Грэйвс Роберт. Я, Клавдий

симпатию, чем если он останется в Риме и будет оспаривать победу на поле
политической деятельности у Гая и Луция. (Историческая параллель стала бы
еще явственнее, если бы они умерли во время отсутствия Тиберия и Августу
вновь понадобилась бы его помощь). Поэтому Ливия обещала уговорить Августа
дать Тиберию отпуск на неопределенный срок и разрешить ему отказаться от
всех занимаемых им постов, но пожаловать ему почетный титул защитника народа
-- что обеспечит его неприкосновенность и помешает Гаю убить его, если тот
вздумает от него избавиться,
Ливии оказалось исключительно трудно сдержать свое обещание, ведь
Тиберий был самым способным министром Августа и самым его удачливым
военачальником, и в течение долгого времени старик отказывался смотреть на
просьбу жены всерьез. Но Тиберий ссылался на слабое здоровье и убеждал
Августа, что его отсутствие выведет Гая и Луция из затруднительного
положения, -- он признался, что пасынки с ним не в ладах. Август ничего не
желал слушать. Гай и Луций были еще мальчишки, лишенные опыта в военных и
государственных делах, и, начнись серьезные беспорядки в Риме, провинциях
или пограничных областях, от них будет мало проку. Август осознал, возможно,
впервые, что в чрезвычайных обстоятельствах Тиберий -- единственный, на кого
он сможет опереться. Но его сердило, что ему "помогли" это осознать. Он
ответил на просьбу Тиберия отказом и заявил, чтобы больше к нему с этим не
обращались. Поскольку у Тиберия не оставалось другого выхода, он пошел к
Юлии и с умышленной грубостью сказал ей, что брак их превратился в фарс и
ему противно находиться с ней в одном доме. Тиберий предложил ей отправиться
к Августу и пожаловаться, что ее негодяй муж плохо с ней обращается, и она
не будет счастлива, пока не разведется с ним. Август, сказал Тиберий, вряд
ли согласится, по семейным соображениям, на их развод, но, возможно, вышлет
его из Рима. Он готов отправиться в ссылку, лишь бы не жить с ней вместе.
Юлия решила забыть, что когда-то любила Тиберия. Он заставил ее много
страдать. Он не только пренебрегал ею, когда они бывали одни, но, как узнала
Юлия, начал понемногу приобретать те мерзкие привычки, из-за которых позже
его имя внушало такое отвращение всем добропорядочным людям. Поэтому Юлия
поймала его на слове и пожаловалась Августу в куда более сильных выражениях,
чем мог предвидеть Тиберий, тщеславно полагавший, будто она все еще,
несмотря ни на что, его любит. Августу всегда было трудно скрывать, что в
качестве зятя Тиберий ему не по душе -- это, естественно, поощряло
сторонников Гая, -- и теперь в ярости он принялся метаться по комнате,
обрушивая на Тиберия все ругательства, какие приходили ему на язык. Однако
он не преминул напомнить Юлии, что она сама во всем виновата, -- разве он,
Август, не предупреждал ее, каков Тиберий; послушалась бы отца -- не было бы
разочарования в муже. И хотя он очень любит и жалеет ее, расторгнуть их брак
он не может. О том, чтобы разорвать союз между его дочерью и пасынком, союз,
которому придавалось такое большое политическое значение, нечего и говорить;
Ливия, он уверен, увидит ЭТО в таком же свете. Тогда Юлия стала умолять его,
чтобы Тиберия по крайней мере отправили куда-нибудь на год или на два,
потому что ей невыносимо его присутствие даже на расстоянии в сто миль. На
это Август в конце концов согласился, и через несколько дней Тиберий уже был
на пути к Родосу, который он давным-давно выбрал как идеальное место для
жизни после отставки. Август, хотя и даровал ему по настоянию Ливии титул
трибуна -- защитника народа, ясно дал понять, что ничуть не опечалится, если
никогда больше не увидит его.
