Страница:
двух батальонов гвардии, эскадрона гвардейской кавалерии и большей части
дворцовой охраны, состоявшей из германцев; в качестве помощника с Кастором
поехал штабной офицер по имени Сеян, сын командующего гвардией, один из
немногих близких друзей Тиберия. В дальнейшем я еще много чего расскажу вам
об этом Сеяне. Прибыв в лагерь, Кастор, с гордым видом, не выказывая страха,
обратится к толпе солдат и прочитал им письмо отца, где тот обещал
позаботиться о непобедимых полках, с которыми он делил тяготы многих
кампаний, и начать с сенатом переговоры об их претензиях, как только
оправится от горя, причиненного смертью Августа. Тем временем, писал
Тиберий, он посылает к ним своего сына, чтобы удовлетворить те их просьбы,
которые он сочтет осуществимыми, -- остальное придется оставить на
усмотрение сената.
Мятежники заставили одного из ротных выступить в качестве их
представителя и изложить их требования -- ни один из солдат не рискнул на
это из страха, что впоследствии его назовут зачинщиком. Кастор сказал, что,
к его великому сожалению, освобождение ветеранов от службы и повышение
жалования до одной серебряной монеты в день -- требования, которые он не
уполномочен удовлетворить. Пойти на такую уступку может лишь его отец и
сенат.
Это вызвало среди солдат сильное неудовольствие. Проклятье, сказали
они, зачем он тогда сюда явился, если не может ничего для них сделать.
Видно, хочет сыграть с ними такую же шутку, как его отец Тиберий: когда они
предъявляли ему свои претензии, он обычно прятался за спину Августа и
сената. Да и что такое сенат? Кучка никчемных богатых бездельников,
большинство которых умрет со страху при виде вражеского щита или меча,
выхваченного из ножен! Солдаты принялись кидать камни в свиту Кастора, и
дело приняло угрожающий оборот. Но благодаря счастливой случайности все
обошлось: в ту же ночь началось затмение луны, и это страшно напугало солдат
-- все солдаты суеверны. Они решили, что затмение -- знак того, что боги
гневаются на них за убийство ротного "Подай другую" и за отказ повиноваться
начальству. Среди мятежников было немало верных Тиберию солдат, и один из
них пришел к Кастору и предложил собрать своих единомышленников, чтобы они
по двое, по трое обошли все палатки и попробовали образумить недовольных.
Так и было сделано. К утру атмосфера в лагере сильно изменилась, и Кастор,
хотя и согласился вновь послать в Рим те же требования, поставив под ними в
знак согласия свою подпись, арестовал двух солдат, которые, по-видимому,
начали бунт, и всенародно казнил их. Остальные не выражали протеста и даже в
доказательство своей верности по собственному почину отдали в руки Кастора
пятерых мятежников, убивших ротного. Но солдаты по-прежнему отказывались
участвовать в маршировке и хозяйственных работах -- разве что в самых
неотложных -- до тех пор, пока из Рима не придет ответ. Погода испортилась,
безостановочно лил дождь, лагерь затопило, солдаты не могли перейти от одной
палатки к другой. Они сочли это новым предупреждением небес, и еще до того,
как посланец успел вернуться из Рима, бунт окончился и полки послушно
направились на зимние квартиры под руководством своих офицеров.
Мятеж на Рейне оказался куда серьезнее. Подвластная Риму Германия,
восточная граница которой проходила теперь по Рейну, делилась на две
провинции: Верхнюю и Нижнюю. Столицей Верхней провинции, которая
простиралась до Швейцарии, был Майнц, стоящей Нижней провинции, доходившей
на севере до Шельды и Самбры, был Кельн. В каждой из провинций стояла армия
из четырех полков; главнокомандующим был Германик. Беспорядки начались в
Нижней провинции, в летнем лагере армии. Претензии предъявлялись те же, что
и на Балканах, но поведение мятежников было куда более вызывающим, так как
здесь находилось больше римских вольноотпущенников, недавно взятых на
службу. Эти вольноотпущенники в душе все еще оставались рабами, привычными к
безделью и легкой жизни, не в пример свободнорожденным гражданам, в основном
бедным крестьянам, составлявшим костяк армии. Солдаты они были прескверные,
тем более что для них не существовало таких понятий, как честь мундира или
доброе имя полка. И неудивительно, ведь в прошлой кампании эти солдаты
воевали под командой Тиберия, а не Германика.
Командующий потерял голову и не сумел обуздать наглость мятежников,
окруживших его плотной толпой с жалобами и угрозами. Его нерешительность
побудила их напасть на самых ненавистных им ротных; около двадцати из них
солдаты засекли насмерть их же собственными розгами и кинули тела в Рейн.
Остальных, осыпая насмешками и оскорблениями, выгнали из лагеря. Чудовищные,
неслыханные поступки! Единственный старший офицер, сделавший попытку
сопротивляться, был Кассий Херея. На него набросилась большая группа
бунтовщиков, но вместо того, чтобы спастись бегством или просить пощады,
Кассий, выхватив из ножен меч, кинулся в самую их гущу и, нанося удары
направо и налево, прорвался к священному трибуналу, где, как он знал, ни
один солдат не осмелится его тронуть.
У Германика не было гвардейских батальонов, на которые он мог бы
опереться, однако он тут же отправился в мятежный лагерь с небольшой группой
офицеров. О резне в лагере он тогда еще не знал. Солдаты окружили его
огромной толпой, как ранее своего командира, но Германик наотрез отказался с
ними говорить, пока они не построятся, как положено, по ротам и батальонам,
каждый под своим знаменем, чтобы он знал, к кому обращаться. Солдаты пошли
на эту пустяковую, как им казалось, уступку -- им не терпелось услышать, что
он скажет. Но оказавшись в строю, солдаты вспомнили о дисциплине. И хотя,
убив офицеров, они не могли больше надеяться на доверие Германика или
прощение, их сердца вдруг устремились к этому храброму, доброму и честному
человеку. Один старый ветеран -- там было много таких, кто служил в Германии
двадцать пять, а то и тридцать лет назад, -- воскликнул:
-- Как он похож на отца!
