Страница:
в двух комнатах (кроме нас троих -- еще старый раб, помогавший по хозяйству)
и прекрасно проводили время, если принять все во внимание.
Ребенок Цезонии, девочка, родился через месяц после того, как Калигула
женился на ней. Он сказал, что это -- чудо. Он взял ребенка, возложил на
колени статуи Юпитера -- это было еще до их ссоры, -- словно хотел показать,
что и тому принадлежит честь отцовства, затем положил ее на руки статуи
Минервы и дал пососать мраморную грудь богини. Калигула назвал дочку
Друзиллой по имени своей умершей сестры, которое после ее обожествления было
переменено на "Пантея". Он также назначил ребенка жрицей. Чтобы раздобыть
деньги на вступительный взнос, Калигула обратился с просьбой о помощи к
римлянам; жалуясь на бедность и большие траты, которые он вынужден делать
как отец, он стал собирать деньги в фонд, который назвал фондом Друзиллы. Он
поставил кружки для сбора пожертвований на всех перекрестках Рима с
надписями: "Еда Друзиллы", "Питье Друзиллы", "Приданое Друзиллы", -- и никто
не отваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших рядом с кружками на посту,
не опустив туда хоть несколько медных монет.
Калигула обожал свою маленькую Друзиллу, которая так же, как и он в
спое время, была развита не по летам. Ему нравилось учить ее собственной
"непреклонной твердости", причем начал он эти уроки, когда она только-только
стала ходить и говорить. Калигула хвалил девочку, когда она мучила котят и
щенят и пыталась выцарапать ноготками глаза своим маленьким товарищам по
играм.
-- Да, в том, кто твой отец, моя куколка, сомнений быть не может, --
посмеиваясь, повторял он, когда это многообещающее дитя особенно отличалось.
А однажды он наклонился к ней при мне и лукаво сказал:
-- А за первое настоящее убийство, которое ты совершишь, моя
драгоценная, даже если ты убьешь всего-навсего твоего бедного старого
дедушку Клавдия, я сделаю тебя богиней.
-- А ты сделаешь меня богиней, если я убью маму? -- пролепетал бесенок.
-- Я не люблю маму.
Деньги требовались Калигуле и для его золотой статуи. Он раздобыл их,
издав эдикт, где говорилось, что он будет принимать подарки к Новому году у
главных ворот дворца. Когда настал назначенный день, Калигула послал в город
отряды гвардейцев, и те, угрожая оружием, согнали толпы горожан на
Палатинский холм и заставили их бросить все, что у них было при себе, в
огромные, специально поставленные там бочки. Римлян предупредили, что если
они попробуют скрыться от гвардейцев или утаить хоть одну медную монетку, их
немедленно подвергнут смерти. К вечеру две тысячи огромных бочек были полны
до краев.
Примерно в это время Калигула заявил Ганимеду и Агриппиниллс с Лесбией:
-- Как вам не стыдно, вы, трутни! Что вы делаете, чтобы заработать себе
на хлеб? Вы обыкновенные паразиты. Вы не знаете разве, что все мужчины и
женщины в Риме трудятся в поте лица, чтобы меня поддержать? Последний
носильщик, каждая разнесчастная проститутка с радостью отдают мне одну
восьмую того, что они получают.
Агриппинилла сказала:
-- Но, братец, ты же отобрал у нас под тем или иным предлогом все наши
деньги. Разве этого не достаточно?
-- Достаточно? Конечно, нет. Полученные в наследство деньги вовсе не
то, что заработанные честным трудом. Вы, детки, приметесь у меня за работу.
И вот Калигула распространил в сенате листки, извещавшие, что в
такой-то вечер во дворце откроется для избранной публики особый бордель на
все вкусы, который будет обслуживаться особами самого знатного
происхождения. Входной билет -- всего одна тысяча золотых. Напитки
бесплатно. С прискорбием должен сообщить, что Агриппинилла и Лесбия не очень
протестовали против позорного предложения Калигулы, мало того, сочли, что их
ждет неплохое развлечение. Однако они настаивали, чтобы он позволил им самим
выбирать себе клиентов и не брал слишком больших комиссионных с того, что
они заработают. К моему великому неудовольствию, меня тоже вовлекли в это
дело, нарядив комическим привратником. Калигула в маске, изменив голос,
играл роль содержателя публичного дома и пускал в ход их обычные
мошеннические трюки, чтобы лишить гостей и удовольствия, и денег. А когда те
протестовали, он звал меня в качестве вышибалы. У меня очень сильные руки,
сильней, чем у большинства людей, а вот от ног мало проку, поэтому, когда я
неуклюже ковылял к гостям, а затем неожиданно принимался колотить их палкой
-- если мне удавалось их схватить, -- это вызывало бурное веселье. Вдруг
Калигула напыщенно продекламировал строки Гомера:
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится[8].
Это был отрывок из первой песни "Илиады", там, где хромоногий бог
ковыляет по Олимпу, а все другие боги смеются над ним. Я лежал в это время
на полу, дубася мужа Лесбии, -- не часто мне выпадал случай отплатить за
старые обиды. Когда Калигула кончил, я поднялся на ноги и сказал:
Рек -- и от наковальни великан закоптелый поднялся
И, хромоногий, медлительно двигал увечные ноги[9],--
и захромал к столу с угощением. Калигула был в восторге и процитировал
еще две строки, которые идут раньше описания "несказанного смеха":
...потщися могучего сладкими тронуть словами,
И немедленно к нам Олимпиец милостив будет[10].
Отсюда и пошло мое, данное им, прозвище Вулкан, которое я был рад
получить, так как оно несколько защищало меня от его капризов.
Затем Калигула потихоньку вышел, снял маскарадный костюм и вернулся в
своем обличии через ту дверь, у которой он поставил меня. Он притворился,
будто страшно удивлен и возмущен тем, что происходит, и снова принялся
декламировать Гомера -- исполненные стыда и гнева слова Улисса, возмущенного
распущенностью женщин во дворце:
Он под покровом лежал. В ворота, он увидел, служанки,
Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали,
С хохотом громким, болтая, шумя и крича непристойно.
Вся его внутренность пламенем гнева зажглась несказанным.
Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать --
Встать ли и, вслед за бесстыдными бросившись, всех умертвить их?
Или остаться, дав волю в последний им разе женихами
Свидеться? Сердце же злилось его; как рычит, ощетинившись,
Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их
Кто незнакомый берет, и за их покусаться готовясь,
Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало.
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу.
"Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело
В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно
Спутников он злополучных моих, -- и терпенье рассудку
Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло"[11].