Никто, кроме главных персонажей этой трагикомедии, не знал, почему
Тиберий покинул Рим, и Ливия использовала нежелание Августа обсуждать этот
вопрос публично в интересах Тиберия. Она говорила своим друзьям "по
секрету", что Тиберий решил удалиться от дел в знак протеста против
скандального поведения сторонников Гая и Луция. Она добавляла, что Август
ему сочувствует и сначала отказался принять его отставку, обещая заставить
обидчиков умолкнуть, но Тиберий, по собственным его словам, не хотел
раздувать вражду между собой и сыновьями жены и подтвердил непреклонность
своего намерения тем, что голодал четыре дня. Чтобы поддержать этот фарс,
Ливия отправилась провожать Тиберия в Остию, римский порт, и умоляла его там
от имени Августа и своего собственного изменить решение. Она даже устроила
так, что все члены ее семьи -- маленький сын Тиберия Кастор, моя мать,
Германик, Ливилла и я -- приехали в Остию вместе с ней и усилили пикантность
ситуации, добавив наши мольбы к ее собственным. Юлия не появилась, и ее
отсутствие только подтвердило то впечатление, которое пыталась создать
Ливия) -- что жена стоит на стороне сыновей против мужа. Это была забавная и
хорошо поставленная сцена. Мать моя играла превосходно, трое детей, которых
как следует натаскали дома, произносили слова своей роли так, словно они шли
от самого сердца. Я растерялся и не мог выдавить из себя ни звука, пока
Ливилла не ущипнула меня, тогда я расплакался и произвел больший эффект, чем
все остальные. Мне было четыре года, когда все это случилось, и лишь когда
мне исполнилось двенадцать, Август был вынужден против своего желания
призвать дядю в Рим, где к тому времени произошли перемены в политической
жизни.
Теперь о Юлии. Она заслуживает куда большего сочувствия и симпатии, чем
она снискала в Риме. Хотя она любила удовольствия и развлечения, по природе
она была, полагаю, скромная, добросердечная женщина, единственная из моих
родственниц, у кого находилось для меня доброе слово. Я полагаю также, что
не имелось никаких оснований обвинять ее, как это делали впоследствии, в
том, будто она изменяла Агриппе, когда была за ним замужем. Все ее три сына
-- вылитые его копии. А произошло на самом деле вот что. Овдовев, она, как я
уже упоминал, влюбилась в Тиберия и уговорила Августа дозволить ей выйти за
него. Тиберий, в ярости от того, что ему пришлось развестись с Випсанией,
чтобы жениться на ней, держался с Юлией очень холодно. Она опрометчиво
обратилась за советом к Ливии, которой хоть и боялась, но доверяла. Ливия
дала ей приворотное зелье, сказав, что его надо пить целый год и тогда она
станет неотразимой для мужа; принимать его надо раз в месяц, в полнолуние, и
произносить при этом определенные молитвы Венере; об этом нельзя обмолвиться
ни одной душе, иначе снадобье потеряет свою благотворную силу и причинит ей
немалый вред. На самом деле Ливия дала Юлии -- очень жестокий поступок --
порошок из растертых зеленых мушек, которые водятся в Испании, и он так
подстегнул ее вожделение, что она словно обезумела. (В дальнейшем я объясню,
как я узнал об этом.) Какое-то время Юлия действительно разжигала страсть
Тиберия безудержной распущенностью, к которой побуждало ее любовное зелье,
вопреки ее врожденной скромности, но вскоре она надоела ему, и он отказался
делить с ней супружеское ложе. Под воздействием злого снадобья, принимать
которое, видимо, вошло у нес в привычку, Юлия была вынуждена удовлетворять
свое желание при помощи любовных связей с теми молодыми придворными, на
молчание и осмотрительность которых она могла положиться. Так было в Риме; в
Германии и Франции она соблазняла телохранителей Тиберия и даже германских
рабов, угрожая, если они колебались, обвинить их в том, что они сами
предлагали ей близость, а за это их запороли бы до смерти. Так как Юлия все
еще была красива, колебания, по-видимому, длились недолго.
После ссылки Тиберия Юлия позабыла осторожность, и вскоре весь Рим
узнал об ее похождениях. Ливия и словом ни о чем не обмолвилась Августу,
уверенная, что придет время и это дойдет до его ушей из какого-нибудь
другого источника. Но слепая любовь Августа к Юлии вошла в поговорку, и
никто не осмеливался ничего ему сказать. Через некоторое время люди решили,
что уж теперь-то Август все знает, и, раз прощает дочери ее поведение, тем
более следует молчать. Ночные оргии Юлии на Рыночной площади и даже на самой
ростральной трибуне вызывали возмущение всего Рима, однако прошло четыре
года, прежде чем у Августа открылись глаза. Только тогда он услышал всe, и
не от кого-нибудь, а от родных сыновей Юлии -- Гая и Луция, которые пришли к
нему вдвоем и возмущенно спросили, долго ли еще он намерен позволять их
матери позорить собственное его имя и имя своих внуков. Они понимают,
сказали юноши, что забота о репутации семьи заставляет Августа быть
терпеливым с дочерью, но всякому долготерпению должен быть предел. Что им --
ждать, пока мать одарит их кучей братьев-ублюдков от разных отцов? Когда на
ее выходки будет официально обращено внимание? Август слушал с ужасом и
удивлением и долгое время лишь молча глядел на них, широко раскрыв глаза и
беззвучно шевеля губами. Наконец к нему вернулся голос, и он, задыхаясь,
позвал Ливию. Гай и Луций повторили все слово в слово в ее присутствии;
Ливия сделала вид, будто плачет, и сказала, что последние три года Август
сознательно пропускал правду мимо ушей, и это было ее самой большой печалью.
