Страница:
этрусском, а не на греческом или латинском языке? Может быть, кто-нибудь
видел другое, более убедительное знамение? Одно дело -- издавать декрет о
введении новых богов в невежественных азиатских провинциях, другое --
приказывать образованным гражданам Рима поклоняться одному из их числа,
пусть самому выдающемуся; тут уважаемому собранию нужно хорошенько подумать.
Вполне возможно, что этим обращением к гордости и здравому смыслу римлян
Галлу удалось бы задержать законопроект, если бы не некий Аттик, один из
старших магистратов. Поднявшись с важным видом, он заявил, что, когда тело
Августа сжигали на Марсовом поле, он заметил, как с неба спустилось облако,
и дух умершего вознесся на нем так точно, как, согласно преданию, вознеслись
духи Ромула и Геркулеса. Он клянется всеми богами, что говорит правду.
Речь Аттика была встречена громовыми рукоплесканиями, и Тиберий
торжествующе спросил, хочет ли Галл еще что-нибудь сказать. Галл ответил,
что хочет. Он вспомнил, сказал он, другое раннее предание о смерти и
исчезновении Ромула, которое приводится в трудах самых серьезных историков в
противовес версии их уважаемого друга Аттика, в чьей правдивости он отнюдь
не сомневался, а именно: Ромула так ненавидели за тиранию, которой он
подверг свободный народ, что однажды, воспользовавшись внезапным туманом,
сенаторы убили его, разрезали на куски и вынесли эти куски под тогами.
-- Ну а Геркулес? -- поспешно спросил кто-то.
Галл сказал:
-- Сам Тиберий в своей блестящей речи на похоронах возражал против
сравнения Августа с Геркулесом. Вот его собственные слова: "Геркулес в
детстве сражался только со змеями и даже в зрелом возрасте -- с одним-двумя
оленями, диким кабаном, которого он убил, и львом, и убивал он их неохотно,
по приказу, а Август сражался не с дикими зверями, а с людьми, и делал это
по собственной воле". И так далее, и тому подобное. Но я возражаю против
сравнения по другой причине: дело в обстоятельствах смерти Геркулеса.
Затем Галл сел. Намек был ясен всем, кто взял бы на себя труд подумать,
ибо, согласно преданию, Геркулес умер от яда, которым был пропитан плащ,
посланный ему женой.
Но предложение все равно прошло, и Август был обожествлен. В Риме и
ближайших городах ему возвели храмы, была основана новая коллегия жрецов,
отправляющих там богослужения, а Ливия, которой сенат тогда же пожаловал
почетные имена Юлии и Августы, была назначена его верховной жрицей. Аттик
получил от Ливии в награду десять тысяч золотых и был принят в новую
коллегию без вступительного взноса. Я тоже был назначен жрецом Августа, но
мне пришлось внести взнос больший, чем у всех прочих, -- ведь я был внуком
Ливии. Никто не осмеливался спросить, почему вознесения Августа не видел
никто, кроме Аттика. Самым забавным было то, что в ночь перед похоронами
Ливия велела спрятать на верхушке погребального костра клетку с орлом,
которую сразу, как только зажгут костер, должны были потихоньку открыть,
дернув снизу за веревку. Взлетевший орел был бы принят всеми за дух Августа.
К сожалению, чудо не удалось. Дверцу клетки заело. Вместо того, чтобы это
скрыть, пусть бы орел сгорел, -- офицер, которому была поручена вся
операция, влез на погребальный костер и открыл клетку своими руками. Ливия
была вынуждена сказать, что орла освободили по ее приказанию, это, мол,
символический акт.
Я не буду писать о похоронах Августа, хотя более великолепных похорон в
Риме не было, мне придется ограничиться лишь самыми важными событиями: я
заполнил более тринадцати свитков лучшей бумаги -- с новой бумажной фабрики,
где я совсем недавно поставил новое оборудование, -- а одолел лишь треть
моей истории. Но о том, что было написано в завещании Августа, я умолчать не
могу; все с интересом и нетерпением ждали, когда его прочтут, но ничье
нетерпение не могло сравниться с моим, и вот почему.
За месяц до смерти Август неожиданно появился в дверях моего кабинета
-- он навещал мою мать, поправлявшуюся после долгой болезни, -- и, отпустив
свою свиту, завел со мной бессвязный разговор, не глядя на меня и держась
так робко, словно он -- Клавдий, а я -- Август. Он взял книгу моей "Истории"
и прочел абзац.
-- Превосходно написано, -- сказал он. -- А когда вся работа будет
закончена?
-- Через месяц, а то и раньше, -- ответил я.
Август поздравил меня и сказал, что прикажет устроить публичное чтение
за его счет и пригласит на него друзей. Я был крайне удивлен, а Август
продолжал беседу дружеским тоном и спросил, не предпочту ли я, чтобы мою
книгу читал профессиональный чтец и ее смогли оценить по заслугам: читать на
публике свое произведение всегда неловко -- даже твердокаменный старик
Поллион признавался ему, что всегда при этом нервничает. Я поблагодарил
Августа от всего сердца и сказал, что, конечно, профессионал будет куда
уместнее на публичных чтениях, если моя работа вообще заслуживает такой
чести.
Тут Август вдруг протянул ко мне руку:
-- Клавдий, ты не таишь против меня зла?
Что я мог ответить ему? У меня на глазах выступили слезы, и я
пробормотал, что я глубоко почитаю его и что он никогда не сделал мне ничего
плохого, -- с чего бы я стал таить против него зло?
-- Да, -- сказал Август со вздохом, -- но, с другой стороны, и ничего
хорошего, чтобы вызвать твою любовь. Подожди еще несколько месяцев, Клавдий,
я надеюсь, мне удастся завоевать и любовь твою, и благодарность. Германик
говорил со мной о тебе. Он сказал, что ты верен трем вещам: Риму, друзьям и
истине. Я был бы очень горд, если бы Германик сказал то же самое обо мне.
-- Германик не просто любит тебя, он поклоняется тебе, как божеству, --
сказал я. -- Он часто говорил мне об этом.
Лицо Августа просияло:
-- Честное слово? Я счастлив. Значит, теперь, Клавдий, нас связывают
крепкие узы -- хорошее мнение Германика. А пришел я к тебе, чтобы сказать
вот что: я очень плохо обращался с тобой все эти годы, и я искренне сожалею
об этом, ты увидишь, теперь все изменится. -- И процитировал по-гречески: --
"Ранивший исцелит".