-- Под "циклопом" понимайте "Тиберий", -- сказал он. Потом хлопнул в
ладоши, призывая гвардейцев, которые бегом прибежали на его зов. --
Немедленно пришлите сюда Кассия Херею!
Послали за Кассием, и Калигула сказал ему:
-- Кассий, славный герой, ты, кто служил мне боевым конем, когда я был
ребенком, мой самый старый и самый верный друг, видел ли ты когда-нибудь
такое печальное и унизительное зрелище? Мои сестры торгуют своим телом у
меня во дворце, мой дядя Клавдий стоит у дверей и продает впускные билеты!
О, что сказали бы бедные мать и отец, если бы они дожили до этого дня!
-- Арестовать их всех, цезарь? -- горячо спросил Кассий.
-- Лучше "остаться, дав волю в последний им раз с женихами
свидеться..."[12], -- ответил, словно отчаявшись, Калигула и
зарычал, как "злобная сука". Кассию было велено увести гвардейцев обратно.
Это была не последняя оргия такого рода, устроенная во дворце;
впоследствии Калигула заставил сенаторов, присутствовавших на первом
"приеме", приводить с собой жен и дочерей в помощь Агриппинилле и Лесбии. Но
вопрос, где и как раздобыть деньги, становился все острее, и Калигула решил
посетить Францию и посмотреть, что там можно сделать.
Он собрал огромное войско, затребовав по отряду из каждого полка
регулярной армии, формируя новые полки и набирая рекрутов где только мог. Из
Италии он вышел во главе ста пятидесяти тысяч человек, а во Франции увеличил
армию до четверти миллиона. Вооружать и экипировать это огромное войско
пришлось городам, через которые оно проходило, необходимое продовольствие
Калигула реквизировал там же. Иногда он скакал в галоп и заставлял армию
шагать по сорок восемь часов подряд, чтобы не отстать от него, иногда
двигался со скоростью одной-двух миль в день, любуясь окрестностями из
носилок, которые несли на плечах восемь дюжих солдат, и то и дело
останавливаясь, чтобы сорвать цветок.
Калигула предуведомил о своем приезде в письмах, приказывая всем
должностным лицам высоких рангов как в самой Франции, так и в рейнских
провинциях, прибыть в Лион, где он намеревался сосредоточить все военные
силы. Среди тех, кто подчинился этому приказу, был Гетулик, один из лучших
офицеров моего милого Германика, командовавший последние несколько лет
четырьмя полками в Верхней Германии. Он был очень популярен среди солдат,
так как сохранил традицию не применять жестоких наказаний, и дисциплина в
его полках держалась на любви к нему, а не на страхе. Популярен он был не
только в Верхней, но и в Нижней провинции, в полках, которыми командовал его
тесть Апроний -- Гетулик женился на сестре Апроний, которую, как полагали,
мой шурин Плавтий выбросил из окна. После убийства Сеяна Гетулику грозила
смерть, так как он обещал отдать дочь замуж за сына Сеяна, но он избежал
этого, написав Тиберию дерзкое письмо. Он заявил, что до сих пор, пока
командование полками у него в руках, император может рассчитывать на его
верность и верность его солдат. У Тиберия хватило благоразумия оставить его
в покое. Но Калигула завидовал его популярности и, как только Гетулик
приехал в Лион, его арестовали.
Калигула не предложил мне участвовать в этом походе, поэтому я знаю о
том, что там произошло, из вторых рук и не могу писать об этом в
подробностях. Мне стало известно лишь то, что Ганимед и Гетулик были
обвинены в заговоре -- Ганимед-де посягал на жизнь императора, а Гетулик был
его пособником -- и казнены без суда. Считалось, что Лесбия и Агриппинилла
(муж последней незадолго перед тем умер от водянки) тоже участвовали в
заговоре. Их сослали на остров у берегов Африки, невдалеке от Карфагена. Это
был очень жаркий, бесплодный остров, где единственным занятием было ныряние
за губками; Калигула велел сестрам выучиться этому промыслу, так как сам он
дольше содержать их не может. Но прежде чем отправиться на остров, они
должны были пройти пешком под стражей от Лиона до Рима, неся по очереди в
руках урну с прахом Ганимеда. Это было им наказание за многократное
прелюбодейство с Ганимедом, как объяснил Калигула в написанном высоким
слогом письме к сенату. И тут же принялся распространяться о собственной
снисходительности. Ведь они хуже обыкновенных проституток, ни у одной
порядочной проститутки не хватило бы наглости заломить такую цену, какую
требовали -- и получали -- Лесбия и Агриппинилла за участие в оргиях, а он
их даже не казнил!
Я не имел оснований жалеть племянниц. Они были по-своему так же дурны,
как Калигула, и относились ко мне крайне недоброжелательно. Когда у
Агриппиниллы за три года до того родился ребенок, она спросила Калигулу, как
бы он посоветовал его назвать. Калигула сказал: "Назови его Клавдием, и он
обязательно станет красавцем". Агриппинилла так разозлилась, что чуть не
ударила Калигулу: вместо этого она обернулась и плюнула в мою сторону, а
затем разрыдалась. Младенца назвали Луций Домиций[13]. Лесбия
была слишком горда, чтобы обращать на меня внимание или как-то показать, что
она меня замечает. Если мы встречались в узком коридоре, она обычно
продолжала идти прямо посредине, не замедляя шага, и я вынужден был
прижиматься к стене. Мне приходилось напоминать себе, что это дети моего
милого брата и что я обещал Агриппине сделать все возможное ради них.
На мои плечи было возложено довольно затруднительное для меня поручение
-- поехать во главе делегации из четырех экс-консулов в Лион, чтобы
поздравить Калигулу с раскрытием заговора. Это была моя первая
самостоятельная поездка во Францию, и лучше бы я ее не совершал. Мне
пришлось взять у Кальпурнии деньги на дорожные расходы, так как на мое
поместье и дом до сих пор не нашелся покупатель, а ждать, что Калигула очень
мне обрадуется, я вряд ли мог. Я отплыл из Остии и сошел на берег в Марселе.
После того как Калигула отправил в изгнание моих племянниц, он продал с
аукциона драгоценности, украшения и наряды, которые они привезли с собой, и
получил за них очень высокую цену: он тут же распродал и их рабов, а затем и
вольноотпущенников под видом рабов. Покупали их богатые жители провинции,
которым хотелось похвастаться: "Да, это и это принадлежало сестрам
императора. Я купил все эти вещи лично у него". Успех навел Калигулу на
новую мысль. Старый дворец, где жила некогда Ливия, стоял заколоченный. Там
было полно ценной мебели и картин и реликвий, оставшихся после Августа.