А другой подхватил:
-- Он, должно быть, на редкость хороший человек, если он такой же на
редкость хороший, как отец!
Германик начал тихо, как при обычной беседе, чтобы привлечь всеобщее
внимание. Сперва он говорил о смерти Августа и великом горе, которое вызвала
эта смерть, затем заверил солдат в том, что Август превратил Рим в
несокрушимую твердыню и оставил после себя преемника, способного управлять
страной и командовать армиями так, как делал бы это он сам.
-- О славных победах моего отца в Германии вы знаете. Многие из вас
принимали участие в сражениях.
-- Лучше не было командира и человека! -- закричал кто-то из ветеранов.
-- Да здравствуют Германики, отец и сын!
Вот вам пример простодушия моего брата -- он ведь не понял, какой
эффект произвели его слова. Под отцом он подразумевал Тиберия (которого
также часто именовали Германиком), а ветераны подумали, что речь идет о его
настоящем отце; говоря о преемнике Августа, Германик опять же имел в виду
Тибсрия, а ветераны решили, будто он говорит о себе. Не догадываясь об этом
недоразумении, брат продолжал свою речь; он сказал о согласии, царящем во
всей Италии, и о верности Франции, откуда он только что прибыл. Он не
понимает, почему они видят все в мрачном свете. Какая муха их укусила? И что
они сделали со своими ротными командирами, с полковниками и генералами?
Почему этих офицеров нет в строю? Неужели их изгнали из лагеря, как он
слышал?
- Кое-кто из нас еще жив и находится здесь, цезарь,-- раздался голос:
из рядов вышел, хромая, Кассий Херея и приветствовал Германика: -- Но нас
немного. Они стащили меня с трибунала и продержали в караулке связанным
четыре дня без еды. Один из старых солдат только сейчас выпустил меня.
-- Тебя, Кассий! Они поступили так с тобой?! С тобой, кто вывел
восемьдесят человек из Тевтобургского леса? Кто отстоял мост на Рейне?
-- Ну, во всяком случае, они не лишили меня жизни,-- сказал Кассий.
С ужасом в голосе Германик спросил:
-- Солдаты, это правда?
-- Они сами во всем виноваты! -- крикнул кто-то; поднялся страшный шум.
Солдаты сдирали с себя одежду, чтобы показать почетные рубцы от ран на груди
и позорные багровые кровоподтеки, оставленные розгами на спине. Один дряхлый
старик вырвался из рядов и подбежал к Германику, раздвигая пальцами губы над
голыми деснами:
-- Я не могу есть твердую пищу без зубов, командир, и я не могу делать
большие переходы и воевать на одной похлебке. Я был с твоим отцом во время
его первой кампании в Альпах на седьмом году моей службы. Вместе со мной в
роте два моих внука. Отпусти меня. Я качал тебя на коленях, когда ты был
младенцем. И глянь-ка сюда, у меня грыжа, а я должен вышагивать по двадцать
миль в день и тащить на спине груз в сто фунтов.
-- Вернись в строй, Помпоний, -- приказал Германик, узнавший старого
солдата; он был поражен, увидев его. -- Ты забываешься. Я займусь твоим
делом позднее. Ради всех богов, покажи хороший пример молодым солдатам!
Помпоний отдал честь и вернулся на место. Германик поднял руку,
призывая солдат к молчанию, но они продолжали кричать о низком жаловании и о
ненужных хозяйственных работах, которые их заставляют выполнять от побудки
до отбоя, -- у них нет и минуты на самих себя, -- и о том, что единственный
способ расстаться с армией -- это умереть от старости в ее рядах. Германик
ждал, пока не наступила полная тишина. Тогда он сказал:
-- От имени моего отца Тиберия я обещаю вам справедливость. Он так же
близко принимает к сердцу ваше благополучие, как я, и все, что может быть
сделано для вас без ущерба для империи, будет сделано. Я за это отвечаю.
-- Долой Тиберия! -- заорал кто-то, и этот возглас подхватили со всех
сторон, сопровождая его улюлюканием и свистом. А затем солдаты вдруг
принялись кричать: -- Давай, Германик! Ты для нас император! Тиберия в Тибр!
Давай, Германик! Германика в императоры! Долой Тиберия! Долой эту суку
Ливию! Давай, Германик! Пошли на Рим! Мы -- за тебя! Давай, Германик, сын
Германика! Германика в императоры!
Германика как громом поразило.
- Вы с ума сошли! -- воскликнул он. - О чем вы говорите?! Кто я,
по-вашему? Предатель?
Kтo-то из ветеранов крикнул:
-- Хватит, довольно! Ты сам сказал, что возьмешь на себя обязанности
Августа, а теперь идешь на попятный!
Только сейчас Германик осознал свою ошибку, и, поскольку крики "Давай,
Германик!" все продолжались, он соскочил с трибунала и поспешил туда, где
была привязана его лошадь, чтобы ускакать из проклятого лагеря. Но солдаты
вытащили мечи и преградили ему путь.
Вне себя, Германик закричал:
-- Дайте мне пройти или, клянусь богами, я покончу с собой!
-- Ты для нас -- император! -- отвечали солдаты.
Германик вытащил меч из ножен, но кто-то схватил его за руку. Каждому
порядочному человеку было ясно, что он не шутит, но многие из бывших рабов
думали, будто это только жест с его стороны и он только притворяется
скромным и добродетельным. Один из них, рассмеявшись, крикнул:
-- На, возьми мой, он острее!
Старый Помпоний, стоявший с ним рядом, вспыхнул от гнева и ударил его
по губам. Друзья поспешно увлекли Германика к палатке командующего. Тот
лежал в постели, спрятав голову под одеяло, полумертвый от ужаса и стыда, не
в силах встать и, как положено, приветствовать Германика. И сам он, и
штабные офицеры остались в живых лишь благодаря его личной охране из
швейцарских наемников.