И с этими словами обнял меня. Повернувшись, чтобы уйти, Август
проговорил через плечо:
-- Я только что был у весталок и сделал несколько важных изменений в
документе, который у них хранится, и, поскольку произошло это частично из-за
тебя, твое имя тоже заняло в этом документе более видное место, чем раньше.
Но -- ни звука!
-- Можешь положиться на меня. -- сказал я.
Фраза Августа могла значить лишь одно: что он поверил рассказу Постума,
переданному ему Германиком с моих слов, и восстановил его в завещании,
находившемся у весталок, в качестве своего преемника и что я тоже буду
награжден за верность Постуму. В то время я, естественно, не знал о поездке
Августа на Планазию, но надеялся в душе, что Постума вернут в Рим и примут
здесь с честью. Мои надежды не сбылись. Поскольку Август держал новое
завещание, подписанное лишь Фабием Максимом и несколькими престарелыми
жрецами, в секрете, было нетрудно утаить его в пользу завещания, сделанного
за шесть лет до того, в то самое время, когда Август лишил Постума права
наследования. Начало этого завещания звучало так: "Ввиду того, что злая
судьба отняла у меня моих сыновей Гая и Луция, я желаю, чтобы моими
наследниками в первой степени стали Тиберий Клавдий Нерон Цезарь -- в
размере двух третей моего состояния и моя возлюбленная жена Ливия -- в
размере одной трети, если сенат, учитывая ее заслуги перед государством,
великодушно позволит ей в виде исключения получить в наследство такое
имущество (превышающее установленную законом сумму наследства, оставляемого
вдове)". Во второй степени -- то есть в случае, если упомянутые ранее
наследники умрут или по другой какой-нибудь причине не смогут наследовать
ему -- Август называл тех своих внуков, которые принадлежали к роду Юлиев и
не навлекли на себя общественного позора, значит, речь шла о Германике --
как приемном сыне Тиберия и муже Агриппины, самой Агриппине, их детях, а
также Касторе, Ливилле и их детях. Постума в их числе не было. Из них Кастор
должен был получить одну треть, а Германик с семьей -- две трети всего
состояния. В третьей степени в завещании были поименованы различные сенаторы
и дальние родственники, но это было скорее знаком расположения, чем реальным
подарком. Август не мог ожидать, что он переживет столько наследников первой
и второй степени. Наследники третьей степени были разбиты на три группы:
первые десять человек должны были разделить между собой половину имущества,
следующие пятьдесят должны были разделить треть имущества и третья группа,
где было еще пятьдесят человек, должна была получить оставшуюся шестую
часть. Последним именем в этом последнем списке последней степени
наследования было имя Тиберия Клавдия Друза Нерона Германика, другими
словами -- Клав-Клав-Клавдия, или идиота Клавдия, или, как сыновья Германика
все чаще называли меня, "бедного дяди Клавдия", а именно: мое собственное. В
завещании не упоминались ни Юлия, ни Юлила, за исключением одного пункта,
где Август запрещал после их смерти хоронить урны с их прахом в своей
усыпальнице.
Хотя за последние двадцать лет Август получил по завещаниям старых
друзей большие деньги -- около ста сорока миллионов золотых -- и был крайне
бережлив в частной жизни, он столько потратил на строительство храмов и
общественные работы, на вспомоществование и на зрелища для населения, на
пограничные войны (когда военная казна была пуста) и на прочие
государственные нужды, что от этих ста сорока миллионов и личного его
немалого достояния, собранного из различных источников, осталось для
завещательного отказа всего около пятнадцати миллионов, большая часть в виде
недвижимости, которую трудно было реализовать. В это количество, однако, не
входили некоторые значительные суммы, лежавшие в мешках отдельно от
остального имущества в подвалах Капитолия, которые Август оставил, чтобы
отказать их по завещанию союзным царям, сенаторам, всадникам и прочим
гражданам Рима. Они составляли еще два миллиона. Была также отложена сумма
на похоронные издержки. Все были удивлены незначительностью его имущества, и
по городу поползли неприятные слухи. Лишь когда душеприказчики предъявили
счета Августа, всем стало ясно, что тут нет никакого мошенничества. Римляне
были весьма недовольны, что им досталось всего ничего, и когда в честь
Августа за общественный счет показывали посвященную ему пьесу, актеры
взбунтовались, такую нищенскую субсидию дал сенат, -- один из них даже
отказался выйти на сцену за предложенную ему плату. О недовольстве в армии я
расскажу в скором времени. Сперва о Тиберии.
Август сделал Тиберия своим соправителем и наследником, но он не мог
оставить ему империю, во всяком случае, не мог сказать об этом напрямик. Он
мог только рекомендовать Тиберия сенату, к которому сейчас вернулась вся
власть, бывшая раньше в руках Августа. Сенат не любил Тиберия и не хотел,
чтобы он стал императором, но Германика, которого они избрали бы, будь у них
такая возможность, не было в Риме. А отказать Тиберию в его притязаниях было
не так легко.
Поэтому никто не осмеливался упоминать какое-либо другое имя, кроме
имени Тиберия, и когда консулы предложили просить его взять на себя функции
Августа, это было принято единогласно. Тиберий дал неопределенный ответ,
сказав, что он не честолюбив, а ответственность, которую они на него
возлагают, огромна. Одному лишь божественному Августу была по силам такая
гигантская задача, и, по его мнению, лучше было бы разделить все обязанности
Августа на три части и тем самым разделить ответственность.
Сенаторы, стремясь снискать его благосклонность, возражали, что за
прошлое столетие уже не раз прибегали к триумвирату -- правлению трех -- и
что единственным спасением от гражданских войн, к которым это приводило,
оказалось единовластие. Последовала позорная сцена. С притворными слезами и
вздохами сенаторы обнимали колени Тиберия, умоляя не отказывать им в
просьбе. Чтобы положить этому конец, Тиберий сказал, что отнюдь не
уклоняется от государственной службы -- у него этого и в мыслях нет, -- но
по-прежнему считает, что все бремя власти ему одному не по плечу. Он уже
далеко не молод, ему пятьдесят шесть лет, и у него плохое зрение. Но он
возьмет на себя любую часть правления, которую ему поручат. Вся эта комедия
разыгрывалась для того, чтобы никто не мог упрекнуть его, что он рвется к
кормилу государства, и в особенности для того, чтобы показать Германику и
Постуму (где бы он ни был), насколько прочно положение Тиберия в Риме.