Калигула послал за этим добром в Рим, возложить на меня ответственность за
их благополучное и незамедлительное прибытие в Лион. Он писал:
"Пришли все сушей, а не морем. Я еще в ссоре с Нептуном". Письмо это
пришло накануне того дня, когда я должен был отплыть, поэтому я перепоручил
это дело Палланту. Трудность заключалась в том, что все свободные лошади и
повозки были изъяты для обоза новой армии. Но Калигула отдал приказ, значит,
и тягловая сила, и перевалочные средства должны были быть изысканы. Паллант
отправился к консулам и показал им письмо Калигулы. Они были вынуждены
реквизировать почтовые кареты, фургоны булочников и даже кляч, вертящих
мельничные жернова, что причинило всем большие неудобства.
40 г. н.э.
Так вот и получилось, что как-то майским вечером, перед заходом солнца,
Калигула, сидевший на парапете моста в Лионе и занятый воображаемой беседой
с тамошним речным богом, увидел, как издалека по дороге к нему приближаюсь
я. Он узнал мои носилки по доске для игры в кости, которую я к ним приладил:
я коротаю долгий путь, играя сам с собой. Калигула закричал сердито:
-- Эй, ты, там, где повозки? Почему с тобой нет повозок?
Я крикнул в ответ:
-- Благослови тебя небо, цезарь! К сожалению, повозки придут только
через несколько дней. Они двигаются сушей через Геную. Я с моими спутниками
прибыл по воде.
-- Так и обратно отправишься по воде, голубчик, -- ответил он. --
Пожалуй-ка сюда.
Когда я приблизился к мосту, два германских солдата стащили меня с
носилок, отнесли к среднему пролету и посадили на парапет спиной к реке.
Калигула подбежал и столкнул меня. Я перевернулся два раза в воздухе и
полетел вниз -- казалось, я пролетел тысячу футов, пока не коснулся воды.
Помню, я сказал себе: "Родился в Лионе, умер в Лионе". Рона -- река очень
холодная, очень глубокая и очень быстрая. Тяжелая тога облепила мне руки и
ноги, но я все же умудрился не пойти ко дну и даже выбраться на берег за
излучиной, в полумиле от моста. Я куда лучше плаваю, чем хожу, у меня
сильные руки, и так как я довольно толстый -- я мало двигаюсь и люблю
поесть, -- я держусь на воде, как пробка. Кстати, мой племянник вообще не
умел плавать.
Калигула был очень удивлен, когда несколько минут спустя увидел, что я
ковыляю по дороге, и громко захохотал над моим видом -- я весь перепачкался
в вонючей тине.
-- Где ты был, дорогой Вулкан? -- крикнул он.
Ответ был у меня наготове:
-- То громовержец
...меня, побужденного сердцем на помощь,
Ринул, за ногу схватив, и низвергнул с небесного прага:
Несся стремглав я весь день и с закатом блестящего солнца
Пал на божественный Лемнос, едва сохранивший дыханье.
Там синтийские мужи меня дружелюбно прияли[14], --
под "Лемносом" понимай "Лион", -- сказал я.
Калигула сидел на парапете, а перед ним лежали ничком в ряд остальные
трое членов нашей делегации. Ноги Калигулы стояли на шеях двух из них, а
кончик меча упирался в спину третьего -- мужа Лесбии, который с рыданиями
молил о пощаде.
-- Клавдий, -- простонал он, услышав мой голос. -- Уговори императора
нас отпустить, мы явились лишь принести ему наши поздравления.
-- Мне нужны повозки, а не поздравления, -- сказал Калигула.
Казалось, Гомер написал отрывок, из которого я перед этим уже
процитировал несколько строк, специально для этого случая. Я сказал мужу
Лесбии:
-- "...Претерпи и снеси, как ни горестно сердцу!" Я же молю тебя только
...не дай на себе ты увидеть
Зевса ударов; бессилен я буду, хотя и крушася,
Помощь подать: тяжело Олимпийцу противиться Зевсу![15]
Калигула был в восторге. Он спросил экс-консулов, моливших о пощаде:
-- Во сколько вы цените свою жизнь? В пятьдесят тысяч золотых за
каждого?
-- Сколько ты скажешь, цезарь, -- еле слышно отвечали они.
-- Тогда выплатите эту сумму бедному Клавдию, как только вернетесь в
Рим. Его хорошо подвешенный язык спас вам жизнь.
После этого он разрешил им подняться и заставил, не сходя с места,
подписать обязательство о выплате мне в трехмесячный срок ста пятидесяти
тысяч золотых. Я сказал Калигуле:
-- Всемилостивейший цезарь, ты нуждаешься в деньгах больше, чем я. Ты
не откажешься принять от меня сто тысяч золотых, когда я их получу, в знак
благодарности за мое собственное спасение? Если ты соизволишь принять дар, у
меня еще останутся пятьдесят тысяч, и я смогу расплатиться с тобой, внеся
полностью вступительный взнос. Меня очень беспокоит этот долг.
Калигула сказал:
-- Как тебе будет угодно, лишь бы ты обрел спокойствие духа, -- и
назвал меня своей "золотой монеткой".
Так что Гомер выручил меня. Но несколько дней спустя Калигула
предупредил, чтобы я больше не цитировал Гомера:
-- Этого автора сильно переоценили. Я собираюсь изъять его книги и
сжечь их. Почему бы мне не осуществить на практике рекомендации Платона? Ты
помнишь его "Государство"? Его доводы весьма убедительны. Платон считал, что
поэтов вообще нельзя пускать в его идеальное государство, так как, говорил
он, все они лгут. И он совершенно прав.
Я спросил:
-- Собираешься ли ты, о божественный цезарь, сжечь стихи других поэтов,
кроме Гомера?
-- Непременно. Всех, кого слишком высоко оценили. Для начала --
Вергилия. Он очень скучен. Хочет быть Гомером, но у него это не получается.
-- А историков?
-- Да. Ливия. Еще скучнее. Хочет быть Вергилием, но у него это не
выходит.
Калигула потребовал дать ему результаты последнего официального
имущественного ценза и, изучив его, вызвал в Лион самых богатых людей
Франции, чтобы обеспечить хорошие цены, когда из Рима прибудет дворцовое
добро. Перед началом аукциона он произнес речь. Калигула сказал, что он --
несчастный банкрот, обремененный огромной задолженностью, но он надеется,
что ради блага империи его дорогие друзья из провинции и благодарные
союзники примут в расчет его трудное финансовое положение. Он просит их
предлагать настоящую цену за фамильные вещи, которые он, к своему
прискорбию, вынужден продать с торгов.
