Страница:
стал ждать. Грабители вышли из дома и, усевшись под деревом, где он
прятался, начали делить добычу. Вскоре они принялись ссориться из-за того,
кому что достанется, один из них был убит, затем еще двое; оставшиеся стали
пить вино, словно они снова друзья, но вино было отравлено одним из убитых
грабителей, так что все они умерли в страшных мучениях. Хромоножка слез с
дерева и собрал все сокровища; он нашел среди них много золота и драгоценных
камней, украденных в других домах, но он все забрал себе и стал очень богат.
Я улыбнулся:
-- Странный сон, Брисеида. Но мальчик остался хромым, и все это
богатство не могло вернуть к жизни его отца и родных.
-- Нет, голубок, но, возможно, он женился, и у него появилась своя
семья. Так что выбери себе хорошее дерево, господин Клавдий, и не слезай с
него, пока последний грабитель не умрет. Вот о чем мой сон.
-- Я не слезу вниз даже тогда, когда ни одного из них не останется в
живых, если мне это удастся, Брисеида. Мне не по вкусу ворованные вещи.
-- Ты всегда можешь вернуть их владельцам, господин Клавдий.
В свете того, что случилось в дальнейшем, все это звучит весьма
знаменательно, впрочем, я не очень верю снам. Афинодору однажды приснилось,
что в лесу возле Рима в норе барсука лежит сокровище. Он нашел это место,
хотя никогда раньше там не был, и в склоне холма действительно был ход,
ведущий в нору. Афинодор нанял двух местных жителей, чтобы они разрыли землю
и добрались до норы, но что, вы думаете, они нашли там? Сгнивший от времени
кошелек, где лежало шесть позеленевших медных монеток -- недостаточно даже,
чтобы заплатить крестьянам за работу. А одному из моих арендаторов, хозяину
лавки, однажды приснилось, будто над его головой кружится стая орлов, а
затем один садится ему на плечо. Лавочник счел это предзнаменованием того,
что он когда-нибудь станет императором, но случилось совсем другое -- на
следующий день к нему явился наряд гвардейцев (у них были орлы на щитах) и
арестовал его за какое-то преступление, подлежащее рассмотрению военного
суда.
16 г. н.э.
Однажды в летний полдень я сидел на каменной скамье позади конюшни у
себя на вилле, обдумывая какую-то проблему этрусской истории и кидая кости
-- правая рука против левой -- на грубом деревянном столе. Ко мне подошел
какой-то человек в отрепьях и спросил, не я ли Тиберий Клавдий Друз Нерон
Германик, сын Германика и племянник императора Тиберия; его направили сюда
из Рима, сказал он.
-- Мне поручили тебе кое-что передать. Я не знаю, насколько это важно,
но я -- старый солдат, служил еще у твоего отца, брожу с места на место, ищу
работу, и, знаешь, как это бывает, я рад, когда у меня есть предлог пойти
куда-то, а не просто куда глаза глядят.
-- Кто дал тебе это поручение?
-- Человек, которого я встретил в лесу возле мыса Коза. Странный малый.
Одет он был, как раб, а говорил, как император. Высокий, крепко скроенный,
молодой, но полумертвый от истощения.
-- Как он себя назвал?
-- Никак. Он сказал, когда я все тебе передам, ты и сам догадаешься,
кто он, и очень удивишься, получив от него весть. Он заставил меня два раза
повторить его слова -- хотел убедиться, что я все правильно запомнил. Он
велел сказать тебе, что он по-прежнему удит рыбу, но на одной рыбе долго не
проживешь, и что ты должен передать это его шурину, и что если ему и
посылали молоко, он его не получил, и что он хочет почитать книжечку, хотя
бы в семь страниц. И чтобы ты ничего не делал, пока он снова не пришлет тебе
весточку. Есть ли в этом смысл или этот парень не в своем уме?
Я не мог поверить своим ушам. Постум! Но ведь Постум мертв.
-- У него выступающий подбородок, голубые глаза, и когда он задает
вопрос, он склоняет голову набок, да?
-- Точно так.
Я налил ему вина; руки у меня так тряслись, что половина пролилась.
Затем, сделав знак подождать, вернулся в дом. Я нашел две простые, но
крепкие тоги, нижнее белье, сандалии, две бритвы и мыло, потом взял первую
попавшуюся под руку книгу -- то оказался экземпляр последних речей Тиберия,
обращенных к сенату, -- и на седьмой странице написал молоком: "Какая
радость! Я сразу же сообщу Г. Будь осторожен. Пришли за всем, что тебе
нужно. Где я могу тебя увидеть? Приветствую тебя от всего сердца. Посылаю
двадцать золотых -- все, что у меня сейчас есть, но тот, кто спешит
подарить, дары дарует двойные".
Когда бумага просохла, я дал солдату узел, куда завернул одежду, книгу
и кошелек.
-- Возьми эти тридцать золотых, -- сказал я, -- десять -- тебе,
двадцать -- для человека в лесу. Принеси от него ответ, и ты получишь еще
десять золотых. Но держи язык за зубами и возвращайся как можно быстрее.
-- Не сомневайся, -- сказал он. -- Я тебя не подведу. Но что может
помешать мне уйти совсем с этим узлом и всеми деньгами?
-- Если бы ты был мошенником, ты не задал бы этот вопрос. Так что давай
выпьем с тобой еще, и отправляйся.
Короче говоря, солдат ушел с деньгами и узлом и через несколько дней
принес мне устный ответ от Постума: он благодарил меня за деньги и одежду,
говорил, что не надо искать его, -- где он, знает мать Крокодила, а зовут
его теперь Пантер, и что он с нетерпением ждет, когда я передам ему ответ
шурина. Я заплатил старому солдату десять золотых, которые обещал, и еще
десять -- за верность. Я понял, что Постум хотел сказать словами "мать
Крокодила". Крокодил был старый вольноотпущенник Агриппы, которого мы звали
так за его вялость, жадность и огромный рот. Его мать жила в Перузии,
держала там гостиницу. Я хорошо знал это место. Я тут же написал Германику
письмо, где сообщил ему свою новость: я отправил его с Паллантом в Рим и
велел с ближайшей почтой переслать в Германию. В письме я сказал лишь, что
Постум жив и прячется -- я не сказал где, -- и умолял Германика сразу же
ответить мне, как только он получит письмо. Я ждал и ждал, но ответ не
пришел. Я написал снова, подробнее, -- по-прежнему никакого ответа. Я
передал матери Крокодила, что Постуму от шурина пока ничего нет.