Тиберий боялся Германика, чья популярность в армии была куда большей, чем
его собственная. Он не думал, будто Германик стремится захватить империю для
себя самого, но допускал, что, узнав об утаенном завещании, он попытается
восстановить Постума в его наследственных правах и даже сделать его третьим
-- Тиберий, Германик и Постум -- участником нового триумвирата. Агриппина
была привязана к Постуму, а Германик во всем следовал ее совету, как Август
-- совету Ливии. Стоит только Германику войти в Рим во главе своих войск, и
сенат будет единодушно приветствовать его, это Тиберий знал. Что он теряет?
В самом худшем случае теперешнее скромное поведение позволит ему спасти свою
жизнь и с честью уйти на покой.
Сенаторы поняли, что на самом деле Тиберий хочет того, от чего смиренно
отказывается, и собирались было возобновить свои мольбы, когда Галл прервал
их:
-- Хорошо, Тиберий, -- сказал он деловым тоном, -- так какую именно
часть правления ты желал бы получить?
Тиберий смешался от такого бестактного и непредвиденного вопроса.
Помолчав немного, он сказал:
-- Один и тот же человек не может и делить, и выбирать, и, даже будь
это возможно, согласитесь, было бы нескромно с моей стороны выбирать или
отвергать ту или иную часть государственного руководства, когда, как я уже
объяснял, хочу я лишь одного -- чтобы меня вообще освободили от него.
Галл решил использовать его ответ в своих целях:
-- Единственно возможное деление империи могло бы быть таково: первое
-- Рим и Италия, второе -- армия, третье -- провинции. Что из этого ты
выбираешь?
Тиберий молчал, и Галл продолжал:
-- Прекрасно. Я знаю, что на этот вопрос нет ответа. Поэтому-то я и
задал его. Своим молчанием ты признал, что делить на три части
административную систему, которая была создана и согласована так, чтобы все
нити сходились к одному лицу, чистая глупость. Или мы должны вернуться к
республиканской форме правления, или придерживаться единовластия. Говорить о
триумвирате -- значит попусту тратить время сената, решившего, по-видимому,
этот вопрос в пользу единовластия. Тебе предложили империю. Бери или
отказывайся.
Другой сенатор, друг Галла, сказал:
-- Как народный трибун ты обладаешь правом наложить вето на предложение
консулов. Если ты действительно против единовластия, тебе бы следовало
воспользоваться этим правом еще полчаса назад.
Поэтому Тиберий был вынужден извиниться перед сенатом и сказать, что
неожиданность и внезапность их предложения застали его врасплох; это,
конечно, большая честь, но нельзя ли ему еще немного подумать над ответом.
Сенат отложил заседание, и на следующих сессиях Тиберий соизволил принять
одну за другой все должности Августа. Однако он никогда не употреблял
завещанное ему имя "Август", кроме как в письмах чужеземным царям, и следил,
чтобы ему не вздумали оказывать божественные почести. Было и еще одно
объяснение его осторожности, а именно: то, что Ливия похвалялась во
всеуслышание, будто Тиберий получает империю в подарок из ее рук. Сделала
она это не только, чтобы укрепить свое положение вдовы Августа, но и желая
предупредить Тиберия, что если ее преступления когда-либо выйдут наружу, он
будет считаться ее сообщником, ведь он и никто другой в первую очередь
извлек из них выгоду. Естественно, Тиберий хотел показать, что ничем ей не
обязан, и империя навязана ему сенатом против его желания.
Сенат расточал Ливии льстивые комплименты и был готов воздать ей самые
неслыханные почести. Но, будучи женщиной, Ливия не могла присутствовать при
дебатах в сенате и была теперь официально под опекой Тиберия, ведь он стал
главой рода Юлиев. Поэтому, отказавшись от титула "Отец отчизны", Тиберий от
имени Ливии отказался от предложенного ей титула "Мать отчизны" на том
основании, что скромность не позволяет ей его принять. При всем том Тиберий
очень боялся Ливии и поначалу полностью зависел от нее, так как лишь Ливия
могла познакомить его с секретами имперской системы. И вопрос был не только
в том, чтобы ориентироваться в заведенном порядке. В руках Ливии были досье
на каждого сенатора и всадника, имеющих в Риме какой-то вес, и на
большинство высокопоставленных женщин, всевозможные донесения секретной
службы, личная переписка Августа с союзными царьками и их родственниками,
копии изменнических писем, перехваченных, а затем переданных адресату,
причем все это -- зашифрованное, так что без помощи Ливии Тиберий ничего не
мог прочитать. Но он знал также, что и мать от него зависит. Между ними было
соглашение о сотрудничестве, но каждый остерегался другого. Ливия даже
поблагодарила Тиберия, когда он отверг предложенный ей титул "Мать отчизны",
он, мол, поступил совершенно правильно, а Тиберий в ответ пообещал, что
сенат примет большинством голосов любой титул, какой ей приглянется, как
только их положение станет достаточно прочным. В знак своей преданности
матери Тиберий подписывал все государственные бумаги двумя именами: своим и
ее. А Ливия, со своей стороны, дала ему ключ к шифру, однако лишь к общему,
а не особому, секрет которого, как она утверждала, умер вместе с Августом. А
все досье были написаны как раз этим особым шифром.