Несколько раз, сказала Ливия, она собиралась с духом, чтобы поговорить с
ним, но ей было совершенно ясно, что он не хочет слышать от нее ни единого
слова. "Я была уверена, что ты все знаешь, но вопрос этот слишком больной,
чтобы обсуждать его даже со мной..." Август, стиснув виски, со слезами
отвечал, что до него не доходили никакие слухи и он не питал ни о чем
никаких подозрений, будучи уверенным в том, что его дочь -- самая
добродетельная женщина Рима. Почему же тогда, спросила Ливия, Тиберий
добровольно удалился на Родос? Может быть, ему нравится жить в изгнании?
Нет, он уехал потому, что был не в силах обуздать распутство жены и
огорчался тем, что Август, как он полагал, закрывает на это глаза. Поскольку
Тиберий не хотел восстанавливать против себя Гая и Луция, ее сыновей,
обращаясь к Августу за разрешением о разводе, что ему еще оставалось, как не
покинуть пристойным образом Рим?
Разговор о Тиберии пропал зря, Август накинул полу тоги на голову и
ощупью направился в свою спальню, где заперся и оставался там, никого, даже
Ливию, к себе не пуская, целых четыре дня, в течение которых он не ел, не
пил и не спал и даже ни разу не брился, что было еще большим доказательством
глубины его горя. Наконец Август дернул шнур, который проходил через
отверстие в стене в комнату Ливии: серебряный звоночек зазвонил. Ливия
поспешила к нему, придав лицу любящее, заботливое выражение; Август, все еще
не доверяя голосу, написал на вощеной табличке одну фразу по-гречески:
"Пусть ее отправят в пожизненное изгнание, но не говорят мне куда". Он
протянул Ливии перстень с печатью, чтобы она написала в сенат письмо от его
имени, рекомендуя изгнание Юлии. (Эта печать, между прочим, представляла
собой большой смарагд, на котором была вырезана голова Александра
Македонского в шлеме, и была похищена из его гробницы вместе с мечом,
нагрудником и прочей амуницией героя. Август пользовался этой печатью по
настоянию Ливии, хотя и не без колебаний, так как сознавал, что это слишком
самонадеянно с его стороны. Но однажды ему приснился сон: сердито
нахмурившись, Александр отсек ему палец, на котором был перстень. Тогда
Август сделал себе собственную печатку: рубин из Индии, обработанный
знаменитым золотых дел мастером Диоскуридом, которую наследники Августа
носили как знак их верховной власти).
Ливия написала письмо сенату в очень сильных выражениях. Она сочинила
его, следуя стилю самого Августа, которому было нетрудно подражать, так как
он всегда предпочитал ясность изяществу, например, сознательно повторял одно
и то же слово в предложении вместо того, чтобы подыскивать синоним или
использовать перифразу (как это обычно принято в изящной словесности), и
имел склонность злоупотреблять предлогами. Ливия не показала письмо Августу
и послала его прямо в сенат, который тут же вынес решение о пожизненной
ссылке Юлии. Ливия перечислила ее проступки в таких подробностях и выразила,
якобы от лица Августа, такое к ним отвращение, что лишила его всякой
возможности изменить впоследствии свой приговор и просить сенат вернуть Юлию
в Рим. Попутно Ливия обстряпала неплохое дельце, представив в качестве
любовников Юлии трех или четырех человек, погубить которых было в ее
интересах. Среди них был один из моих дядьев, Юл, сын Антония, к которому
Август весьма благоволил ради Октавии и сделал его консулом. Назвав его имя
в письме к сенату, Ливия всячески подчеркивала, какой неблагодарностью он
отплатил своему благодетелю, и намекала, что у них с Юлией был сговор
захватить верховную власть. Юл наложил на себя руки. Я думаю, что обвинение
в заговоре не имело под собой оснований, но как единственный оставшийся в
живых сын Антония от Фульвии (Антилла, старшего его сына, Август убил сразу
же после того, как Антоний покончил с собой, а двое других, Птоломей и
Александр, сыновья Антония от Клеопатры, умерли в детстве) и как бывший
консул и муж сестры Марцелла, с которой развелся Агриппа, Юл казался Ливии
опасным. Недовольство народа Августом часто выражалось в сожалениях, что не
Антоний выиграл битву при Акции. Остальные, кого Ливия обвинила в любовной
связи с Юлией, были отправлены в изгнание.