Мало того, что Калигула выучил все обычные трюки аукционистов, он
придумал еще немало новых фокусов, куда более хитрых, чем те, что были
доступны простым рыночным торговцам, у которых он заимствовал свой жаргон.
Например, он продавал один и тот же предмет нескольким покупателям, каждый
раз по-иному расписывая его историю и достоинства. Под "настоящей" ценой
Калигула понимал "диктуемую чувством" цену, которая всегда оказывалась в сто
раз больше, чем действительная. Он говорил, к примеру: "Это было любимое
кресло моего прадедушки Марка Антония", или: "Божественный Август пил на
своей свадьбе из этой чаши", или: "В этом платье моя сестра, богиня Пантея,
была на приеме, данном царю Ироду Агриппе в ознаменование его освобождения
из тюрьмы..." и так далее. И он продавал "кота в мешке", как он это называл,
-- небольшие предметы, завернутые в материю. Когда Калигуле удавалось
обманом всучить кому-нибудь за две тысячи золотых старую сандалию или кусок
черствого сыра, он был невероятно доволен собой.
Аукцион всегда начинался с резервированной цены; Калигула кивал
кому-нибудь из богатых французов и говорил: "Ты, кажется, предложил за этот
алебастровый ларец сорок тысяч? Благодарю. Но посмотрим, нельзя ли получить
за него больше. Кто скажет сорок пять тысяч?" Сами понимаете, что страх
подгонял покупателей. Калигула ободрал всех, кто там собрался, до нитки и,
чтобы отметить это, устроил великолепный десятидневный праздник.
Затем Калигула направил свой путь в рейнские провинции. Он заявил, что
намерен объявить германцам войну, которая кончится их поголовным
истреблением. Его священный долг -- завершить дело, начатое дедом и отцом.
Калигула послал за Рейн два полка, чтобы установить местонахождение
ближайшего противника. Было взято около тысячи пленных. Калигула осмотрел их
и, отобрав триста крепких юношей для своей охраны, выстроил остальных в один
ряд у скалы. На обоих концах оказалось по лысому человеку. Калигула отдал
Кассию приказ: "Убей их всех -- от одного лысого до другого -- в отмщение за
смерть Вара". Известие об этой бойне достигло германцев, и они ушли в свои
непроходимые леса. Когда Калигула вместе со своей армией переправился на
другой берег, он никого там не обнаружил. В первый же день похода Калигула,
чтобы развлечься, отправил несколько германских телохранителей в соседний
лес, и к ужину те принесли известие, что "враг" совсем близко. Калигула
ринулся в атаку во главе "разведчиков" и эскадрона гвардейской кавалерии. Он
привел обратно захваченных жителей, заковав их в цепи, и объявил, что им
одержана сокрушительная победа над превосходящими силами противника и взято
много пленных. Калигула наградил своих товарищей по оружию новым военным
орденом "Зоркий глаз", представлявшим собой золотой обруч, украшенный
солнцем, луной и звездами из драгоценных камней.
На третий день похода дорога подошла к узкому ущелью. Армии пришлось
построиться в колонну. Кассий сказал Калигуле:
-- Вот в почти таком же месте, цезарь. Вар попал в засаду. Мне не
забыть этого до самой смерти. Я шел во главе своей роты, и только мы
достигли поворота дороги, вроде того, к которому мы сейчас подходим, как
вдруг из-за группы елей, вон как та, впереди, раздался оглушительный боевой
клич, и на нас со свистом обрушились три или четыре сотни ассагаев...
-- Мою кобылу, быстро! -- в панике вскричал Калигула. -- Расступись!
Он спрыгнул с носилок, вскочил на Пенелопу (Инцитат оставался в Риме
для участия в гонках) и помчался галопом обратно, к концу колонны. Через
четыре часа он снова был у Рейна, но мост оказался забит повозками, а
Калигула так стремился поскорее попасть на другую сторону реки, что он сошел
с лошади, сел в кресло и велел солдатам передавать себя с рук на руки от
повозки к повозке, пока не очутился в безопасности на противоположном
берегу. Он тут же велел армии повернуть назад, объявив, что противник
слишком труслив, чтобы принять бой, и поэтому он будет искать новых побед в
ином месте. Когда армия вновь собралась в Кельне, Калигула пошел маршем вниз
по Рейну, затем пересек его и направился к Булони, расположенной ближе всех
остальных портов к Британским островам. Случилось так, что сын Кинобелина,
короля Британии, поссорился в это время с отцом и, услышав о приближении
Калигулы, покинул страну, переправился через пролив с несколькими
сторонниками и отдал себя под защиту Рима. Калигула, уже сообщивший сенату о
полном покорении Германии, теперь написал, что царь Кинобелин прислал к нему
сына в знак признания владычества Рима над всем Британским архипелагом -- от
островов Силли до Оркнейских островов.
От начала до конца этой экспедиции я находился при Калигуле; нелегкое
это было дело -- ублажать его. Он жаловался на бессонницу и говорил, что его
враг Нептун донимает его постоянным шумом волн в ушах, а ночью является ему
и грозит трезубцем. Я сказал:
-- Нептун? Я бы на твоем месте не позволил этому нахалу себя запугать.
Почему ты не накажешь его, как наказал германцев? Ты ведь, если память мне
не изменяет, однажды уже обещал ему это сделать, если он и впредь будет
издеваться над тобой. Сколько можно проявлять снисхождение? Это большая
ошибка.
Калигула посмотрел на меня, тревожно прищурив глаза.
-- Ты думаешь, я безумен? -- спросил он, помолчав.
Я боязливо рассмеялся.
-- Безумен, цезарь? Ты спрашиваешь, считаю ли я тебя безумным? Да ты
образец здравомыслия для всего обитаемого мира.
-- Знаешь, Клавдий, -- сказал он доверительно, -- очень трудно быть
богом в людском обличье. Я часто думаю, уж не схожу ли я с ума. Говорят, в
таких случаях хорошо помогает чемерица из Антикиры. Как ты считаешь?
Я сказал:
-- Один из величайших греческих философов, но я сейчас не могу
припомнить, кто именно, пользовался чемерицей, чтобы его ясный разум стал
еще ясней. Но если ты спрашиваешь моего совета, я скажу: "Не надо тебе
никакой чемерицы. Твое сознание ясно, как горное озеро".
-- Да, -- сказал он, -- но я хотел бы спать больше трех часов в ночь.
-- Ты и три часа спишь из-за своего людского обличия, -- сказал я. --
Боги вообще не спят.
Калигула успокоился и на следующий день стянул всю армию на побережье
и прекрасно проводили время, если принять все во внимание.
