Страница:
врагом и скорого возвращения.
Тут заговорил я:
-- Если вы не возражаете, мне хотелось бы выразить свое мнение:
по-моему, Август обдумал создавшуюся ситуацию значительно тщательнее, чем вы
полагаете. Судя по нечаянно услышанным мной словам матери, он подозревает,
что дядя Тиберий сознательно затягивает войну. Если после той старой
размолвки между моим дядей и Гаем с Луцием послать туда Постума во главе
свежих воинских сил, дядя может обидеться и заподозрить неладное. Он будет
смотреть на Постума как на соглядатая и соперника. Но Германик -- его
приемный сын, и он не усомнится, что его прислали в подкрепление. Я думаю,
единственное, что здесь можно сказать: Постуму, безусловно, выпадет другой
удобный случай показать себя, и довольно скоро.
Им обоим пришлась по душе такая точка зрения, не затрагивавшая чести ни
того, ни другого, и мы дружески расстались.
В тот же самый вечер, вернее сказать, за полночь -- я засиделся за
работой у себя в комнате на верхнем этаже -- до меня донеслись издалека
крики, а затем раздался легкий шум с балкона. Я подошел к дверям и увидел
над перилами голову и руку. Это был мужчина в военной форме. Он перекинул
через перила ногу и перелез на балкон. На миг я прирос к полу -- у меня
мелькнула дикая мысль: "Это убийца, подосланный Ливией". Только я собрался
позвать на помощь, как он шепнул:
-- Тише. Не бойся. Это я, Постум.
-- О, Постум! Ну и напугал же ты меня. Почему ты залезаешь в дом, как
грабитель, да еще в такое время? Что с тобой случилось? У тебя все лицо в
крови и порван плащ.
-- Я пришел попрощаться, Клавдий.
-- Не понимаю. Август передумал? Я полагал, что назначение уже
обнародовано.
-- Дай мне попить, у меня пересохло горло. Нет, я не еду на войну. Об
этом и речи нет. Меня отправляют удить рыбу.
-- Не говори загадками. Вот вино, пей побыстрей и скажи, что случилось.
Куда ты поедешь удить?
-- На какой-нибудь островок. Думаю, они еще не выбрали, какой именно.
-- Ты хочешь сказать... -- сердце мое упало, голова закружилась.
-- Да, меня отправляют в изгнание, как мою несчастную мать.
-- Но почему? Какое ты совершил преступление?
-- Никакого. Ничего, о чем бы можно было официально заявить в сенате. Я
думаю, речь будет идти о "неискоренимой испорченности". Ты помнишь их
"Ночные дебаты"?
-- О, Постум! Значит, бабка?..
-- Слушай внимательно, Клавдий. Время не ждет. Я под строгим арестом,
но я ухитрился справиться со стражниками и убежал. На ноги поднята дворцовая
стража, и перекрыты все пути. Они знают, что я в одном из этих зданий, и
обыщут комнату за комнатой. Мне надо было увидеть тебя, потому что я хочу,
чтобы ты знал правду и не верил той напраслине, которую они возвели на меня.
И я хочу, чтобы ты все передал Германику. Передай ему самый горячий привет и
расскажи ему все от начала до конца, как я расскажу тебе. Мне безразлично,
что обо мне подумают остальные, но я хочу, чтобы вы с Германиком знали
правду и думали обо мне хорошо.
-- Я не забуду ни единого слова, Постум. Не теряй времени, начинай.
-- Ну, ты знаешь, что в последнее время я был у Августа в немилости.
Сперва я не понимал почему, но вскоре мне стало ясно, что Ливия настраивает
его против меня. Там, где дело касается Ливии, он становится просто тряпкой.
Подумай только, живет с ней почти пятьдесят лет и до сих пор слепо верит ей!
Но против меня была не только Ливия. В сговор с ней вступила Ливилла.
-- Ливилла! Какой ужас!
-- Да. Ты знаешь, как я ее любил и как страдал из-за нее. Ты однажды,
год назад, намекнул, что она не стоит этого, и помнишь, как я рассердился на
тебя. Я долго не хотел с тобой разговаривать. Прости меня, Клавдий. Надо
знать, что такое безответная любовь. Я не открыл тебе тогда, что перед тем,
как выйти за Кастора, Ливилла сказала мне, будто ее вынудила к этому Ливия,
а на самом деле она любит меня. Я ей поверил. Почему мне было не поверить
ей? Я надеялся, что когда-нибудь с Кастором что-нибудь случится, и мы с ней
поженимся. С тех пор день и ночь я только об этом и думал. Сегодня в
полдень, сразу после того как я повидался с тобой, я сидел с ней и Кастором
в виноградной беседке возле большого пруда с сазанами. Кастор принялся
насмехаться надо мной. Теперь-то я понимаю, что все это было заранее
тщательно отрепетировано. Сперва он сказал: "Значит, предпочли Германика, а
не тебя, да?" Я ответил, что считаю назначение вполне разумным и только что
был у Германика и поздравил его. Тогда он сказал, ухмыляясь: "О, ваше
высочество выразило свое одобрение. Кстати, ты что -- все надеешься
унаследовать от деда императорский престол?" Я держал себя в руках ради
Ливиллы и сказал только, что не считаю пристойным обсуждать вопрос о том,
кто будет преемником Августа, пока он жив и сохраняет все умственные и
физические способности. Затем с иронией спросил его, не хочет ли он
выдвинуть свою кандидатуру на пост императора. Он сказал с неприятной
улыбкой: "Что ж, если бы я это сделал, у меня было бы больше шансов на
успех, чем у тебя. Я обычно получаю то, что хочу. Я шевелю мозгами. Я
завоевал Ливиллу, потому что шевелил мозгами. Не могу удержаться от смеха,
когда вспоминаю, с какой легкостью я убедил Августа, что ты для нее не пара.
Возможно, таким же путем я получу все прочее, к чему я стремлюсь. Кто
знает". Тут уж я взорвался. Я спросил его, что он имеет в виду -- что
возводил на меня поклеп? Он сказал: "Почему бы и нет? Я хотел Ливиллу и этим
добыл ее". Тогда я обернулся к Ливилле и спросил, знала ли она об этом. Она
сделала вид, что возмущена, сказала, будто ей ничего не известно, но, спору
нет, Кастор способен на любой бесчестный поступок. Она выдавила несколько
слезинок и сказала, что Кастор -- насквозь испорченный человек, и никто не
представляет, сколько ей пришлось от него перенести; лучше бы ей умереть.
-- Да, это ее старый трюк. Ливилла может заплакать в любую минуту. Всех
ловит на эту удочку. Если бы я рассказал тебе все, что я о ней знаю, ты бы,
возможно, сперва возненавидел меня, но избежал того, что случилось. Так что
же случилось?
