сиятельные, -- воскликнул Тиберий, -- почему вы позволяете этому
субъекту оскорблять меня?
И сенатора присудили к наказанию, которому обычно подвергали самых
злостных предателей: полководцев, которые за плату проигрывали битву
неприятелю, и им подобных, -- его сбросили с Тарпейской скалы.
Другого человека, всадника, казнили за то, что он сочинил трагедию о
царе Агамемноне, в которой царица, убившая его в ванне, вскричала,
замахиваясь топором:
Тиран, я мщу тебе за все --
Здесь преступленья нет!
Тиберий сказал, что под Агамемноном подразумевался он сам и приведенные
строки подстрекали к его убийству. Что придало трагедии, над которой все
раньше посмеивались, так нескладно и скверно она была написана, своего рода
величие, ведь все ее экземпляры были изъяты и сожжены, а автор казнен.
25 г. н.э.
За этим судебным делом последовало два года спустя другое -- я пишу об
этом здесь, так как история с Агамемноном напомнила мне о нем -- дело
Кремуция Корда, который вступил в столкновение с Сеяном из-за сущего
пустяка. Однажды дождливым днем, войдя в здание сената, Сеян повесил свой
плащ на крючок, куда обычно вешал плащ Кремуций, и тот, придя позже него и
не зная, что плащ принадлежит Сеяну, перевесил его на другой крючок. Плащ
Сеяна упал на пол, и кто-то наступил на него грязными сандалиями. Сеян
принялся зло мстить за это Кремуцию, и тому стало настолько противно видеть
его лицо и слышать его имя, что, когда статую Сеяна установили в театре
Помпея, он воскликнул: "Это погубит театр!". Поэтому Сеян указал на него
Тиберию как на главного сторонника Агриппины. Но так как Кремуций был
почтенный кроткий старик, у которого не было ни одного врага на свете, кроме
Сеяна, и который открывал рот только в случае крайней необходимости,
обвинение против него было трудно подкрепить уликами, которые мог бы, не
стыдясь, принять даже наш запуганный сенат. В конце концов Кремуция обвинили
в том, что он в письменном виде восхвалял Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря.
В качестве улики был предъявлен исторический труд, написанный Кремуцием за
тридцать лет до того, который сам Август, приемный сын Юлия, включил, как
было известно, в свою личную библиотеку и время от времени им пользовался.
Кремуций горячо защищался против этого нелепого обвинения. Он сказал,
что Брут и Кассий так давно умерли и с тех пор их поступок так часто
восхвалялся историками, что, по-видимому, весь этот процесс -- розыгрыш,
подобный тому, которому недавно подвергся молодой путешественник в Лариссе.
Этого юношу публично обвинили в убийстве трех человек, хотя жертвами его
были три бурдюка с вином, висевшие у дверей лавки, которые он исполосовал
мечом, приняв за грабителей. Но это судебное разбирательство происходило во
время ежегодного Праздника смеха, что оправдывало все происходящее, и юноша
любил выпить и уж очень был склонен пускать в ход свой меч -- возможно, его
и следовало проучить. Но он, Кремуций Корд, слишком стар, чтобы его
выставляли подобным образом на посмешище, и сейчас не Праздник смеха, а,
напротив, четыреста семьдесят шестая годовщина обнародования закона
Двенадцати Таблиц, этого славного памятника законодательного гения и
незыблемых моральных устоев наших предков. После чего старик ушел домой и
уморил себя голодом. Все экземпляры его книги, кроме двух или трех, которые
его дочь спрятала и переиздала много лет спустя, уже после смерти Тиберия,
были изъяты и сожжены. Книга эта не отличалась особенными достоинствами и
пользовалась незаслуженной славой.