Ребенок Цезонии, девочка, родился через месяц после того, как Калигула
женился на ней. Он сказал, что это -- чудо. Он взял ребенка, возложил на
колени статуи Юпитера -- это было еще до их ссоры, -- словно хотел показать,
что и тому принадлежит честь отцовства, затем положил ее на руки статуи
Минервы и дал пососать мраморную грудь богини. Калигула назвал дочку
Друзиллой по имени своей умершей сестры, которое после ее обожествления было
переменено на "Пантея". Он также назначил ребенка жрицей. Чтобы раздобыть
деньги на вступительный взнос, Калигула обратился с просьбой о помощи к
римлянам; жалуясь на бедность и большие траты, которые он вынужден делать
как отец, он стал собирать деньги в фонд, который назвал фондом Друзиллы. Он
поставил кружки для сбора пожертвований на всех перекрестках Рима с
надписями: "Еда Друзиллы", "Питье Друзиллы", "Приданое Друзиллы", -- и никто
не отваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших рядом с кружками на посту,
не опустив туда хоть несколько медных монет.
Калигула обожал свою маленькую Друзиллу, которая так же, как и он в
спое время, была развита не по летам. Ему нравилось учить ее собственной
"непреклонной твердости", причем начал он эти уроки, когда она только-только
стала ходить и говорить. Калигула хвалил девочку, когда она мучила котят и
щенят и пыталась выцарапать ноготками глаза своим маленьким товарищам по
играм.
-- Да, в том, кто твой отец, моя куколка, сомнений быть не может, --
посмеиваясь, повторял он, когда это многообещающее дитя особенно отличалось.
А однажды он наклонился к ней при мне и лукаво сказал:
-- А за первое настоящее убийство, которое ты совершишь, моя
драгоценная, даже если ты убьешь всего-навсего твоего бедного старого
дедушку Клавдия, я сделаю тебя богиней.
-- А ты сделаешь меня богиней, если я убью маму? -- пролепетал бесенок.
-- Я не люблю маму.
Деньги требовались Калигуле и для его золотой статуи. Он раздобыл их,
издав эдикт, где говорилось, что он будет принимать подарки к Новому году у
главных ворот дворца. Когда настал назначенный день, Калигула послал в город
отряды гвардейцев, и те, угрожая оружием, согнали толпы горожан на
Палатинский холм и заставили их бросить все, что у них было при себе, в
огромные, специально поставленные там бочки. Римлян предупредили, что если
они попробуют скрыться от гвардейцев или утаить хоть одну медную монетку, их
немедленно подвергнут смерти. К вечеру две тысячи огромных бочек были полны
до краев.
Примерно в это время Калигула заявил Ганимеду и Агриппиниллс с Лесбией:
-- Как вам не стыдно, вы, трутни! Что вы делаете, чтобы заработать себе
на хлеб? Вы обыкновенные паразиты. Вы не знаете разве, что все мужчины и
женщины в Риме трудятся в поте лица, чтобы меня поддержать? Последний
носильщик, каждая разнесчастная проститутка с радостью отдают мне одну
восьмую того, что они получают.
Агриппинилла сказала:
-- Но, братец, ты же отобрал у нас под тем или иным предлогом все наши
деньги. Разве этого не достаточно?
-- Достаточно? Конечно, нет. Полученные в наследство деньги вовсе не
то, что заработанные честным трудом. Вы, детки, приметесь у меня за работу.
И вот Калигула распространил в сенате листки, извещавшие, что в
такой-то вечер во дворце откроется для избранной публики особый бордель на
все вкусы, который будет обслуживаться особами самого знатного
происхождения. Входной билет -- всего одна тысяча золотых. Напитки
бесплатно. С прискорбием должен сообщить, что Агриппинилла и Лесбия не очень
протестовали против позорного предложения Калигулы, мало того, сочли, что их
ждет неплохое развлечение. Однако они настаивали, чтобы он позволил им самим
выбирать себе клиентов и не брал слишком больших комиссионных с того, что
они заработают. К моему великому неудовольствию, меня тоже вовлекли в это
дело, нарядив комическим привратником. Калигула в маске, изменив голос,
играл роль содержателя публичного дома и пускал в ход их обычные
мошеннические трюки, чтобы лишить гостей и удовольствия, и денег. А когда те
протестовали, он звал меня в качестве вышибалы. У меня очень сильные руки,
сильней, чем у большинства людей, а вот от ног мало проку, поэтому, когда я
неуклюже ковылял к гостям, а затем неожиданно принимался колотить их палкой
-- если мне удавалось их схватить, -- это вызывало бурное веселье. Вдруг
Калигула напыщенно продекламировал строки Гомера:
Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится[8].
Это был отрывок из первой песни "Илиады", там, где хромоногий бог
ковыляет по Олимпу, а все другие боги смеются над ним. Я лежал в это время
на полу, дубася мужа Лесбии, -- не часто мне выпадал случай отплатить за
старые обиды. Когда Калигула кончил, я поднялся на ноги и сказал:
Рек -- и от наковальни великан закоптелый поднялся
И, хромоногий, медлительно двигал увечные ноги[9],--
и захромал к столу с угощением. Калигула был в восторге и процитировал
еще две строки, которые идут раньше описания "несказанного смеха":
...потщися могучего сладкими тронуть словами,
И немедленно к нам Олимпиец милостив будет[10].
Отсюда и пошло мое, данное им, прозвище Вулкан, которое я был рад
получить, так как оно несколько защищало меня от его капризов.
Затем Калигула потихоньку вышел, снял маскарадный костюм и вернулся в
своем обличии через ту дверь, у которой он поставил меня. Он притворился,
будто страшно удивлен и возмущен тем, что происходит, и снова принялся
декламировать Гомера -- исполненные стыда и гнева слова Улисса, возмущенного
распущенностью женщин во дворце:
Он под покровом лежал. В ворота, он увидел, служанки,
Жившие в тайной любви с женихами, толпой побежали,
С хохотом громким, болтая, шумя и крича непристойно.
Вся его внутренность пламенем гнева зажглась несказанным.
Долго не знал он, колеблясь рассудком и сердцем, что делать --
Встать ли и, вслед за бесстыдными бросившись, всех умертвить их?
Или остаться, дав волю в последний им разе женихами
Свидеться? Сердце же злилось его; как рычит, ощетинившись,
Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их
Кто незнакомый берет, и за их покусаться готовясь,
Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало.
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу.
"Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело
В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно
Спутников он злополучных моих, -- и терпенье рассудку
Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло"[11].
