Страница:
для битвы с Нептуном; впереди стояли лучники и пращники, затем германцы из
вспомогательных войск с ассагаями и наконец, позади всех, французы.
Кавалерия была на флангах; на песчаных дюнах расположились осадные орудия,
баллисты и катапульты. Никто и понятия не имел, что будет дальше. Калигула
въехал верхом на Пенелопе в море, пока вода не дошла ей до колен, и
закричал:
-- Нептун, старинный враг мой, защищайся! Вызываю тебя на смертный бой.
Ты вероломно погубил флот моего отца, не так ли? Испробуй свою мощь на мне,
если осмелишься.
И прочитал строку из Гомера, ту, где Аякс борется с Улиссом:
-- "Ты подымай, или я подыму; А решит Олимпиец!"[16]
На берег накатилась большая волна. Калигула презрительно рассмеялся и
пронзил ее мечом. Потом спокойно вернулся на берег и велел трубить сигнал
наступления. Лучники выпустили стрелы, пращники метнули камни, копьеносцы --
дротики и копья, пехотинцы вошли в воду до подмышек и принялись рубить
волны, кавалеристы кинулись в море с флангов и проплыли несколько шагов,
размахивая саблями, баллисты извергали каменные ядра, а катапульты --
огромные дротики и бревна с железными наконечниками. Затем Калигула сел на
военный корабль, велел бросить якорь там, куда не долетали ядра, и принялся
выкрикивать нелепые угрозы по адресу Нептуна и плевать за борт. Нептун не
сделал никаких попыток защитить себя или ответить, если не считать того, что
одного солдата ущипнул омар, а другого обожгла медуза.
Наконец Калигула приказал трубить отбой и велел солдатам вытереть кровь
с мечей и собрать трофеи. Трофеями были морские ракушки на берегу. Каждый
солдат должен был набрать их полный шлем и высыпать в общую кучу. Затем
ракушки рассортировали, запаковали в ящики и отправили в Рим как
доказательство его неслыханной победы. Солдаты сочли все это превосходной
забавой, а когда Калигула к тому же выдал в награду по четыре золотых на
человека, они приветствовали его оглушительными криками. В знак победы
Калигула также выстроил очень высокий маяк наподобие знаменитого
александрийского маяка, что оказалось великим благом для моряков в этих
опасных водах.
Затем Калигула повел все войско обратно вверх по Рейну. Когда мы
подошли к Бонну, он отозвал меня в сторону и хмуро шепнул:
-- Полки так и не были наказаны за оскорбление, которое они мне
нанесли, взбунтовавшись против отца, когда меня не было в лагере. Ты
помнишь, мне пришлось вернуться и навести здесь порядок?
-- Прекрасно помню, -- ответил я. -- Но ведь это было так давно. Прошло
двадцать шесть лет; вряд ли успело много солдат из тех, кто служил тогда. Ты
и Кассий Херея, пожалуй, единственные ветераны, оставшиеся в живых после
того ужасного дня.
-- Тогда я казню лишь каждого десятого, -- сказал Калигула.
Солдатам Первого и Двадцатого полков было приказано собраться в одном
месте, причем разрешено из-за жаркой погоды оставить оружие в палатках.
Гвардейской кавалерии также приказали явиться туда и взять с собой не только
сабли, но и пики. Я заметил сержанта, который, судя по возрасту и количеству
шрамов, вполне мог быть участником битвы при Филиппах. Я спросил:
-- Сержант, ты знаешь меня?
-- Нет, прошу прощения, не знаю. Похоже, что ты -- экс-консул.
-- Я -- брат Германика.
-- Право? Никогда не знал, что у него есть брат.
-- Да, я не военный и вообще не очень важная персона. Но я хочу сказать
вам, солдатам, одну важную вещь. Держите при себе мечи, когда пойдете днем
на сбор.
-- Почему, если мне будет позволено спросить?
-- Потому что они вам могут пригодиться. Вдруг нападут германцы? Вдруг
еще кто-нибудь...
Он пристально на меня посмотрел и увидел, что я не шучу.
-- Большое спасибо, я передам всем твои слова.
Пехотинцев собрали вместе .перед трибуналом, и Калигула, грозно
нахмурясь, топая ногой и размахивая руками, обратился к ним с речью. Он
начал с того, что напомнил им о некоей ночи ранней осенью много-много лет
назад, когда небо было затянуто тучами... Здесь некоторые солдаты стали
украдкой проскальзывать прочь через проход, оставшийся между двумя
эскадронами кавалерии. Они отправились за оружием. Другие, не таясь,
вытащили спрятанные под плащами мечи. Калигула, должно быть, это заметил,
так как внезапно переменил тон прямо посреди фразы и принялся проводить
сравнение между теми тяжелыми, к счастью забытыми, временами и теперешним
славным, изобильным и победоносным правлением.
-- Ваш маленький дружок стал мужчиной, -- сказал он, -- и
могущественнейшим императором на свете. -- Даже самый свирепый враг не
осмеливается бросать вызов его непобедимым войскам.
Тут выскочил вперед мой старый сержант.
-- Все пропало, цезарь! -- вскричал он. -- Противник пересек реку у
Кельна -- триста тысяч человек. Они отправились грабить Лион... а затем они
перейдут через Альпы и разграбят Рим.
Никто не поверил этой бессмысленной истории, кроме Калигулы. Он
позеленел от страха, спрыгнул с трибунала, схватил поводья, плюхнулся в
седло и с быстротой молнии исчез из лагеря. Следом за ним помчал грум, и
Калигула, обернувшись, крикнул ему:
-- Слава богам, что у меня есть Египет! Там мне ничто не грозит.
Германцы -- плохие моряки.
Как все смеялись! Но вдогонку за Калигулой поскакал один из полковников
и довольно скоро его нагнал. Он заверил императора, что опасность
преувеличена. Реку пересек, сказал он, лишь небольшой отряд, да и его
отбросили назад; наш берег полностью очищен от врага. Калигула остановился в
ближайшем городе и отправил в сенат письмо, сообщая, что все его походы
увенчались победой и он со своим славным войском возвращается в Рим.
Калигула сурово упрекал остававшихся дома трусов за то, что они, судя по
всему, продолжали вести обычный образ жизни -- театры, бани, пиры, -- в то
время как он подвергался жесточайшим невзгодам, ел, пил и спал, как
обыкновенный рядовой.
Сенаторы не знали, как его умилостивить, ведь Калигула строго-настрого
запретил сенату оказывать ему какие-либо почести по собственному почину. Они
все же отрядили к нему посланцев с поздравлениями по поводу его
блистательных побед и мольбами поспешить обратно в Рим, где его так
недостает. Калигула страшно рассердился на то, что ему не назначили триумфа,
даже вопреки его приказаниям, и на то, что в послании сената его называли не
Юпитер, а всего лишь -- император Гай Цезарь. Он похлопал по рукояти меча и
вскричал: "Поспешить обратно? Само собой, поспешу, и вот с этим в руках!"