Не медля, провели военный совет. Из услышанного в караулке разговора,
сказал Германику Кассий, он понял, что мятежники собираются послать
депутацию в Верхнюю провинцию, чтобы заручиться поддержкой расквартированной
там армии и поднять общее восстание. Шли также разговоры о том, чтобы
оставить рейнскую границу без охраны и идти во Францию грабить города и
похищать женщин, а затем основать на юго-западе страны независимое военное
царство, защищенное с тыла Пиренеями Этим маневрам они-де парализуют Рим, а
к тому времени, когда их осмелятся тронуть, они сделают свое царство
неприступным.
Германик решил немедленно отправиться в Верхнюю провинцию и заставить
стоявшие там полки поклясться в верности Тиберию. Это были войска, служившие
совсем недавно под его командой, и Германик полагал, что они останутся
преданы Риму, если он попадет туда раньше депутации мятежников. Германик был
уверен, что услышит там от солдат те же сетования по поводу жалования и
службы, но командовали ими более надежные люди, выбранные им лично за
твердость духа и воинскую доблесть, а не за имя. Но сперва надо было как-то
утихомирить взбунтовавшиеся полки здесь, на месте. Германику оставался
один-единственный путь. Он пошел на первое и последнее преступление в жизни:
подделал письмо, якобы посланное Тиберием, и "получил" его на следующее утро
у входа в свою палатку. Курьеру, тайно высланному ночью за пределы лагеря,
было ведено выкрасть лошадь в строевых частях, проскакать двадцать миль на
юго-запад, а затем вернуться как можно быстрее другим путем.
В письме говорилось, что Тиберию стало известно, будто стоящие в
Германии полки высказали ряд законных претензий, и он готов, не мешкая, их
удовлетворить. Он позаботится о том, чтобы солдатам тотчас же выплатили
завещанные Августом деньги, и в знак того, что сам Тиберий не сомневается в
их верности, он удвоит сумму из собственного кошелька. Он вступит в
переговоры с сенатом насчет увеличения жалования. Он немедленно и без всяких
оговорок отпустит из армии всех солдат, прослуживших двадцать лет, а те, кто
служат больше шестнадцати лет, будут использованы только в гарнизонах.
Германик не был таким умелым лжецом, как его дядя Тиберий, или бабка
Ливия, или сестра Ливилла. Хозяин лошади, на которой прибыл курьер, узнал
ее, узнали и самого курьера -- одного из личных конюхов Германика. Поползли
слухи, что письмо подложное. Но ветераны решили сделать вид, будто считают
его подлинным, и просить, чтобы обещанные деньги и увольнение из армии были
даны немедленно. Германик ответил, что император -- человек слова и отпустит
их хоть сегодня, но просил подождать денег -- их нельзя полностью выплатить,
пока полки не перейдут на зимние квартиры. В лагере не хватит наличных,
сказал Германик, чтобы выдать каждому солдату по шесть золотых, но те, что
есть, будут выданы до последней монеты, он сам за этим проследит. Это
успокоило солдат, хотя Германик несколько упал в их глазах, раньше они были
о нем лучшего мнения, -- он боится Тиберия, говорили они, и не гнушается
обмана. Солдаты выслали группы на поиски своих ротных командиров и пообещали
снова повиноваться приказам командующего, которому Германик пригрозил, что
если тот немедленно не возьмет себя в руки, он предъявит ему перед сенатом
обвинение в трусости.
Убедившись, что увольнение проводится по должной форме и все имеющиеся
деньги розданы солдатам, Германик отправился в Верхнюю провинцию. Он увидел,
что полки стоят наготове, дожидаясь известий из Нижней провинции, но
открытого мятежа нет, так как Силий, их командир, был человек умный и
решительный. Германик прочитал солдатам то же подложное письмо и велел
поклясться в верности Тиберию, что они тут же сделали.
Когда до Рима дошло известие о мятеже на Рейне, там поднялось сильное
волнение. Тиберия и так порицали за то, что он послал на Балканы Кастора, а
не отправился туда сам, и теперь открыто освистывали на улицах и спрашивали,
почему, интересно, бунтуют именно те войска, которые были раньше под его
началом, а остальные остаются спокойны (полки, которыми Германик командовал
в Далмации, не присоединились к восстанию). Тиберия призывали немедленно
выступить на Рейн и самому сделать всю черную работу, а не сваливать ее на
Германика. Тиберий заявил сенату, что он поедет в Германию, и принялся не
спеша собираться в путь, подбирать офицеров и снаряжать небольшой флот.
Когда он был наконец готов, наступила зима, и плавание стало опасным, а из
Германии начали поступать более утешительные известия. Так что Тиберий
остался в Риме. Он и не собирался его покидать.
Тем временем я получил от Германика срочное письмо, где он просил меня
как можно быстрее достать двести тысяч золотых под его поместье, но сделать
это в полной тайне: деньги нужны для безопасности Рима. Больше Германик
ничего не добавил, лишь приложил к письму подписанную доверенность, чтобы я
мог действовать от его имени. Я отправился к его управляющему, и тот сказал
мне, что, не продавая имущества Германика, можно добыть лишь половину
требуемой суммы, а если объявить продажу, это вызовет разговоры, чего
Германик, очевидно, стремится избежать. Поэтому вторую половину мне пришлось
доставать самому: пятьдесят тысяч из сейфа -- за вычетом этих денег, после
того как я заплатил вступительный взнос в новую коллегию жрецов, там
осталось всего десять тысяч -- и пятьдесят тысяч, полученные от реализации
кое-какой городской недвижимости, оставленной мне отцом (к счастью, у меня
уже были на нее покупатели), и тех рабов, без которых я мог обойтись, но
только если они не были очень ко мне привязаны. Не прошло и двух дней после
получения письма, как я уже отправил Германику деньги. Услышав о продаже
недвижимости, мать очень рассердилась, но поскольку я не мог открыть ей, для
чего были нужны эти деньги, я сказал, что в последнее время, играя в кости,
делал очень большие ставки, а желая отыграться, проиграл в два раза больше.