-- Под "циклопом" понимайте "Тиберий", -- сказал он. Потом хлопнул в
ладоши, призывая гвардейцев, которые бегом прибежали на его зов. --
Немедленно пришлите сюда Кассия Херею!
Послали за Кассием, и Калигула сказал ему:
-- Кассий, славный герой, ты, кто служил мне боевым конем, когда я был
ребенком, мой самый старый и самый верный друг, видел ли ты когда-нибудь
такое печальное и унизительное зрелище? Мои сестры торгуют своим телом у
меня во дворце, мой дядя Клавдий стоит у дверей и продает впускные билеты!
О, что сказали бы бедные мать и отец, если бы они дожили до этого дня!
-- Арестовать их всех, цезарь? -- горячо спросил Кассий.
-- Лучше "остаться, дав волю в последний им раз с женихами
свидеться..."[12], -- ответил, словно отчаявшись, Калигула и
зарычал, как "злобная сука". Кассию было велено увести гвардейцев обратно.
Это была не последняя оргия такого рода, устроенная во дворце;
впоследствии Калигула заставил сенаторов, присутствовавших на первом
"приеме", приводить с собой жен и дочерей в помощь Агриппинилле и Лесбии. Но
вопрос, где и как раздобыть деньги, становился все острее, и Калигула решил
посетить Францию и посмотреть, что там можно сделать.
Он собрал огромное войско, затребовав по отряду из каждого полка
регулярной армии, формируя новые полки и набирая рекрутов где только мог. Из
Италии он вышел во главе ста пятидесяти тысяч человек, а во Франции увеличил
армию до четверти миллиона. Вооружать и экипировать это огромное войско
пришлось городам, через которые оно проходило, необходимое продовольствие
Калигула реквизировал там же. Иногда он скакал в галоп и заставлял армию
шагать по сорок восемь часов подряд, чтобы не отстать от него, иногда
двигался со скоростью одной-двух миль в день, любуясь окрестностями из
носилок, которые несли на плечах восемь дюжих солдат, и то и дело
останавливаясь, чтобы сорвать цветок.
Калигула предуведомил о своем приезде в письмах, приказывая всем
должностным лицам высоких рангов как в самой Франции, так и в рейнских
провинциях, прибыть в Лион, где он намеревался сосредоточить все военные
силы. Среди тех, кто подчинился этому приказу, был Гетулик, один из лучших
офицеров моего милого Германика, командовавший последние несколько лет
четырьмя полками в Верхней Германии. Он был очень популярен среди солдат,
так как сохранил традицию не применять жестоких наказаний, и дисциплина в
его полках держалась на любви к нему, а не на страхе. Популярен он был не
только в Верхней, но и в Нижней провинции, в полках, которыми командовал его
тесть Апроний -- Гетулик женился на сестре Апроний, которую, как полагали,
мой шурин Плавтий выбросил из окна. После убийства Сеяна Гетулику грозила
смерть, так как он обещал отдать дочь замуж за сына Сеяна, но он избежал
этого, написав Тиберию дерзкое письмо. Он заявил, что до сих пор, пока
командование полками у него в руках, император может рассчитывать на его
верность и верность его солдат. У Тиберия хватило благоразумия оставить его
в покое. Но Калигула завидовал его популярности и, как только Гетулик
приехал в Лион, его арестовали.
Калигула не предложил мне участвовать в этом походе, поэтому я знаю о
том, что там произошло, из вторых рук и не могу писать об этом в
подробностях. Мне стало известно лишь то, что Ганимед и Гетулик были
обвинены в заговоре -- Ганимед-де посягал на жизнь императора, а Гетулик был
его пособником -- и казнены без суда. Считалось, что Лесбия и Агриппинилла
(муж последней незадолго перед тем умер от водянки) тоже участвовали в
заговоре. Их сослали на остров у берегов Африки, невдалеке от Карфагена. Это
был очень жаркий, бесплодный остров, где единственным занятием было ныряние
за губками; Калигула велел сестрам выучиться этому промыслу, так как сам он
дольше содержать их не может. Но прежде чем отправиться на остров, они
должны были пройти пешком под стражей от Лиона до Рима, неся по очереди в
руках урну с прахом Ганимеда. Это было им наказание за многократное
прелюбодейство с Ганимедом, как объяснил Калигула в написанном высоким
слогом письме к сенату. И тут же принялся распространяться о собственной
снисходительности. Ведь они хуже обыкновенных проституток, ни у одной
порядочной проститутки не хватило бы наглости заломить такую цену, какую
требовали -- и получали -- Лесбия и Агриппинилла за участие в оргиях, а он
их даже не казнил!
Я не имел оснований жалеть племянниц. Они были по-своему так же дурны,
как Калигула, и относились ко мне крайне недоброжелательно. Когда у
Агриппиниллы за три года до того родился ребенок, она спросила Калигулу, как
бы он посоветовал его назвать. Калигула сказал: "Назови его Клавдием, и он
обязательно станет красавцем". Агриппинилла так разозлилась, что чуть не
ударила Калигулу: вместо этого она обернулась и плюнула в мою сторону, а
затем разрыдалась. Младенца назвали Луций Домиций[13]. Лесбия
была слишком горда, чтобы обращать на меня внимание или как-то показать, что
она меня замечает. Если мы встречались в узком коридоре, она обычно
продолжала идти прямо посредине, не замедляя шага, и я вынужден был
прижиматься к стене. Мне приходилось напоминать себе, что это дети моего
милого брата и что я обещал Агриппине сделать все возможное ради них.
На мои плечи было возложено довольно затруднительное для меня поручение
-- поехать во главе делегации из четырех экс-консулов в Лион, чтобы
поздравить Калигулу с раскрытием заговора. Это была моя первая
самостоятельная поездка во Францию, и лучше бы я ее не совершал. Мне
пришлось взять у Кальпурнии деньги на дорожные расходы, так как на мое
поместье и дом до сих пор не нашелся покупатель, а ждать, что Калигула очень
мне обрадуется, я вряд ли мог. Я отплыл из Остии и сошел на берег в Марселе.
После того как Калигула отправил в изгнание моих племянниц, он продал с
аукциона драгоценности, украшения и наряды, которые они привезли с собой, и
получил за них очень высокую цену: он тут же распродал и их рабов, а затем и
вольноотпущенников под видом рабов. Покупали их богатые жители провинции,
которым хотелось похвастаться: "Да, это и это принадлежало сестрам
императора. Я купил все эти вещи лично у него". Успех навел Калигулу на
новую мысль. Старый дворец, где жила некогда Ливия, стоял заколоченный. Там
было полно ценной мебели и картин и реликвий, оставшихся после Августа.