Больше я от Постума не получал никаких вестей. Он не хотел подвергать
меня дальнейшей опасности, а имея деньги и возможность передвигаться с места
на место без риска, что его арестуют, как беглого раба, он мог обойтись и
без моей помощи. Кто-то в гостинице узнал его, и ему пришлось уехать оттуда,
чтобы не искушать судьбу. Вскоре слух о том, что Постум жив, распространился
по всей Италии. В Риме только об этом и говорили. Человек десять, не меньше,
в том числе три сенатора, приехали ко мне из Рима, чтобы конфиденциально
спросить, действительно ли это так. Я сказал, что сам я Постума не видел, но
разговаривал с тем, кто с ним встречался, и у меня не осталось сомнений в
том, о ком у нас шла речь. Я, в свою очередь, спросил их, что они намерены
делать, если Постум придет в Рим и получит поддержку римских граждан. Но
прямота моего вопроса смутила и испугала их, и ответа я не дождался.
Сообщали, что Постум побывал в нескольких небольших городках в
окрестностях Рима, но, по-видимому, он остерегался появляться там до
наступления темноты и всегда покидал их, переодетый, до рассвета. Его ни
разу не видели в публичном месте, он ночевал в какой-нибудь гостинице и
оставлял записку с благодарностью за приют, подписанную его настоящим
именем. Наконец однажды Постум высадился с небольшого каботажного судна в
Остии. В порту за несколько часов уже было известно об его прибытии, и когда
он ступил на берег, его ждала торжественная встреча. Постум избрал Остию,
потому что летом там стоял римский флот, которым в свое время командовал его
отец Агриппа. На мачте его суденышка развевался зеленый вымпел -- Август дал
Агриппе (и его сыновьям после его смерти) право поднимать на море этот
вымпел в честь победы Агриппы при Акции. Память Агриппы чтили в Остии чуть
ли не больше, чем память Августа.
Жизнь Постума была в опасности, поскольку изгнания ему никто не
отменял, и открытое появление в Италии ставило его вне закона. Теперь он
коротко поблагодарил толпу за радушный прием. Он сказал, что если судьба
будет милостива к нему и он снова завоюет уважение римского сената и народа,
уважение, которого он лишился из-за лживых обвинений, выдвинутых против него
врагами, -- его дед, божественный Август, слишком поздно понял, насколько
они лживы, -- он сторицей воздаст гражданам Остии за их верность. До Ливии и
Тиберия каким-то образом дошли слухи обо всем этом, и они послали в Остию
роту гвардейцев с приказом арестовать Постума. Но у солдат не было никаких
шансов справиться с толпой моряков. Ротный благоразумно даже и не пытался
исполнить распоряжение; он велел двум своим людям переодеться моряками и не
сыскать с Постума глаз. Но к тому времени, как они переоделись, Постум
исчез, и они не смогли напасть на его след.
На следующий день в Риме было полно моряков; они пикетировали главные
улицы и, когда встречали всадника, сенатора или какое-нибудь официальное
лицо, спрашивали у них пароль. Пароль был "Нептун", и, если те его не знали,
их заставляли под угрозой побоев три раза его повторить. Побоев никто не
хотел, и вскоре всеобщие симпатии стали склоняться на сторону Постума. Если
бы Германик произнес хоть одно поощрительное слово, весь город, включая
гвардию и городские батальоны, тут же поднялся бы против Тиберия и Ливии. Но
без одобрения Германика помощь Постуму означала бы гражданскую войну. А мало
кто верил, что у Постума будут шансы победить, если ему придется сражаться с
Германиком.
Положение было критическим, и тут тот самый Крисп, который за два года
до этого возбудил недовольство Тиберия (но был прощен), убив на острове
Клемента, вызвался искупить свою вину, захватив на этот раз Постума. Тиберий
предоставил ему свободу действий. Крисп каким-то образом обнаружил, где
находится штаб-квартира Постума, и, отправившись к нему с большой суммой
денег якобы для того, чтобы Постум мог заплатить морякам, потерявшим два дня
на пикетирование улиц, пообещал переманить на его сторону германских
телохранителей, как только Постум подаст сигнал. Он уже хорошо "подмазал"
их, сказал Крисп. Постум ему поверил. Они договорились о встрече в два часа
после полуночи на углу определенной улицы, куда должны были сойтись также и
моряки. Все вместе они пойдут ко дворцу Тиберия. Крисп прикажет
телохранителям пропустить Постума. Тиберия, Кастора и Ливию арестуют, а
Сеян, сказал Крисп, хотя и не участвует активно в заговоре, берется склонить
гвардию к поддержке новой власти, как только будет нанесен первый успешный
удар, -- при условии, что он сохранит свой пост.
Моряки точно пришли к месту встречи, но Постум не появился. Улицы в это
время были пустынны, и когда объединенные отряды германских телохранителей и
отборных гвардейцев Сеяна внезапно напали на моряков -- в большинстве своем
пьяных и не построившихся в боевой порядок, -- пароль "Нептун" потерял свою
силу. Многие моряки были убиты на месте, еще больше -- в то время, как они
бежали с поля боя; говорят, спаслись лишь те, кто ни разу не остановился,
пока не добрался до Остии. Крисп и двое солдат подстерегли Постума в узком
переулке между его штаб-квартирой и местом встречи, оглушили, стукнув мешком
с песком по голове, засунули в рот кляп, связали, положили на закрытые
носилки и отнесли во дворец. На следующий день Тиберий сделал заявление
сенату. Некий раб Постума Агриппы по имени Клемент, сказал он, вызвал в Риме
напрасную тревогу, выдав себя за своего бывшего, ныне покойного, хозяина.
Этот дерзкий субъект сбежал от всадника, купившего его при продаже имущества
Постума, и прятался в лесу на побережье Тоскании, пока не отрастил бороду,
скрывшую его срезанный подбородок -- основное различие между ним и Постумом.
Некоторые буяны моряки сделали вид, что поверили ему, но это был лишь
предлог, чтобы отправиться в Рим и устроить там беспорядки. Сегодня они
собрались перед рассветом на окраинах Рима, чтобы идти под предводительством
Клемента в центр города, грабить там лавки и частные дома. Встретив
сопротивление городской стражи, моряки разбежались, бросив своего вожака;
тот уже казнен, так что сенаторам не о чем больше беспокоиться.
Позднее я слышал, что Тиберий сделал вид, будто не узнает Постума,
когда того привели во дворец, и с усмешкой спросил его:
-- Как это тебе повезло стать цезарем?
На что Постум отвечал:
-- Так же, как и тебе, и в тот же самый день. Ты забыл?