Мать поверила мне, и прозвище "игрок" стало еще одной палкой, которой она
меня била. Но мысль, что я не подвел Германика и Рим, сторицей возмещала ее
насмешки. Должен признаться, я часто в это время играл, но не проигрывал и
не выигрывал помногу. Кости служили мне отдыхом от работы. Закончив "Историю
религиозных реформ", я сочинил небольшой юмористический трактат об игре в
кости (посвященный божественному Августу) с одной целью -- подразнить мать.
Я цитировал письмо, которое Август, очень любивший эту игру, написал однажды
моему отцу; он говорил в нем о том, какое огромное удовольствие доставила
ему их вчерашняя игра, он не встречал еще человека, который умел бы так
красиво проигрывать. Отец, писал Август, всегда со смехом проклинает судьбу,
если у него выпадет "собака", но когда противник делает верный бросок, так
доволен, словно повезло ему самому.
"Честное слово, дорогой друг, выигрывать у тебя -- одно наслаждение, а
это -- высшая похвала, с какой я могу отозваться о человеке, так как обычно
я терпеть не могу выигрывать, потому что при этом я невольно заглядываю в
души моих так называемых добрых друзей. Почти все они, за исключением самых
верных, злятся, когда мне проигрывают, ведь я -- император и, как они
полагают, несметно богат. Разве справедливо со стороны богов давать лишнее
тому, у кого и так всего полно? Поэтому я прибегаю к хитрости -- возможно,
ты и сам это заметил,-- после каждой игры я ошибаюсь при подсчете очков. То
беру меньше, чем выиграл, то плачу больше, чем проиграл, и почти ни у кого,
кроме тебя, не хватает честности указать мне на ошибку". (Я бы с
удовольствием процитировал следующий абзац, где говорилось о том, как
непорядочно ведет себя при игре Тиберий, но, естественно, не мог этого
сделать.)
Начал я эту книгу с шуточного -- хотя вполне серьезного по форме --
исследования того, насколько древней является игра в кости, подкрепляя его
цитатами из несуществующих авторов и описывая различные фантастические
способы метания костей. Но основным, разумеется, был вопрос о выигрыше и
проигрыше, трактат так и назывался: "Как выиграть в кости". В еще одном
письме Август писал, что чем больше он пытается проиграть, тем больше
выигрывает и, даже обсчитывая сам себя при расчетах, редко встает из-за
стола беднее, чем садятся за него. Я процитировал в противовес ему
утверждение, приписываемое Поллионом моему деду Антонию, смысл которого
заключался в том, что чем больше он пытается выиграть в кости, тем больше
проигрывает. Сведя эти высказывания воедино, я вывел основной закон игры, а
именно: боги помогают выиграть тому, кто меньше к этому стремится (разве что
они еще раньше затаили против этого человека зло), поэтому единственный
способ выиграть в кости -- это выработать у себя искреннее желание
проиграть. Написанная тяжеловесным языком, пародирующим ненавистного мне
Катона, и аргументированная парадоксами, это была, право, очень смешная
книжка. Я привел в ней старую пословицу, где вам обещают давать тысячу
золотых всякий раз, когда вы встретите незнакомца верхом на пегом муле, но
только при условии, что вы не будете думать о хвосте мула, пока не получите
денег. Я надеялся, что этот трактат вызовет одобрение людей, которые
считали, будто мои исторические работы неудобоваримы. Но нет. Никто не
догадался, что он -- юмористический. Я не сразу сообразил, что старики,
выросшие на произведениях Катона, вряд ли оценят пародию на их любимого
автора, а молодежь, не знакомая с его произведениями, просто не догадается,
что это пародия. Поэтому книгу сочли исключительно скучной и глупой,
написанной вымученным стилем на полном серьезе и неопровержимо доказывающей
мое всем известное слабоумие.
Но я позволил себе весьма несвоевременное отступление, заставив
Германика, так сказать, ждать своих денег, в то время как я пишу трактат об
игре в кости. Будь старый Афинодор жив, он бы сурово меня за это отчитал.
В Бонне Германика встретила депутация сенаторов, посланная Тиберием.
Истинной их целью было выяснить, преувеличивает Германик серьезность мятежа
или преуменьшает ее. Они привезли также приватное письмо Тиберия, в котором
он одобрял обещания сделанные Германиком от его имени, кроме обещания
удвоить отказанные Августом деньги, так как теперь, мол, это придется
пообещать всей армии, а не только германским полкам. Тиберий поздравлял
Германика с успехом его военной хитрости, но сожалел о необходимости
прибегнуть к подлогу. И добавлял, что выполнит ли он эти обещания -- зависит
от самих солдат (значило это вовсе не то, как понял Германик, что Тиберий
сдержит слово, если они вернутся к повиновению, а как раз наоборот).
Германик тут же написал Тиберию ответ, где просил прощения за излишние
траты, связанные с удвоением суммы, завещанной солдатам, и объяснял, что эти
деньги выплачиваются из его собственного кармана (но солдаты ничего об этом
не знают и считают своим благодетелем Тиберия) и что в поддельном письме
говорилось яснее ясного: двойную сумму получают только германские полки как
награду за недавние победы за Рейном. Что касается остальных обещаний, то
ветераны, прослужившие двадцать лет, уже отпущены и остаются в рядах армии
лишь до тех пор, пока не прибудут дарственные деньги.
Германику нелегко было погасить долговое обязательство на поместье, и
он попросил меня в письме подождать, пока он сможет отдать мне мои пятьдесят
тысяч. Деньги эти -- подарок, ответил я, и я горжусь, что смог его сделать.