Калигула начал приготовления к тройному триумфу -- в честь победы над
Германией, над Британией и над Нептуном. В качестве британских пленных он
мог воспользоваться сыном Кинобеллина и его сторонниками, к которым он
прибавил команды нескольких британских торговых судов, задержанных в Булони.
Германские пленники у него были -- целых триста человек настоящих и самые
высокие французы, каких он сумел найти, в белокурых париках и германском
платье, болтающие между собой на тарабарском, якобы германском, языке. Но,
как я уже говорил, сенаторы боялись назначить ему официальный триумф,
поэтому ему пришлось довольствоваться неофициальным. Калигула въехал в город
в том же облачении, в каком скакал через залив в Байи, и только
заступничество Цезонии, которая была разумной женщиной, спасло сенаторов от
гибели. Калигула наградил римлян за их прошлые щедрые пожертвования, осыпая
их с крыши дворца градом серебряных и золотых монет; но он прибавил к ним
раскаленные железные диски, чтобы напомнить гражданам Рима, что император не
простил их за беспорядки в амфитеатре. Солдатам было сказано, что они могут
сколько угодно шуметь и бесчинствовать, и сколько влезет пить за
общественным счет. Они не только воспользовались этим разрешением, но
разграбили множество лавок и сожгли дотла квартал проституток. Порядок не
могли восстановить целых десять дней.
Это произошло в сентябре. Все то время, что Калигула отсутствовал, на
Палатинском холме между храмом Кастора и Поллукса и дворцом Калигулы
поспешно возводили новый храм, доходивший до самой рыночной площади.
Приехав, Калигула превратил храм Кастора и Поллукса в вестибюль к новому
храму, велев проделать проход между статуями богов. "Божественные близнецы
-- мои привратники", -- хвастливо говорил он. Затем Калигула отправил письмо
губернатору Греции с приказом изъять из храмов и отослать в Рим все самые
известные статуи богов. Он намеревался отсечь им головы и заменить их
скульптурными изображениями собственной головы. Больше всего Калигула жаждал
заполучить колоссальную статую Юпитера Олимпийского. Он велел построить
специальный корабль для ее перевозки. Но перед самым спуском на воду в
корабль попала молния. Во всяком случае, такова была официальная версия -- я
думаю, что на самом деле суеверная команда сама сожгла корабль. Тут Юпитер
Капитолийский раскаялся в своей ссоре с Калигулой (так Калигула нам сказал)
и умолял его вернуться и жить рядом с ним. Калигула ответил ему, что новый
храм уже практически закончен, но, поскольку Юпитер так смиренно просит у
него прощения, он пойдет на компромисс -- построит мост над долиной и
соединит два холма. И он сделал это; мост проходил над самой крышей храма,
посвященного Августу.
Калигула был публично признан Юпитером. Он был не только Латинский
Юпитер, но и Юпитер Олимпийский, мало того, он воплощал в себе всех
остальных богов и даже богинь, которых он обезглавил и наградил своей
головой. Иногда он был Аполлоном, иногда Меркурием, а иногда Плутоном; в
каждом отдельном случае он носил соответствующий наряд и требовал
соответствующих жертвоприношений. Я видел, как он расхаживал, изображая
Венеру, в длинном газовом одеянии, рыжем парике, туфлях на высоком каблуке,
с накладным бюстом и размалеванным лицом. Он выступал в качестве Доброй
Богини на ее ежегодном декабрьском празднике; стыд и срам. Его любимцем
также был Марс, но чаще всего Калигула оставался Юпитером; он ходил тогда в
масличном венке и ярко-голубом шелковом плаще, нацепив бороду из тончайшей
золотой проволоки, держа в руке кусок янтаря с зазубренными краями, который
изображал молнию. Однажды в таком наряде он произнес речь с ораторского
амвона на рыночной площади.
-- Я намереваюсь в скором времени, -- сказал он, -- построить для себя
город на вершине Альп. Мы, боги, предпочитаем горные вершины душным речным
долинам. Я смогу обозревать оттуда всю свою империю -- Францию, Италию,
Швейцарию, Тироль и Германию. Если я увижу, что где-нибудь внизу готовится
заговор, я пошлю всем в предупреждение раскат грома, вот так! (Он грозно
зарычал.) Если на это не обратят внимания, я поражу предателя молнией, вот
так! (Он метнул кусок янтаря в толпу. Тот ударился о статую и отскочил, не
причинив никому вреда.)
Находившийся в толпе чужеземец, сапожник из Марселя, приехавший
осматривать достопримечательности Рима, разразился смехом. Калигула велел
его схватить и привести к ораторскому амвону. Наклонившись к нему и грозно
нахмурясь, он спросил:
-- Кто я, по-твоему?
-- Пустозвон, -- сказал сапожник.
Калигула не поверил своим ушам.
-- Пустозвон? -- переспросил он. -- Я-- пустозвон?
-- Да, -- сказал француз. -- Я всего лишь бедный французский сапожник,
и я первый раз в Риме, но ничего другого я сказать не могу. Если бы
кто-нибудь у меня дома говорил то, что говоришь ты, его назвали бы
пустозвоном.
Калигула подхватил его смех.
-- Бедный дурачок, -- сказал он. -- Конечно, назвали бы. Но ведь это
говорю я!
Все расхохотались, как безумные, но над кем они смеялись, над Калигулой
или сапожником, было неясно. Вскоре после этого Калигула соорудил "небесную"
машину. Он поджигал фитиль, раздавался раскат "грома", вспыхивала "молния",
и из машины летели камни в ту сторону, куда он ее направлял. Но я знаю из
достоверных источников, что, когда ночью гремел настоящий гром, Калигула
прятался под кровать. Насчет этого есть одна забавная история. Однажды,
когда он шествовал по улицам в обличий Венеры, началась гроза. Калигула
принялся кричать: "Отец, отец, пощади свою красавицу дочь!"
Деньги, которые он привез из Франции, скоро кончились, но Калигула
изобрел новые способы увеличить свой доход. Его излюбленным приемом было
обследовать в судебном порядке завещания людей, не оставивших ему ничего в
наследство. Он доводил до сведения суда о всех благодеяниях, оказанных им
завещателям, и заявлял, что то ли они забыли про благодарность, то ли, когда
писали завещание, не были в здравом уме; он предпочитает думать последнее.