-- Вчера вечером она прислала ко мне служанку, и та передала, что
Кастор отправился, как всегда, на попойку и, возможно, будет отсутствовать
всю ночь, и если вскоре после полуночи я увижу в окне свет, значит, путь
свободен. Этажом ниже будет открыто окно, через которое я смогу потихоньку
проникнуть в дом. Ливилла хочет сообщить мне что-то очень важное.
Естественно, все это могло иметь лишь один смысл, и у меня чуть не выскочило
сердце из груди. Несколько часов я прождал в саду, наконец в одном из окон
мелькнул огонек. Я увидел, что окно под ним открыто, и залез внутрь.
Служанка Ливиллы уже была там и провела меня наверх. Она показала мне, как
пробраться к Ливилле в комнату, перелезая с одного балкона на другой, пока я
не доберусь до ее окна, -- мера предосторожности против стражи, оставленной
в коридоре у ее дверей. Ливилла ждала меня; в пеньюаре, с распущенными
волосами, она была необыкновенно хороша. Она сказала, что Кастор обращается
с ней очень жестоко и что ее связывает с ним лишь супружеский долг, ведь, по
его собственным словам, он женился на ней обманом и так ужасно с ней
обращается. Она обвила меня руками, и я схватил ее в охапку и отнес на
постель. Я сходил с ума от желания. И тут вдруг она принялась кричать и бить
меня кулаками. Я подумал, что она потеряла рассудок, и зажал ей рот рукой,
чтобы унять ее. Она вырвалась от меня, свалив но пол столик с лампой и
стеклянным кувшином. Затем завопила: "Насилуют! Насилуют!" И тут, выбив
дверь, в комнату вошли дворцовые стражники с факелами в руках. Угадай, кто
был у них во главе?
-- Кастор?
-- Ливия. Она отвела нас в том виде, в котором мы были, в покои
Августа. Кастор был там, хотя Ливилла сказала мне, что он ужинает в другом
конце города. Август отпустил стражу, и Ливия, не вымолвившая до тех пор ни
слова, тут же накинулась на меня. Она сказала, что по совету Августа она
отправилась ко мне, чтобы познакомить меня без свидетелей с обвинением
Эмилии и спросить, какое я могу дать объяснение...
-- Эмилии? Какой Эмилии?
-- Моей племянницы.
-- Я не знал, что она имеет что-нибудь против тебя.
-- Ей нечего против меня иметь. Но она тоже участвует в заговоре... Так
вот, сказала Ливия, не найдя меня в моих комнатах, она стала расспрашивать
людей, и ей сказали, будто патруль видел меня под грушей в южной части сада.
Она послала за мной солдата, он вернулся и доложил, что не нашел меня, но
хочет сообщить об одном подозрительном обстоятельстве: он видел, как прямо
над солнечными часами какой-то мужчина перелезал с балкона на балкон. Ливия
знала, чьи там комнаты, и очень испугалась. К счастью, она появилась вовремя
и услышала крики Ливиллы о помощи: я проник к ней в комнату через балкон и
собирался ее изнасиловать. Стража взломала дверь и оттащила меня от
"перепуганной полуобнаженной женщины". Она, Ливия, тут же привела меня сюда,
захватив Ливиллу в качестве свидетельницы. Все время, что Ливия рассказывала
свою историю, эта шлюха, Ливилла, рыдала, пряча лицо. Пеньюар ее был
разорван сверху донизу -- видно, она сама специально разорвала его. Август
назвал меня диким зверем и сатиром и спросил, не сошел ли я с ума. Конечно,
я не мог отрицать, что был у Ливиллы в комнате, и даже того, что хотел
заняться с ней любовной игрой. Я сказал, что пришел туда по ее приглашению,
и попытался объяснить все с самого начала, но Ливилла принялась вопить: "Он
лжет, он лжет! Я спала, когда он влез в окно и попытался взять меня силой".
Тогда Ливия сказала: "А твоя племянница Эмилия тоже, верно, пригласила тебя,
чтобы ты на нее напал с гнусными намерениями? Ты пользуешься большой
популярностью у молодых женщин". Это был умный ход с ее стороны. Я должен
был доказать, что ни в чем не повинен перед Эмилией, и оставить разговор о
Ливилле. Я сказал Августу, что накануне я обедал у своей сестры Юлиллы и там
действительно была Эмилия, которую я видел перед тем полгода назад. Я
спросил, при каких обстоятельствах я якобы на нее напал, и Август ответил,
что я и сам это прекрасно знаю -- после обеда, когда родители девушки вышли
из комнаты, так как слуги подняли тревогу, закричав, будто в дом забрались
воры, и только возвращение отца с матерью помешало мне осуществить мой
гнусный умысел. История настолько нелепая, что я, как ни был обозлен, не мог
удержаться от смеха, но это лишь разожгло гнев Августа. Он был готов встать
с кресла и ударить меня.
Я сказал:
-- Я ничего не понимаю. В дом на самом деле забрались воры?
-- Нет, тревога оказалась ложной: мы с Эмилией оставались вместе
несколько минут, однако разговор вели абсолютно невинный и при нем
присутствовала воспитательница. Мы говорили о фруктовых деревьях и садовых
вредителях до той самой минуты, пока не вернулись Юлилла и Эмилий и не
сказали, что тревога была ложной. Они-то не станут выслуживаться перед
Ливией, можешь в этом не сомневаться, они ее ненавидят. Значит, все это --
дело рук самой Эмилии. Я стал лихорадочно соображать, какое зло она могла
затаить против меня, но так ничего и не вспомнил. И вдруг меня осенило.
Юлилла сказала мне по секрету, что Эмилия наконец добилась своего: она
выходит замуж за Аппия Силана. Ты знаешь этого молодого щеголя, да?
-- Да, но я не совсем улавливаю, где тут связь?
-- Все очень просто. Я сказал Ливии: "Награда Эмилии за эту ложь --
брак с Силаном? Верно? А что получит Ливилла? Может, ты обещала отравить ее
теперешнего мужа и снабдить ее другим, покрасивее?" Как только я произнес
слово "отравить", я понял, что обречен. Поэтому я решил воспользоваться
случаем и высказать все, что накопилось у меня на душе. Я спросил Ливию, как
ей удалось отравить моего отца и братьев и какие яды ей больше по вкусу --
быстрого действия или медленного. Ты как думаешь, Клавдий, она отравила их?
Я в этом уверен.
-- Ты отважился задать ей такой вопрос? Вполне возможно, что ты прав. Я
думаю, она отравила также моего отца и деда, -- сказал я, -- и предполагаю,
что они -- не единственные ее жертвы. Но у меня нет доказательств.