До тех пор я говорил себе: "Клавдий, ты ничем не блещешь, и толку от
тебя на этом свете мало, и жизнь твоя не очень-то счастливая -- не одно, так
другое, но ей, во всяком случае, ничто не грозит". Поэтому, когда старый
Кремуций, которого я очень хорошо знал -- мы часто встречались и болтали в
библиотеке, -- лишился из-за такого обвинения жизни, я был до смерти
напуган. Я чувствовал себя как человек, находящийся на склоне вулкана, когда
тот внезапно начинает извергать пепел и раскаленные камни. Это было мне
предостережением. В свое время я писал куда более крамольные вещи, чем
Кремуций. В моей "Истории религиозных реформ" было несколько фраз, которые
вполне могли послужить основой для обвинения. И хотя мое имущество было
очень незначительно и доносителям не имело смысла ставить мне что-нибудь в
вину, чтобы получить его четвертую часть, я отдавал себе отчет в том, что
все жертвы последних процессов о государственной измене были друзьями
Агриппины, а я продолжал посещать ее всякий раз, когда приезжал в Рим. Я не
был уверен в том, насколько мое родство с Сеяном послужит мне защитой.
Да, в то самое время я породнился с Сеяном и сейчас расскажу, как это
произошло.
Как-то раз Сеян сказал, что мне следовало бы снова жениться, похоже, я
не очень-то лажу со своей теперешней женой. Я ответил, что Ургуланиллу
выбрала мне бабка Ливия и я не могу развестись с ней, пока Ливия мне этого
не разрешит.
-- Конечно, нет, -- сказал он, -- я вполне это понимаю, но тебе, должно
быть, трудно приходится без жены.
-- Спасибо, -- сказал я, -- я вполне управляюсь.
Он сделал вид, будто это великолепная шутка, и, громко рассмеявшись,
заметил, что я далеко не дурак, но затем добавил, чтобы я непременно пришел
к нему, если у меня возникнет возможность развестись. У него есть для меня
на примете подходящая женщина -- хорошего происхождения, молодая и неглупая.
Я поблагодарил Сеяна, но мне стало не по себе. Когда я выходил из комнаты,
он сказал:
-- Друг Клавдий, я хочу дать тебе совет. Ставь на красных завтра в
каждом заезде и не огорчайся, если ты потеряешь немного денег, в конечном
счете ты все равно выиграешь. И не ставь на зеленых, в наши дни этот цвет
приносит несчастье. Не говори никому о моих словах, это только между нами.
Я почувствовал облегчение: видно, Сеян все же думает, будто следует
искать со мной дружбы, но что крылось за его словами, я понять не мог. На
следующий день во время бегов -- был праздник, посвященный Августу, --
Тиберий увидел меня в цирке и, будучи в хорошем расположении духа, послал за
мной.
Тиберий:
-- Что ты поделываешь сейчас, племянник?
Я ответил, заикаясь, что пишу "Историю древних этрусков", если он
ничего не имеет против.
Он:
-- Правда? Это говорит о твоем здравом смысле. На свете не осталось ни
одного древнего этруска, чтобы возражать против этого, и вряд ли есть хоть
один живой этруск, которого бы это заботило, так что ты можешь писать все,
что вздумается. А еще чем ты занят?
- П-пи-ишу "Историю древних к-к-к-кар-карфагенян", с твоего разрешения.
-- Великолепно! А что еще? И не трать время на заикание. Я человек
занятой.
-- В данный м-м-мо-момент я с-с-с-с...
-- Сочиняешь "Историю с-с-страны идиотов"?
-- Нет, если позволишь, с-с-с-ставлю на красных.
Он пристально посмотрел на меня и сказал:
-- Вижу, племянник, что ты не так уж глуп. А почему ты ставишь на
красных?
Я был в затруднении, так как не мог признаться, что делаю это по совету
Сеяна. Поэтому я сказал:
-- Мне приснилось, будто зеленого лишили права участвовать в играх,
потому что он поднял хлыст на других в-в-в-возниц, и красный п-п-п-пришел
первым; с-с-с-си-ний и б-б-б-белый остались далеко позади.