Но вернемся к ходу событий. Когда сенатская депутация прибыла в Бонн, там
уже стояли на зимних квартирах два полка. Во время пути сюда во главе с
командиром они являли собой позорное зрелище: рядом со знаменами солдаты
несли привязанные к длинным шестам мешки с деньгами. Другие два полка
отказались покинуть летний лагерь, пока им полностью не выплатят все, что
положено по завещанию. Те полки, Первый и Двадцатый, что находились в Бонне,
заподозрили, будто депутацию послали, чтобы отменить сделанные им уступки, и
снова начали бесчинствовать. Часть из них была за то, чтобы немедленно
отправиться в свое новое царство. И вот в полночь в комнаты Германика, где в
запертом ковчеге хранился орел Двадцатого полка, вломилась группа солдат;
они стащили Германика с постели, сдернули у него с шеи золотую цепочку с
ключами от ковчега, отперли его и забрали свое знамя. В то время как солдаты
шумной толпой шли по улице, призывая товарищей "следовать за орлом", они
встретили сенаторов -- членов депутации, которые услышали крики и побежали
на защиту Германика. Солдаты с проклятиями обнажили мечи. Сенаторы повернули
и кинулись в штаб-квартиру Первого полка под прикрытие полкового знамени.
Преследователи обезумели от ярости и вина, и если бы знаменосец не был
храбрым человеком и не владел так хорошо мечом, главе депутации проломили бы
череп -- злодейство, за которое полку не было бы прошения и которое
послужило бы сигналом для гражданской войны по всей стране.
Беспорядки продолжались всю ночь, но, к счастью, обошлось без
кровопролития, если не считать крови, пролитой в пьяных драках между
соперничающими ротами. Когда наступил рассвет, Германик приказал трубачу
играть сбор и взошел на трибунал, взяв с собой сенатора, возглавлявшего
депутацию. Солдаты роптали: совесть их была нечиста, и оттого они еще больше
злобились, но смелость Германика смирила их. Германик встал, призвал всех к
молчанию и вдруг широко зевнул. Прикрыв рот ладонью, он попросил прощения,
сказав, что плохо спал эту ночь из-за мышиной возни под полом. Солдатам
понравилась шутка, и они рассмеялись. Но Германик не присоединился к ним:
-- Благодарение богам, что наступил рассвет. У меня еще не было такой
ужасной ночи. Мне даже приснилось, что орел Двадцатого полка куда-то улетел.
Какое счастье видеть его сейчас в строю. По лагерю реяли духи разрушения,
дворцовой охраны, состоявшей из германцев; в качестве помощника с Кастором
поехал штабной офицер по имени Сеян, сын командующего гвардией, один из
немногих близких друзей Тиберия. В дальнейшем я еще много чего расскажу вам
об этом Сеяне. Прибыв в лагерь, Кастор, с гордым видом, не выказывая страха,
обратится к толпе солдат и прочитал им письмо отца, где тот обещал
позаботиться о непобедимых полках, с которыми он делил тяготы многих
кампаний, и начать с сенатом переговоры об их претензиях, как только
оправится от горя, причиненного смертью Августа. Тем временем, писал
Тиберий, он посылает к ним своего сына, чтобы удовлетворить те их просьбы,
которые он сочтет осуществимыми, -- остальное придется оставить на
усмотрение сената.
Мятежники заставили одного из ротных выступить в качестве их
представителя и изложить их требования -- ни один из солдат не рискнул на
это из страха, что впоследствии его назовут зачинщиком. Кастор сказал, что,
к его великому сожалению, освобождение ветеранов от службы и повышение
жалования до одной серебряной монеты в день -- требования, которые он не
уполномочен удовлетворить. Пойти на такую уступку может лишь его отец и
сенат.
Это вызвало среди солдат сильное неудовольствие. Проклятье, сказали
они, зачем он тогда сюда явился, если не может ничего для них сделать.
Видно, хочет сыграть с ними такую же шутку, как его отец Тиберий: когда они
предъявляли ему свои претензии, он обычно прятался за спину Августа и
сената. Да и что такое сенат? Кучка никчемных богатых бездельников,
большинство которых умрет со страху при виде вражеского щита или меча,
выхваченного из ножен! Солдаты принялись кидать камни в свиту Кастора, и
дело приняло угрожающий оборот. Но благодаря счастливой случайности все
обошлось: в ту же ночь началось затмение луны, и это страшно напугало солдат
-- все солдаты суеверны. Они решили, что затмение -- знак того, что боги
гневаются на них за убийство ротного "Подай другую" и за отказ повиноваться
начальству. Среди мятежников было немало верных Тиберию солдат, и один из
них пришел к Кастору и предложил собрать своих единомышленников, чтобы они
по двое, по трое обошли все палатки и попробовали образумить недовольных.
Так и было сделано. К утру атмосфера в лагере сильно изменилась, и Кастор,
хотя и согласился вновь послать в Рим те же требования, поставив под ними в
знак согласия свою подпись, арестовал двух солдат, которые, по-видимому,
начали бунт, и всенародно казнил их. Остальные не выражали протеста и даже в
доказательство своей верности по собственному почину отдали в руки Кастора
пятерых мятежников, убивших ротного. Но солдаты по-прежнему отказывались
участвовать в маршировке и хозяйственных работах -- разве что в самых
неотложных -- до тех пор, пока из Рима не придет ответ. Погода испортилась,
безостановочно лил дождь, лагерь затопило, солдаты не могли перейти от одной
палатки к другой. Они сочли это новым предупреждением небес, и еще до того,
как посланец успел вернуться из Рима, бунт окончился и полки послушно
направились на зимние квартиры под руководством своих офицеров.
Мятеж на Рейне оказался куда серьезнее. Подвластная Риму Германия,
восточная граница которой проходила теперь по Рейну, делилась на две
провинции: Верхнюю и Нижнюю. Столицей Верхней провинции, которая
простиралась до Швейцарии, был Майнц, стоящей Нижней провинции, доходившей
на севере до Шельды и Самбры, был Кельн. В каждой из провинций стояла армия
из четырех полков; главнокомандующим был Германик. Беспорядки начались в
Нижней провинции, в летнем лагере армии. Претензии предъявлялись те же, что
и на Балканах, но поведение мятежников было куда более вызывающим, так как
здесь находилось больше римских вольноотпущенников, недавно взятых на
службу. Эти вольноотпущенники в душе все еще оставались рабами, привычными к
безделью и легкой жизни, не в пример свободнорожденным гражданам, в основном
бедным крестьянам, составлявшим костяк армии. Солдаты они были прескверные,
тем более что для них не существовало таких понятий, как честь мундира или
доброе имя полка. И неудивительно, ведь в прошлой кампании эти солдаты
воевали под командой Тиберия, а не Германика.