-- У меня тоже. Но как приятно было бросить ей в лицо обвинение! Я орал
во весь голос, верно, половина дворца слышала меня. Ливия поспешила из
комнаты и позвала стражу. Я видел, что Ливилла улыбается. Я хотел ее
задушить, но Кастор кинулся между нами, и ей удалось убежать. Тогда я стал
бороться с Кастором, сломал ему руку и вышиб два передних зуба -- они
вылетели прямо на мраморный пол. Но я не мог драться с солдатами, это ниже
моего достоинства. К тому же они были вооружены. Двое из них держали меня за
руки, в то время как Август обрушивал на меня громы и молнии. Он сказал, что
меня надо отправить в пожизненную ссылку на самый пустынный остров в его
владениях и что только его чудовищная дочь могла родить ему такого
чудовищного внука. Я сказал ему, что, хотя он считается римским императором,
на самом деле он менее свободен, чем рабыня в публичном доме, который
содержит пьяница хозяин, и что наступит день, когда у него откроются глаза
на действительно чудовищные преступления этой гнусной обманщицы -- его жены.
Но моя любовь к нему и верность остаются неизменными.
По всему первому этажу дома уже раздавались крики "Держи! Лови!".
Постум сказал:
-- Я не хочу бросать на тебя тень, дорогой Клавдий. Не годится, чтобы
меня нашли у тебя в комнате. Если бы у меня был меч, я пустил бы его в ход.
Лучше умереть, сражаясь, чем гнить заживо на каком-нибудь острове.
-- Терпенье, Постум. Уступи сейчас, ты еще свое возьмешь. Я тебе
обещаю. Когда Германик узнает правду, он не успокоится, пока ты снова не
будешь на свободе, и я тоже сделаю, что смогу. Если тебя убьют -- это будет
дешевая победа для Ливии.
-- Вы с Германиком не можете опровергнуть все измышления и объяснить,
что на самом деле произошло. Вы только попадете в беду, если попытаетесь.
-- Я уверен, нам представится удобный случай. Ливии слишком долго
удавалось добиваться своего, она скоро позабудет об осторожности. Рано или
поздно она сделает промах. Она не была бы человеком, если бы не ошибалась.
-- Она и не человек, по-моему, -- сказал Постум.
-- А когда Август наконец поймет, как она его обманывала, ты не
думаешь, что он будет не менее беспощаден по отношению к ней, чем был
беспощаден по отношению к твоей матери?
-- Она успеет его отравить.
-- Мы с Германиком проследим, чтобы этого не случилось. Мы предупредим
его. Не отчаивайся, Постум. Все в конце концов образуется. Я буду писать
тебе как можно чаще и посылать книги. Я не боюсь Ливии. Если письма не будут
до тебя доходить, знай, что их перехватывают. Внимательно гляди на седьмую
страницу любой книги, которая придет от меня. Когда мне надо будет сообщить
тебе что-нибудь по секрету, я напишу это молоком. Египтяне придумали такой
хитрый способ. Буквы становятся видны, только если подержать страницу над
огнем... Ой, слышишь, как хлопают двери? Тебе пора уходить. Они в конце
соседнего коридора.
На глазах Постума были слезы. Он нежно обнял меня, ничего больше не
говоря, и быстро вышел на балкон. Перелез через перила, помахал на прощанье
рукой и скользнул вниз по виноградной лозе, по которой сюда забрался. Я
услышал, как он бежит по саду, а через минуту раздались крики стражи.
7 г. н.э.
О том, что произошло за следующий месяц, а то и больше, я ничего не
помню. Я снова был болен, очень серьезно болен, никто не верил, что я
останусь в живых. К тому времени, как я стал поправляться, Германик был уже
на войне, а Постум лишен наследства и отправлен в пожизненное изгнание.
Остров, куда его сослали, назывался Планазия. Он находился в двенадцати
милях от Эльбы по направлению к Корсике и, на памяти людей, всегда был
необитаем. Однако там были каменные развалины каких-то древних строений, и
их приспособили под жилье Постуму и страже. По форме Планазия напоминала
треугольник, самая большая сторона которого была в пять миль длиной. Остров
этот -- скалистый, без единого дерева, посещали его лишь живущие на Эльбе
рыбаки и то лишь летом, когда они приезжали насаживать наживки в вершах для
омаров. По приказу Августа, боявшегося, что Постум подкупит кого-нибудь из
них и убежит, рыбакам запретили там появляться.
Тиберий был теперь единственным преемником Августа, за ним следовали
Германик и Кастор -- по женской линии, линии Ливии.
Если бы, описывая события последующих двадцати пяти с лишним лет, я
ограничился перечислением моих собственных поступков, это не заняло бы много
места на бумаге и было бы очень скучно читать: но вторая половина моей
биографии, та, где я играю более заметную роль, будет понятна только в том
случае, если я продолжу рассказ о моих родичах: Ливии, Тиберии, Германике,
Постуме, Касторе, Ливилле и всех остальных, а это отнюдь не будет скучным, я
вам обещаю.
Постум был в изгнании, Германик -- на войне, из друзей со мной остался
один Афинодор. Вскоре и он покинул меня и вернулся в родной Тарс. Как я мог
возражать против его отъезда, если он поехал туда по горячей и настоятельной
просьбе двух своих племянников, которые умоляли Афинодора помочь им
освободить город из-под ига правителя. Они писали, что этот правитель на
редкость ловко втерся в милость божественного Августа, и понадобится
свидетельство такого человека, как Афинодор, в чьей неподкупной честности
божественный Август не сомневается, чтобы убедить божественного Августа, что
изгнание правителя-тирана из города им заслужено. Афинодору удалось избавить
Тарс от этого кровопийцы, но вернуться в Рим, как он намеревался, он не
смог. Племянники нуждались в его помощи для переустройства на твердой основе
всего городского управления. Август, которому Афинодор отправил подробный
отчет о предпринятых им шагах, выказал ему свою благодарность и полное
доверие тем, что освободил Таре на пять лет от уплаты императорской дани. Я
регулярно переписывался с добрым стариком до самой его смерти, постигшей его
через два года после отъезда из Рима в возрасте восьмидесяти лет. Чтобы
почтить память Афинодора, в Тарсе учредили ежегодные празднества с
жертвоприношениями в его честь, во время которых именитые жители города по
очереди читали от первой до последней страницы его "Краткую историю Тарса",
начав на восходе солнца и кончая после заката.