Тиберий дал мне кошелек с деньгами и пробормотал на ухо:
-- Никому не говори, что деньги от меня, просто поставь их на красных,
же посмертные почести, как Германику. Сам Тиберий не делал вида, будто он
очень скорбит о сыне, и произнес приготовленное им надгробное слово твердым,
звучным голосом. Когда Тиберий увидел, что по лицам некоторых сенаторов
катятся слезы, он сказал достаточно внятно "в сторону", обращаясь к
стоявшему рядом Сеяну: "Фу, здесь пахнет луком!". Затем поднялся Галл и
выразил свое восхищение тем, как хорошо Тиберий справился со своим горем. Он
напомнил всем, что даже божественный Август, будучи среди них в смертном
обличий, не смог совладать с чувствами, вызванными смертью Марцелла, его
приемного сына (даже не родного), и когда он благодарил сенат за участие,
ему пришлось прервать свою речь на середине, так обуревала его печаль. А та
речь, которую мы только что слышали, является блестящим образцом
самообладания. (Здесь будет уместным заметить, что когда четыре или пять
месяцев спустя из Трои прибыли представители греков, чтобы выразить свое
соболезнование Тиберию по поводу смерти его единственного сына, Тиберий
поблагодарил их так: "А я соболезную вам, уважаемые, по поводу смерти
Гектора"). Затем Тиберий послал за Нероном и Друзом и, когда они прибыли,
взял каждого из них за руку и представил их сенату:
-- Господа сенат, три года назад я вверил этих оставшихся без отца
детей попечению их дяди, моего дорогого сына, которого мы горячо оплакиваем
сегодня, желая, чтобы он их усыновил, хотя у него уже были родные сыновья, и
воспитал достойными наследниками семейной традиции. ("Правильно! Правильно!"
-- с места Галла, и всеобщие аплодисменты.) Но теперь, когда жестокая судьба
похитила его у нас (стоны и сетования), я обращаюсь с подобной просьбой к
вам. В присутствии богов, перед лицом нашей любимой родины, я молю вас взять
под свое покровительство, под свою опеку этих благородных праправнуков
Августа, чьи предки прославили свои имена в римской истории: постарайтесь,
чтобы вы и я честно выполнили свои обязанности по отношению к ним. Внуки,
эти сенаторы заняли теперь место вашего отца; ваше происхождение столь
высоко, что какая бы, хорошая или злая, вас ни постигла участь, это тут же
отразится на судьбе государств. (Оглушительные аплодисменты, слезы,
благословения, заверения в верности).
Но вместо того, чтобы поставить здесь точку, Тиберий испортил все
впечатление, закончив в своем обычном духе приевшимися всем фразами о том,
что он скоро уйдет в отставку и восстановит республику, когда "консулы или
кто-нибудь другой снимут бремя правления" с его "согбенных плеч". Если он не
хотел, чтобы Нерон и Друз (или один из них) стали его преемниками, что он
имел в виду, отождествляя их судьбу с судьбой Рима?
Похороны Кастора не были столь волнующими, как похороны Германика, --
мало кто искренне о нем горевал, -- но зато куда более великолепными. В
похоронной процессии можно было увидеть все фамильные изображения Цезарей и
Клавдиев, начиная с Энея, родоначальника Юлиев, и Ромула, основателя Рима, и
кончая Гаем, Луцием и Германиком. Было здесь также изображение Юлия Цезаря
-- он, как и Ромул, считался только полубогом, но Августа не было, ведь он
был богом поважнее.
Сеяну и Ливилле пришлось призадуматься над тем, как осуществить свою
честолюбивую мечту стать императором и императрицей. На пути у них стояли
Нерон, Друз и Калигула -- их предстояло устранить. Избавиться от троих без
шума было трудновато, но, как заметила Ливилла, сумела же бабка избавиться
от Гая, Луция и Постума, когда захотела передать власть Тиберию. А Сеян, тут
и спору нет, был в куда более благоприятном положении, чтобы выполнить их
план, чем была тогда Ливия. Желая показать Ливилле, что он действительно,
как и обещал, намерен на ней жениться, Сеян развелся со своей женой
Апикатой, от которой у него было трое детей. Он обвинил ее в прелюбодеянии и
заявил, что она собирается стать матерью ребенка, зачатого не от него. Он не
назвал во всеуслышание имени ее любовника, но сказал Тиберию, когда они были
наедине, что подозревает Нерона. У Нерона, добавил он, плохая репутация
из-за его интрижек с женами известных людей; он, видимо, воображает, будто
может вести себя как ему вздумается, раз его прочат в наследники престола.
Тем временем Ливилла делала все возможное, чтобы лишить Агриппину
покровительства Ливии: она предупредила Агриппину, что Ливия лишь использует
ее как орудие в своей ссоре с Тиберием -- это случайно соответствовало
истине, -- и предупредила Ливию через одну из ее прислужниц, что Агриппина
использует ее как орудие в своей ссоре с Тиберием -- что также
соответствовало истине. Ливилла заставила их обеих поверить, будто каждая из
них поклялась убить другую, как только надобность в ней отпадет.