Командующий потерял голову и не сумел обуздать наглость мятежников,
окруживших его плотной толпой с жалобами и угрозами. Его нерешительность
побудила их напасть на самых ненавистных им ротных; около двадцати из них
солдаты засекли насмерть их же собственными розгами и кинули тела в Рейн.
Остальных, осыпая насмешками и оскорблениями, выгнали из лагеря. Чудовищные,
неслыханные поступки! Единственный старший офицер, сделавший попытку
сопротивляться, был Кассий Херея. На него набросилась большая группа
бунтовщиков, но вместо того, чтобы спастись бегством или просить пощады,
Кассий, выхватив из ножен меч, кинулся в самую их гущу и, нанося удары
направо и налево, прорвался к священному трибуналу, где, как он знал, ни
один солдат не осмелится его тронуть.
У Германика не было гвардейских батальонов, на которые он мог бы
опереться, однако он тут же отправился в мятежный лагерь с небольшой группой
офицеров. О резне в лагере он тогда еще не знал. Солдаты окружили его
огромной толпой, как ранее своего командира, но Германик наотрез отказался с
ними говорить, пока они не построятся, как положено, по ротам и батальонам,
каждый под своим знаменем, чтобы он знал, к кому обращаться. Солдаты пошли
на эту пустяковую, как им казалось, уступку -- им не терпелось услышать, что
он скажет. Но оказавшись в строю, солдаты вспомнили о дисциплине. И хотя,
убив офицеров, они не могли больше надеяться на доверие Германика или
прощение, их сердца вдруг устремились к этому храброму, доброму и честному
человеку. Один старый ветеран -- там было много таких, кто служил в Германии
двадцать пять, а то и тридцать лет назад, -- воскликнул:
-- Как он похож на отца!
А другой подхватил:
-- Он, должно быть, на редкость хороший человек, если он такой же на
редкость хороший, как отец!
Германик начал тихо, как при обычной беседе, чтобы привлечь всеобщее
внимание. Сперва он говорил о смерти Августа и великом горе, которое вызвала
эта смерть, затем заверил солдат в том, что Август превратил Рим в
несокрушимую твердыню и оставил после себя преемника, способного управлять
страной и командовать армиями так, как делал бы это он сам.
-- О славных победах моего отца в Германии вы знаете. Многие из вас
принимали участие в сражениях.
-- Лучше не было командира и человека! -- закричал кто-то из ветеранов.
-- Да здравствуют Германики, отец и сын!
Вот вам пример простодушия моего брата -- он ведь не понял, какой
эффект произвели его слова. Под отцом он подразумевал Тиберия (которого
также часто именовали Германиком), а ветераны подумали, что речь идет о его
настоящем отце; говоря о преемнике Августа, Германик опять же имел в виду
Тибсрия, а ветераны решили, будто он говорит о себе. Не догадываясь об этом
недоразумении, брат продолжал свою речь; он сказал о согласии, царящем во
всей Италии, и о верности Франции, откуда он только что прибыл. Он не
понимает, почему они видят все в мрачном свете. Какая муха их укусила? И что
они сделали со своими ротными командирами, с полковниками и генералами?
Почему этих офицеров нет в строю? Неужели их изгнали из лагеря, как он
слышал?
- Кое-кто из нас еще жив и находится здесь, цезарь,-- раздался голос:
из рядов вышел, хромая, Кассий Херея и приветствовал Германика: -- Но нас
немного. Они стащили меня с трибунала и продержали в караулке связанным
четыре дня без еды. Один из старых солдат только сейчас выпустил меня.
-- Тебя, Кассий! Они поступили так с тобой?! С тобой, кто вывел
восемьдесят человек из Тевтобургского леса? Кто отстоял мост на Рейне?
-- Ну, во всяком случае, они не лишили меня жизни,-- сказал Кассий.
С ужасом в голосе Германик спросил:
-- Солдаты, это правда?
-- Они сами во всем виноваты! -- крикнул кто-то; поднялся страшный шум.
Солдаты сдирали с себя одежду, чтобы показать почетные рубцы от ран на груди
и позорные багровые кровоподтеки, оставленные розгами на спине. Один дряхлый
старик вырвался из рядов и подбежал к Германику, раздвигая пальцами губы над
голыми деснами:
-- Я не могу есть твердую пищу без зубов, командир, и я не могу делать
большие переходы и воевать на одной похлебке. Я был с твоим отцом во время
его первой кампании в Альпах на седьмом году моей службы. Вместе со мной в
роте два моих внука. Отпусти меня. Я качал тебя на коленях, когда ты был
младенцем. И глянь-ка сюда, у меня грыжа, а я должен вышагивать по двадцать
миль в день и тащить на спине груз в сто фунтов.
-- Вернись в строй, Помпоний, -- приказал Германик, узнавший старого
солдата; он был поражен, увидев его. -- Ты забываешься. Я займусь твоим
делом позднее. Ради всех богов, покажи хороший пример молодым солдатам!
Помпоний отдал честь и вернулся на место. Германик поднял руку,
призывая солдат к молчанию, но они продолжали кричать о низком жаловании и о
ненужных хозяйственных работах, которые их заставляют выполнять от побудки
до отбоя, -- у них нет и минуты на самих себя, -- и о том, что единственный
способ расстаться с армией -- это умереть от старости в ее рядах. Германик
ждал, пока не наступила полная тишина. Тогда он сказал:
-- От имени моего отца Тиберия я обещаю вам справедливость. Он так же
близко принимает к сердцу ваше благополучие, как я, и все, что может быть
сделано для вас без ущерба для империи, будет сделано. Я за это отвечаю.
-- Долой Тиберия! -- заорал кто-то, и этот возглас подхватили со всех
сторон, сопровождая его улюлюканием и свистом. А затем солдаты вдруг
принялись кричать: -- Давай, Германик! Ты для нас император! Тиберия в Тибр!