Тиберий велел рабу ударить Постума по губам за дерзость, а затем его
вздернули на дыбу и велели назвать своих сообщников. Но он лишь рассказывал
скандальные истории из личной жизни Тиберия, настолько отвратительные и с
такой массой подробностей, что Тиберий вышел из себя и своими огромными
костлявыми кулаками превратил его лицо в лепешку. Солдаты закончили кровавую
работу в подвалах дворца, обезглавив Постума и разрубив его тело на куски.
Что может быть печальнее, чем оплакивать убитого друга, причем убитого
в конце долгого и незаслуженного изгнания, а затем, с радостью и изумлением
услышав, что ему каким-то неведомым образом удалось перехитрить своих
палачей, оплакивать его во второй раз -- теперь уже без надежды на ошибку,
так и не повидавшись с ним, предательски схваченным, подвергнутым пыткам и
столь же позорно умерщвленным. Меня утешала лишь мысль, что, как только
Германик обо всем этом услышит -- а я сразу же ему напишу, -- он прервет
кампанию в Германии и, сняв с Рейна часть войск, пойдет маршем на Рим, чтобы
отомстить Ливии и Тиберию за смерть Постума. Я написал, но не получил
ответа; я снова написал, ответа по-прежнему не было. Но вскоре от Германика
пришло длинное нежное письмо, где между прочим он с удивлением спрашивал,
как Клементу удалось с таким успехом сыграть роль Постума -- он просто не
может себе это представить. Мне стало ясно, что ни то, ни другое из этих
писем до него не дошло; в единственном, которое он получил, отосланном
вместе со вторым из них, я писал о деталях одного дела, которым Германик
просил меня заняться, и теперь он благодарил меня за сведения -- это было
именно то, что ему нужно. Меня охватил ужас: я понял, что Ливия или Тиберий
перехватили остальные письма.
У меня всегда был слабый желудок, а страх перед ядом в каждом кушаний
не делал его крепче. Я снова стал заикаться, и у меня начались приступы
афазии -- внезапной потери речи, что ставило меня в смешное положение: если
приступ начинался в то время, как я говорил, я не мог закончить фразы. Самым
неприятным в этом было то, что это мешало мне как следует исполнять
обязанности жреца Августа, а до сих пор я ни у кого не вызывал нареканий. По
заведенному с давних пор обычаю, если при жертвоприношении или другой службе
в обряде допускается ошибка, все начинают с самого начала. А теперь часто
случалось, что во время богослужения я сбивался, читая молитву, и, сам того
не замечая, повторял несколько фраз два-три раза или брал в руки каменный
нож для жертвоприношения, не посыпав голову жертвы ритуальной мукой и солью,
-- а это значило, что все надо было проделать заново. Было утомительно вновь
и вновь возвращаться к началу церемонии, прежде чем доберешься без ошибки до
конца, и верующие начинали беспокоиться. Наконец я написал Тиберию, бывшему
великим понтификом, и попросил освободить меня на год от моих религиозных
обязанностей по причине плохого здоровья. Он удовлетворил просьбу без всяких
комментариев.
16 г. н.э.
Третий год войны против германцев принес Германику еще больший успех,
чем первые два. Он разработал новый план кампании, который позволял ему
захватить противника врасплох и избавлял солдат от опасных и изнурительных
переходов. Заключался он в следующем: построить на Рейне флот чуть не в
тысячу транспортных судов, погрузить на них большую часть солдат и поплыть
сначала по реке, затем через канал, который некогда прорыл наш отец, по
голландским озерам и по морю до устья Эмса. Здесь Германик предполагал
поставить суда на якорь у ближайшей отмели -- все, за исключением
нескольких, которые должны были служить в качестве наводного моста. Он
собирался атаковать племена, жившие за Везером, речкой, текущей параллельно
Эмсу, в пятидесяти милях за ним, на которой кое-где были броды. План этот
осуществился до мельчайших подробностей.
Когда авангард достиг Везера, римляне обнаружили, что на
противоположном берегу их поджидает Германн и несколько союзных вождей.
Германн крикнул: "Кто вами командует -- Германик?". Когда ему ответили "да",
он спросил, не передадут ли Германику от него несколько слов, а именно:
"Германн от всей души приветствует Германика и просит разрешения поговорить
со своим братом". Речь шла о брате Германна, которого звали по-германски
Голдкопф или наподобие этого; во всяком случае, имя его звучало так
варварски, что его невозможно было передать латинскими буквами, -- вроде
того, как "Германна" мы превратили в "Арминия", а "Зигмира" -- в "Сегимера",
-- поэтому его перевели на латынь, и Голдкопф стал зваться Флавием, что тоже
значит "золотоголовый". Флавий много лет служил в римской армии и, еще
находясь в Лионе во время разгрома Вара, заявил, что по-прежнему верен Риму,
и отрекся от своего брата-предателя, оборвав с ним все семейные связи. На
следующий год он храбро сражался в войсках Тиберия и Германика и потерял во
время этой кампании глаз.
Германик спросил Флавия, хочет ли он побеседовать с братом. Флавий
ответил, что особого желания он не имеет, но вдруг тот заявит о капитуляции.
И вот братья принялись перекрикиваться через реку. Германн начал разговор
по-германски, но Флавий сказал, что если он не станет говорить по-латыни,
разговора не будет совсем. Германн не хотел говорить по-латыни, боясь, как
бы другие вожди, не знавшие этого языка, не обвинили его в предательстве, а
Флавий опасался того же со стороны римлян, не понимавших по-германски.
Вместе с тем Германн хотел произвести впечатление на римлян, а Флавий -- на
германцев. Германн старался придерживаться родного, а Флавий -- латинского
языка, но по мере того, как они входили в раж, из обоих этих языков
получилась такая чудовищная мешанина, что слушать братьев, писал мне
Германик, было все равно что смотреть комедию. Цитирую по полученному от
него письму.
Германн: "Привет, брат. Что с твоим лицом? Как тебя изуродовал этот
шрам! Потерял глаз?"
Флавий: "Да, брат. Ты его случайно не подобрал? Я потерял его в тот
день, когда ты стремглав ускакал из леса, заляпав щит грязью, чтобы Германик
тебя не узнал".
Германн: "Ты ошибаешься, брат. Спутал меня с кем-то другим. Ты, верно,
тогда опять напился. Ты вечно трясся от страха перед битвой, пока не вливал
в себя хоть один галлон пива, и когда звучал боевой сигнал, тебя надо было
привязывать к седлу".
Флавий: "Это, понятно, враки. Но уж если об этом зашла речь, что за
мерзкое варварское пойло, это ваше германское пиво. Я никогда теперь его не
пью, даже если в лагерь привозят груды бочек из захваченных деревень. Наши
солдаты пьют его, только когда у них нет другого выхода; они говорят, оно
все же лучше, чем болотная вода, отравленная трупами германцев".