Затем он аннулировал завещание и назначал себя основным наследником. Он
обычно приходил в суд рано утром и писал на доске сумму, которую намеревался
получить в тот день, чаще всего двести тысяч золотых. Когда он ее получал,
он закрывал судебное заседание. Однажды утром Калигула издал новый эдикт о
часах торговли различных лавок. Он велел начертать его крошечными буквами на
небольшом листке и прибить выше человеческого роста на колонне посреди
рыночной площади, где никто не потрудился его прочитать, не догадываясь, как
он важен. В тот же день были переписаны имена нескольких сот торговцев,
невольно нарушивших эдикт. Когда началось судебное разбирательство. Калигула
разрешил тем, кто был в состоянии это сделать подать суду просьбу, чтобы им
позволили ради смягчения приговора назначить его сонаследником совместно с
собственными детьми. Мало кто смог этим воспользоваться. Теперь зажиточные
люди, как правило, уведомляли императорского казначея, что Калигула
назначается их основным наследником. Но и тут они просчитались. Калигула
стал пользоваться ларцом с лекарствами, полученным в наследство от бабки
Ливии, и как-то раз отправил в подарок тем, кто недавно включил его в свое
завещание, корзинки с засахаренными фруктами. Завещатели скоропостижно
умерли, все до одного. Калигула также вызвал в Рим моего родича, царя
Марокко, и убил его, сказав без околичностей: "Мне нужно твое состояние,
Птоломей".
Во время отсутствия императора в Риме осудили сравнительно мало людей,
тюрьмы пустовали, а значит, не хватало жертв для диких зверей. Калигула
возместил эту нехватку за счет зрителей, причем сперва им отрезали язык,
чтобы они не могли позвать на помощь друзей. У Калигулы становилось все
больше причуд. Как-то раз жрец должен был принести ему в жертву молодого
бычка -- в тот день Калигула выступал в роли Аполлона. Обычная процедура
заключалась в том, что прислужник оглушал животное ударом каменного топора
по лбу, а жрец перерезал ему горло. Калигула вошел в храм, переодетый
прислужником, и задал положенный по ритуалу вопрос: "Можно?" Когда жрец
ответил: "Бей", -- Калигула опустил топор и размозжил ему голову.
Я все еще жил в бедности с Кальпурнией и Брисеидой. и, хотя долгов у
меня не было, денег не было тоже, не считая небольшого дохода с поместья. Я
не забывал показывать Калигуле, как я беден, и он милостиво разрешил мне
оставаться в сословии сенаторов, хотя я больше не имел на это права по
своему имущественному положению. Но я чувствовал себя с каждым днем все
менее прочно. Однажды в октябре в полночь меня разбудил оглушительный стук в
парадную дверь. Я высунул голову в окно спальни.
-- Кто там? -- спросил я.
-- Тебя немедленно требуют во дворец.
Я сказал:
-- Это ты, Кассий Херея? Ты не знаешь, меня убьют?
-- Мне приказано немедленно привести тебя к нему.
Кальпурния заплакала, Брисеида тоже, и обе нежно расцеловали меня на
прощание. В то время как они помогали мне одеться, я поспешно говорил им,
как распорядиться оставшимся у меня небольшим имуществом, что делать с
маленькой Антонией, как устроить похороны и так далее. Это была очень
трогательная сцена, но я не осмеливался ее затягивать. Скоро я уже хромал
рядом с Кассием по пути во дворец. Кассий сказал угрюмо: "Вместе с тобой
вызвали еще двух экс-консулов". Он назвал мне их имена, и я перепугался еще
больше. Это были богатые люди, как раз из тех, кого Калигула обычно обвинял
в заговоре против себя. Но при чем тут я? Я пришел во дворец первым. Двое
остальных прибежали почти сразу за мной, задыхаясь от спешки и страха. Нас
провели в зал суда и велели сесть на похожем на эшафот помосте напротив
трибунала. За нами, переговариваясь вполголоса на своем языке, стояла стража
из германских солдат. Комната была погружена во мрак, если не считать две
небольшие масляные лампы на трибунале. Окна позади, как я заметил, были
завешены черными занавесями, вышитыми серебряными звездами. Мы молча пожали
друг другу руки. В прошлом я много натерпелся от этих людей, но кто
вспоминает о таких мелочах, когда у порога стоит смерть? Так мы просидели в
ожидании до самого рассвета.
Внезапно раздался звон цимбал и веселые звуки гобоев и скрипок. Из
двери сбоку трибунала вышли гуськом рабы, каждый -- с двумя светильниками,
которые они поставили на столы у стен; и тут громкий голос евнуха запел
известную песню "Когда ночные стражи...". Рабы удалились. Послышался звук
шагов, и в комнату "впорхнула" высокая неуклюжая фигура в женской розовой
тунике, с короной из искусственных роз на голове. Это был Калигула.
Розовоперстая богиня
Отдернет ночи звездный полог...
При этих словах Калигула раздвинул занавеси, и мы увидели первый
проблеск рассвета: затем, когда евнух дошел до того места, где розовоперстая
Заря тушит один за другим светильники, Калигула и это изобразил в своем
танце. Пуф. Пуф. Пуф.
И где влюбленные таятся,
Застыв в тенетах нежной страсти...
Тут с ложа, которого мы не заметили, так как оно было в алькове,
"богиня Заря" совлекла нагих девушку и мужчину и жестами показала, что им
пора расставаться. Девушка была на редкость красива. Мужчина оказался
евнухом, который пел. Они разошлись в разные стороны с горестным видом.
Когда прозвучал последний куплет:
Заря, Богиня, всех ты краше,
Ты поступью своею чудной
Тревоги усмиряешь наши... --
у меня хватило ума простереться на полу. Остальные поспешили
последовать моему примеру. Калигула, сделав антраша, убежал со сцены, и
вскоре нас позвали позавтракать с ним. Я сказал:
-- О, бог богов! Никогда в жизни я не был свидетелем танца, который
доставил бы мне такое же наслаждение. Мне не хватает слов, чтобы описать его
прелесть.
Остальные присоединились ко мне и воскликнули:
-- Какая жалость, что такое несравненное представление было дано перед
такой крошечной аудиторией!
Калигула самодовольно сказал, что это была только репетиция. А
представление он даст в одну из ближайших ночей в амфитеатре, собрав туда
весь город. Я не совсем представлял, как он сможет повторить сцену с
занавесями в огромном открытом амфитеатре, но благоразумно промолчал.
Завтрак был очень вкусный, и старший экс-консул, сидевший на полу,
попеременно ел пирог с дроздами и целовал ногу Калигулы. Я подумал о том,
как обрадуются Кальпурния и Брисеида, когда я вернусь, и тут Калигула,
бывший в прекрасном настроении, вдруг сказал:
-- Хорошенькая девушка, не правда ли, Клавдий, старый греховодник?
-- Очень хорошенькая, божественный.