Двенадцать понтификов начали включать имена Нерона и Друза в молитвы о
здоровье и благоденствии императора, и другие жрецы последовали их примеру.
Тиберий, будучи великим понтификом, направил им письмо, где выразил свое
недовольство тем, что они не делают разницы между этими мальчишками и им
самим, человеком, который с честью занимал все важнейшие государственные
посты за двадцать лет до того, как они родились, и занимает их до настоящего
времени; это просто неприлично. Тиберий вызвал понтификов к себе и
поинтересовался, уговорила ли их Агриппина сделать это дополнение к обычной
молитве или заставила угрозами. Они, естественно, отрицали и то и другое, но
не убедили его; четверо из двенадцати понтификов, в том числе Галл, были так
или иначе связаны с Агриппиной семейными узами, пятеро были с ней и се
сыновьями в дружеских отношениях. Тиберий сделал им суровый выговор. В своей
следующей речи он предупредил сенат "не давать никаких преждевременных
отличий, от которых у молодых людей может закружиться голова и они станут
предаваться самонадеянным мечтам".
Агриппина нашла неожиданного союзника в Кальпурнии Пизоне. Он сказал
ей, что вступился за своего дядю Гнея Пизона просто ради чести семьи, и она
не должна считать его врагом, он приложит все старания для защиты ее самой и
ее детей. Но после этого разговора Кальпурний недолго прожил. Его обвинили в
"изменнических словах, произнесенных в частной беседе", в том, что он держит
дома яд, и в том, что он явился в сенат, вооруженный кинжалом. Последние два
обвинения были настолько нелепы, что сенат их отвел, но назначили день для
разбирательства по поводу "изменнических слов". Не дожидаясь суда,
Кальпурний покончил жизнь самоубийством.
Тиберий поверил Сеяну, будто в Риме существует организованная
Агриппиной тайная партия "зеленых", членов которой можно узнать по их
горячей поддержке "зеленого" возницы на бегах. Возницы каждой из четырех
участвующих в бегах колесниц различались шестом своей одежды: красным,
синим, зеленым и белым. В это время самым большим успехом пользовался
возница в зеленом, а красный был самым непопулярным. И вот, когда,
отправившись в праздники на бега, к чему его обязывало положение -- сам он
никогда не интересовался бегами и всегда обрывал пустые разговоры о них во
дворце или на пирах, -- Тиберий начал впервые обращать внимание на то, какую
поддержку получает та или иная колесница, он с большим беспокойством
обнаружил, что громче всех приветствуют возницу в зеленом. Сеян также сказал
ему, что для "зеленых" красный цвет -- символ императора и его сторонников,
и теперь Тиберий заметил, что, когда побеждает возница в красном -- хотя
случалось это редко, -- в цирке раздается шиканье и свист. Сеян был хитер:
он знал, что Германик всегда поддерживал "зеленого" возницу и что Агриппина,
Нерон и Друз в память о нем тоже предпочитают этот цвет.
В течение многих лет командующим войсками на Рейне был некий Силий. Я,
кажется, уже упоминал о нем. Да, тот самый военачальник, чьи четыре полка не
приняли участия в большом мятеже в Верхней Германии. Он был самый способный
из заместителей брата и получил триумфальные украшения за победы над
Германном. Незадолго до описываемых событий он, возглавив объединенные
войска Верхней и Нижней провинций, подавил опасный бунт французских племен
неподалеку от Лиона -- места, где я родился. Он не отличался особой
скромностью, но и хвастуном его нельзя было назвать, и если он
действительно, как говорили, заявил во всеуслышание, будто, не сумей он
найти подход к тем четырем полкам, они присоединились бы к мятежникам, а
значит, не будь его, у Тиберия не было бы и империи, -- он недалеко ушел от
истины. Но Тиберию это, естественно, не понравилось, хотя бы потому, что,
как я уже объяснил, мятежные полки были раньше под его командой. Жена Силия
-- Созия -- была лучшей подругой Агриппины. Случилось так, что во время
Больших Римских игр, которые были в начале сентября, Силий делал крупные
ставки на возницу в зеленом. Сеян крикнул ему с противоположной стороны
цирка:
-- Я ставлю на красного! Бьюсь с тобой об заклад на любую сумму!