Германик писал мне время от времени, но письма его были столь же
коротки, сколь нежны; хорошему командующему некогда писать письма родичам,
все время между активными военными действиями уходит у него на то, чтобы
лучше познакомиться с солдатами и офицерами, выяснить, каковы условия их
жизни, повысить их боеспособность и собрать сведения о расположении и планах
противника. Германик был один из самых добросовестных командующих, какие
когда-либо служили в римской армии, и пользовался даже большей любовью, чем
наш отец. Я очень гордился, когда он попросил меня сделать, причем как можно
скорее и тщательнее, краткую сводку из всех достоверных источников, какие я
смогу найти в библиотеках, об обычаях различных балканских племен, с
которыми он сражался, об обороноспособности и местоположении их городов, их
традиционной военной тактике и особенно о хитростях, применяемых ими в
партизанской войне. Он писал, что не может на месте добыть достаточно
достоверные сведения: Тиберий -- человек замкнутый, и то, что знает, держит
при себе. С помощью Сульпиция и небольшой группы архивариусов и
переписчиков, работавших круглые сутки, я сумел собрать те данные, которые
были ему нужны, и отправил их Германику ровно через месяц после того, как
получил его письмо. Я был еще более горд, когда вскоре после этого от
Германика пришел ответ, где он просил прислать двадцать экземпляров
рукописи, чтобы раздать их старшим офицерам, так как собранный мной материал
уже сослужил ему большую службу. Германик писал, что каждый абзац ясен по
смыслу и показывает существо дела; самыми полезными были разделы, где
приводились особые сведения о секретных межплеменных военных содружествах,
против которых в основном, а не против самих племен, и велась война, и те,
где перечислялись различные виды священных деревьев и кустов -- каждое племя
поклонялось своему виду, -- под чьей защитной кроной члены племени обычно
прятали запасы зерна, деньги и оружие, когда были вынуждены в спешке
покидать свои селения. Германик обещал рассказать Тиберию и Августу об
оказанной мной ценной услуге.
Однако вслух об этой моей работе упомянуто нигде не было, возможно,
потому, что, услышь противник об ее существовании, он изменил бы свою
тактику и расстановку сил. А теперь они полагали, что в их неудачах виноваты
предатели. Август наградил меня приватным образом, включив в коллегию
авгуров, но было ясно, что все, сделанное мной, он ставит в заслугу
Сульпицию, хотя тот не написал ни слова, лишь нашел для меня кое-какие
факты. Одним из главных моих источников был Поллион, чья кампания в Далмации
может служить образцом военного искусства: сражения, проведенные по всем
правилам, и блестящая работа разведки. Хотя его отчет о местных обычаях и
условиях имел полувековую давность, он помог Германику больше, чем примеры
из какой-либо более современной военной истории. Ах, если бы Поллион был
жив, чтобы услышать это от Германика собственными ушами! Я рассказал об этом
Ливию, и тот сердито ответил, что никогда не отказывал Поллиону в умении
писать компетентные военные учебники, -- он отказывал ему в титуле историка
в более высоком смысле этого слова.
Должен добавить, что, прояви я больше такта, Август, без сомнения,
похвалил бы меня в своей речи к сенату по завершении войны. Но мои ссылки на
его собственную балканскую кампанию были реже, чем они могли бы быть, если
бы он, как Поллион, написал о ней подробный отчет или если бы официальные
историки уделяли меньше места лести и больше -- беспристрастному описанию и
объяснению его побед и поражений. Я почти ничего не мог извлечь из этих
панегириков, и, читая мою книгу, Август, верно, почувствовал себя
оскорбленным. Он настолько искренно считал, будто от него зависит успех
войны, что на последние два сезона нынешней балканской кампании переехал из
Рима в городок на северо-восточной границе Италии, чтобы быть как можно
ближе к театру военных действий, и в качестве главнокомандующего римскими
армиями беспрестанно посылал Тиберию довольно бесполезные советы.
Я работал над биографией деда, той ее частью, где говорилось о роли,
которую он сыграл в гражданских войнах, но не успел далеко продвинуться
вперед -- мной было закончено всего два тома, -- как вновь был остановлен
Ливией. Она заявила, что я так же мало способен написать жизнеописание деда,
как жизнеописание отца, и что нечестно было начинать эту работу у нее за
спиной. Если я хочу с пользой применить свое перо, почему бы не избрать
такой предмет, который не допускает ложного понимания и истолкования фактов.
Например, такой, как преобразования в области религии, проведенные Августом
после умиротворения. Тема эта была не очень увлекательная, но ее ни разу еще
не рассматривали в подробностях, и я не имел ничего против того, чтобы
заняться ею. Религиозные реформы Августа были, за небольшим исключением,
превосходны: он возродил несколько жреческих общин, воздвиг восемьдесят два
храма в Риме и его окрестностях и пожертвовал деньги на их содержание,
обновил многочисленные старые храмы, приходившие постепенно в упадок, ввел
чужеземные культы ради приезжих из провинций и восстановил ряд интересных
старых народных праздников, которые мало-помалу, один за другим исчезли во
время гражданских войн за последние пятьдесят лет. Я досконально изучил
материал и завершил свой обзор за несколько дней до смерти Августа, шесть
лет спустя после того, как его начал. Труд мой занял сорок один том, каждый
в пять тысяч слов, но большую его часть составляли копии религиозных
эдиктов, поименные списки жрецов, перечисления даров, переданных в
сокровищницы храмов, и тому подобное. Самым ценным был вступительный том,
где говорилось о первобытном ритуале у римлян. Здесь я оказался в
затруднении, так как ритуальные реформы Августа базировались на данных,
полученных религиозной комиссией, которая работала спустя рукава. По всей
видимости, среди ее членов не было знатока стародавних обрядов, и в
результате -- в новые узаконенные священнодействия вкрался ряд ошибок,
возникших из-за грубого непонимания древних религиозных формул. Лишь тот,
кто изучали этрусский и сабинский языки, способен истолковать самые старые
из наших заклинаний, а я потратил немало времени, чтобы овладеть начатками
их обоих. В то время оставались в живых несколько крестьян, говоривших дома
по-сабински, и я упросил двух из них приехать в Рим, чтобы с их помощью
Паллант, бывший уже тогда моим секретарем, смог составить краткий словарь
сабинского языка. Я хорошо им за это заплатил. Каллона, лучшего из моих
секретарей, я отправил в Капую, чтобы он добыл материал для подобного
этрусского словаря у Арунта, жреца, снабдившего меня сведениями о Ларсе
Порсене, которые привели в восторг Поллиона и вызвали негодование Ливия. Эти
два словаря, которые я впоследствии дополнил и опубликовал, дали мне
возможность, к моему удовлетворению, прояснить ряд важных проблем,
касающихся древних религиозных культов, но я научился быть осторожным, и,
что бы я ни писал, это никак не ставило под вопрос эрудицию Августа или
Тут заговорил я:
-- Если вы не возражаете, мне хотелось бы выразить свое мнение:
по-моему, Август обдумал создавшуюся ситуацию значительно тщательнее, чем вы
полагаете. Судя по нечаянно услышанным мной словам матери, он подозревает,
что дядя Тиберий сознательно затягивает войну. Если после той старой
размолвки между моим дядей и Гаем с Луцием послать туда Постума во главе
свежих воинских сил, дядя может обидеться и заподозрить неладное. Он будет
смотреть на Постума как на соглядатая и соперника. Но Германик -- его
приемный сын, и он не усомнится, что его прислали в подкрепление. Я думаю,
единственное, что здесь можно сказать: Постуму, безусловно, выпадет другой
удобный случай показать себя, и довольно скоро.