-- И до сих пор девственница, насколько мне известно. Ты не хочешь на
ней жениться? Я не возражаю. Она мне было приглянулась, но, смешное дело,
мне не нравятся незрелые женщины, да и зрелые тоже, если на то пошло, кроме
Цезонии. Ты ее узнаешь?
-- Нет, бог богов. Сказать по правде, я смотрел только на тебя.
-- Она твоя родственница, Мессалина, дочь Барбата. Старый сводник даже
слова не сказал, когда я попросил прислать ее ко мне. Какие они все трусы,
Клавдий!
-- Да, божественный бог.
-- Ну и прекрасно, завтра я вас поженю. А сейчас я, пожалуй, отправлюсь
в постель.
-- Тысяча благодарностей. Прими мое глубочайшее почтение.
Калигула протянул мне для поцелуя другую ногу. Он исполнил свое
обещание и на следующий день нас поженил. Он взял одну десятую приданого как
плату за услугу, но в остальном вел себя достаточно пристойно. Кальпурния
была в восторге, что я остался жив, и сделала вид, будто моя женитьба ее не
трогает. Она сказала деловым тоном:
-- Все хорошо, дорогой. Я вернусь в поместье, стану присматривать там
за хозяйством. Ты не будешь скучать по мне с такой хорошенькой женой. А раз
у тебя завелись деньги, тебе придется снова жить во дворце.
Я сказал, что жену мне навязали, и я буду очень, очень скучать по своей
Кальпурнии. Но она отмахнулась от моих слов: Мессалина в два раза ее
красивее, в три раза умней, да к тому же родовита и богата. Я уже в нее
влюблен, сказала Кальпурния.
Я чувствовал себя неловко. Все эти четыре тяжких года Кальпурния была
моим единственным настоящим другом. Чего только она не делала для меня! И
все же она была права: я действительно влюбился в Мессалину, и Мессалина
должна была стать моей женой. Для Кальпурнии больше не было места.
Уезжала она в слезах. Я тоже плакал. Я никогда не был увлечен ею, но я
знал, что она -- мой самый верный друг, и если я буду в ней нуждаться,
всегда придет мне на помощь. Нет нужды говорить, что, получив приданое, я
про нее не забыл.
Мессалина была на редкость красивая девушка, стройная и проворная, с
черными, как гагат, глазами и копной черных кудрявых волос. Она почти все
время молчала и улыбалась загадочной улыбкой, сводившей меня с ума. Она была
так рада ускользнуть от Калигулы и так быстро сообразила, какие преимущества
принес ей наш брак, что держалась со мной очень нежно, и я вообразил, будто
она любит меня не меньше, чем я ее. Впервые с детства я был по-настоящему
влюблен, а когда не очень умный и не очень привлекательный мужчина
пятидесяти лет влюбляется в очень привлекательную и очень умную
пятнадцатилетнюю девушку, ничего хорошего его обычно не ждет. Поженились мы
в октябре, в декабре она забеременела. Мессалина, по-видимому, привязалась к
маленькой Антонии, которой шел тогда десятый год, и я вздохнул с
облегчением: наконец-то у девочки появилась мать, которая к тому же по
возрасту годилась ей в подруги и могла объяснить, как надо вести себя в
обществе, и вывезти в свет, чего Кальпурния была сделать не в состоянии.
Нас с Мессалиной опять пригласили жить во дворце. Мы прибыли туда в
неудачный момент. Купец по имени Басс расспрашивал начальника дворцовой
стражи о привычках Калигулы -- правда ли, что он бродит ночью по галереям,
так как его мучит бессонница? В какое время это бывает? Какие галереи он
предпочитает? Сколько телохранителей его сопровождает? Начальник стражи
сообщил об этом Кассию, а Кассий -- Калигуле. Басса арестовали и подвергли
допросу. Он был вынужден признаться в намерении убить Калигулу, но даже под
пытками утверждал, что у него нет пособников. Тогда Калигула послал за его
стариком отцом, приказав явиться на казнь сына. Старик, не подозревавший о
планах Басса и об его аресте, пришел в ужас, увидев на полу стонущего сына с
переломанными костями. Но он взял себя в руки и поблагодарил Калигулу за то,
что тот милостиво призвал его закрыть сыну глаза.
-- Закрыть сыну глаза! Вот еще! Да у него сейчас и глаз не будет, у
этого убийцы. Я выколю их. И твои тоже. Отец Басса сказал:
-- Пощади нашу жизнь, цезарь. Мы -- только орудие в руках
могущественных людей. Я назову тебе все имена.
Это заинтересовало Калигулу, а когда старик назвал в числе заговорщиков
командующего гвардией, начальника германцев, Каллиста-казначея, Цезонию,
Мнестера и еще три-четыре имени, он позеленел от страха.
-- А кого они хотели сделать императором вместо меня? -- спросил он.
-- Твоего дядю Клавдия.
-- Он тоже участвует в заговоре?
-- Нет. Они просто хотели использовать его как подставное лицо.
Калигула поспешно вышел из комнаты и велел позвать к нему командующего
гвардией, начальника германцев, казначея и меня. Он спросил, указывая на
меня пальцем:
-- Разве этот годится в императоры?
Все ответили удивленно:
-- Нет, если ты сам так не скажешь. Юпитер. Тогда Калигула улыбнулся
жалостной улыбкой и воскликнул:
-- Я -- один, а вас трое. Двое из вас вооружены, а я безоружен. Если вы
ненавидите меня и хотите убить, убивайте и объявите этого бедного идиота
императором вместо меня.
Мы все упали перед ним ниц, и военные протянули ему с пола оружие,
говоря:
-- У нас этого и в мыслях не было, о повелитель! Разве мы предатели?
Если не веришь, убей нас.
Представляете, он действительно готов был нас убить! Но пока он
колебался, я сказал:
-- О всемогущий, полковник, вызвавший меня сюда, сказал мне о том,
какое обвинение выдвинул против этих преданных тебе людей отец Басса. То,
что это ложь, видно само собой. Если бы Басс действовал по их наущению,
зачем бы ему было расспрашивать о твоих привычках? Разве он не мог бы
получить все необходимые сведения от них самих? Нет, просто отец Басса решил
спасти жизнь сына и свою собственную жизнь грубой ложью.
По-видимому, мои доводы убедили Калигулу. Он протянул мне руку для
поцелуя, велел нам всем троим встать и вернул владельцам мечи. Басс и его
отец были разрублены германцами на куски. Но Калигула не мог избавиться от
страха, что его убьют, и страх этот вскоре еще усугубился дурными
предзнаменованиями. Сперва в сторожку привратника при дворце попала молния.
Затем Инцитат, приглашенный как-то вечером на ужин, встал на дыбы, и у него
слетела подкова, разбившая алебастровую чашу Юлия Цезаря и расплескавшая на
вспомогательных войск с ассагаями и наконец, позади всех, французы.