Силий крикнул в ответ:
-- Ты ставишь не на тот цвет, мой друг! Красный возница понятия не
имеет о том, как держать в руках вожжи. Он пытается достичь успеха хлыстом.
Ставлю тысячу золотых, что выиграет зеленый. Молодой Нерон говорит, что
готов поставить полторы тысячи: он горячий поклонник зеленого.
Сеян многозначительно посмотрел на Тиберия, который слышал весь этот
обмен репликами и был поражен дерзостью Силия. Он счел хорошим
предзнаменованием то, что во время предпоследнего заезда, пересекая линию
финиша, возница и зеленом упал и красному досталась легкая победа.
Через десять дней Силий предстал перед сенатом по обвинению в
государственной измене. Ему вменялось в вину то, что он не принял должных
мер на ранних стадиях бунта во Франции и брал себе в уплату за
невмешательство треть добычи, в том, что он воспользовался своей победой для
дальнейшего грабежа верных жителей Франции, а затем обложил провинцию
чрезвычайными налогами для возмещения военных издержек. Созия была обвинена
в соучастии в тех же преступлениях. Со времени этого бунта Силий был
непопулярен во дворце. Тиберия тогда сильно порицали за то, что он сам не
возглавил кампанию против бунтовщиков и проявлял больше интереса к делам о
государственной измене, чем к подавлению бунта. В качестве оправдания
Тиберий сослался в сенате на свой возраст -- а Кастор был занят другими
важными делами -- и объяснил, что он находится в тесной связи со штабом
Силия и даст ему необходимые указания. Все, что касалось французского бунта,
задевало Тиберия за живое. Когда французов разбили, один сенатор-острослов,
по примеру Галла, выставил Тиберия на посмешище, предложив назначить ему
триумф, ведь за победу на самом деле надо благодарить его. Тиберий в ответ
высказался в том духе, что победа эта незначительна, и не стоит о ней
говорить: он был так недоволен, что никто не решился предложить, чтобы Силию
назначили триумфальные украшения, которые он, безусловно, заслужил. Силий
был разочарован, и слова насчет германского мятежа были сказаны им от обиды
на неблагодарность Тиберия.
Силий счел ниже своего достоинства отвечать на обвинения в
государственной измене. Он ни о чем не договаривался с восставшими, а если
его солдаты в некоторых случаях не видели разницы между имуществом
мятежников и верных империи граждан, этого можно было ожидать: многие так
называемые верные подданные Рима тайком финансировали бунт. Что до обложения
налогом, то факты таковы: Тиберий обещал ему специальную сумму из
государственной казны, чтобы покрыть издержки кампании и возместить римским
гражданам, живущим в провинции, ущерб, нанесенный их домам, урожаю и скоту.
В ожидании выплаты этих ассигнований Силий обложил налогом часть северных
племен, обещая вернуть деньги, когда они будут выданы ему Тиберием, чего так
до сих пор и не сделано. В результате бунта Силий лишился двадцати тысяч
золотых, так как сформировал эскадрон добровольцев, который он вооружил за
свой счет и которому платил из собственного кармана. Главный обвинитель
Силия, один из консулов того года, со злобой стал говорить о его
вымогательстве. Он был другом Сеяна и сыном военного губернатора Нижней
провинции, который хотел получить верховное командование всеми римскими
военными силами, посланными против французов, но должен был уступить место
Силию. Силий не мог даже привести в качестве свидетельства обещание Тиберия
относительно денег, так как письмо, где об этом шла речь, было запечатано
печатью со сфинксом. Ну а разговоры о вымогательстве не имели отношения к
делу -- обвиняли-то его в государственной измене.
Под конец Силий воскликнул:
-- Сиятельные отцы, я многое мог бы сказать в свою защиту, но не скажу
ничего, потому что это разбирательство ведется незаконным образом и приговор
вынесен давным-давно. Я прекрасно понимаю, что настоящее мое преступление
заключается в словах относительно того, что, не найди я подход к полкам в
Верхней Германии, они бы присоединились к мятежу. Сейчас вы окончательно
убедитесь в моей виновности -- я вам вот что скажу: если бы не "подход"
Тиберия к войскам в Нижней Германии, там вообще не было бы мятежа. Друзья, я
-- жертва алчного, завистливого, жестокого, деспотичного...