Германн: "Да, мне тоже нравится римское вино. У меня еще осталось
несколько сотен кувшинов из тех, что я захватил у Вара. Этим летом я пополню
свои запасы, если Германик не будет начеку. Между прочим, какую ты получил
награду за то, что лишился глаза?"
Флавий (важно): "Личную благодарность главнокомандующего и три награды,
в том числе венец и цепь".
Германн: "Ха-ха! Цепь! Ты носишь се на лодыжках, ты -- римский раб?"
Флавий: "Лучше быть рабом римлян, чем предателем по отношению к ним.
Да, кстати, твоя милая Труснельда живет хорошо и твой мальчуган тоже. Когда
ты придешь в Рим повидаться с ними?"
Германн: "В конце этой кампании, брат. Ха-ха!"
Флавий: "Ты хочешь сказать, когда тебя поведут во время триумфа за
колесницей Германика и толпа станет забрасывать тебя тухлыми яйцами? Ну и
посмеюсь же я!"
Германн: "Ты лучше посмейся заранее, потому что, не будь я Германн,
если через три дня ты уже не сможешь смеяться! Но хватит болтать. У меня к
тебе поручение от матери".
Флавий (тут же становясь серьезным и глубоко вздыхая): "Ах, моя милая,
милая матушка! Что она поручила мне передать? Со мной ли все еще ее
священное благословение, брат?"
Германы: "Брат, ты ранил нашу благородную, мудрую и плодовитую мать до
глубины души. Ведь ты предал семью, племя и германскую расу. Она говорит,
что если ты не одумаешься и не перейдешь немедленно на нашу сторону, чтобы
командовать войском вместе со мной, она лишит тебя своего благословения и
проклянет на веки веков".
Флавий (по-германски, разражаясь слезами ярости): "О, она не говорила
этого. Германн! Она не могла этого сказать. Ты все придумал, чтобы сделать
мне больно. Признайся, что это -- ложь, Германн!"
Германн: "Она дает тебе два дня на размышление".
Флавий (своему конюху): "Эй, ты, образина, ты, свинья, где мой конь и
оружие? Я плыву на тот берег, буду сражаться с братом. Германн, подлый
негодяй! Готовься к бою!"
Германн: "Что ж, я готов, ты, одноглазый пожиратель бобов, ты, раб!"
Флавий вскочил на коня и уже собирался войти в реку, как римский
полковник схватил его за ногу и стащил с седла: он понимал по-германски и
знал, с каким нелепым почтением германцы относятся к матерям и женам. А
вдруг Флавий на самом деле дезертирует? Поэтому он стал уговаривать Флавия
не обращать внимания на Гepманна и его враки. Но Флавий, хоть умри, хотел
оставить за собой последнее слово. Он вытер глаз и крикнул: "Я видел твоего
тестя на прошлой неделе. У него славное поместье возле Лиона. Он сказал мне,
что Труснельда приехала к нему потому, что посчитала позорным быть женой
человека, который нарушил торжественную клятву Риму и предал друга, за чьим
столом он ел. Она сказала, что единственный способ вернуть ее уважение -- не
пускать в ход оружие, которое она дала тебе на свадьбе, против своих
закадычных друзей. До сих пор она оставалась верна тебе, но если ты не
образумишься, этому придет конец".
Наступил черед Германца рыдать, и бушевать, и обвинять Флавия во лжи.
Германик назначил офицера, чтобы тот не спускал с Флавия глаз во время
следующей битвы и при малейшем намеке на измену заколол бы его.
Германик писал редко, но если писал, письма его были длинные и он
сообщал в них обо всех интересных и занимательных вещах, которые находил не
совсем уместными для своих официальных отчетов Тиберию. Я жил этими
письмами. Я ничуть не волновался за брата, когда он сражался с германцами:
он вел себя с уверенностью опытного пасечника, который смело подходит к улью
и вынимает соты, и пчелы почему-то его не жалят, как ужалили бы меня или
вас. Через два дня после того, как римляне перешли вброд Везер, произошла
решающая битва с Германном. Меня всегда интересовали речи перед битвой --
ничто не проливает такой свет на характер военачальника. Германик не
обращался к солдатам с горячими призывами, как опытный оратор, не развлекал
их непристойными шутками, как Юлий Цезарь. Говорил он всегда очень серьезно,
точно и по-деловому. В этот раз он повел речь о том, что он думает о
германцах. Он сказал, что они не солдаты. У них есть показная храбрость, и
они неплохо воюют всем скопом, как дикие быки, у них есть своего рода
животная хитрость, поэтому не следует, сражаясь с ними, пренебрегать
обычными мерами предосторожности. Но после первой яростной атаки они устают,
они не знакомы с дисциплиной в истинном, военном значении этого слова, им
известно лишь чувство соперничества. Вожди не могут рассчитывать на то, что
воины сделают то, чего от них требуют: они делают или слишком много, или
недостаточно. "Германцы, -- сказал он, -- самая наглая и хвастливая нация в
мире, когда все идет хорошо, но стоит им потерпеть поражение, как они
становятся трусливыми и жалкими. Остерегайтесь показывать германцу спину, но
не бойтесь его, пока стоите с ним лицом к лицу. И это все, что о них стоит
сказать, за исключением последнего: завтра сражаться нам придется вон в том
лесу; судя по всему, врагов будет так много, что у них не хватит места для
маневрирования. Нападайте, не обращая внимания на ассагаи, старайтесь
драться врукопашную. Метьте им в лицо, они этого не любят больше всего".
Германн тщательно выбрал поле боя: сужающуюся лощину между Везером и
грядой лесистых гор. Он хотел драться в узком конце лощины, где за спиной у
него был большой лес из берез и дубов, справа -- река, слева -- горы.
Германцы разделились на три отряда. Первый из них -- молодые воины из
местных племен, вооруженные ассагаями, -- должен был выступить против
передовых римских полков, которые, возможно, будут состоять из французов, и
отбросить их. Затем, когда подойдут римские подкрепления, первый отряд
выйдет из боя и сделает вид, будто они в панике спасаются бегством. Римляне
будут преследовать их до гор, и тут второй отряд, состоящий из соплеменников
Германца, кинется на них из засады на склоне и атакует их фланги. Это
вызовет среди римлян переполох, и тогда на поле боя вернется первый отряд, а
следом за ним -- третий, опытные взрослые воины из местных племен, и они
загонят римлян в реку. Тем временем из-за гор примчатся германские конники и
добьют противника с тыла.