Им обоим пришлась по душе такая точка зрения, не затрагивавшая чести ни
того, ни другого, и мы дружески расстались.
В тот же самый вечер, вернее сказать, за полночь -- я засиделся за
работой у себя в комнате на верхнем этаже -- до меня донеслись издалека
крики, а затем раздался легкий шум с балкона. Я подошел к дверям и увидел
над перилами голову и руку. Это был мужчина в военной форме. Он перекинул
через перила ногу и перелез на балкон. На миг я прирос к полу -- у меня
мелькнула дикая мысль: "Это убийца, подосланный Ливией". Только я собрался
позвать на помощь, как он шепнул:
-- Тише. Не бойся. Это я, Постум.
-- О, Постум! Ну и напугал же ты меня. Почему ты залезаешь в дом, как
грабитель, да еще в такое время? Что с тобой случилось? У тебя все лицо в
крови и порван плащ.
-- Я пришел попрощаться, Клавдий.
-- Не понимаю. Август передумал? Я полагал, что назначение уже
обнародовано.
-- Дай мне попить, у меня пересохло горло. Нет, я не еду на войну. Об
этом и речи нет. Меня отправляют удить рыбу.
-- Не говори загадками. Вот вино, пей побыстрей и скажи, что случилось.
Куда ты поедешь удить?
-- На какой-нибудь островок. Думаю, они еще не выбрали, какой именно.
-- Ты хочешь сказать... -- сердце мое упало, голова закружилась.
-- Да, меня отправляют в изгнание, как мою несчастную мать.
-- Но почему? Какое ты совершил преступление?
-- Никакого. Ничего, о чем бы можно было официально заявить в сенате. Я
думаю, речь будет идти о "неискоренимой испорченности". Ты помнишь их
"Ночные дебаты"?
-- О, Постум! Значит, бабка?..
-- Слушай внимательно, Клавдий. Время не ждет. Я под строгим арестом,
но я ухитрился справиться со стражниками и убежал. На ноги поднята дворцовая
стража, и перекрыты все пути. Они знают, что я в одном из этих зданий, и
обыщут комнату за комнатой. Мне надо было увидеть тебя, потому что я хочу,
чтобы ты знал правду и не верил той напраслине, которую они возвели на меня.
И я хочу, чтобы ты все передал Германику. Передай ему самый горячий привет и
расскажи ему все от начала до конца, как я расскажу тебе. Мне безразлично,
что обо мне подумают остальные, но я хочу, чтобы вы с Германиком знали
правду и думали обо мне хорошо.
-- Я не забуду ни единого слова, Постум. Не теряй времени, начинай.
-- Ну, ты знаешь, что в последнее время я был у Августа в немилости.
Сперва я не понимал почему, но вскоре мне стало ясно, что Ливия настраивает
его против меня. Там, где дело касается Ливии, он становится просто тряпкой.
Подумай только, живет с ней почти пятьдесят лет и до сих пор слепо верит ей!
Но против меня была не только Ливия. В сговор с ней вступила Ливилла.
-- Ливилла! Какой ужас!
-- Да. Ты знаешь, как я ее любил и как страдал из-за нее. Ты однажды,
год назад, намекнул, что она не стоит этого, и помнишь, как я рассердился на
тебя. Я долго не хотел с тобой разговаривать. Прости меня, Клавдий. Надо
знать, что такое безответная любовь. Я не открыл тебе тогда, что перед тем,
как выйти за Кастора, Ливилла сказала мне, будто ее вынудила к этому Ливия,
а на самом деле она любит меня. Я ей поверил. Почему мне было не поверить
ей? Я надеялся, что когда-нибудь с Кастором что-нибудь случится, и мы с ней
поженимся. С тех пор день и ночь я только об этом и думал. Сегодня в
полдень, сразу после того как я повидался с тобой, я сидел с ней и Кастором
в виноградной беседке возле большого пруда с сазанами. Кастор принялся
насмехаться надо мной. Теперь-то я понимаю, что все это было заранее
тщательно отрепетировано. Сперва он сказал: "Значит, предпочли Германика, а
не тебя, да?" Я ответил, что считаю назначение вполне разумным и только что
был у Германика и поздравил его. Тогда он сказал, ухмыляясь: "О, ваше
высочество выразило свое одобрение. Кстати, ты что -- все надеешься
унаследовать от деда императорский престол?" Я держал себя в руках ради
Ливиллы и сказал только, что не считаю пристойным обсуждать вопрос о том,
кто будет преемником Августа, пока он жив и сохраняет все умственные и
физические способности. Затем с иронией спросил его, не хочет ли он
выдвинуть свою кандидатуру на пост императора. Он сказал с неприятной
улыбкой: "Что ж, если бы я это сделал, у меня было бы больше шансов на
успех, чем у тебя. Я обычно получаю то, что хочу. Я шевелю мозгами. Я
завоевал Ливиллу, потому что шевелил мозгами. Не могу удержаться от смеха,
когда вспоминаю, с какой легкостью я убедил Августа, что ты для нее не пара.
Возможно, таким же путем я получу все прочее, к чему я стремлюсь. Кто
знает". Тут уж я взорвался. Я спросил его, что он имеет в виду -- что
возводил на меня поклеп? Он сказал: "Почему бы и нет? Я хотел Ливиллу и этим
добыл ее". Тогда я обернулся к Ливилле и спросил, знала ли она об этом. Она
сделала вид, что возмущена, сказала, будто ей ничего не известно, но, спору
нет, Кастор способен на любой бесчестный поступок. Она выдавила несколько
слезинок и сказала, что Кастор -- насквозь испорченный человек, и никто не
представляет, сколько ей пришлось от него перенести; лучше бы ей умереть.
-- Да, это ее старый трюк. Ливилла может заплакать в любую минуту. Всех
ловит на эту удочку. Если бы я рассказал тебе все, что я о ней знаю, ты бы,
возможно, сперва возненавидел меня, но избежал того, что случилось. Так что
же случилось?