Неделю спустя Август спросил у Ливии, был ли принят "определенный
указ", -- он теперь никогда не называл Юлию по имени и даже редко упоминал о
ней окольным путем, хотя было ясно, что он беспрестанно о ней думает. Ливия
сказала ему, что "определенное лицо" было приговорено к пожизненному
заключению на острове и уже находится на пути туда. Услышав это, Август
опечалился еще больше, ведь Юлия не совершила единственного порядочного
поступка, который ей оставался, а именно не покончила жизнь самоубийством.
Ливия упомянула, что Феба, камеристка Юлии и главная ее наперсница,
повесилась, как только указ об изгнании был обнародован. Август сказал:
"Хотел бы я быть отцом Фебы". Еще две недели после того он не выходил из
дворца. Я хорошо помню этот ужасный месяц. Нам, детям, по приказу Ливии было
ведено надеть траур и не позволялось ни играть, ни шуметь, ни улыбаться.
Когда мы снова увидели Августа, он выглядел постаревшим на десять лет, и
прошло много времени, прежде чем он решился посетить площадку для игр в
школе мальчиков или хотя бы возобновить утренние физические упражнения,
состоявшие из ежедневной прогулки быстрым шагом по саду вокруг дворца, а
затем бега по дорожке с препятствиями.
Ливия сразу же сообщила все новости Тиберию. По ее подсказке он написал
Августу два или три письма, умоляя, подобно ему самому, простить Юлию и
говоря, что, хотя она и была ему плохой женой, он хочет, чтобы все
имущество, какое он когда-либо ей передавал, осталось в ее владении. Август
не ответил. Он был убежден, что холодность и жестокость Тиберия к Юлии и
пример безнравственности, который он ей подал, были причиной ее падения.
Август не только не вызвал Тиберия в Рим, но отказался продлить срок его
полномочий трибуна, когда тот истек в конце следующего года.
Существует солдатская походная песня, которая называется "Три печали
сиятельного Августа", написанная в грубом трагикомическом духе, типичном для
военного лагеря, которую много лет спустя после изгнания Юлии пели полки,
расквартированные в Германии. В ней говорится о том, что сперва Август
горевал о Марцелле, затем о Юлии, а затем о полковых орлах, утерянных Варом.
Горевал глубоко о смерти Марцелла, еще глубже -- о позоре Юлии, но глубже
всего -- об орлах, потому что с каждым орлом исчезал целый полк самых
храбрых римских солдат. В песне, состоящей из многих куплетов, оплакивается
злосчастная судьба семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого полков,
которые, когда мне было девятнадцать лет, попасти в засаду в глухом
болотистом лесу и были уничтожены германцами, и говорится, что, получив
известие об этом не имеющем себе равных несчастье, Август стал биться
головой о стену:
Колотясь башкой о стенку,
Август поднял страшный рев:
"Вар, Вар, Вар, о Вар Квинтиллий,
Возврати моих орлов!"

Разорвал он одеяло,
Разорвал две простыни:
"Вар, Вар, Вар, о Вар Квинтиллий,
Мне полки мои верни!"
В следующих куплетах поется, что Август никогда не давал новым полкам
номера тех трех, которые погибли в Германии, и на их месте в армейском
списке был пробел. Автор песни заставляет Августа поклясться, что жизнь
Марцелла и честь Юлии для него ничто по сравнению с жизнью и честью его
солдат и что душа его не найдет покоя, "как блоха на очаге", пока все три
орла не будут отвоеваны и положены в Капитолии. Но хотя с тех пор германцы
терпели поражение за поражением, никто еще не обнаружил "насеста", где
сидели орлы, -- так хорошо эти трусы сумели их запрятать. Таким вот образом
войска принижали горе Августа из-за Юлии, но я думаю, что на каждый час, что
он горевал об орлах, приходился целый месяц, когда он горевал о дочери.