Давай, Германик! Германика в императоры! Долой Тиберия! Долой эту суку
Ливию! Давай, Германик! Пошли на Рим! Мы -- за тебя! Давай, Германик, сын
Германика! Германика в императоры!
Германика как громом поразило.
- Вы с ума сошли! -- воскликнул он. - О чем вы говорите?! Кто я,
по-вашему? Предатель?
Kтo-то из ветеранов крикнул:
-- Хватит, довольно! Ты сам сказал, что возьмешь на себя обязанности
Августа, а теперь идешь на попятный!
Только сейчас Германик осознал свою ошибку, и, поскольку крики "Давай,
Германик!" все продолжались, он соскочил с трибунала и поспешил туда, где
была привязана его лошадь, чтобы ускакать из проклятого лагеря. Но солдаты
вытащили мечи и преградили ему путь.
Вне себя, Германик закричал:
-- Дайте мне пройти или, клянусь богами, я покончу с собой!
-- Ты для нас -- император! -- отвечали солдаты.
Германик вытащил меч из ножен, но кто-то схватил его за руку. Каждому
порядочному человеку было ясно, что он не шутит, но многие из бывших рабов
думали, будто это только жест с его стороны и он только притворяется
скромным и добродетельным. Один из них, рассмеявшись, крикнул:
-- На, возьми мой, он острее!
Старый Помпоний, стоявший с ним рядом, вспыхнул от гнева и ударил его
по губам. Друзья поспешно увлекли Германика к палатке командующего. Тот
лежал в постели, спрятав голову под одеяло, полумертвый от ужаса и стыда, не
в силах встать и, как положено, приветствовать Германика. И сам он, и
штабные офицеры остались в живых лишь благодаря его личной охране из
швейцарских наемников.
Не медля, провели военный совет. Из услышанного в караулке разговора,
сказал Германику Кассий, он понял, что мятежники собираются послать
депутацию в Верхнюю провинцию, чтобы заручиться поддержкой расквартированной
там армии и поднять общее восстание. Шли также разговоры о том, чтобы
оставить рейнскую границу без охраны и идти во Францию грабить города и
похищать женщин, а затем основать на юго-западе страны независимое военное
царство, защищенное с тыла Пиренеями Этим маневрам они-де парализуют Рим, а
к тому времени, когда их осмелятся тронуть, они сделают свое царство
неприступным.
Германик решил немедленно отправиться в Верхнюю провинцию и заставить
стоявшие там полки поклясться в верности Тиберию. Это были войска, служившие
совсем недавно под его командой, и Германик полагал, что они останутся
преданы Риму, если он попадет туда раньше депутации мятежников. Германик был
уверен, что услышит там от солдат те же сетования по поводу жалования и
службы, но командовали ими более надежные люди, выбранные им лично за
твердость духа и воинскую доблесть, а не за имя. Но сперва надо было как-то
утихомирить взбунтовавшиеся полки здесь, на месте. Германику оставался
один-единственный путь. Он пошел на первое и последнее преступление в жизни:
подделал письмо, якобы посланное Тиберием, и "получил" его на следующее утро
у входа в свою палатку. Курьеру, тайно высланному ночью за пределы лагеря,
было ведено выкрасть лошадь в строевых частях, проскакать двадцать миль на
юго-запад, а затем вернуться как можно быстрее другим путем.
В письме говорилось, что Тиберию стало известно, будто стоящие в
Германии полки высказали ряд законных претензий, и он готов, не мешкая, их
удовлетворить. Он позаботится о том, чтобы солдатам тотчас же выплатили
завещанные Августом деньги, и в знак того, что сам Тиберий не сомневается в
их верности, он удвоит сумму из собственного кошелька. Он вступит в
переговоры с сенатом насчет увеличения жалования. Он немедленно и без всяких
оговорок отпустит из армии всех солдат, прослуживших двадцать лет, а те, кто
служат больше шестнадцати лет, будут использованы только в гарнизонах.
Германик не был таким умелым лжецом, как его дядя Тиберий, или бабка
Ливия, или сестра Ливилла. Хозяин лошади, на которой прибыл курьер, узнал
ее, узнали и самого курьера -- одного из личных конюхов Германика. Поползли
слухи, что письмо подложное. Но ветераны решили сделать вид, будто считают
его подлинным, и просить, чтобы обещанные деньги и увольнение из армии были
даны немедленно. Германик ответил, что император -- человек слова и отпустит
их хоть сегодня, но просил подождать денег -- их нельзя полностью выплатить,
пока полки не перейдут на зимние квартиры. В лагере не хватит наличных,
сказал Германик, чтобы выдать каждому солдату по шесть золотых, но те, что
есть, будут выданы до последней монеты, он сам за этим проследит. Это
успокоило солдат, хотя Германик несколько упал в их глазах, раньше они были
о нем лучшего мнения, -- он боится Тиберия, говорили они, и не гнушается
обмана. Солдаты выслали группы на поиски своих ротных командиров и пообещали
снова повиноваться приказам командующего, которому Германик пригрозил, что
если тот немедленно не возьмет себя в руки, он предъявит ему перед сенатом
обвинение в трусости.
Убедившись, что увольнение проводится по должной форме и все имеющиеся
деньги розданы солдатам, Германик отправился в Верхнюю провинцию. Он увидел,
что полки стоят наготове, дожидаясь известий из Нижней провинции, но
открытого мятежа нет, так как Силий, их командир, был человек умный и
решительный. Германик прочитал солдатам то же подложное письмо и велел
поклясться в верности Тиберию, что они тут же сделали.
Когда до Рима дошло известие о мятеже на Рейне, там поднялось сильное
волнение. Тиберия и так порицали за то, что он послал на Балканы Кастора, а
не отправился туда сам, и теперь открыто освистывали на улицах и спрашивали,
почему, интересно, бунтуют именно те войска, которые были раньше под его
началом, а остальные остаются спокойны (полки, которыми Германик командовал
в Далмации, не присоединились к восстанию). Тиберия призывали немедленно
выступить на Рейн и самому сделать всю черную работу, а не сваливать ее на
Германика. Тиберий заявил сенату, что он поедет в Германию, и принялся не
спеша собираться в путь, подбирать офицеров и снаряжать небольшой флот.