Кавалерия была на флангах; на песчаных дюнах расположились осадные орудия,
баллисты и катапульты. Никто и понятия не имел, что будет дальше. Калигула
въехал верхом на Пенелопе в море, пока вода не дошла ей до колен, и
закричал:
-- Нептун, старинный враг мой, защищайся! Вызываю тебя на смертный бой.
Ты вероломно погубил флот моего отца, не так ли? Испробуй свою мощь на мне,
если осмелишься.
И прочитал строку из Гомера, ту, где Аякс борется с Улиссом:
-- "Ты подымай, или я подыму; А решит Олимпиец!"[16]
На берег накатилась большая волна. Калигула презрительно рассмеялся и
пронзил ее мечом. Потом спокойно вернулся на берег и велел трубить сигнал
наступления. Лучники выпустили стрелы, пращники метнули камни, копьеносцы --
дротики и копья, пехотинцы вошли в воду до подмышек и принялись рубить
волны, кавалеристы кинулись в море с флангов и проплыли несколько шагов,
размахивая саблями, баллисты извергали каменные ядра, а катапульты --
огромные дротики и бревна с железными наконечниками. Затем Калигула сел на
военный корабль, велел бросить якорь там, куда не долетали ядра, и принялся
выкрикивать нелепые угрозы по адресу Нептуна и плевать за борт. Нептун не
сделал никаких попыток защитить себя или ответить, если не считать того, что
одного солдата ущипнул омар, а другого обожгла медуза.
Наконец Калигула приказал трубить отбой и велел солдатам вытереть кровь
с мечей и собрать трофеи. Трофеями были морские ракушки на берегу. Каждый
солдат должен был набрать их полный шлем и высыпать в общую кучу. Затем
ракушки рассортировали, запаковали в ящики и отправили в Рим как
доказательство его неслыханной победы. Солдаты сочли все это превосходной
забавой, а когда Калигула к тому же выдал в награду по четыре золотых на
человека, они приветствовали его оглушительными криками. В знак победы
Калигула также выстроил очень высокий маяк наподобие знаменитого
александрийского маяка, что оказалось великим благом для моряков в этих
опасных водах.
Затем Калигула повел все войско обратно вверх по Рейну. Когда мы
подошли к Бонну, он отозвал меня в сторону и хмуро шепнул:
-- Полки так и не были наказаны за оскорбление, которое они мне
нанесли, взбунтовавшись против отца, когда меня не было в лагере. Ты
помнишь, мне пришлось вернуться и навести здесь порядок?
-- Прекрасно помню, -- ответил я. -- Но ведь это было так давно. Прошло
двадцать шесть лет; вряд ли успело много солдат из тех, кто служил тогда. Ты
и Кассий Херея, пожалуй, единственные ветераны, оставшиеся в живых после
того ужасного дня.
-- Тогда я казню лишь каждого десятого, -- сказал Калигула.
Солдатам Первого и Двадцатого полков было приказано собраться в одном
месте, причем разрешено из-за жаркой погоды оставить оружие в палатках.
Гвардейской кавалерии также приказали явиться туда и взять с собой не только
сабли, но и пики. Я заметил сержанта, который, судя по возрасту и количеству
шрамов, вполне мог быть участником битвы при Филиппах. Я спросил:
-- Сержант, ты знаешь меня?
-- Нет, прошу прощения, не знаю. Похоже, что ты -- экс-консул.
-- Я -- брат Германика.
-- Право? Никогда не знал, что у него есть брат.
-- Да, я не военный и вообще не очень важная персона. Но я хочу сказать
вам, солдатам, одну важную вещь. Держите при себе мечи, когда пойдете днем
на сбор.
-- Почему, если мне будет позволено спросить?
-- Потому что они вам могут пригодиться. Вдруг нападут германцы? Вдруг
еще кто-нибудь...
Он пристально на меня посмотрел и увидел, что я не шучу.
-- Большое спасибо, я передам всем твои слова.
Пехотинцев собрали вместе .перед трибуналом, и Калигула, грозно
нахмурясь, топая ногой и размахивая руками, обратился к ним с речью. Он
начал с того, что напомнил им о некоей ночи ранней осенью много-много лет
назад, когда небо было затянуто тучами... Здесь некоторые солдаты стали
украдкой проскальзывать прочь через проход, оставшийся между двумя
эскадронами кавалерии. Они отправились за оружием. Другие, не таясь,
вытащили спрятанные под плащами мечи. Калигула, должно быть, это заметил,
так как внезапно переменил тон прямо посреди фразы и принялся проводить
сравнение между теми тяжелыми, к счастью забытыми, временами и теперешним
славным, изобильным и победоносным правлением.
-- Ваш маленький дружок стал мужчиной, -- сказал он, -- и
могущественнейшим императором на свете. -- Даже самый свирепый враг не
осмеливается бросать вызов его непобедимым войскам.
Тут выскочил вперед мой старый сержант.
-- Все пропало, цезарь! -- вскричал он. -- Противник пересек реку у
Кельна -- триста тысяч человек. Они отправились грабить Лион... а затем они
перейдут через Альпы и разграбят Рим.
Никто не поверил этой бессмысленной истории, кроме Калигулы. Он
позеленел от страха, спрыгнул с трибунала, схватил поводья, плюхнулся в
седло и с быстротой молнии исчез из лагеря. Следом за ним помчал грум, и
Калигула, обернувшись, крикнул ему:
-- Слава богам, что у меня есть Египет! Там мне ничто не грозит.
Германцы -- плохие моряки.
Как все смеялись! Но вдогонку за Калигулой поскакал один из полковников
и довольно скоро его нагнал. Он заверил императора, что опасность
преувеличена. Реку пересек, сказал он, лишь небольшой отряд, да и его
отбросили назад; наш берег полностью очищен от врага. Калигула остановился в
ближайшем городе и отправил в сенат письмо, сообщая, что все его походы
увенчались победой и он со своим славным войском возвращается в Рим.
Калигула сурово упрекал остававшихся дома трусов за то, что они, судя по
всему, продолжали вести обычный образ жизни -- театры, бани, пиры, -- в то
время как он подвергался жесточайшим невзгодам, ел, пил и спал, как
обыкновенный рядовой.
Сенаторы не знали, как его умилостивить, ведь Калигула строго-настрого
запретил сенату оказывать ему какие-либо почести по собственному почину. Они
все же отрядили к нему посланцев с поздравлениями по поводу его
блистательных побед и мольбами поспешить обратно в Рим, где его так
недостает. Калигула страшно рассердился на то, что ему не назначили триумфа,
даже вопреки его приказаниям, и на то, что в послании сената его называли не
Юпитер, а всего лишь -- император Гай Цезарь. Он похлопал по рукояти меча и
вскричал: "Поспешить обратно? Само собой, поспешу, и вот с этим в руках!"