Август не хотел знать, куда ее выслали, потому что тогда он бы
постоянно обращался мыслями к этому месту и вряд ли смог бы удержаться и не
навестить ее. Так что Ливии ничто не мешало дать волю своей мстительности.
Юлию лишили вина, косметики, хорошей одежды -- вообще всех предметов
роскоши, стражей ей служили евнухи и старики. Ей не было разрешено принимать
посетителей, она должна была каждый день прясть пряжу, как в детстве.
Остров, куда ее сослали, находился у берегов Кампаньи. Он был очень
маленький, и Ливия намеренно усилила страдания Юлии, держа там год за годом
без смены одну и ту же стражу; естественно, стражники винили пленницу за то,
что оказались сосланы на этот одинокий гнилой остров. Единственный, кто
хорошо показал себя в этой некрасивой истории, -- мать Юлии, Скрибония, с
которой, как вы помните, Август развелся, чтобы жениться на Ливии. Много лет
она вела уединенную жизнь вдали от мира и была сейчас очень стара, но она не
побоялась пойти к Августу и попросить разрешения разделить изгнание дочери.
Скрибония сказала ему в присутствии Ливии, что дочь забрали у нее сразу же
после рождения, но она всегда обожала ее на расстоянии и теперь, когда весь
свет отвернулся от ее милой девочки, она хочет показать, какова любовь
истинной матери. Она считает, что бедное дитя ни в чем не виновато: ее
поставили в очень трудное положение. Ливия презрительно расхохоталась, но
чувствовала себя, должно быть, довольно неловко. Совладав со своими
чувствами, Август знаком показал, чтобы просьба Скрибонии была выполнена.
Пять лет спустя, в день рождения Юлии, Август вдруг спросил Ливию:
-- А остров большой?
-- Какой остров? -- сказала Ливия.
-- Остров... на котором живет несчастная женщина.
-- О, несколько минут пути от одного конца до другого, я полагаю, --
сказала Ливия с нарочитой небрежностью.
-- Несколько минут! Ты шутишь?
Август думал, что Юлия живет на каком-нибудь большом острове вроде
Кипра, или Лесбоса, или Корфу. Помолчав немного, он спросил:
-- Как он называется?
-- Пандатерия.
-- Что? О, боже, эта дыра? Как жестоко! Пять лет на Пандатерии!
Ливия сурово взглянула на него и сказала:
-- Ты, верно, хочешь, чтобы она вернулась в Рим?
Тогда Август подошел к висевшей на стене карте Италии, выгравированной
на тонком листе золота, с драгоценными камнями на месте городов. Он не мог
говорить и лишь указал пальцем на Регий, живописный греческий город у
Мессинского пролива.
Юлию перевезли в Регий, где ей была предоставлена большая свобода и
даже позволялось принимать посетителей, -- но тот, кто хотел ее повидать,
должен был сперва обратиться за разрешением лично к Ливии, объяснить, какое
у него дело к Юлии, и заполнить подробный пропуск, который шел к Ливии на
подпись, где указывался цвет волос и глаз его владельца, перечислялись все
особые приметы и шрамы, чтобы никто другой не мог воспользоваться этим
документом. Мало кто хотел подвергаться этой процедуре. Дочь Юлии Агриппина
попросила разрешения поехать к матери, но Ливия отказала -- по ее словам, из
соображений нравственности: Юлия могла плохо повлиять на дочь. Юлию
по-прежнему держали в строгости, рядом не было ни одного друга, так как
Скрибония умерла от лихорадки на Пандатерии.
Несколько раз, когда Август шел по улицам Рима, горожане кричали ему:
"Верни свою дочь! Она достаточно страдала! Верни свою дочь!" Это было очень
тяжело для Августа. Однажды он даже велел страже схватить двух человек,
которые кричали громче других, и сказал им сурово, что Юпитер их накажет и
допустит, чтобы жены и дочери обманули и опозорили их. Эти выходки говорили
не столько о жалости к Юлии, сколько о вражде к Ливии, которую все
справедливо винили в суровости наказания и в том, что из-за ее искусной игры
на гордости Августа он не позволяет себе смягчиться.