Перейдем теперь к Германику. Когда в Лионе он услышал о смерти Августа
и о пунктах его завещания, а также о том, что наследником оставлен Тиберий,
он посчитал своим долгом поддерживать нового главу государства. Германик был
племянником Тиберия, его приемным сыном, и, хотя они не питали особой
симпатии друг к другу, они вполне могли работать сообща без всяких трений
как дома, в Риме, так и во время военных кампаний. Германик не подозревал об
участии Тиберия в заговоре, который привел к изгнанию Постума, и ничего не
знал о новом, утаенном завещании; к тому же он полагал, что Постум все еще
на Планазии, так как Август не сказал никому, кроме Фабия, ни о посещении
острова, ни о замене Постума его рабом. Однако Германик решил как можно
быстрее вернуться в Рим и откровенно обсудить дело Постума с Тиберием. Ведь
Август сказал ему в приватной беседе, что он намерен вернуть Постуму свою
благосклонность, как только получит свидетельства его невиновности, которые
можно будет представить сенату; они обязаны считаться с волей покойного,
пусть даже смерть помешала ему осуществить свое намерение. Он будет
настаивать на том, чтобы Постума немедленно вызвали в Рим, отдали
конфискованное имущество и назначили на какой-нибудь почетный пост; а также
на временном запрещении Ливии участвовать в государственных делах за то, что
ее интриги привели к его изгнанию. Но прежде чем Германик успел хоть
что-нибудь предпринять, из Майнца пришли известия о военном мятеже на Рейне,
а затем, когда он поспешно отправился туда, чтобы его подавить, их настигла
в пути новая весть -- о смерти Постума. Его, как сообщали, убил капитан
стражи по приказу Августа, согласно которому внук не должен был его
пережить. Германик был поражен и опечален тем, что Постума, по сути дела,
казнили, но у него не было времени думать ни о чем, кроме мятежа. А вот
бедного Клавдия это ввергло в глубочайшее горе, потому что у бедного Клавдия
времени для размышлений было хоть отбавляй. Бедному Клавдию часто трудно
было найти, чем бы занять свой ум. Невозможно работать над историческим
сочинением больше пяти-шести часов в день, особенно если у тебя мало
надежды, что его когда-нибудь прочтут. Поэтому я дал волю отчаянию. Откуда
мне было знать, что убили не Постума, а Клемента, и что преступление это
совершено было вовсе не по приказу Августа, мало того, даже Ливия и Тиберий
были неповинны в нем.
На самом деле виноват в убийстве Клемента был старый всадник по имени
Крисп, владелец Саллюстиевых садов и близкий друг Августа. Как только он
услышал в Риме весть о смерти Августа, он, не дожидаясь, пока увидит Ливию и
Тиберия и Ноле, отправил капитану стражи на Планазии срочный приказ убить
Постума, скрепив приказ печатью Тиберия (Тиберий доверил ему дубликат своей
печати, чтобы Крисп смог подписывать кое-какие деловые бумаги, с которыми
Тиберий не успел разобраться до того, как отправился на Балканы). Крисп
знал, что Тиберий рассердится или сделает вид, будто рассердился, но
объяснил Ливии, сразу же обратившись к ее покровительству, что он убрал
Постума с дороги, так как узнал о заговоре гвардейских офицеров, которые
были намерены послать за Юлией и Постумом корабль и привезти их в Кельн, в
ставку Германика; Германик и Агриппина, естественно, радушно приняли бы их и
предоставили им убежище, а затем офицеры заставили бы Германика и Постума
пойти походом на Рим. Тиберий сильно разгневался, что его имя использовали
таким образом, но Ливия решила обратить ситуацию себе на пользу и
притворилась, будто верит, что человек, убитый под именем Постума, и был
настоящий Постум. Криспа никак не наказали, а сенаторам неофициально
сообщили, будто Постум был убит по приказу его божественного деда, который,
благодаря своей мудрости, предвидел, что необузданный юноша попытается
захватить верховную власть, как только узнает о его смерти, к чему якобы все
и шло. Криспом руководило отнюдь не желание добиться благосклонности Тиберия
и Ливии или предотвратить гражданскую войну. Он мстил за личную обиду.
Будучи не менее ленив, чем богат, Крисп однажды расхвастался, что никогда не
претендовал на какой-нибудь государственный пост -- его вполне устраивает
быть простым римским всадником. На что Постум заметил: "Простым римским
всадником, Крисп? Тогда тебе не помешает взять несколько уроков римской
верховой езды".
Тиберий еще не слышал о восстании. Он написал Германику дружеское
письмо, соболезнуя ему по поводу смерти Августа и говоря, что теперь Рим
ждет от него и его сводного брата Кастора защиты своих границ, поскольку сам
Тиберий уже слишком стар для кампаний в чужих краях, и к тому же сенат
просит его взять на себя все дела в Риме. Перейдя к смерти Постума, Тиберий
пишет, что ему неприятна ее насильственная форма, но он не сомневается в
мудрости решения, принятого Августом. О Криспе он даже не упомянул. Германик
сделал вывод, что Август еще раз изменил свое мнение о Постуме на основании
каких-то сведений, ему самому, Германику, неизвестных, и на какое-то время
предоставил событиям идти своим чередом.
Стоявшие на Рейне войска подняли мятеж в знак солидарности с войсками,
бунтовавшими на Балканах. Разочарование солдат, узнавших, что по духовной
Августа на каждого из них приходится всего по три золотых -- плата за четыре
месяца службы, -- усугубило их давнишние претензия, и они рассудили, что
шаткость положения Тиберия выудит его удовлетворить выдвинутые ими
требования, чтобы добиться их поддержки. В эти требования входило повышение
жалования, срок службы в армии не более шестнадцати лет и ослабление
лагерной дисциплины. Жалование было действительно недостаточным, солдатам
приходилось на свои деньги покупать оружие и амуницию, а цены на все
возросли. И действительно, так как людские резервы истощились, в армии были
оставлены тысячи солдат; которых пора было уволить много лет назад, и
призваны ветераны, совсем негодные для строевой службы. И отряды,
сформированные из недавно отпущенных на волю рабов, были действительно
настолько разболтаны, что Тиберий счел необходимым ужесточить дисциплину,
назначил ротными командирами грубых старых служак и приказал постоянно
занимать солдат на хозяйственных работах, а розги из виноградной лозы --
атрибут ротных -- постоянно пускать в ход.
Когда известие о смерти Августа достигло балканских войск, в летнем
лагере находилось одновременно три полка, и командующий дал им на несколько
дней передышку от муштры и хозяйственных работ. Свобода и безделье выбили
солдат из колеи, и когда ротные снова вызвали их на плац, они отказались
повиноваться и выставили определенные требования. Командующий сказал, что
выполнить их не в его власти, и предупредил о последствиях, к которым может
привести мятежное поведение. Солдаты не оскорбили его ни словом, ни
действием, но повиноваться отказались и в конце концов вынудили командующего
послать сына в Рим к Тиберию с перечнем их требований. Когда юноша уехал,
беспорядки усилились. Менее дисциплинированные солдаты принялись грабить
лагерь и соседние деревни, а когда арестовали зачинщиков, остальные
ворвались в караульное помещение и освободили их, убив ротного, который
пытался им помешать. У этого ротного было прозвище "Подай другую", потому
что, сломав одну лозу о спину солдата, он требовал вторую и третью. Когда
сын командующего прибыл в Рим, Тиберий отправил на Балканы Кастора во главе
видел другое, более убедительное знамение? Одно дело -- издавать декрет о
введении новых богов в невежественных азиатских провинциях, другое --
приказывать образованным гражданам Рима поклоняться одному из их числа,
пусть самому выдающемуся; тут уважаемому собранию нужно хорошенько подумать.