Калигула начал приготовления к тройному триумфу -- в честь победы над
Германией, над Британией и над Нептуном. В качестве британских пленных он
мог воспользоваться сыном Кинобеллина и его сторонниками, к которым он
прибавил команды нескольких британских торговых судов, задержанных в Булони.
Германские пленники у него были -- целых триста человек настоящих и самые
высокие французы, каких он сумел найти, в белокурых париках и германском
платье, болтающие между собой на тарабарском, якобы германском, языке. Но,
как я уже говорил, сенаторы боялись назначить ему официальный триумф,
поэтому ему пришлось довольствоваться неофициальным. Калигула въехал в город
в том же облачении, в каком скакал через залив в Байи, и только
заступничество Цезонии, которая была разумной женщиной, спасло сенаторов от
гибели. Калигула наградил римлян за их прошлые щедрые пожертвования, осыпая
их с крыши дворца градом серебряных и золотых монет; но он прибавил к ним
раскаленные железные диски, чтобы напомнить гражданам Рима, что император не
простил их за беспорядки в амфитеатре. Солдатам было сказано, что они могут
сколько угодно шуметь и бесчинствовать, и сколько влезет пить за
общественным счет. Они не только воспользовались этим разрешением, но
разграбили множество лавок и сожгли дотла квартал проституток. Порядок не
могли восстановить целых десять дней.
Это произошло в сентябре. Все то время, что Калигула отсутствовал, на
Палатинском холме между храмом Кастора и Поллукса и дворцом Калигулы
поспешно возводили новый храм, доходивший до самой рыночной площади.
Приехав, Калигула превратил храм Кастора и Поллукса в вестибюль к новому
храму, велев проделать проход между статуями богов. "Божественные близнецы
-- мои привратники", -- хвастливо говорил он. Затем Калигула отправил письмо
губернатору Греции с приказом изъять из храмов и отослать в Рим все самые
известные статуи богов. Он намеревался отсечь им головы и заменить их
скульптурными изображениями собственной головы. Больше всего Калигула жаждал
заполучить колоссальную статую Юпитера Олимпийского. Он велел построить
специальный корабль для ее перевозки. Но перед самым спуском на воду в
корабль попала молния. Во всяком случае, такова была официальная версия -- я
думаю, что на самом деле суеверная команда сама сожгла корабль. Тут Юпитер
Капитолийский раскаялся в своей ссоре с Калигулой (так Калигула нам сказал)
и умолял его вернуться и жить рядом с ним. Калигула ответил ему, что новый
храм уже практически закончен, но, поскольку Юпитер так смиренно просит у
него прощения, он пойдет на компромисс -- построит мост над долиной и
соединит два холма. И он сделал это; мост проходил над самой крышей храма,
посвященного Августу.
Калигула был публично признан Юпитером. Он был не только Латинский
Юпитер, но и Юпитер Олимпийский, мало того, он воплощал в себе всех
остальных богов и даже богинь, которых он обезглавил и наградил своей
головой. Иногда он был Аполлоном, иногда Меркурием, а иногда Плутоном; в
каждом отдельном случае он носил соответствующий наряд и требовал
соответствующих жертвоприношений. Я видел, как он расхаживал, изображая
Венеру, в длинном газовом одеянии, рыжем парике, туфлях на высоком каблуке,
с накладным бюстом и размалеванным лицом. Он выступал в качестве Доброй
Богини на ее ежегодном декабрьском празднике; стыд и срам. Его любимцем
также был Марс, но чаще всего Калигула оставался Юпитером; он ходил тогда в
масличном венке и ярко-голубом шелковом плаще, нацепив бороду из тончайшей
золотой проволоки, держа в руке кусок янтаря с зазубренными краями, который
изображал молнию. Однажды в таком наряде он произнес речь с ораторского
амвона на рыночной площади.
-- Я намереваюсь в скором времени, -- сказал он, -- построить для себя
город на вершине Альп. Мы, боги, предпочитаем горные вершины душным речным
долинам. Я смогу обозревать оттуда всю свою империю -- Францию, Италию,
Швейцарию, Тироль и Германию. Если я увижу, что где-нибудь внизу готовится
заговор, я пошлю всем в предупреждение раскат грома, вот так! (Он грозно
зарычал.) Если на это не обратят внимания, я поражу предателя молнией, вот
так! (Он метнул кусок янтаря в толпу. Тот ударился о статую и отскочил, не
причинив никому вреда.)
Находившийся в толпе чужеземец, сапожник из Марселя, приехавший
осматривать достопримечательности Рима, разразился смехом. Калигула велел
его схватить и привести к ораторскому амвону. Наклонившись к нему и грозно
нахмурясь, он спросил:
-- Кто я, по-твоему?
-- Пустозвон, -- сказал сапожник.
Калигула не поверил своим ушам.
-- Пустозвон? -- переспросил он. -- Я-- пустозвон?
-- Да, -- сказал француз. -- Я всего лишь бедный французский сапожник,
и я первый раз в Риме, но ничего другого я сказать не могу. Если бы
кто-нибудь у меня дома говорил то, что говоришь ты, его назвали бы
пустозвоном.
Калигула подхватил его смех.
-- Бедный дурачок, -- сказал он. -- Конечно, назвали бы. Но ведь это
говорю я!
Все расхохотались, как безумные, но над кем они смеялись, над Калигулой
или сапожником, было неясно. Вскоре после этого Калигула соорудил "небесную"
машину. Он поджигал фитиль, раздавался раскат "грома", вспыхивала "молния",
и из машины летели камни в ту сторону, куда он ее направлял. Но я знаю из
достоверных источников, что, когда ночью гремел настоящий гром, Калигула
прятался под кровать. Насчет этого есть одна забавная история. Однажды,
когда он шествовал по улицам в обличий Венеры, началась гроза. Калигула
принялся кричать: "Отец, отец, пощади свою красавицу дочь!"
Деньги, которые он привез из Франции, скоро кончились, но Калигула
изобрел новые способы увеличить свой доход. Его излюбленным приемом было
обследовать в судебном порядке завещания людей, не оставивших ему ничего в
наследство. Он доводил до сведения суда о всех благодеяниях, оказанных им
завещателям, и заявлял, что то ли они забыли про благодарность, то ли, когда
писали завещание, не были в здравом уме; он предпочитает думать последнее.