Конец его речи потонул в гуле протестов со стороны перепуганных
сенаторов. Силий отдал честь Тиберию и вышел, высоко подняв голову. Придя
домой, он обнял Созию и детей, передал нежный прощальный привет Агриппине,
Нерону, Галлу и остальным друзьям и, зайдя в спальню, вонзил меч себе в
горло.
Оскорбления по адресу Тиберия сочли свидетельством его вины. Все
имущество Силия было конфисковано с обещанием, что оно пойдет на возмещение
несправедливо назначенного налога, а обвинители получат четверть оставшейся
собственности, как того требует закон; деньги же, отказанные ему за верность
Августом, должны быть возвращены в государственную казну, поскольку они были
выплачены по недоразумению. Жители провинции не отважились настаивать на
своих правах, и Тиберию достались три четверти имущества Силия -- к этому
времени уже не было разницы между военной, государственной и императорской
казной. Впервые Тиберий получил прямую выгоду от конфискации имущества и
позволил оскорбление своей личности считать доказательством государственной
измены.
У Созии было личное достояние, и, чтобы спасти ей жизнь и избавить ее
детей от нищеты, Галл потребовал отправить ее в изгнание, а собственность
разделить пополам между обвинителями и детьми. Но один свойственник
Агриппины, союзник Галла, предложил, чтобы обвинители получили только
четверть всего имущества -- законный минимум, -- добавив, что Галл -- верный
приверженец Тиберия, но несправедлив к Созии, ведь всем известно: когда
Силий лежал на смертном одре, она упрекала его за его вероломные и
неблагодарные высказывания. Поэтому Созию всего лишь отправили в изгнание.
Она уехала жить в Марсель, и поскольку, узнав, что ему грозит смертная
казнь, Силий тут же потихоньку передал Галлу и другим друзьям большую часть
своего достояния в звонкой монете, чтобы они сохранили эти деньги для его
детей, семья его отнюдь не бедствовала. Старший сын Силия, когда вырос,
доставил мне немало неприятностей.
С тех пор Тиберий, раньше обвинявший людей в измене под предлогом того,
что они богохульствовали по адресу Августа, стал все чаще проводить в жизнь
указ, принятый в первый год его правления, о том, что любые высказывания,
направленные против него самого и порочащие его доброе имя, должны считаться
государственным преступлением. Он обвинил одного сенатора, которого
подозревал в принадлежности к партии Агриппины, в том, что тот читал вслух
бранную эпиграмму, сочиненную на него. А дело было так: однажды утром жена
сенатора заметила, что высоко на воротах дома прикреплен какой-то листок.
Она попросила мужа прочитать, что там написано, -- он был выше нее. Сенатор
медленно прочитал, разбирая по буквам:
Хоть пить вино он перестал,
Но выпивает вновь.
Он просто взял другой бокал --
В нем убиенных кровь.
Жена наивно спросила, что это значит, и он ответил: "Опасно объяснять
это на людях, дорогая". Возле ворот болтался профессиональный доносчик в
надежде, что, когда сенатор прочитает эпиграмму -- работу Ливии, он скажет
что-нибудь компрометирующее его. Доносчик тут же отправился к Сеяну. Тиберий
лично подверг сенатора допросу, спрашивая, что он имел в виду под "опасно" и
на кого, по его мнению, написана эпиграмма. Сенатор ходил вокруг да около и
не давал прямого ответа. Тогда Тиберий сказал, что, когда он был молод, по
Риму циркулировало много пасквилей, обвиняющих его в пьянстве, но
впоследствии доктора предписали ему воздерживаться от вина из-за
предрасположенности к подагре, и вот в последнее время опять появились
клеветнические стишки, на этот раз обвиняющие его в кровожадности. Тиберий
спросил обвиняемого, не были ли ему известны эти факты и не думает ли он,
что в эпиграмме как раз говорится об императоре? Несчастный человек ответил,
что до него доходили слухи о пьянстве императора, но он им не верил, так как
они не имели под собой оснований, и никак не связывал эти поклепы с
эпиграммой у себя на воротах. Тогда его спросили, почему он не доложил о
прежних пасквилях сенату, как ему предписывал это долг. Сенатор ответил, что
тогда, когда он их слышал, произносить или повторять какую угодно эпиграмму,
сколь бы бранной она ни была, написанную против любого, пусть самого
добродетельного, человека, еще не считалось преступлением; даже если грубые
и оскорбительные стишки были направлены против самого Августа, вас не
обвиняли в государственной измене, лишь бы вы их не печатали. Тиберий
спросил, о каком времени он говорит, ведь в конце жизни Август издал закон
против таких стихов. Сенатор ответил:
-- Это было на третий год твоего пребывания на Родосе.