Вполне возможно, что этим обращением к гордости и здравому смыслу римлян
Галлу удалось бы задержать законопроект, если бы не некий Аттик, один из
старших магистратов. Поднявшись с важным видом, он заявил, что, когда тело
Августа сжигали на Марсовом поле, он заметил, как с неба спустилось облако,
и дух умершего вознесся на нем так точно, как, согласно преданию, вознеслись
духи Ромула и Геркулеса. Он клянется всеми богами, что говорит правду.
Речь Аттика была встречена громовыми рукоплесканиями, и Тиберий
торжествующе спросил, хочет ли Галл еще что-нибудь сказать. Галл ответил,
что хочет. Он вспомнил, сказал он, другое раннее предание о смерти и
исчезновении Ромула, которое приводится в трудах самых серьезных историков в
противовес версии их уважаемого друга Аттика, в чьей правдивости он отнюдь
не сомневался, а именно: Ромула так ненавидели за тиранию, которой он
подверг свободный народ, что однажды, воспользовавшись внезапным туманом,
сенаторы убили его, разрезали на куски и вынесли эти куски под тогами.
-- Ну а Геркулес? -- поспешно спросил кто-то.
Галл сказал:
-- Сам Тиберий в своей блестящей речи на похоронах возражал против
сравнения Августа с Геркулесом. Вот его собственные слова: "Геркулес в
детстве сражался только со змеями и даже в зрелом возрасте -- с одним-двумя
оленями, диким кабаном, которого он убил, и львом, и убивал он их неохотно,
по приказу, а Август сражался не с дикими зверями, а с людьми, и делал это
по собственной воле". И так далее, и тому подобное. Но я возражаю против
сравнения по другой причине: дело в обстоятельствах смерти Геркулеса.
Затем Галл сел. Намек был ясен всем, кто взял бы на себя труд подумать,
ибо, согласно преданию, Геркулес умер от яда, которым был пропитан плащ,
посланный ему женой.
Но предложение все равно прошло, и Август был обожествлен. В Риме и
ближайших городах ему возвели храмы, была основана новая коллегия жрецов,
отправляющих там богослужения, а Ливия, которой сенат тогда же пожаловал
почетные имена Юлии и Августы, была назначена его верховной жрицей. Аттик
получил от Ливии в награду десять тысяч золотых и был принят в новую
коллегию без вступительного взноса. Я тоже был назначен жрецом Августа, но
мне пришлось внести взнос больший, чем у всех прочих, -- ведь я был внуком
Ливии. Никто не осмеливался спросить, почему вознесения Августа не видел
никто, кроме Аттика. Самым забавным было то, что в ночь перед похоронами
Ливия велела спрятать на верхушке погребального костра клетку с орлом,
которую сразу, как только зажгут костер, должны были потихоньку открыть,
дернув снизу за веревку. Взлетевший орел был бы принят всеми за дух Августа.
К сожалению, чудо не удалось. Дверцу клетки заело. Вместо того, чтобы это
скрыть, пусть бы орел сгорел, -- офицер, которому была поручена вся
операция, влез на погребальный костер и открыл клетку своими руками. Ливия
была вынуждена сказать, что орла освободили по ее приказанию, это, мол,
символический акт.
Я не буду писать о похоронах Августа, хотя более великолепных похорон в
Риме не было, мне придется ограничиться лишь самыми важными событиями: я
заполнил более тринадцати свитков лучшей бумаги -- с новой бумажной фабрики,
где я совсем недавно поставил новое оборудование, -- а одолел лишь треть
моей истории. Но о том, что было написано в завещании Августа, я умолчать не
могу; все с интересом и нетерпением ждали, когда его прочтут, но ничье
нетерпение не могло сравниться с моим, и вот почему.
За месяц до смерти Август неожиданно появился в дверях моего кабинета
-- он навещал мою мать, поправлявшуюся после долгой болезни, -- и, отпустив
свою свиту, завел со мной бессвязный разговор, не глядя на меня и держась
так робко, словно он -- Клавдий, а я -- Август. Он взял книгу моей "Истории"
и прочел абзац.
-- Превосходно написано, -- сказал он. -- А когда вся работа будет
закончена?
-- Через месяц, а то и раньше, -- ответил я.
Август поздравил меня и сказал, что прикажет устроить публичное чтение
за его счет и пригласит на него друзей. Я был крайне удивлен, а Август
продолжал беседу дружеским тоном и спросил, не предпочту ли я, чтобы мою
книгу читал профессиональный чтец и ее смогли оценить по заслугам: читать на
публике свое произведение всегда неловко -- даже твердокаменный старик
Поллион признавался ему, что всегда при этом нервничает. Я поблагодарил
Августа от всего сердца и сказал, что, конечно, профессионал будет куда
уместнее на публичных чтениях, если моя работа вообще заслуживает такой
чести.
Тут Август вдруг протянул ко мне руку:
-- Клавдий, ты не таишь против меня зла?
Что я мог ответить ему? У меня на глазах выступили слезы, и я
пробормотал, что я глубоко почитаю его и что он никогда не сделал мне ничего
плохого, -- с чего бы я стал таить против него зло?
-- Да, -- сказал Август со вздохом, -- но, с другой стороны, и ничего
хорошего, чтобы вызвать твою любовь. Подожди еще несколько месяцев, Клавдий,
я надеюсь, мне удастся завоевать и любовь твою, и благодарность. Германик
говорил со мной о тебе. Он сказал, что ты верен трем вещам: Риму, друзьям и
истине. Я был бы очень горд, если бы Германик сказал то же самое обо мне.
-- Германик не просто любит тебя, он поклоняется тебе, как божеству, --
сказал я. -- Он часто говорил мне об этом.
Лицо Августа просияло:
-- Честное слово? Я счастлив. Значит, теперь, Клавдий, нас связывают
крепкие узы -- хорошее мнение Германика. А пришел я к тебе, чтобы сказать
вот что: я очень плохо обращался с тобой все эти годы, и я искренне сожалею
об этом, ты увидишь, теперь все изменится. -- И процитировал по-гречески: --
"Ранивший исцелит".