-- Вчера вечером она прислала ко мне служанку, и та передала, что
Кастор отправился, как всегда, на попойку и, возможно, будет отсутствовать
всю ночь, и если вскоре после полуночи я увижу в окне свет, значит, путь
свободен. Этажом ниже будет открыто окно, через которое я смогу потихоньку
проникнуть в дом. Ливилла хочет сообщить мне что-то очень важное.
Естественно, все это могло иметь лишь один смысл, и у меня чуть не выскочило
сердце из груди. Несколько часов я прождал в саду, наконец в одном из окон
мелькнул огонек. Я увидел, что окно под ним открыто, и залез внутрь.
Служанка Ливиллы уже была там и провела меня наверх. Она показала мне, как
пробраться к Ливилле в комнату, перелезая с одного балкона на другой, пока я
не доберусь до ее окна, -- мера предосторожности против стражи, оставленной
в коридоре у ее дверей. Ливилла ждала меня; в пеньюаре, с распущенными
волосами, она была необыкновенно хороша. Она сказала, что Кастор обращается
с ней очень жестоко и что ее связывает с ним лишь супружеский долг, ведь, по
его собственным словам, он женился на ней обманом и так ужасно с ней
обращается. Она обвила меня руками, и я схватил ее в охапку и отнес на
постель. Я сходил с ума от желания. И тут вдруг она принялась кричать и бить
меня кулаками. Я подумал, что она потеряла рассудок, и зажал ей рот рукой,
чтобы унять ее. Она вырвалась от меня, свалив но пол столик с лампой и
стеклянным кувшином. Затем завопила: "Насилуют! Насилуют!" И тут, выбив
дверь, в комнату вошли дворцовые стражники с факелами в руках. Угадай, кто
был у них во главе?
-- Кастор?
-- Ливия. Она отвела нас в том виде, в котором мы были, в покои
Августа. Кастор был там, хотя Ливилла сказала мне, что он ужинает в другом
конце города. Август отпустил стражу, и Ливия, не вымолвившая до тех пор ни
слова, тут же накинулась на меня. Она сказала, что по совету Августа она
отправилась ко мне, чтобы познакомить меня без свидетелей с обвинением
Эмилии и спросить, какое я могу дать объяснение...
-- Эмилии? Какой Эмилии?
-- Моей племянницы.
-- Я не знал, что она имеет что-нибудь против тебя.
-- Ей нечего против меня иметь. Но она тоже участвует в заговоре... Так
вот, сказала Ливия, не найдя меня в моих комнатах, она стала расспрашивать
людей, и ей сказали, будто патруль видел меня под грушей в южной части сада.
Она послала за мной солдата, он вернулся и доложил, что не нашел меня, но
хочет сообщить об одном подозрительном обстоятельстве: он видел, как прямо
над солнечными часами какой-то мужчина перелезал с балкона на балкон. Ливия
знала, чьи там комнаты, и очень испугалась. К счастью, она появилась вовремя
и услышала крики Ливиллы о помощи: я проник к ней в комнату через балкон и
собирался ее изнасиловать. Стража взломала дверь и оттащила меня от
"перепуганной полуобнаженной женщины". Она, Ливия, тут же привела меня сюда,
захватив Ливиллу в качестве свидетельницы. Все время, что Ливия рассказывала
свою историю, эта шлюха, Ливилла, рыдала, пряча лицо. Пеньюар ее был
разорван сверху донизу -- видно, она сама специально разорвала его. Август
назвал меня диким зверем и сатиром и спросил, не сошел ли я с ума. Конечно,
я не мог отрицать, что был у Ливиллы в комнате, и даже того, что хотел
заняться с ней любовной игрой. Я сказал, что пришел туда по ее приглашению,
и попытался объяснить все с самого начала, но Ливилла принялась вопить: "Он
лжет, он лжет! Я спала, когда он влез в окно и попытался взять меня силой".
Тогда Ливия сказала: "А твоя племянница Эмилия тоже, верно, пригласила тебя,
чтобы ты на нее напал с гнусными намерениями? Ты пользуешься большой
популярностью у молодых женщин". Это был умный ход с ее стороны. Я должен
был доказать, что ни в чем не повинен перед Эмилией, и оставить разговор о
Ливилле. Я сказал Августу, что накануне я обедал у своей сестры Юлиллы и там
действительно была Эмилия, которую я видел перед тем полгода назад. Я
спросил, при каких обстоятельствах я якобы на нее напал, и Август ответил,
что я и сам это прекрасно знаю -- после обеда, когда родители девушки вышли
из комнаты, так как слуги подняли тревогу, закричав, будто в дом забрались
воры, и только возвращение отца с матерью помешало мне осуществить мой
гнусный умысел. История настолько нелепая, что я, как ни был обозлен, не мог
удержаться от смеха, но это лишь разожгло гнев Августа. Он был готов встать
с кресла и ударить меня.
Я сказал:
-- Я ничего не понимаю. В дом на самом деле забрались воры?
-- Нет, тревога оказалась ложной: мы с Эмилией оставались вместе
несколько минут, однако разговор вели абсолютно невинный и при нем
присутствовала воспитательница. Мы говорили о фруктовых деревьях и садовых
вредителях до той самой минуты, пока не вернулись Юлилла и Эмилий и не
сказали, что тревога была ложной. Они-то не станут выслуживаться перед
Ливией, можешь в этом не сомневаться, они ее ненавидят. Значит, все это --
дело рук самой Эмилии. Я стал лихорадочно соображать, какое зло она могла
затаить против меня, но так ничего и не вспомнил. И вдруг меня осенило.
Юлилла сказала мне по секрету, что Эмилия наконец добилась своего: она
выходит замуж за Аппия Силана. Ты знаешь этого молодого щеголя, да?
-- Да, но я не совсем улавливаю, где тут связь?
-- Все очень просто. Я сказал Ливии: "Награда Эмилии за эту ложь --
брак с Силаном? Верно? А что получит Ливилла? Может, ты обещала отравить ее
теперешнего мужа и снабдить ее другим, покрасивее?" Как только я произнес
слово "отравить", я понял, что обречен. Поэтому я решил воспользоваться
случаем и высказать все, что накопилось у меня на душе. Я спросил Ливию, как
ей удалось отравить моего отца и братьев и какие яды ей больше по вкусу --
быстрого действия или медленного. Ты как думаешь, Клавдий, она отравила их?
Я в этом уверен.
-- Ты отважился задать ей такой вопрос? Вполне возможно, что ты прав. Я
думаю, она отравила также моего отца и деда, -- сказал я, -- и предполагаю,
что они -- не единственные ее жертвы. Но у меня нет доказательств.