Это был бы хороший план, если бы Германн командовал дисциплинированной
армией. Но все расстроилось самым смехотворным образом. Германик приказал
прятался, начали делить добычу. Вскоре они принялись ссориться из-за того,
кому что достанется, один из них был убит, затем еще двое; оставшиеся стали
пить вино, словно они снова друзья, но вино было отравлено одним из убитых
грабителей, так что все они умерли в страшных мучениях. Хромоножка слез с
дерева и собрал все сокровища; он нашел среди них много золота и драгоценных
камней, украденных в других домах, но он все забрал себе и стал очень богат.
Я улыбнулся:
-- Странный сон, Брисеида. Но мальчик остался хромым, и все это
богатство не могло вернуть к жизни его отца и родных.
-- Нет, голубок, но, возможно, он женился, и у него появилась своя
семья. Так что выбери себе хорошее дерево, господин Клавдий, и не слезай с
него, пока последний грабитель не умрет. Вот о чем мой сон.
-- Я не слезу вниз даже тогда, когда ни одного из них не останется в
живых, если мне это удастся, Брисеида. Мне не по вкусу ворованные вещи.
-- Ты всегда можешь вернуть их владельцам, господин Клавдий.
В свете того, что случилось в дальнейшем, все это звучит весьма
знаменательно, впрочем, я не очень верю снам. Афинодору однажды приснилось,
что в лесу возле Рима в норе барсука лежит сокровище. Он нашел это место,
хотя никогда раньше там не был, и в склоне холма действительно был ход,
ведущий в нору. Афинодор нанял двух местных жителей, чтобы они разрыли землю
и добрались до норы, но что, вы думаете, они нашли там? Сгнивший от времени
кошелек, где лежало шесть позеленевших медных монеток -- недостаточно даже,
чтобы заплатить крестьянам за работу. А одному из моих арендаторов, хозяину
лавки, однажды приснилось, будто над его головой кружится стая орлов, а
затем один садится ему на плечо. Лавочник счел это предзнаменованием того,
что он когда-нибудь станет императором, но случилось совсем другое -- на
следующий день к нему явился наряд гвардейцев (у них были орлы на щитах) и
арестовал его за какое-то преступление, подлежащее рассмотрению военного
суда.
16 г. н.э.
Однажды в летний полдень я сидел на каменной скамье позади конюшни у
себя на вилле, обдумывая какую-то проблему этрусской истории и кидая кости
-- правая рука против левой -- на грубом деревянном столе. Ко мне подошел
какой-то человек в отрепьях и спросил, не я ли Тиберий Клавдий Друз Нерон
Германик, сын Германика и племянник императора Тиберия; его направили сюда
из Рима, сказал он.
-- Мне поручили тебе кое-что передать. Я не знаю, насколько это важно,
но я -- старый солдат, служил еще у твоего отца, брожу с места на место, ищу
работу, и, знаешь, как это бывает, я рад, когда у меня есть предлог пойти
куда-то, а не просто куда глаза глядят.
-- Кто дал тебе это поручение?
-- Человек, которого я встретил в лесу возле мыса Коза. Странный малый.
Одет он был, как раб, а говорил, как император. Высокий, крепко скроенный,
молодой, но полумертвый от истощения.
-- Как он себя назвал?
-- Никак. Он сказал, когда я все тебе передам, ты и сам догадаешься,
кто он, и очень удивишься, получив от него весть. Он заставил меня два раза
повторить его слова -- хотел убедиться, что я все правильно запомнил. Он
велел сказать тебе, что он по-прежнему удит рыбу, но на одной рыбе долго не
проживешь, и что ты должен передать это его шурину, и что если ему и
посылали молоко, он его не получил, и что он хочет почитать книжечку, хотя
бы в семь страниц. И чтобы ты ничего не делал, пока он снова не пришлет тебе
весточку. Есть ли в этом смысл или этот парень не в своем уме?
Я не мог поверить своим ушам. Постум! Но ведь Постум мертв.
-- У него выступающий подбородок, голубые глаза, и когда он задает
вопрос, он склоняет голову набок, да?
-- Точно так.
Я налил ему вина; руки у меня так тряслись, что половина пролилась.
Затем, сделав знак подождать, вернулся в дом. Я нашел две простые, но
крепкие тоги, нижнее белье, сандалии, две бритвы и мыло, потом взял первую
попавшуюся под руку книгу -- то оказался экземпляр последних речей Тиберия,
обращенных к сенату, -- и на седьмой странице написал молоком: "Какая
радость! Я сразу же сообщу Г. Будь осторожен. Пришли за всем, что тебе
нужно. Где я могу тебя увидеть? Приветствую тебя от всего сердца. Посылаю
двадцать золотых -- все, что у меня сейчас есть, но тот, кто спешит
подарить, дары дарует двойные".
Когда бумага просохла, я дал солдату узел, куда завернул одежду, книгу
и кошелек.
-- Возьми эти тридцать золотых, -- сказал я, -- десять -- тебе,
двадцать -- для человека в лесу. Принеси от него ответ, и ты получишь еще
десять золотых. Но держи язык за зубами и возвращайся как можно быстрее.
-- Не сомневайся, -- сказал он. -- Я тебя не подведу. Но что может
помешать мне уйти совсем с этим узлом и всеми деньгами?
-- Если бы ты был мошенником, ты не задал бы этот вопрос. Так что давай
выпьем с тобой еще, и отправляйся.
Короче говоря, солдат ушел с деньгами и узлом и через несколько дней
принес мне устный ответ от Постума: он благодарил меня за деньги и одежду,
говорил, что не надо искать его, -- где он, знает мать Крокодила, а зовут
его теперь Пантер, и что он с нетерпением ждет, когда я передам ему ответ
шурина. Я заплатил старому солдату десять золотых, которые обещал, и еще
десять -- за верность. Я понял, что Постум хотел сказать словами "мать
Крокодила". Крокодил был старый вольноотпущенник Агриппы, которого мы звали
так за его вялость, жадность и огромный рот. Его мать жила в Перузии,
держала там гостиницу. Я хорошо знал это место. Я тут же написал Германику
письмо, где сообщил ему свою новость: я отправил его с Паллантом в Рим и
велел с ближайшей почтой переслать в Германию. В письме я сказал лишь, что
Постум жив и прячется -- я не сказал где, -- и умолял Германика сразу же
ответить мне, как только он получит письмо. Я ждал и ждал, но ответ не
пришел. Я написал снова, подробнее, -- по-прежнему никакого ответа. Я
передал матери Крокодила, что Постуму от шурина пока ничего нет.