И с этими словами обнял меня. Повернувшись, чтобы уйти, Август
проговорил через плечо:
-- Я только что был у весталок и сделал несколько важных изменений в
документе, который у них хранится, и, поскольку произошло это частично из-за
тебя, твое имя тоже заняло в этом документе более видное место, чем раньше.
Но -- ни звука!
-- Можешь положиться на меня. -- сказал я.
Фраза Августа могла значить лишь одно: что он поверил рассказу Постума,
переданному ему Германиком с моих слов, и восстановил его в завещании,
находившемся у весталок, в качестве своего преемника и что я тоже буду
награжден за верность Постуму. В то время я, естественно, не знал о поездке
Августа на Планазию, но надеялся в душе, что Постума вернут в Рим и примут
здесь с честью. Мои надежды не сбылись. Поскольку Август держал новое
завещание, подписанное лишь Фабием Максимом и несколькими престарелыми
жрецами, в секрете, было нетрудно утаить его в пользу завещания, сделанного
за шесть лет до того, в то самое время, когда Август лишил Постума права
наследования. Начало этого завещания звучало так: "Ввиду того, что злая
судьба отняла у меня моих сыновей Гая и Луция, я желаю, чтобы моими
наследниками в первой степени стали Тиберий Клавдий Нерон Цезарь -- в
размере двух третей моего состояния и моя возлюбленная жена Ливия -- в
размере одной трети, если сенат, учитывая ее заслуги перед государством,
великодушно позволит ей в виде исключения получить в наследство такое
имущество (превышающее установленную законом сумму наследства, оставляемого
вдове)". Во второй степени -- то есть в случае, если упомянутые ранее
наследники умрут или по другой какой-нибудь причине не смогут наследовать
ему -- Август называл тех своих внуков, которые принадлежали к роду Юлиев и
не навлекли на себя общественного позора, значит, речь шла о Германике --
как приемном сыне Тиберия и муже Агриппины, самой Агриппине, их детях, а
также Касторе, Ливилле и их детях. Постума в их числе не было. Из них Кастор
должен был получить одну треть, а Германик с семьей -- две трети всего
состояния. В третьей степени в завещании были поименованы различные сенаторы
и дальние родственники, но это было скорее знаком расположения, чем реальным
подарком. Август не мог ожидать, что он переживет столько наследников первой
и второй степени. Наследники третьей степени были разбиты на три группы:
первые десять человек должны были разделить между собой половину имущества,
следующие пятьдесят должны были разделить треть имущества и третья группа,
где было еще пятьдесят человек, должна была получить оставшуюся шестую
часть. Последним именем в этом последнем списке последней степени
наследования было имя Тиберия Клавдия Друза Нерона Германика, другими
словами -- Клав-Клав-Клавдия, или идиота Клавдия, или, как сыновья Германика
все чаще называли меня, "бедного дяди Клавдия", а именно: мое собственное. В
завещании не упоминались ни Юлия, ни Юлила, за исключением одного пункта,
где Август запрещал после их смерти хоронить урны с их прахом в своей
усыпальнице.
Хотя за последние двадцать лет Август получил по завещаниям старых
друзей большие деньги -- около ста сорока миллионов золотых -- и был крайне
бережлив в частной жизни, он столько потратил на строительство храмов и
общественные работы, на вспомоществование и на зрелища для населения, на
пограничные войны (когда военная казна была пуста) и на прочие
государственные нужды, что от этих ста сорока миллионов и личного его
немалого достояния, собранного из различных источников, осталось для
завещательного отказа всего около пятнадцати миллионов, большая часть в виде
недвижимости, которую трудно было реализовать. В это количество, однако, не
входили некоторые значительные суммы, лежавшие в мешках отдельно от
остального имущества в подвалах Капитолия, которые Август оставил, чтобы
отказать их по завещанию союзным царям, сенаторам, всадникам и прочим
гражданам Рима. Они составляли еще два миллиона. Была также отложена сумма
на похоронные издержки. Все были удивлены незначительностью его имущества, и
по городу поползли неприятные слухи. Лишь когда душеприказчики предъявили
счета Августа, всем стало ясно, что тут нет никакого мошенничества. Римляне
были весьма недовольны, что им досталось всего ничего, и когда в честь
Августа за общественный счет показывали посвященную ему пьесу, актеры
взбунтовались, такую нищенскую субсидию дал сенат, -- один из них даже
отказался выйти на сцену за предложенную ему плату. О недовольстве в армии я
расскажу в скором времени. Сперва о Тиберии.
Август сделал Тиберия своим соправителем и наследником, но он не мог
оставить ему империю, во всяком случае, не мог сказать об этом напрямик. Он
мог только рекомендовать Тиберия сенату, к которому сейчас вернулась вся
власть, бывшая раньше в руках Августа. Сенат не любил Тиберия и не хотел,
чтобы он стал императором, но Германика, которого они избрали бы, будь у них
такая возможность, не было в Риме. А отказать Тиберию в его притязаниях было
не так легко.
Поэтому никто не осмеливался упоминать какое-либо другое имя, кроме
имени Тиберия, и когда консулы предложили просить его взять на себя функции
Августа, это было принято единогласно. Тиберий дал неопределенный ответ,
сказав, что он не честолюбив, а ответственность, которую они на него
возлагают, огромна. Одному лишь божественному Августу была по силам такая
гигантская задача, и, по его мнению, лучше было бы разделить все обязанности
Августа на три части и тем самым разделить ответственность.
Сенаторы, стремясь снискать его благосклонность, возражали, что за
прошлое столетие уже не раз прибегали к триумвирату -- правлению трех -- и
что единственным спасением от гражданских войн, к которым это приводило,
оказалось единовластие. Последовала позорная сцена. С притворными слезами и
вздохами сенаторы обнимали колени Тиберия, умоляя не отказывать им в
просьбе. Чтобы положить этому конец, Тиберий сказал, что отнюдь не
уклоняется от государственной службы -- у него этого и в мыслях нет, -- но
по-прежнему считает, что все бремя власти ему одному не по плечу. Он уже
далеко не молод, ему пятьдесят шесть лет, и у него плохое зрение. Но он
возьмет на себя любую часть правления, которую ему поручат. Вся эта комедия
разыгрывалась для того, чтобы никто не мог упрекнуть его, что он рвется к
кормилу государства, и в особенности для того, чтобы показать Германику и
Постуму (где бы он ни был), насколько прочно положение Тиберия в Риме.