Калигула послал за этим добром в Рим, возложить на меня ответственность за
их благополучное и незамедлительное прибытие в Лион. Он писал:
"Пришли все сушей, а не морем. Я еще в ссоре с Нептуном". Письмо это
пришло накануне того дня, когда я должен был отплыть, поэтому я перепоручил
это дело Палланту. Трудность заключалась в том, что все свободные лошади и
повозки были изъяты для обоза новой армии. Но Калигула отдал приказ, значит,
и тягловая сила, и перевалочные средства должны были быть изысканы. Паллант
отправился к консулам и показал им письмо Калигулы. Они были вынуждены
реквизировать почтовые кареты, фургоны булочников и даже кляч, вертящих
мельничные жернова, что причинило всем большие неудобства.
40 г. н.э.
Так вот и получилось, что как-то майским вечером, перед заходом солнца,
Калигула, сидевший на парапете моста в Лионе и занятый воображаемой беседой
с тамошним речным богом, увидел, как издалека по дороге к нему приближаюсь
я. Он узнал мои носилки по доске для игры в кости, которую я к ним приладил:
я коротаю долгий путь, играя сам с собой. Калигула закричал сердито:
-- Эй, ты, там, где повозки? Почему с тобой нет повозок?
Я крикнул в ответ:
-- Благослови тебя небо, цезарь! К сожалению, повозки придут только
через несколько дней. Они двигаются сушей через Геную. Я с моими спутниками
прибыл по воде.
-- Так и обратно отправишься по воде, голубчик, -- ответил он. --
Пожалуй-ка сюда.
Когда я приблизился к мосту, два германских солдата стащили меня с
носилок, отнесли к среднему пролету и посадили на парапет спиной к реке.
Калигула подбежал и столкнул меня. Я перевернулся два раза в воздухе и
полетел вниз -- казалось, я пролетел тысячу футов, пока не коснулся воды.
Помню, я сказал себе: "Родился в Лионе, умер в Лионе". Рона -- река очень
холодная, очень глубокая и очень быстрая. Тяжелая тога облепила мне руки и
ноги, но я все же умудрился не пойти ко дну и даже выбраться на берег за
излучиной, в полумиле от моста. Я куда лучше плаваю, чем хожу, у меня
сильные руки, и так как я довольно толстый -- я мало двигаюсь и люблю
поесть, -- я держусь на воде, как пробка. Кстати, мой племянник вообще не
умел плавать.
Калигула был очень удивлен, когда несколько минут спустя увидел, что я
ковыляю по дороге, и громко захохотал над моим видом -- я весь перепачкался
в вонючей тине.
-- Где ты был, дорогой Вулкан? -- крикнул он.
Ответ был у меня наготове:
-- То громовержец
...меня, побужденного сердцем на помощь,
Ринул, за ногу схватив, и низвергнул с небесного прага:
Несся стремглав я весь день и с закатом блестящего солнца
Пал на божественный Лемнос, едва сохранивший дыханье.
Там синтийские мужи меня дружелюбно прияли[14], --
под "Лемносом" понимай "Лион", -- сказал я.
Калигула сидел на парапете, а перед ним лежали ничком в ряд остальные
трое членов нашей делегации. Ноги Калигулы стояли на шеях двух из них, а
кончик меча упирался в спину третьего -- мужа Лесбии, который с рыданиями
молил о пощаде.
-- Клавдий, -- простонал он, услышав мой голос. -- Уговори императора
нас отпустить, мы явились лишь принести ему наши поздравления.
-- Мне нужны повозки, а не поздравления, -- сказал Калигула.
Казалось, Гомер написал отрывок, из которого я перед этим уже
процитировал несколько строк, специально для этого случая. Я сказал мужу
Лесбии:
-- "...Претерпи и снеси, как ни горестно сердцу!" Я же молю тебя только
...не дай на себе ты увидеть
Зевса ударов; бессилен я буду, хотя и крушася,
Помощь подать: тяжело Олимпийцу противиться Зевсу![15]
Калигула был в восторге. Он спросил экс-консулов, моливших о пощаде:
-- Во сколько вы цените свою жизнь? В пятьдесят тысяч золотых за
каждого?
-- Сколько ты скажешь, цезарь, -- еле слышно отвечали они.
-- Тогда выплатите эту сумму бедному Клавдию, как только вернетесь в
Рим. Его хорошо подвешенный язык спас вам жизнь.
После этого он разрешил им подняться и заставил, не сходя с места,
подписать обязательство о выплате мне в трехмесячный срок ста пятидесяти
тысяч золотых. Я сказал Калигуле:
-- Всемилостивейший цезарь, ты нуждаешься в деньгах больше, чем я. Ты
не откажешься принять от меня сто тысяч золотых, когда я их получу, в знак
благодарности за мое собственное спасение? Если ты соизволишь принять дар, у
меня еще останутся пятьдесят тысяч, и я смогу расплатиться с тобой, внеся
полностью вступительный взнос. Меня очень беспокоит этот долг.
Калигула сказал:
-- Как тебе будет угодно, лишь бы ты обрел спокойствие духа, -- и
назвал меня своей "золотой монеткой".
Так что Гомер выручил меня. Но несколько дней спустя Калигула
предупредил, чтобы я больше не цитировал Гомера:
-- Этого автора сильно переоценили. Я собираюсь изъять его книги и
сжечь их. Почему бы мне не осуществить на практике рекомендации Платона? Ты
помнишь его "Государство"? Его доводы весьма убедительны. Платон считал, что
поэтов вообще нельзя пускать в его идеальное государство, так как, говорил
он, все они лгут. И он совершенно прав.
Я спросил:
-- Собираешься ли ты, о божественный цезарь, сжечь стихи других поэтов,
кроме Гомера?
-- Непременно. Всех, кого слишком высоко оценили. Для начала --
Вергилия. Он очень скучен. Хочет быть Гомером, но у него это не получается.
-- А историков?
-- Да. Ливия. Еще скучнее. Хочет быть Вергилием, но у него это не
выходит.
Калигула потребовал дать ему результаты последнего официального
имущественного ценза и, изучив его, вызвал в Лион самых богатых людей
Франции, чтобы обеспечить хорошие цены, когда из Рима прибудет дворцовое
добро. Перед началом аукциона он произнес речь. Калигула сказал, что он --
несчастный банкрот, обремененный огромной задолженностью, но он надеется,
что ради блага империи его дорогие друзья из провинции и благодарные
союзники примут в расчет его трудное финансовое положение. Он просит их
предлагать настоящую цену за фамильные вещи, которые он, к своему
прискорбию, вынужден продать с торгов.