Больше я от Постума не получал никаких вестей. Он не хотел подвергать
меня дальнейшей опасности, а имея деньги и возможность передвигаться с места
на место без риска, что его арестуют, как беглого раба, он мог обойтись и
без моей помощи. Кто-то в гостинице узнал его, и ему пришлось уехать оттуда,
чтобы не искушать судьбу. Вскоре слух о том, что Постум жив, распространился
по всей Италии. В Риме только об этом и говорили. Человек десять, не меньше,
в том числе три сенатора, приехали ко мне из Рима, чтобы конфиденциально
спросить, действительно ли это так. Я сказал, что сам я Постума не видел, но
разговаривал с тем, кто с ним встречался, и у меня не осталось сомнений в
том, о ком у нас шла речь. Я, в свою очередь, спросил их, что они намерены
делать, если Постум придет в Рим и получит поддержку римских граждан. Но
прямота моего вопроса смутила и испугала их, и ответа я не дождался.
Сообщали, что Постум побывал в нескольких небольших городках в
окрестностях Рима, но, по-видимому, он остерегался появляться там до
наступления темноты и всегда покидал их, переодетый, до рассвета. Его ни
разу не видели в публичном месте, он ночевал в какой-нибудь гостинице и
оставлял записку с благодарностью за приют, подписанную его настоящим
именем. Наконец однажды Постум высадился с небольшого каботажного судна в
Остии. В порту за несколько часов уже было известно об его прибытии, и когда
он ступил на берег, его ждала торжественная встреча. Постум избрал Остию,
потому что летом там стоял римский флот, которым в свое время командовал его
отец Агриппа. На мачте его суденышка развевался зеленый вымпел -- Август дал
Агриппе (и его сыновьям после его смерти) право поднимать на море этот
вымпел в честь победы Агриппы при Акции. Память Агриппы чтили в Остии чуть
ли не больше, чем память Августа.
Жизнь Постума была в опасности, поскольку изгнания ему никто не
отменял, и открытое появление в Италии ставило его вне закона. Теперь он
коротко поблагодарил толпу за радушный прием. Он сказал, что если судьба
будет милостива к нему и он снова завоюет уважение римского сената и народа,
уважение, которого он лишился из-за лживых обвинений, выдвинутых против него
врагами, -- его дед, божественный Август, слишком поздно понял, насколько
они лживы, -- он сторицей воздаст гражданам Остии за их верность. До Ливии и
Тиберия каким-то образом дошли слухи обо всем этом, и они послали в Остию
роту гвардейцев с приказом арестовать Постума. Но у солдат не было никаких
шансов справиться с толпой моряков. Ротный благоразумно даже и не пытался
исполнить распоряжение; он велел двум своим людям переодеться моряками и не
сыскать с Постума глаз. Но к тому времени, как они переоделись, Постум
исчез, и они не смогли напасть на его след.
На следующий день в Риме было полно моряков; они пикетировали главные
улицы и, когда встречали всадника, сенатора или какое-нибудь официальное
лицо, спрашивали у них пароль. Пароль был "Нептун", и, если те его не знали,
их заставляли под угрозой побоев три раза его повторить. Побоев никто не
хотел, и вскоре всеобщие симпатии стали склоняться на сторону Постума. Если
бы Германик произнес хоть одно поощрительное слово, весь город, включая
гвардию и городские батальоны, тут же поднялся бы против Тиберия и Ливии. Но
без одобрения Германика помощь Постуму означала бы гражданскую войну. А мало
кто верил, что у Постума будут шансы победить, если ему придется сражаться с
Германиком.
Положение было критическим, и тут тот самый Крисп, который за два года
до этого возбудил недовольство Тиберия (но был прощен), убив на острове
Клемента, вызвался искупить свою вину, захватив на этот раз Постума. Тиберий
предоставил ему свободу действий. Крисп каким-то образом обнаружил, где
находится штаб-квартира Постума, и, отправившись к нему с большой суммой
денег якобы для того, чтобы Постум мог заплатить морякам, потерявшим два дня
на пикетирование улиц, пообещал переманить на его сторону германских
телохранителей, как только Постум подаст сигнал. Он уже хорошо "подмазал"
их, сказал Крисп. Постум ему поверил. Они договорились о встрече в два часа
после полуночи на углу определенной улицы, куда должны были сойтись также и
моряки. Все вместе они пойдут ко дворцу Тиберия. Крисп прикажет
телохранителям пропустить Постума. Тиберия, Кастора и Ливию арестуют, а
Сеян, сказал Крисп, хотя и не участвует активно в заговоре, берется склонить
гвардию к поддержке новой власти, как только будет нанесен первый успешный
удар, -- при условии, что он сохранит свой пост.
Моряки точно пришли к месту встречи, но Постум не появился. Улицы в это
время были пустынны, и когда объединенные отряды германских телохранителей и
отборных гвардейцев Сеяна внезапно напали на моряков -- в большинстве своем
пьяных и не построившихся в боевой порядок, -- пароль "Нептун" потерял свою
силу. Многие моряки были убиты на месте, еще больше -- в то время, как они
бежали с поля боя; говорят, спаслись лишь те, кто ни разу не остановился,
пока не добрался до Остии. Крисп и двое солдат подстерегли Постума в узком
переулке между его штаб-квартирой и местом встречи, оглушили, стукнув мешком
с песком по голове, засунули в рот кляп, связали, положили на закрытые
носилки и отнесли во дворец. На следующий день Тиберий сделал заявление
сенату. Некий раб Постума Агриппы по имени Клемент, сказал он, вызвал в Риме
напрасную тревогу, выдав себя за своего бывшего, ныне покойного, хозяина.
Этот дерзкий субъект сбежал от всадника, купившего его при продаже имущества
Постума, и прятался в лесу на побережье Тоскании, пока не отрастил бороду,
скрывшую его срезанный подбородок -- основное различие между ним и Постумом.
Некоторые буяны моряки сделали вид, что поверили ему, но это был лишь
предлог, чтобы отправиться в Рим и устроить там беспорядки. Сегодня они
собрались перед рассветом на окраинах Рима, чтобы идти под предводительством
Клемента в центр города, грабить там лавки и частные дома. Встретив
сопротивление городской стражи, моряки разбежались, бросив своего вожака;
тот уже казнен, так что сенаторам не о чем больше беспокоиться.
Позднее я слышал, что Тиберий сделал вид, будто не узнает Постума,
когда того привели во дворец, и с усмешкой спросил его:
-- Как это тебе повезло стать цезарем?
На что Постум отвечал:
-- Так же, как и тебе, и в тот же самый день. Ты забыл?