-- Сиятельные, -- воскликнул Тиберий, -- почему вы позволяете этому
субъекту оскорблять меня?
И сенатора присудили к наказанию, которому обычно подвергали самых
злостных предателей: полководцев, которые за плату проигрывали битву
неприятелю, и им подобных, -- его сбросили с Тарпейской скалы.
Другого человека, всадника, казнили за то, что он сочинил трагедию о
царе Агамемноне, в которой царица, убившая его в ванне, вскричала,
замахиваясь топором:
Тиран, я мщу тебе за все --
Здесь преступленья нет!
Тиберий сказал, что под Агамемноном подразумевался он сам и приведенные
строки подстрекали к его убийству. Что придало трагедии, над которой все
раньше посмеивались, так нескладно и скверно она была написана, своего рода
величие, ведь все ее экземпляры были изъяты и сожжены, а автор казнен.
25 г. н.э.
За этим судебным делом последовало два года спустя другое -- я пишу об
этом здесь, так как история с Агамемноном напомнила мне о нем -- дело
Кремуция Корда, который вступил в столкновение с Сеяном из-за сущего
пустяка. Однажды дождливым днем, войдя в здание сената, Сеян повесил свой
плащ на крючок, куда обычно вешал плащ Кремуций, и тот, придя позже него и
не зная, что плащ принадлежит Сеяну, перевесил его на другой крючок. Плащ
Сеяна упал на пол, и кто-то наступил на него грязными сандалиями. Сеян
принялся зло мстить за это Кремуцию, и тому стало настолько противно видеть
его лицо и слышать его имя, что, когда статую Сеяна установили в театре
Помпея, он воскликнул: "Это погубит театр!". Поэтому Сеян указал на него
Тиберию как на главного сторонника Агриппины. Но так как Кремуций был
почтенный кроткий старик, у которого не было ни одного врага на свете, кроме
Сеяна, и который открывал рот только в случае крайней необходимости,
обвинение против него было трудно подкрепить уликами, которые мог бы, не
стыдясь, принять даже наш запуганный сенат. В конце концов Кремуция обвинили
в том, что он в письменном виде восхвалял Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря.
В качестве улики был предъявлен исторический труд, написанный Кремуцием за
тридцать лет до того, который сам Август, приемный сын Юлия, включил, как
было известно, в свою личную библиотеку и время от времени им пользовался.
Кремуций горячо защищался против этого нелепого обвинения. Он сказал,
что Брут и Кассий так давно умерли и с тех пор их поступок так часто
восхвалялся историками, что, по-видимому, весь этот процесс -- розыгрыш,
подобный тому, которому недавно подвергся молодой путешественник в Лариссе.
Этого юношу публично обвинили в убийстве трех человек, хотя жертвами его
были три бурдюка с вином, висевшие у дверей лавки, которые он исполосовал
мечом, приняв за грабителей. Но это судебное разбирательство происходило во
время ежегодного Праздника смеха, что оправдывало все происходящее, и юноша
любил выпить и уж очень был склонен пускать в ход свой меч -- возможно, его
и следовало проучить. Но он, Кремуций Корд, слишком стар, чтобы его
выставляли подобным образом на посмешище, и сейчас не Праздник смеха, а,
напротив, четыреста семьдесят шестая годовщина обнародования закона
Двенадцати Таблиц, этого славного памятника законодательного гения и
незыблемых моральных устоев наших предков. После чего старик ушел домой и
уморил себя голодом. Все экземпляры его книги, кроме двух или трех, которые
его дочь спрятала и переиздала много лет спустя, уже после смерти Тиберия,
были изъяты и сожжены. Книга эта не отличалась особенными достоинствами и
пользовалась незаслуженной славой.