Что до Тиберия, то его удобный большой остров год-два вполне его
устраивал. Климат там превосходный, еда хороша, и у дяди было предостаточно
свободного времени, чтобы возобновить свои литературные занятия. Стиль его
греческой прозы весьма неплох, и он написал несколько изящных незатейливых
греческих элегий в подражание таким поэтам, как Эвфорион и Парфений. Они
где-то у меня есть. Не один час у Тиберия уходил на дружеские диспуты с
членами тамошних философских школ. Он увлекся классической мифологией и
нарисовал огромную генеалогическую схему в виде концентрических кругов,
пронзенных линиями родства, которые расходились лучами от нашего самого
первого предка Хаоса, породившего Отца Время, и достигали наружной
окружности, усеянной нимфами, царями и героями. Работая над этой схемой,
Тиберий не раз ставил в тупик экспертов по генеалогии такими, к примеру,
вопросами: "Как звали бабку Гектора по материнской линии?" или: "Был ли у
Химеры отпрыск мужского пола?", а затем предлагал им привести
соответственные стихи кого-либо из древних поэтов в подтверждение ответа.
Между прочим, как раз воспоминание об этой таблице, находящейся сейчас в
моем владении, вызвало знаменитую шутку моего племянника Калигулы по адресу
Августа: "О да, он приходится мне двоюродным дедом. Мы были точно в таком
родстве, как пес Цербер с Аполлоном". По правде говоря, если подумать,
Калигула здесь ошибается. Вам не кажется, нет? Двоюродным дедом Аполлона был
Тифон, согласно одним авторитетным источникам -- отец, согласно другим --
дед Цербера. Но раннее генеалогическое древо богов так запутано и так
изобилует кровосмесительными союзами -- сын с матерью, брат с сестрой, --
что, возможно, Калигула и доказал бы свою правоту.
Так как Тиберий был народный трибун, жители Родоса смотрели на него со
страхом и почтением, и должностные лица провинции, плывущие на Восток, где
их ждал какой-нибудь пост, или возвращавшиеся оттуда, не забывали сделать
крюк на своем пути, чтобы нанести ему визит и засвидетельствовать почтение.
Но Тиберий настаивал на том, что он -- просто частное лицо, отклонял любые
публичные почести и обычно обходился без положенных ему телохранителей.
Только однажды он употребил власть, которую давало его звание: арестовал и
присудил к месячному тюремному заключению молодого грека, который во время
грамматического диспута, где Тиберий был председателем, пытался пренебречь
его замечаниями. Дядя держался в хорошей форме, благодаря тому что ездил
верхом и занимался упражнениями в гимнастическом зале, и был в курсе всех
дел в Риме -- Ливия каждый месяц присылала ему письмо с последними
новостями. Кроме дома, в главном городе острова ему принадлежала небольшая
вилла неподалеку, выстроенная на высоком мысу, господствующем над морем.
Вверх по утесу к вилле шла потайная тропинка, по которой его доверенный
вольноотпущенник, человек большой физической силы, проводил к Тиберию всяких
сомнительных личностей -- проституток, педерастов, гадалок, магов, -- с
которыми он обычно коротал вечера. Говорили, будто очень часто эти его
гости, если Тиберий был ими недоволен, почему-то оступались на обратном пути
и падали в море.
Я уже упоминал, что Август отказался вновь утвердить Тиберия на посту
трибуна, когда истекло пять лет. Можно представить, что это поставило того в
очень неловкое положение на Родосе, где он не пользовался особой
популярностью; увидев, что дядя лишен своих телохранителей, судейской власти
и права личной неприкосновенности, родосцы сперва стали обращаться с ним с
фамильярностью, а затем и с пренебрежением. Например, один известный
греческий учитель философии, к которому Тиберий обратился за разрешением
посещать его занятия, ответил, что у него нет сейчас свободных мест, пусть
зайдет через неделю, возможно, тогда место и освободится. Затем Ливия
сообщила дяде, что Гая послали губернатором в Малую Азию. Но, хотя он был
совсем недалеко, в Хиосе, Гай не заехал на Родос и не нанес Тиберию
ожидаемого визита. Тиберий слышал от кого-то из друзей, что Гай верит в
ложные слухи, которые ходят по Риму, будто он, Тиберий, и Ливия составили
заговор, чтобы поднять в войсках восстание, и что кто-то из свиты Гая даже
предложил на публичном пиру, где все порядочно выпили, что он сплавает на
Родос и привезет обратно голову "ссыльного". Гай сказал тому, что "ссыльный"