Тиберий боялся Германика, чья популярность в армии была куда большей, чем
его собственная. Он не думал, будто Германик стремится захватить империю для
себя самого, но допускал, что, узнав об утаенном завещании, он попытается
восстановить Постума в его наследственных правах и даже сделать его третьим
-- Тиберий, Германик и Постум -- участником нового триумвирата. Агриппина
была привязана к Постуму, а Германик во всем следовал ее совету, как Август
-- совету Ливии. Стоит только Германику войти в Рим во главе своих войск, и
сенат будет единодушно приветствовать его, это Тиберий знал. Что он теряет?
В самом худшем случае теперешнее скромное поведение позволит ему спасти свою
жизнь и с честью уйти на покой.
Сенаторы поняли, что на самом деле Тиберий хочет того, от чего смиренно
отказывается, и собирались было возобновить свои мольбы, когда Галл прервал
их:
-- Хорошо, Тиберий, -- сказал он деловым тоном, -- так какую именно
часть правления ты желал бы получить?
Тиберий смешался от такого бестактного и непредвиденного вопроса.
Помолчав немного, он сказал:
-- Один и тот же человек не может и делить, и выбирать, и, даже будь
это возможно, согласитесь, было бы нескромно с моей стороны выбирать или
отвергать ту или иную часть государственного руководства, когда, как я уже
объяснял, хочу я лишь одного -- чтобы меня вообще освободили от него.
Галл решил использовать его ответ в своих целях:
-- Единственно возможное деление империи могло бы быть таково: первое
-- Рим и Италия, второе -- армия, третье -- провинции. Что из этого ты
выбираешь?
Тиберий молчал, и Галл продолжал:
-- Прекрасно. Я знаю, что на этот вопрос нет ответа. Поэтому-то я и
задал его. Своим молчанием ты признал, что делить на три части
административную систему, которая была создана и согласована так, чтобы все
нити сходились к одному лицу, чистая глупость. Или мы должны вернуться к
республиканской форме правления, или придерживаться единовластия. Говорить о
триумвирате -- значит попусту тратить время сената, решившего, по-видимому,
этот вопрос в пользу единовластия. Тебе предложили империю. Бери или
отказывайся.
Другой сенатор, друг Галла, сказал:
-- Как народный трибун ты обладаешь правом наложить вето на предложение
консулов. Если ты действительно против единовластия, тебе бы следовало
воспользоваться этим правом еще полчаса назад.
Поэтому Тиберий был вынужден извиниться перед сенатом и сказать, что
неожиданность и внезапность их предложения застали его врасплох; это,
конечно, большая честь, но нельзя ли ему еще немного подумать над ответом.
Сенат отложил заседание, и на следующих сессиях Тиберий соизволил принять
одну за другой все должности Августа. Однако он никогда не употреблял
завещанное ему имя "Август", кроме как в письмах чужеземным царям, и следил,
чтобы ему не вздумали оказывать божественные почести. Было и еще одно
объяснение его осторожности, а именно: то, что Ливия похвалялась во
всеуслышание, будто Тиберий получает империю в подарок из ее рук. Сделала
она это не только, чтобы укрепить свое положение вдовы Августа, но и желая
предупредить Тиберия, что если ее преступления когда-либо выйдут наружу, он
будет считаться ее сообщником, ведь он и никто другой в первую очередь
извлек из них выгоду. Естественно, Тиберий хотел показать, что ничем ей не
обязан, и империя навязана ему сенатом против его желания.
Сенат расточал Ливии льстивые комплименты и был готов воздать ей самые
неслыханные почести. Но, будучи женщиной, Ливия не могла присутствовать при
дебатах в сенате и была теперь официально под опекой Тиберия, ведь он стал
главой рода Юлиев. Поэтому, отказавшись от титула "Отец отчизны", Тиберий от
имени Ливии отказался от предложенного ей титула "Мать отчизны" на том
основании, что скромность не позволяет ей его принять. При всем том Тиберий
очень боялся Ливии и поначалу полностью зависел от нее, так как лишь Ливия
могла познакомить его с секретами имперской системы. И вопрос был не только
в том, чтобы ориентироваться в заведенном порядке. В руках Ливии были досье
на каждого сенатора и всадника, имеющих в Риме какой-то вес, и на
большинство высокопоставленных женщин, всевозможные донесения секретной
службы, личная переписка Августа с союзными царьками и их родственниками,
копии изменнических писем, перехваченных, а затем переданных адресату,
причем все это -- зашифрованное, так что без помощи Ливии Тиберий ничего не
мог прочитать. Но он знал также, что и мать от него зависит. Между ними было
соглашение о сотрудничестве, но каждый остерегался другого. Ливия даже
поблагодарила Тиберия, когда он отверг предложенный ей титул "Мать отчизны",
он, мол, поступил совершенно правильно, а Тиберий в ответ пообещал, что
сенат примет большинством голосов любой титул, какой ей приглянется, как
только их положение станет достаточно прочным. В знак своей преданности
матери Тиберий подписывал все государственные бумаги двумя именами: своим и
ее. А Ливия, со своей стороны, дала ему ключ к шифру, однако лишь к общему,
а не особому, секрет которого, как она утверждала, умер вместе с Августом. А
все досье были написаны как раз этим особым шифром.