Затем он аннулировал завещание и назначал себя основным наследником. Он
обычно приходил в суд рано утром и писал на доске сумму, которую намеревался
получить в тот день, чаще всего двести тысяч золотых. Когда он ее получал,
он закрывал судебное заседание. Однажды утром Калигула издал новый эдикт о
часах торговли различных лавок. Он велел начертать его крошечными буквами на
небольшом листке и прибить выше человеческого роста на колонне посреди
рыночной площади, где никто не потрудился его прочитать, не догадываясь, как
он важен. В тот же день были переписаны имена нескольких сот торговцев,
невольно нарушивших эдикт. Когда началось судебное разбирательство. Калигула
разрешил тем, кто был в состоянии это сделать подать суду просьбу, чтобы им
позволили ради смягчения приговора назначить его сонаследником совместно с
собственными детьми. Мало кто смог этим воспользоваться. Теперь зажиточные
люди, как правило, уведомляли императорского казначея, что Калигула
назначается их основным наследником. Но и тут они просчитались. Калигула
стал пользоваться ларцом с лекарствами, полученным в наследство от бабки
Ливии, и как-то раз отправил в подарок тем, кто недавно включил его в свое
завещание, корзинки с засахаренными фруктами. Завещатели скоропостижно
умерли, все до одного. Калигула также вызвал в Рим моего родича, царя
Марокко, и убил его, сказав без околичностей: "Мне нужно твое состояние,
Птоломей".
Во время отсутствия императора в Риме осудили сравнительно мало людей,
тюрьмы пустовали, а значит, не хватало жертв для диких зверей. Калигула
возместил эту нехватку за счет зрителей, причем сперва им отрезали язык,
чтобы они не могли позвать на помощь друзей. У Калигулы становилось все
больше причуд. Как-то раз жрец должен был принести ему в жертву молодого
бычка -- в тот день Калигула выступал в роли Аполлона. Обычная процедура
заключалась в том, что прислужник оглушал животное ударом каменного топора
по лбу, а жрец перерезал ему горло. Калигула вошел в храм, переодетый
прислужником, и задал положенный по ритуалу вопрос: "Можно?" Когда жрец
ответил: "Бей", -- Калигула опустил топор и размозжил ему голову.
Я все еще жил в бедности с Кальпурнией и Брисеидой. и, хотя долгов у
меня не было, денег не было тоже, не считая небольшого дохода с поместья. Я
не забывал показывать Калигуле, как я беден, и он милостиво разрешил мне
оставаться в сословии сенаторов, хотя я больше не имел на это права по
своему имущественному положению. Но я чувствовал себя с каждым днем все
менее прочно. Однажды в октябре в полночь меня разбудил оглушительный стук в
парадную дверь. Я высунул голову в окно спальни.
-- Кто там? -- спросил я.
-- Тебя немедленно требуют во дворец.
Я сказал:
-- Это ты, Кассий Херея? Ты не знаешь, меня убьют?
-- Мне приказано немедленно привести тебя к нему.
Кальпурния заплакала, Брисеида тоже, и обе нежно расцеловали меня на
прощание. В то время как они помогали мне одеться, я поспешно говорил им,
как распорядиться оставшимся у меня небольшим имуществом, что делать с
маленькой Антонией, как устроить похороны и так далее. Это была очень
трогательная сцена, но я не осмеливался ее затягивать. Скоро я уже хромал
рядом с Кассием по пути во дворец. Кассий сказал угрюмо: "Вместе с тобой
вызвали еще двух экс-консулов". Он назвал мне их имена, и я перепугался еще
больше. Это были богатые люди, как раз из тех, кого Калигула обычно обвинял
в заговоре против себя. Но при чем тут я? Я пришел во дворец первым. Двое
остальных прибежали почти сразу за мной, задыхаясь от спешки и страха. Нас
провели в зал суда и велели сесть на похожем на эшафот помосте напротив
трибунала. За нами, переговариваясь вполголоса на своем языке, стояла стража
из германских солдат. Комната была погружена во мрак, если не считать две
небольшие масляные лампы на трибунале. Окна позади, как я заметил, были
завешены черными занавесями, вышитыми серебряными звездами. Мы молча пожали
друг другу руки. В прошлом я много натерпелся от этих людей, но кто
вспоминает о таких мелочах, когда у порога стоит смерть? Так мы просидели в
ожидании до самого рассвета.
Внезапно раздался звон цимбал и веселые звуки гобоев и скрипок. Из
двери сбоку трибунала вышли гуськом рабы, каждый -- с двумя светильниками,
которые они поставили на столы у стен; и тут громкий голос евнуха запел
известную песню "Когда ночные стражи...". Рабы удалились. Послышался звук
шагов, и в комнату "впорхнула" высокая неуклюжая фигура в женской розовой
тунике, с короной из искусственных роз на голове. Это был Калигула.
Розовоперстая богиня
Отдернет ночи звездный полог...
При этих словах Калигула раздвинул занавеси, и мы увидели первый
проблеск рассвета: затем, когда евнух дошел до того места, где розовоперстая
Заря тушит один за другим светильники, Калигула и это изобразил в своем
танце. Пуф. Пуф. Пуф.
И где влюбленные таятся,
Застыв в тенетах нежной страсти...
Тут с ложа, которого мы не заметили, так как оно было в алькове,
"богиня Заря" совлекла нагих девушку и мужчину и жестами показала, что им
пора расставаться. Девушка была на редкость красива. Мужчина оказался
евнухом, который пел. Они разошлись в разные стороны с горестным видом.
Когда прозвучал последний куплет:
Заря, Богиня, всех ты краше,
Ты поступью своею чудной
Тревоги усмиряешь наши... --
у меня хватило ума простереться на полу. Остальные поспешили
последовать моему примеру. Калигула, сделав антраша, убежал со сцены, и
вскоре нас позвали позавтракать с ним. Я сказал:
-- О, бог богов! Никогда в жизни я не был свидетелем танца, который
доставил бы мне такое же наслаждение. Мне не хватает слов, чтобы описать его
прелесть.
Остальные присоединились ко мне и воскликнули:
-- Какая жалость, что такое несравненное представление было дано перед
такой крошечной аудиторией!
Калигула самодовольно сказал, что это была только репетиция. А
представление он даст в одну из ближайших ночей в амфитеатре, собрав туда
весь город. Я не совсем представлял, как он сможет повторить сцену с
занавесями в огромном открытом амфитеатре, но благоразумно промолчал.
Завтрак был очень вкусный, и старший экс-консул, сидевший на полу,
попеременно ел пирог с дроздами и целовал ногу Калигулы. Я подумал о том,
как обрадуются Кальпурния и Брисеида, когда я вернусь, и тут Калигула,
бывший в прекрасном настроении, вдруг сказал:
-- Хорошенькая девушка, не правда ли, Клавдий, старый греховодник?
-- Очень хорошенькая, божественный.