-- У меня тоже. Но как приятно было бросить ей в лицо обвинение! Я орал
во весь голос, верно, половина дворца слышала меня. Ливия поспешила из
комнаты и позвала стражу. Я видел, что Ливилла улыбается. Я хотел ее
задушить, но Кастор кинулся между нами, и ей удалось убежать. Тогда я стал
бороться с Кастором, сломал ему руку и вышиб два передних зуба -- они
вылетели прямо на мраморный пол. Но я не мог драться с солдатами, это ниже
моего достоинства. К тому же они были вооружены. Двое из них держали меня за
руки, в то время как Август обрушивал на меня громы и молнии. Он сказал, что
меня надо отправить в пожизненную ссылку на самый пустынный остров в его
владениях и что только его чудовищная дочь могла родить ему такого
чудовищного внука. Я сказал ему, что, хотя он считается римским императором,
на самом деле он менее свободен, чем рабыня в публичном доме, который
содержит пьяница хозяин, и что наступит день, когда у него откроются глаза
на действительно чудовищные преступления этой гнусной обманщицы -- его жены.
Но моя любовь к нему и верность остаются неизменными.
По всему первому этажу дома уже раздавались крики "Держи! Лови!".
Постум сказал:
-- Я не хочу бросать на тебя тень, дорогой Клавдий. Не годится, чтобы
меня нашли у тебя в комнате. Если бы у меня был меч, я пустил бы его в ход.
Лучше умереть, сражаясь, чем гнить заживо на каком-нибудь острове.
-- Терпенье, Постум. Уступи сейчас, ты еще свое возьмешь. Я тебе
обещаю. Когда Германик узнает правду, он не успокоится, пока ты снова не
будешь на свободе, и я тоже сделаю, что смогу. Если тебя убьют -- это будет
дешевая победа для Ливии.
-- Вы с Германиком не можете опровергнуть все измышления и объяснить,
что на самом деле произошло. Вы только попадете в беду, если попытаетесь.
-- Я уверен, нам представится удобный случай. Ливии слишком долго
удавалось добиваться своего, она скоро позабудет об осторожности. Рано или
поздно она сделает промах. Она не была бы человеком, если бы не ошибалась.
-- Она и не человек, по-моему, -- сказал Постум.
-- А когда Август наконец поймет, как она его обманывала, ты не
думаешь, что он будет не менее беспощаден по отношению к ней, чем был
беспощаден по отношению к твоей матери?
-- Она успеет его отравить.
-- Мы с Германиком проследим, чтобы этого не случилось. Мы предупредим
его. Не отчаивайся, Постум. Все в конце концов образуется. Я буду писать
тебе как можно чаще и посылать книги. Я не боюсь Ливии. Если письма не будут
до тебя доходить, знай, что их перехватывают. Внимательно гляди на седьмую
страницу любой книги, которая придет от меня. Когда мне надо будет сообщить
тебе что-нибудь по секрету, я напишу это молоком. Египтяне придумали такой
хитрый способ. Буквы становятся видны, только если подержать страницу над
огнем... Ой, слышишь, как хлопают двери? Тебе пора уходить. Они в конце
соседнего коридора.
На глазах Постума были слезы. Он нежно обнял меня, ничего больше не
говоря, и быстро вышел на балкон. Перелез через перила, помахал на прощанье
рукой и скользнул вниз по виноградной лозе, по которой сюда забрался. Я
услышал, как он бежит по саду, а через минуту раздались крики стражи.
7 г. н.э.
О том, что произошло за следующий месяц, а то и больше, я ничего не
помню. Я снова был болен, очень серьезно болен, никто не верил, что я
останусь в живых. К тому времени, как я стал поправляться, Германик был уже
на войне, а Постум лишен наследства и отправлен в пожизненное изгнание.
Остров, куда его сослали, назывался Планазия. Он находился в двенадцати
милях от Эльбы по направлению к Корсике и, на памяти людей, всегда был
необитаем. Однако там были каменные развалины каких-то древних строений, и
их приспособили под жилье Постуму и страже. По форме Планазия напоминала
треугольник, самая большая сторона которого была в пять миль длиной. Остров
этот -- скалистый, без единого дерева, посещали его лишь живущие на Эльбе
рыбаки и то лишь летом, когда они приезжали насаживать наживки в вершах для
омаров. По приказу Августа, боявшегося, что Постум подкупит кого-нибудь из
них и убежит, рыбакам запретили там появляться.
Тиберий был теперь единственным преемником Августа, за ним следовали
Германик и Кастор -- по женской линии, линии Ливии.
Если бы, описывая события последующих двадцати пяти с лишним лет, я
ограничился перечислением моих собственных поступков, это не заняло бы много
места на бумаге и было бы очень скучно читать: но вторая половина моей
биографии, та, где я играю более заметную роль, будет понятна только в том
случае, если я продолжу рассказ о моих родичах: Ливии, Тиберии, Германике,
Постуме, Касторе, Ливилле и всех остальных, а это отнюдь не будет скучным, я
вам обещаю.
Постум был в изгнании, Германик -- на войне, из друзей со мной остался
один Афинодор. Вскоре и он покинул меня и вернулся в родной Тарс. Как я мог
возражать против его отъезда, если он поехал туда по горячей и настоятельной
просьбе двух своих племянников, которые умоляли Афинодора помочь им
освободить город из-под ига правителя. Они писали, что этот правитель на
редкость ловко втерся в милость божественного Августа, и понадобится
свидетельство такого человека, как Афинодор, в чьей неподкупной честности
божественный Август не сомневается, чтобы убедить божественного Августа, что
изгнание правителя-тирана из города им заслужено. Афинодору удалось избавить
Тарс от этого кровопийцы, но вернуться в Рим, как он намеревался, он не
смог. Племянники нуждались в его помощи для переустройства на твердой основе
всего городского управления. Август, которому Афинодор отправил подробный
отчет о предпринятых им шагах, выказал ему свою благодарность и полное
доверие тем, что освободил Таре на пять лет от уплаты императорской дани. Я
регулярно переписывался с добрым стариком до самой его смерти, постигшей его
через два года после отъезда из Рима в возрасте восьмидесяти лет. Чтобы
почтить память Афинодора, в Тарсе учредили ежегодные празднества с
жертвоприношениями в его честь, во время которых именитые жители города по
очереди читали от первой до последней страницы его "Краткую историю Тарса",
начав на восходе солнца и кончая после заката.