Перейдем теперь к Германику. Когда в Лионе он услышал о смерти Августа
и о пунктах его завещания, а также о том, что наследником оставлен Тиберий,
он посчитал своим долгом поддерживать нового главу государства. Германик был
племянником Тиберия, его приемным сыном, и, хотя они не питали особой
симпатии друг к другу, они вполне могли работать сообща без всяких трений
как дома, в Риме, так и во время военных кампаний. Германик не подозревал об
участии Тиберия в заговоре, который привел к изгнанию Постума, и ничего не
знал о новом, утаенном завещании; к тому же он полагал, что Постум все еще
на Планазии, так как Август не сказал никому, кроме Фабия, ни о посещении
острова, ни о замене Постума его рабом. Однако Германик решил как можно
быстрее вернуться в Рим и откровенно обсудить дело Постума с Тиберием. Ведь
Август сказал ему в приватной беседе, что он намерен вернуть Постуму свою
благосклонность, как только получит свидетельства его невиновности, которые
можно будет представить сенату; они обязаны считаться с волей покойного,
пусть даже смерть помешала ему осуществить свое намерение. Он будет
настаивать на том, чтобы Постума немедленно вызвали в Рим, отдали
конфискованное имущество и назначили на какой-нибудь почетный пост; а также
на временном запрещении Ливии участвовать в государственных делах за то, что
ее интриги привели к его изгнанию. Но прежде чем Германик успел хоть
что-нибудь предпринять, из Майнца пришли известия о военном мятеже на Рейне,
а затем, когда он поспешно отправился туда, чтобы его подавить, их настигла
в пути новая весть -- о смерти Постума. Его, как сообщали, убил капитан
стражи по приказу Августа, согласно которому внук не должен был его
пережить. Германик был поражен и опечален тем, что Постума, по сути дела,
казнили, но у него не было времени думать ни о чем, кроме мятежа. А вот
бедного Клавдия это ввергло в глубочайшее горе, потому что у бедного Клавдия
времени для размышлений было хоть отбавляй. Бедному Клавдию часто трудно
было найти, чем бы занять свой ум. Невозможно работать над историческим
сочинением больше пяти-шести часов в день, особенно если у тебя мало
надежды, что его когда-нибудь прочтут. Поэтому я дал волю отчаянию. Откуда
мне было знать, что убили не Постума, а Клемента, и что преступление это
совершено было вовсе не по приказу Августа, мало того, даже Ливия и Тиберий
были неповинны в нем.
На самом деле виноват в убийстве Клемента был старый всадник по имени
Крисп, владелец Саллюстиевых садов и близкий друг Августа. Как только он
услышал в Риме весть о смерти Августа, он, не дожидаясь, пока увидит Ливию и
Тиберия и Ноле, отправил капитану стражи на Планазии срочный приказ убить
Постума, скрепив приказ печатью Тиберия (Тиберий доверил ему дубликат своей
печати, чтобы Крисп смог подписывать кое-какие деловые бумаги, с которыми
Тиберий не успел разобраться до того, как отправился на Балканы). Крисп
знал, что Тиберий рассердится или сделает вид, будто рассердился, но
объяснил Ливии, сразу же обратившись к ее покровительству, что он убрал
Постума с дороги, так как узнал о заговоре гвардейских офицеров, которые
были намерены послать за Юлией и Постумом корабль и привезти их в Кельн, в
ставку Германика; Германик и Агриппина, естественно, радушно приняли бы их и
предоставили им убежище, а затем офицеры заставили бы Германика и Постума
пойти походом на Рим. Тиберий сильно разгневался, что его имя использовали
таким образом, но Ливия решила обратить ситуацию себе на пользу и
притворилась, будто верит, что человек, убитый под именем Постума, и был
настоящий Постум. Криспа никак не наказали, а сенаторам неофициально
сообщили, будто Постум был убит по приказу его божественного деда, который,
благодаря своей мудрости, предвидел, что необузданный юноша попытается
захватить верховную власть, как только узнает о его смерти, к чему якобы все
и шло. Криспом руководило отнюдь не желание добиться благосклонности Тиберия
и Ливии или предотвратить гражданскую войну. Он мстил за личную обиду.
Будучи не менее ленив, чем богат, Крисп однажды расхвастался, что никогда не
претендовал на какой-нибудь государственный пост -- его вполне устраивает
быть простым римским всадником. На что Постум заметил: "Простым римским
всадником, Крисп? Тогда тебе не помешает взять несколько уроков римской
верховой езды".
Тиберий еще не слышал о восстании. Он написал Германику дружеское
письмо, соболезнуя ему по поводу смерти Августа и говоря, что теперь Рим
ждет от него и его сводного брата Кастора защиты своих границ, поскольку сам
Тиберий уже слишком стар для кампаний в чужих краях, и к тому же сенат
просит его взять на себя все дела в Риме. Перейдя к смерти Постума, Тиберий
пишет, что ему неприятна ее насильственная форма, но он не сомневается в
мудрости решения, принятого Августом. О Криспе он даже не упомянул. Германик
сделал вывод, что Август еще раз изменил свое мнение о Постуме на основании
каких-то сведений, ему самому, Германику, неизвестных, и на какое-то время
предоставил событиям идти своим чередом.
Стоявшие на Рейне войска подняли мятеж в знак солидарности с войсками,
бунтовавшими на Балканах. Разочарование солдат, узнавших, что по духовной
Августа на каждого из них приходится всего по три золотых -- плата за четыре
месяца службы, -- усугубило их давнишние претензия, и они рассудили, что
шаткость положения Тиберия выудит его удовлетворить выдвинутые ими
требования, чтобы добиться их поддержки. В эти требования входило повышение
жалования, срок службы в армии не более шестнадцати лет и ослабление
лагерной дисциплины. Жалование было действительно недостаточным, солдатам
приходилось на свои деньги покупать оружие и амуницию, а цены на все
возросли. И действительно, так как людские резервы истощились, в армии были
оставлены тысячи солдат; которых пора было уволить много лет назад, и
призваны ветераны, совсем негодные для строевой службы. И отряды,
сформированные из недавно отпущенных на волю рабов, были действительно
настолько разболтаны, что Тиберий счел необходимым ужесточить дисциплину,
назначил ротными командирами грубых старых служак и приказал постоянно
занимать солдат на хозяйственных работах, а розги из виноградной лозы --
атрибут ротных -- постоянно пускать в ход.
Когда известие о смерти Августа достигло балканских войск, в летнем
лагере находилось одновременно три полка, и командующий дал им на несколько
дней передышку от муштры и хозяйственных работ. Свобода и безделье выбили
солдат из колеи, и когда ротные снова вызвали их на плац, они отказались
повиноваться и выставили определенные требования. Командующий сказал, что
выполнить их не в его власти, и предупредил о последствиях, к которым может
привести мятежное поведение. Солдаты не оскорбили его ни словом, ни
действием, но повиноваться отказались и в конце концов вынудили командующего
послать сына в Рим к Тиберию с перечнем их требований. Когда юноша уехал,
беспорядки усилились. Менее дисциплинированные солдаты принялись грабить
лагерь и соседние деревни, а когда арестовали зачинщиков, остальные
ворвались в караульное помещение и освободили их, убив ротного, который
пытался им помешать. У этого ротного было прозвище "Подай другую", потому
что, сломав одну лозу о спину солдата, он требовал вторую и третью. Когда
сын командующего прибыл в Рим, Тиберий отправил на Балканы Кастора во главе