До тех пор я говорил себе: "Клавдий, ты ничем не блещешь, и толку от
тебя на этом свете мало, и жизнь твоя не очень-то счастливая -- не одно, так
другое, но ей, во всяком случае, ничто не грозит". Поэтому, когда старый
Кремуций, которого я очень хорошо знал -- мы часто встречались и болтали в
библиотеке, -- лишился из-за такого обвинения жизни, я был до смерти
напуган. Я чувствовал себя как человек, находящийся на склоне вулкана, когда
тот внезапно начинает извергать пепел и раскаленные камни. Это было мне
предостережением. В свое время я писал куда более крамольные вещи, чем
Кремуций. В моей "Истории религиозных реформ" было несколько фраз, которые
вполне могли послужить основой для обвинения. И хотя мое имущество было
очень незначительно и доносителям не имело смысла ставить мне что-нибудь в
вину, чтобы получить его четвертую часть, я отдавал себе отчет в том, что
все жертвы последних процессов о государственной измене были друзьями
Агриппины, а я продолжал посещать ее всякий раз, когда приезжал в Рим. Я не
был уверен в том, насколько мое родство с Сеяном послужит мне защитой.
Да, в то самое время я породнился с Сеяном и сейчас расскажу, как это
произошло.
Как-то раз Сеян сказал, что мне следовало бы снова жениться, похоже, я
не очень-то лажу со своей теперешней женой. Я ответил, что Ургуланиллу
выбрала мне бабка Ливия и я не могу развестись с ней, пока Ливия мне этого
не разрешит.
-- Конечно, нет, -- сказал он, -- я вполне это понимаю, но тебе, должно
быть, трудно приходится без жены.
-- Спасибо, -- сказал я, -- я вполне управляюсь.
Он сделал вид, будто это великолепная шутка, и, громко рассмеявшись,
заметил, что я далеко не дурак, но затем добавил, чтобы я непременно пришел
к нему, если у меня возникнет возможность развестись. У него есть для меня
на примете подходящая женщина -- хорошего происхождения, молодая и неглупая.
Я поблагодарил Сеяна, но мне стало не по себе. Когда я выходил из комнаты,
он сказал:
-- Друг Клавдий, я хочу дать тебе совет. Ставь на красных завтра в
каждом заезде и не огорчайся, если ты потеряешь немного денег, в конечном
счете ты все равно выиграешь. И не ставь на зеленых, в наши дни этот цвет
приносит несчастье. Не говори никому о моих словах, это только между нами.
Я почувствовал облегчение: видно, Сеян все же думает, будто следует
искать со мной дружбы, но что крылось за его словами, я понять не мог. На
следующий день во время бегов -- был праздник, посвященный Августу, --
Тиберий увидел меня в цирке и, будучи в хорошем расположении духа, послал за
мной.
Тиберий:
-- Что ты поделываешь сейчас, племянник?
Я ответил, заикаясь, что пишу "Историю древних этрусков", если он
ничего не имеет против.
Он:
-- Правда? Это говорит о твоем здравом смысле. На свете не осталось ни
одного древнего этруска, чтобы возражать против этого, и вряд ли есть хоть
один живой этруск, которого бы это заботило, так что ты можешь писать все,
что вздумается. А еще чем ты занят?
- П-пи-ишу "Историю древних к-к-к-кар-карфагенян", с твоего разрешения.
-- Великолепно! А что еще? И не трать время на заикание. Я человек
занятой.
-- В данный м-м-мо-момент я с-с-с-с...
-- Сочиняешь "Историю с-с-страны идиотов"?
-- Нет, если позволишь, с-с-с-ставлю на красных.
Он пристально посмотрел на меня и сказал:
-- Вижу, племянник, что ты не так уж глуп. А почему ты ставишь на
красных?
Я был в затруднении, так как не мог признаться, что делаю это по совету
Сеяна. Поэтому я сказал:
-- Мне приснилось, будто зеленого лишили права участвовать в играх,
потому что он поднял хлыст на других в-в-в-возниц, и красный п-п-п-пришел
первым; с-с-с-си-ний и б-б-б-белый остались далеко позади.
Тиберий дал мне кошелек с деньгами и пробормотал на ухо:
-- Никому не говори, что деньги от меня, просто поставь их на красных,