-- И до сих пор девственница, насколько мне известно. Ты не хочешь на
ней жениться? Я не возражаю. Она мне было приглянулась, но, смешное дело,
мне не нравятся незрелые женщины, да и зрелые тоже, если на то пошло, кроме
Цезонии. Ты ее узнаешь?
-- Нет, бог богов. Сказать по правде, я смотрел только на тебя.
-- Она твоя родственница, Мессалина, дочь Барбата. Старый сводник даже
слова не сказал, когда я попросил прислать ее ко мне. Какие они все трусы,
Клавдий!
-- Да, божественный бог.
-- Ну и прекрасно, завтра я вас поженю. А сейчас я, пожалуй, отправлюсь
в постель.
-- Тысяча благодарностей. Прими мое глубочайшее почтение.
Калигула протянул мне для поцелуя другую ногу. Он исполнил свое
обещание и на следующий день нас поженил. Он взял одну десятую приданого как
плату за услугу, но в остальном вел себя достаточно пристойно. Кальпурния
была в восторге, что я остался жив, и сделала вид, будто моя женитьба ее не
трогает. Она сказала деловым тоном:
-- Все хорошо, дорогой. Я вернусь в поместье, стану присматривать там
за хозяйством. Ты не будешь скучать по мне с такой хорошенькой женой. А раз
у тебя завелись деньги, тебе придется снова жить во дворце.
Я сказал, что жену мне навязали, и я буду очень, очень скучать по своей
Кальпурнии. Но она отмахнулась от моих слов: Мессалина в два раза ее
красивее, в три раза умней, да к тому же родовита и богата. Я уже в нее
влюблен, сказала Кальпурния.
Я чувствовал себя неловко. Все эти четыре тяжких года Кальпурния была
моим единственным настоящим другом. Чего только она не делала для меня! И
все же она была права: я действительно влюбился в Мессалину, и Мессалина
должна была стать моей женой. Для Кальпурнии больше не было места.
Уезжала она в слезах. Я тоже плакал. Я никогда не был увлечен ею, но я
знал, что она -- мой самый верный друг, и если я буду в ней нуждаться,
всегда придет мне на помощь. Нет нужды говорить, что, получив приданое, я
про нее не забыл.
Мессалина была на редкость красивая девушка, стройная и проворная, с
черными, как гагат, глазами и копной черных кудрявых волос. Она почти все
время молчала и улыбалась загадочной улыбкой, сводившей меня с ума. Она была
так рада ускользнуть от Калигулы и так быстро сообразила, какие преимущества
принес ей наш брак, что держалась со мной очень нежно, и я вообразил, будто
она любит меня не меньше, чем я ее. Впервые с детства я был по-настоящему
влюблен, а когда не очень умный и не очень привлекательный мужчина
пятидесяти лет влюбляется в очень привлекательную и очень умную
пятнадцатилетнюю девушку, ничего хорошего его обычно не ждет. Поженились мы
в октябре, в декабре она забеременела. Мессалина, по-видимому, привязалась к
маленькой Антонии, которой шел тогда десятый год, и я вздохнул с
облегчением: наконец-то у девочки появилась мать, которая к тому же по
возрасту годилась ей в подруги и могла объяснить, как надо вести себя в
обществе, и вывезти в свет, чего Кальпурния была сделать не в состоянии.
Нас с Мессалиной опять пригласили жить во дворце. Мы прибыли туда в
неудачный момент. Купец по имени Басс расспрашивал начальника дворцовой
стражи о привычках Калигулы -- правда ли, что он бродит ночью по галереям,
так как его мучит бессонница? В какое время это бывает? Какие галереи он
предпочитает? Сколько телохранителей его сопровождает? Начальник стражи
сообщил об этом Кассию, а Кассий -- Калигуле. Басса арестовали и подвергли
допросу. Он был вынужден признаться в намерении убить Калигулу, но даже под
пытками утверждал, что у него нет пособников. Тогда Калигула послал за его
стариком отцом, приказав явиться на казнь сына. Старик, не подозревавший о
планах Басса и об его аресте, пришел в ужас, увидев на полу стонущего сына с
переломанными костями. Но он взял себя в руки и поблагодарил Калигулу за то,
что тот милостиво призвал его закрыть сыну глаза.
-- Закрыть сыну глаза! Вот еще! Да у него сейчас и глаз не будет, у
этого убийцы. Я выколю их. И твои тоже. Отец Басса сказал:
-- Пощади нашу жизнь, цезарь. Мы -- только орудие в руках
могущественных людей. Я назову тебе все имена.
Это заинтересовало Калигулу, а когда старик назвал в числе заговорщиков
командующего гвардией, начальника германцев, Каллиста-казначея, Цезонию,
Мнестера и еще три-четыре имени, он позеленел от страха.
-- А кого они хотели сделать императором вместо меня? -- спросил он.
-- Твоего дядю Клавдия.
-- Он тоже участвует в заговоре?
-- Нет. Они просто хотели использовать его как подставное лицо.
Калигула поспешно вышел из комнаты и велел позвать к нему командующего
гвардией, начальника германцев, казначея и меня. Он спросил, указывая на
меня пальцем:
-- Разве этот годится в императоры?
Все ответили удивленно:
-- Нет, если ты сам так не скажешь. Юпитер. Тогда Калигула улыбнулся
жалостной улыбкой и воскликнул:
-- Я -- один, а вас трое. Двое из вас вооружены, а я безоружен. Если вы
ненавидите меня и хотите убить, убивайте и объявите этого бедного идиота
императором вместо меня.
Мы все упали перед ним ниц, и военные протянули ему с пола оружие,
говоря:
-- У нас этого и в мыслях не было, о повелитель! Разве мы предатели?
Если не веришь, убей нас.
Представляете, он действительно готов был нас убить! Но пока он
колебался, я сказал:
-- О всемогущий, полковник, вызвавший меня сюда, сказал мне о том,
какое обвинение выдвинул против этих преданных тебе людей отец Басса. То,
что это ложь, видно само собой. Если бы Басс действовал по их наущению,
зачем бы ему было расспрашивать о твоих привычках? Разве он не мог бы
получить все необходимые сведения от них самих? Нет, просто отец Басса решил
спасти жизнь сына и свою собственную жизнь грубой ложью.
По-видимому, мои доводы убедили Калигулу. Он протянул мне руку для
поцелуя, велел нам всем троим встать и вернул владельцам мечи. Басс и его
отец были разрублены германцами на куски. Но Калигула не мог избавиться от
страха, что его убьют, и страх этот вскоре еще усугубился дурными
предзнаменованиями. Сперва в сторожку привратника при дворце попала молния.
Затем Инцитат, приглашенный как-то вечером на ужин, встал на дыбы, и у него
слетела подкова, разбившая алебастровую чашу Юлия Цезаря и расплескавшая на