Тиберий велел рабу ударить Постума по губам за дерзость, а затем его
вздернули на дыбу и велели назвать своих сообщников. Но он лишь рассказывал
скандальные истории из личной жизни Тиберия, настолько отвратительные и с
такой массой подробностей, что Тиберий вышел из себя и своими огромными
костлявыми кулаками превратил его лицо в лепешку. Солдаты закончили кровавую
работу в подвалах дворца, обезглавив Постума и разрубив его тело на куски.
Что может быть печальнее, чем оплакивать убитого друга, причем убитого
в конце долгого и незаслуженного изгнания, а затем, с радостью и изумлением
услышав, что ему каким-то неведомым образом удалось перехитрить своих
палачей, оплакивать его во второй раз -- теперь уже без надежды на ошибку,
так и не повидавшись с ним, предательски схваченным, подвергнутым пыткам и
столь же позорно умерщвленным. Меня утешала лишь мысль, что, как только
Германик обо всем этом услышит -- а я сразу же ему напишу, -- он прервет
кампанию в Германии и, сняв с Рейна часть войск, пойдет маршем на Рим, чтобы
отомстить Ливии и Тиберию за смерть Постума. Я написал, но не получил
ответа; я снова написал, ответа по-прежнему не было. Но вскоре от Германика
пришло длинное нежное письмо, где между прочим он с удивлением спрашивал,
как Клементу удалось с таким успехом сыграть роль Постума -- он просто не
может себе это представить. Мне стало ясно, что ни то, ни другое из этих
писем до него не дошло; в единственном, которое он получил, отосланном
вместе со вторым из них, я писал о деталях одного дела, которым Германик
просил меня заняться, и теперь он благодарил меня за сведения -- это было
именно то, что ему нужно. Меня охватил ужас: я понял, что Ливия или Тиберий
перехватили остальные письма.
У меня всегда был слабый желудок, а страх перед ядом в каждом кушаний
не делал его крепче. Я снова стал заикаться, и у меня начались приступы
афазии -- внезапной потери речи, что ставило меня в смешное положение: если
приступ начинался в то время, как я говорил, я не мог закончить фразы. Самым
неприятным в этом было то, что это мешало мне как следует исполнять
обязанности жреца Августа, а до сих пор я ни у кого не вызывал нареканий. По
заведенному с давних пор обычаю, если при жертвоприношении или другой службе
в обряде допускается ошибка, все начинают с самого начала. А теперь часто
случалось, что во время богослужения я сбивался, читая молитву, и, сам того
не замечая, повторял несколько фраз два-три раза или брал в руки каменный
нож для жертвоприношения, не посыпав голову жертвы ритуальной мукой и солью,
-- а это значило, что все надо было проделать заново. Было утомительно вновь
и вновь возвращаться к началу церемонии, прежде чем доберешься без ошибки до
конца, и верующие начинали беспокоиться. Наконец я написал Тиберию, бывшему
великим понтификом, и попросил освободить меня на год от моих религиозных
обязанностей по причине плохого здоровья. Он удовлетворил просьбу без всяких
комментариев.
16 г. н.э.
Третий год войны против германцев принес Германику еще больший успех,
чем первые два. Он разработал новый план кампании, который позволял ему
захватить противника врасплох и избавлял солдат от опасных и изнурительных
переходов. Заключался он в следующем: построить на Рейне флот чуть не в
тысячу транспортных судов, погрузить на них большую часть солдат и поплыть
сначала по реке, затем через канал, который некогда прорыл наш отец, по
голландским озерам и по морю до устья Эмса. Здесь Германик предполагал
поставить суда на якорь у ближайшей отмели -- все, за исключением
нескольких, которые должны были служить в качестве наводного моста. Он
собирался атаковать племена, жившие за Везером, речкой, текущей параллельно
Эмсу, в пятидесяти милях за ним, на которой кое-где были броды. План этот
осуществился до мельчайших подробностей.
Когда авангард достиг Везера, римляне обнаружили, что на
противоположном берегу их поджидает Германн и несколько союзных вождей.
Германн крикнул: "Кто вами командует -- Германик?". Когда ему ответили "да",
он спросил, не передадут ли Германику от него несколько слов, а именно:
"Германн от всей души приветствует Германика и просит разрешения поговорить
со своим братом". Речь шла о брате Германна, которого звали по-германски
Голдкопф или наподобие этого; во всяком случае, имя его звучало так
варварски, что его невозможно было передать латинскими буквами, -- вроде
того, как "Германна" мы превратили в "Арминия", а "Зигмира" -- в "Сегимера",
-- поэтому его перевели на латынь, и Голдкопф стал зваться Флавием, что тоже
значит "золотоголовый". Флавий много лет служил в римской армии и, еще
находясь в Лионе во время разгрома Вара, заявил, что по-прежнему верен Риму,
и отрекся от своего брата-предателя, оборвав с ним все семейные связи. На
следующий год он храбро сражался в войсках Тиберия и Германика и потерял во
время этой кампании глаз.
Германик спросил Флавия, хочет ли он побеседовать с братом. Флавий
ответил, что особого желания он не имеет, но вдруг тот заявит о капитуляции.
И вот братья принялись перекрикиваться через реку. Германн начал разговор
по-германски, но Флавий сказал, что если он не станет говорить по-латыни,
разговора не будет совсем. Германн не хотел говорить по-латыни, боясь, как
бы другие вожди, не знавшие этого языка, не обвинили его в предательстве, а
Флавий опасался того же со стороны римлян, не понимавших по-германски.
Вместе с тем Германн хотел произвести впечатление на римлян, а Флавий -- на
германцев. Германн старался придерживаться родного, а Флавий -- латинского
языка, но по мере того, как они входили в раж, из обоих этих языков
получилась такая чудовищная мешанина, что слушать братьев, писал мне
Германик, было все равно что смотреть комедию. Цитирую по полученному от
него письму.
Германн: "Привет, брат. Что с твоим лицом? Как тебя изуродовал этот
шрам! Потерял глаз?"
Флавий: "Да, брат. Ты его случайно не подобрал? Я потерял его в тот
день, когда ты стремглав ускакал из леса, заляпав щит грязью, чтобы Германик
тебя не узнал".
Германн: "Ты ошибаешься, брат. Спутал меня с кем-то другим. Ты, верно,
тогда опять напился. Ты вечно трясся от страха перед битвой, пока не вливал
в себя хоть один галлон пива, и когда звучал боевой сигнал, тебя надо было
привязывать к седлу".
Флавий: "Это, понятно, враки. Но уж если об этом зашла речь, что за
мерзкое варварское пойло, это ваше германское пиво. Я никогда теперь его не
пью, даже если в лагерь привозят груды бочек из захваченных деревень. Наши
солдаты пьют его, только когда у них нет другого выхода; они говорят, оно
все же лучше, чем болотная вода, отравленная трупами германцев".