Мало того, что Калигула выучил все обычные трюки аукционистов, он
придумал еще немало новых фокусов, куда более хитрых, чем те, что были
доступны простым рыночным торговцам, у которых он заимствовал свой жаргон.
Например, он продавал один и тот же предмет нескольким покупателям, каждый
раз по-иному расписывая его историю и достоинства. Под "настоящей" ценой
Калигула понимал "диктуемую чувством" цену, которая всегда оказывалась в сто
раз больше, чем действительная. Он говорил, к примеру: "Это было любимое
кресло моего прадедушки Марка Антония", или: "Божественный Август пил на
своей свадьбе из этой чаши", или: "В этом платье моя сестра, богиня Пантея,
была на приеме, данном царю Ироду Агриппе в ознаменование его освобождения
из тюрьмы..." и так далее. И он продавал "кота в мешке", как он это называл,
-- небольшие предметы, завернутые в материю. Когда Калигуле удавалось
обманом всучить кому-нибудь за две тысячи золотых старую сандалию или кусок
черствого сыра, он был невероятно доволен собой.
Аукцион всегда начинался с резервированной цены; Калигула кивал
кому-нибудь из богатых французов и говорил: "Ты, кажется, предложил за этот
алебастровый ларец сорок тысяч? Благодарю. Но посмотрим, нельзя ли получить
за него больше. Кто скажет сорок пять тысяч?" Сами понимаете, что страх
подгонял покупателей. Калигула ободрал всех, кто там собрался, до нитки и,
чтобы отметить это, устроил великолепный десятидневный праздник.
Затем Калигула направил свой путь в рейнские провинции. Он заявил, что
намерен объявить германцам войну, которая кончится их поголовным
истреблением. Его священный долг -- завершить дело, начатое дедом и отцом.
Калигула послал за Рейн два полка, чтобы установить местонахождение
ближайшего противника. Было взято около тысячи пленных. Калигула осмотрел их
и, отобрав триста крепких юношей для своей охраны, выстроил остальных в один
ряд у скалы. На обоих концах оказалось по лысому человеку. Калигула отдал
Кассию приказ: "Убей их всех -- от одного лысого до другого -- в отмщение за
смерть Вара". Известие об этой бойне достигло германцев, и они ушли в свои
непроходимые леса. Когда Калигула вместе со своей армией переправился на
другой берег, он никого там не обнаружил. В первый же день похода Калигула,
чтобы развлечься, отправил несколько германских телохранителей в соседний
лес, и к ужину те принесли известие, что "враг" совсем близко. Калигула
ринулся в атаку во главе "разведчиков" и эскадрона гвардейской кавалерии. Он
привел обратно захваченных жителей, заковав их в цепи, и объявил, что им
одержана сокрушительная победа над превосходящими силами противника и взято
много пленных. Калигула наградил своих товарищей по оружию новым военным
орденом "Зоркий глаз", представлявшим собой золотой обруч, украшенный
солнцем, луной и звездами из драгоценных камней.
На третий день похода дорога подошла к узкому ущелью. Армии пришлось
построиться в колонну. Кассий сказал Калигуле:
-- Вот в почти таком же месте, цезарь. Вар попал в засаду. Мне не
забыть этого до самой смерти. Я шел во главе своей роты, и только мы
достигли поворота дороги, вроде того, к которому мы сейчас подходим, как
вдруг из-за группы елей, вон как та, впереди, раздался оглушительный боевой
клич, и на нас со свистом обрушились три или четыре сотни ассагаев...
-- Мою кобылу, быстро! -- в панике вскричал Калигула. -- Расступись!
Он спрыгнул с носилок, вскочил на Пенелопу (Инцитат оставался в Риме
для участия в гонках) и помчался галопом обратно, к концу колонны. Через
четыре часа он снова был у Рейна, но мост оказался забит повозками, а
Калигула так стремился поскорее попасть на другую сторону реки, что он сошел
с лошади, сел в кресло и велел солдатам передавать себя с рук на руки от
повозки к повозке, пока не очутился в безопасности на противоположном
берегу. Он тут же велел армии повернуть назад, объявив, что противник
слишком труслив, чтобы принять бой, и поэтому он будет искать новых побед в
ином месте. Когда армия вновь собралась в Кельне, Калигула пошел маршем вниз
по Рейну, затем пересек его и направился к Булони, расположенной ближе всех
остальных портов к Британским островам. Случилось так, что сын Кинобелина,
короля Британии, поссорился в это время с отцом и, услышав о приближении
Калигулы, покинул страну, переправился через пролив с несколькими
сторонниками и отдал себя под защиту Рима. Калигула, уже сообщивший сенату о
полном покорении Германии, теперь написал, что царь Кинобелин прислал к нему
сына в знак признания владычества Рима над всем Британским архипелагом -- от
островов Силли до Оркнейских островов.
От начала до конца этой экспедиции я находился при Калигуле; нелегкое
это было дело -- ублажать его. Он жаловался на бессонницу и говорил, что его
враг Нептун донимает его постоянным шумом волн в ушах, а ночью является ему
и грозит трезубцем. Я сказал:
-- Нептун? Я бы на твоем месте не позволил этому нахалу себя запугать.
Почему ты не накажешь его, как наказал германцев? Ты ведь, если память мне
не изменяет, однажды уже обещал ему это сделать, если он и впредь будет
издеваться над тобой. Сколько можно проявлять снисхождение? Это большая
ошибка.
Калигула посмотрел на меня, тревожно прищурив глаза.
-- Ты думаешь, я безумен? -- спросил он, помолчав.
Я боязливо рассмеялся.
-- Безумен, цезарь? Ты спрашиваешь, считаю ли я тебя безумным? Да ты
образец здравомыслия для всего обитаемого мира.
-- Знаешь, Клавдий, -- сказал он доверительно, -- очень трудно быть
богом в людском обличье. Я часто думаю, уж не схожу ли я с ума. Говорят, в
таких случаях хорошо помогает чемерица из Антикиры. Как ты считаешь?
Я сказал:
-- Один из величайших греческих философов, но я сейчас не могу
припомнить, кто именно, пользовался чемерицей, чтобы его ясный разум стал
еще ясней. Но если ты спрашиваешь моего совета, я скажу: "Не надо тебе
никакой чемерицы. Твое сознание ясно, как горное озеро".
-- Да, -- сказал он, -- но я хотел бы спать больше трех часов в ночь.
-- Ты и три часа спишь из-за своего людского обличия, -- сказал я. --
Боги вообще не спят.
Калигула успокоился и на следующий день стянул всю армию на побережье