Германик писал мне время от времени, но письма его были столь же
коротки, сколь нежны; хорошему командующему некогда писать письма родичам,
все время между активными военными действиями уходит у него на то, чтобы
лучше познакомиться с солдатами и офицерами, выяснить, каковы условия их
жизни, повысить их боеспособность и собрать сведения о расположении и планах
противника. Германик был один из самых добросовестных командующих, какие
когда-либо служили в римской армии, и пользовался даже большей любовью, чем
наш отец. Я очень гордился, когда он попросил меня сделать, причем как можно
скорее и тщательнее, краткую сводку из всех достоверных источников, какие я
смогу найти в библиотеках, об обычаях различных балканских племен, с
которыми он сражался, об обороноспособности и местоположении их городов, их
традиционной военной тактике и особенно о хитростях, применяемых ими в
партизанской войне. Он писал, что не может на месте добыть достаточно
достоверные сведения: Тиберий -- человек замкнутый, и то, что знает, держит
при себе. С помощью Сульпиция и небольшой группы архивариусов и
переписчиков, работавших круглые сутки, я сумел собрать те данные, которые
были ему нужны, и отправил их Германику ровно через месяц после того, как
получил его письмо. Я был еще более горд, когда вскоре после этого от
Германика пришел ответ, где он просил прислать двадцать экземпляров
рукописи, чтобы раздать их старшим офицерам, так как собранный мной материал
уже сослужил ему большую службу. Германик писал, что каждый абзац ясен по
смыслу и показывает существо дела; самыми полезными были разделы, где
приводились особые сведения о секретных межплеменных военных содружествах,
против которых в основном, а не против самих племен, и велась война, и те,
где перечислялись различные виды священных деревьев и кустов -- каждое племя
поклонялось своему виду, -- под чьей защитной кроной члены племени обычно
прятали запасы зерна, деньги и оружие, когда были вынуждены в спешке
покидать свои селения. Германик обещал рассказать Тиберию и Августу об
оказанной мной ценной услуге.
Однако вслух об этой моей работе упомянуто нигде не было, возможно,
потому, что, услышь противник об ее существовании, он изменил бы свою
тактику и расстановку сил. А теперь они полагали, что в их неудачах виноваты
предатели. Август наградил меня приватным образом, включив в коллегию
авгуров, но было ясно, что все, сделанное мной, он ставит в заслугу
Сульпицию, хотя тот не написал ни слова, лишь нашел для меня кое-какие
факты. Одним из главных моих источников был Поллион, чья кампания в Далмации
может служить образцом военного искусства: сражения, проведенные по всем
правилам, и блестящая работа разведки. Хотя его отчет о местных обычаях и
условиях имел полувековую давность, он помог Германику больше, чем примеры
из какой-либо более современной военной истории. Ах, если бы Поллион был
жив, чтобы услышать это от Германика собственными ушами! Я рассказал об этом
Ливию, и тот сердито ответил, что никогда не отказывал Поллиону в умении
писать компетентные военные учебники, -- он отказывал ему в титуле историка
в более высоком смысле этого слова.
Должен добавить, что, прояви я больше такта, Август, без сомнения,
похвалил бы меня в своей речи к сенату по завершении войны. Но мои ссылки на
его собственную балканскую кампанию были реже, чем они могли бы быть, если
бы он, как Поллион, написал о ней подробный отчет или если бы официальные
историки уделяли меньше места лести и больше -- беспристрастному описанию и
объяснению его побед и поражений. Я почти ничего не мог извлечь из этих
панегириков, и, читая мою книгу, Август, верно, почувствовал себя
оскорбленным. Он настолько искренно считал, будто от него зависит успех
войны, что на последние два сезона нынешней балканской кампании переехал из
Рима в городок на северо-восточной границе Италии, чтобы быть как можно
ближе к театру военных действий, и в качестве главнокомандующего римскими
армиями беспрестанно посылал Тиберию довольно бесполезные советы.
Я работал над биографией деда, той ее частью, где говорилось о роли,
которую он сыграл в гражданских войнах, но не успел далеко продвинуться
вперед -- мной было закончено всего два тома, -- как вновь был остановлен
Ливией. Она заявила, что я так же мало способен написать жизнеописание деда,
как жизнеописание отца, и что нечестно было начинать эту работу у нее за
спиной. Если я хочу с пользой применить свое перо, почему бы не избрать
такой предмет, который не допускает ложного понимания и истолкования фактов.
Например, такой, как преобразования в области религии, проведенные Августом
после умиротворения. Тема эта была не очень увлекательная, но ее ни разу еще
не рассматривали в подробностях, и я не имел ничего против того, чтобы
заняться ею. Религиозные реформы Августа были, за небольшим исключением,
превосходны: он возродил несколько жреческих общин, воздвиг восемьдесят два
храма в Риме и его окрестностях и пожертвовал деньги на их содержание,
обновил многочисленные старые храмы, приходившие постепенно в упадок, ввел
чужеземные культы ради приезжих из провинций и восстановил ряд интересных
старых народных праздников, которые мало-помалу, один за другим исчезли во
время гражданских войн за последние пятьдесят лет. Я досконально изучил
материал и завершил свой обзор за несколько дней до смерти Августа, шесть
лет спустя после того, как его начал. Труд мой занял сорок один том, каждый
в пять тысяч слов, но большую его часть составляли копии религиозных
эдиктов, поименные списки жрецов, перечисления даров, переданных в
сокровищницы храмов, и тому подобное. Самым ценным был вступительный том,
где говорилось о первобытном ритуале у римлян. Здесь я оказался в
затруднении, так как ритуальные реформы Августа базировались на данных,
полученных религиозной комиссией, которая работала спустя рукава. По всей
видимости, среди ее членов не было знатока стародавних обрядов, и в
результате -- в новые узаконенные священнодействия вкрался ряд ошибок,
возникших из-за грубого непонимания древних религиозных формул. Лишь тот,
кто изучали этрусский и сабинский языки, способен истолковать самые старые
из наших заклинаний, а я потратил немало времени, чтобы овладеть начатками
их обоих. В то время оставались в живых несколько крестьян, говоривших дома
по-сабински, и я упросил двух из них приехать в Рим, чтобы с их помощью
Паллант, бывший уже тогда моим секретарем, смог составить краткий словарь
сабинского языка. Я хорошо им за это заплатил. Каллона, лучшего из моих
секретарей, я отправил в Капую, чтобы он добыл материал для подобного
этрусского словаря у Арунта, жреца, снабдившего меня сведениями о Ларсе
Порсене, которые привели в восторг Поллиона и вызвали негодование Ливия. Эти
два словаря, которые я впоследствии дополнил и опубликовал, дали мне
возможность, к моему удовлетворению, прояснить ряд важных проблем,
касающихся древних религиозных культов, но я научился быть осторожным, и,
что бы я ни писал, это никак не ставило под вопрос эрудицию Августа или