Германн: "Да, мне тоже нравится римское вино. У меня еще осталось
несколько сотен кувшинов из тех, что я захватил у Вара. Этим летом я пополню
свои запасы, если Германик не будет начеку. Между прочим, какую ты получил
награду за то, что лишился глаза?"
Флавий (важно): "Личную благодарность главнокомандующего и три награды,
в том числе венец и цепь".
Германн: "Ха-ха! Цепь! Ты носишь се на лодыжках, ты -- римский раб?"
Флавий: "Лучше быть рабом римлян, чем предателем по отношению к ним.
Да, кстати, твоя милая Труснельда живет хорошо и твой мальчуган тоже. Когда
ты придешь в Рим повидаться с ними?"
Германн: "В конце этой кампании, брат. Ха-ха!"
Флавий: "Ты хочешь сказать, когда тебя поведут во время триумфа за
колесницей Германика и толпа станет забрасывать тебя тухлыми яйцами? Ну и
посмеюсь же я!"
Германн: "Ты лучше посмейся заранее, потому что, не будь я Германн,
если через три дня ты уже не сможешь смеяться! Но хватит болтать. У меня к
тебе поручение от матери".
Флавий (тут же становясь серьезным и глубоко вздыхая): "Ах, моя милая,
милая матушка! Что она поручила мне передать? Со мной ли все еще ее
священное благословение, брат?"
Германы: "Брат, ты ранил нашу благородную, мудрую и плодовитую мать до
глубины души. Ведь ты предал семью, племя и германскую расу. Она говорит,
что если ты не одумаешься и не перейдешь немедленно на нашу сторону, чтобы
командовать войском вместе со мной, она лишит тебя своего благословения и
проклянет на веки веков".
Флавий (по-германски, разражаясь слезами ярости): "О, она не говорила
этого. Германн! Она не могла этого сказать. Ты все придумал, чтобы сделать
мне больно. Признайся, что это -- ложь, Германн!"
Германн: "Она дает тебе два дня на размышление".
Флавий (своему конюху): "Эй, ты, образина, ты, свинья, где мой конь и
оружие? Я плыву на тот берег, буду сражаться с братом. Германн, подлый
негодяй! Готовься к бою!"
Германн: "Что ж, я готов, ты, одноглазый пожиратель бобов, ты, раб!"
Флавий вскочил на коня и уже собирался войти в реку, как римский
полковник схватил его за ногу и стащил с седла: он понимал по-германски и
знал, с каким нелепым почтением германцы относятся к матерям и женам. А
вдруг Флавий на самом деле дезертирует? Поэтому он стал уговаривать Флавия
не обращать внимания на Гepманна и его враки. Но Флавий, хоть умри, хотел
оставить за собой последнее слово. Он вытер глаз и крикнул: "Я видел твоего
тестя на прошлой неделе. У него славное поместье возле Лиона. Он сказал мне,
что Труснельда приехала к нему потому, что посчитала позорным быть женой
человека, который нарушил торжественную клятву Риму и предал друга, за чьим
столом он ел. Она сказала, что единственный способ вернуть ее уважение -- не
пускать в ход оружие, которое она дала тебе на свадьбе, против своих
закадычных друзей. До сих пор она оставалась верна тебе, но если ты не
образумишься, этому придет конец".
Наступил черед Германца рыдать, и бушевать, и обвинять Флавия во лжи.
Германик назначил офицера, чтобы тот не спускал с Флавия глаз во время
следующей битвы и при малейшем намеке на измену заколол бы его.
Германик писал редко, но если писал, письма его были длинные и он
сообщал в них обо всех интересных и занимательных вещах, которые находил не
совсем уместными для своих официальных отчетов Тиберию. Я жил этими
письмами. Я ничуть не волновался за брата, когда он сражался с германцами:
он вел себя с уверенностью опытного пасечника, который смело подходит к улью
и вынимает соты, и пчелы почему-то его не жалят, как ужалили бы меня или
вас. Через два дня после того, как римляне перешли вброд Везер, произошла
решающая битва с Германном. Меня всегда интересовали речи перед битвой --
ничто не проливает такой свет на характер военачальника. Германик не
обращался к солдатам с горячими призывами, как опытный оратор, не развлекал
их непристойными шутками, как Юлий Цезарь. Говорил он всегда очень серьезно,
точно и по-деловому. В этот раз он повел речь о том, что он думает о
германцах. Он сказал, что они не солдаты. У них есть показная храбрость, и
они неплохо воюют всем скопом, как дикие быки, у них есть своего рода
животная хитрость, поэтому не следует, сражаясь с ними, пренебрегать
обычными мерами предосторожности. Но после первой яростной атаки они устают,
они не знакомы с дисциплиной в истинном, военном значении этого слова, им
известно лишь чувство соперничества. Вожди не могут рассчитывать на то, что
воины сделают то, чего от них требуют: они делают или слишком много, или
недостаточно. "Германцы, -- сказал он, -- самая наглая и хвастливая нация в
мире, когда все идет хорошо, но стоит им потерпеть поражение, как они
становятся трусливыми и жалкими. Остерегайтесь показывать германцу спину, но
не бойтесь его, пока стоите с ним лицом к лицу. И это все, что о них стоит
сказать, за исключением последнего: завтра сражаться нам придется вон в том
лесу; судя по всему, врагов будет так много, что у них не хватит места для
маневрирования. Нападайте, не обращая внимания на ассагаи, старайтесь
драться врукопашную. Метьте им в лицо, они этого не любят больше всего".
Германн тщательно выбрал поле боя: сужающуюся лощину между Везером и
грядой лесистых гор. Он хотел драться в узком конце лощины, где за спиной у
него был большой лес из берез и дубов, справа -- река, слева -- горы.
Германцы разделились на три отряда. Первый из них -- молодые воины из
местных племен, вооруженные ассагаями, -- должен был выступить против
передовых римских полков, которые, возможно, будут состоять из французов, и
отбросить их. Затем, когда подойдут римские подкрепления, первый отряд
выйдет из боя и сделает вид, будто они в панике спасаются бегством. Римляне
будут преследовать их до гор, и тут второй отряд, состоящий из соплеменников
Германца, кинется на них из засады на склоне и атакует их фланги. Это
вызовет среди римлян переполох, и тогда на поле боя вернется первый отряд, а
следом за ним -- третий, опытные взрослые воины из местных племен, и они
загонят римлян в реку. Тем временем из-за гор примчатся германские конники и
добьют противника с тыла.
Это был бы хороший план, если бы Германн командовал дисциплинированной
армией. Но все расстроилось самым смехотворным образом. Германик приказал