Когда он был наконец готов, наступила зима, и плавание стало опасным, а из
Германии начали поступать более утешительные известия. Так что Тиберий
остался в Риме. Он и не собирался его покидать.
Тем временем я получил от Германика срочное письмо, где он просил меня
как можно быстрее достать двести тысяч золотых под его поместье, но сделать
это в полной тайне: деньги нужны для безопасности Рима. Больше Германик
ничего не добавил, лишь приложил к письму подписанную доверенность, чтобы я
мог действовать от его имени. Я отправился к его управляющему, и тот сказал
мне, что, не продавая имущества Германика, можно добыть лишь половину
требуемой суммы, а если объявить продажу, это вызовет разговоры, чего
Германик, очевидно, стремится избежать. Поэтому вторую половину мне пришлось
доставать самому: пятьдесят тысяч из сейфа -- за вычетом этих денег, после
того как я заплатил вступительный взнос в новую коллегию жрецов, там
осталось всего десять тысяч -- и пятьдесят тысяч, полученные от реализации
кое-какой городской недвижимости, оставленной мне отцом (к счастью, у меня
уже были на нее покупатели), и тех рабов, без которых я мог обойтись, но
только если они не были очень ко мне привязаны. Не прошло и двух дней после
получения письма, как я уже отправил Германику деньги. Услышав о продаже
недвижимости, мать очень рассердилась, но поскольку я не мог открыть ей, для
чего были нужны эти деньги, я сказал, что в последнее время, играя в кости,
делал очень большие ставки, а желая отыграться, проиграл в два раза больше.
Мать поверила мне, и прозвище "игрок" стало еще одной палкой, которой она
меня била. Но мысль, что я не подвел Германика и Рим, сторицей возмещала ее
насмешки. Должен признаться, я часто в это время играл, но не проигрывал и
не выигрывал помногу. Кости служили мне отдыхом от работы. Закончив "Историю
религиозных реформ", я сочинил небольшой юмористический трактат об игре в
кости (посвященный божественному Августу) с одной целью -- подразнить мать.
Я цитировал письмо, которое Август, очень любивший эту игру, написал однажды
моему отцу; он говорил в нем о том, какое огромное удовольствие доставила
ему их вчерашняя игра, он не встречал еще человека, который умел бы так
красиво проигрывать. Отец, писал Август, всегда со смехом проклинает судьбу,
если у него выпадет "собака", но когда противник делает верный бросок, так
доволен, словно повезло ему самому.
"Честное слово, дорогой друг, выигрывать у тебя -- одно наслаждение, а
это -- высшая похвала, с какой я могу отозваться о человеке, так как обычно
я терпеть не могу выигрывать, потому что при этом я невольно заглядываю в
души моих так называемых добрых друзей. Почти все они, за исключением самых
верных, злятся, когда мне проигрывают, ведь я -- император и, как они
полагают, несметно богат. Разве справедливо со стороны богов давать лишнее
тому, у кого и так всего полно? Поэтому я прибегаю к хитрости -- возможно,
ты и сам это заметил,-- после каждой игры я ошибаюсь при подсчете очков. То
беру меньше, чем выиграл, то плачу больше, чем проиграл, и почти ни у кого,
кроме тебя, не хватает честности указать мне на ошибку". (Я бы с
удовольствием процитировал следующий абзац, где говорилось о том, как
непорядочно ведет себя при игре Тиберий, но, естественно, не мог этого
сделать.)
Начал я эту книгу с шуточного -- хотя вполне серьезного по форме --
исследования того, насколько древней является игра в кости, подкрепляя его
цитатами из несуществующих авторов и описывая различные фантастические
способы метания костей. Но основным, разумеется, был вопрос о выигрыше и
проигрыше, трактат так и назывался: "Как выиграть в кости". В еще одном
письме Август писал, что чем больше он пытается проиграть, тем больше
выигрывает и, даже обсчитывая сам себя при расчетах, редко встает из-за
стола беднее, чем садятся за него. Я процитировал в противовес ему
утверждение, приписываемое Поллионом моему деду Антонию, смысл которого
заключался в том, что чем больше он пытается выиграть в кости, тем больше
проигрывает. Сведя эти высказывания воедино, я вывел основной закон игры, а
именно: боги помогают выиграть тому, кто меньше к этому стремится (разве что
они еще раньше затаили против этого человека зло), поэтому единственный
способ выиграть в кости -- это выработать у себя искреннее желание
проиграть. Написанная тяжеловесным языком, пародирующим ненавистного мне
Катона, и аргументированная парадоксами, это была, право, очень смешная
книжка. Я привел в ней старую пословицу, где вам обещают давать тысячу
золотых всякий раз, когда вы встретите незнакомца верхом на пегом муле, но
только при условии, что вы не будете думать о хвосте мула, пока не получите
денег. Я надеялся, что этот трактат вызовет одобрение людей, которые
считали, будто мои исторические работы неудобоваримы. Но нет. Никто не
догадался, что он -- юмористический. Я не сразу сообразил, что старики,
выросшие на произведениях Катона, вряд ли оценят пародию на их любимого
автора, а молодежь, не знакомая с его произведениями, просто не догадается,
что это пародия. Поэтому книгу сочли исключительно скучной и глупой,
написанной вымученным стилем на полном серьезе и неопровержимо доказывающей
мое всем известное слабоумие.
Но я позволил себе весьма несвоевременное отступление, заставив
Германика, так сказать, ждать своих денег, в то время как я пишу трактат об
игре в кости. Будь старый Афинодор жив, он бы сурово меня за это отчитал.
В Бонне Германика встретила депутация сенаторов, посланная Тиберием.
Истинной их целью было выяснить, преувеличивает Германик серьезность мятежа
или преуменьшает ее. Они привезли также приватное письмо Тиберия, в котором
он одобрял обещания сделанные Германиком от его имени, кроме обещания
удвоить отказанные Августом деньги, так как теперь, мол, это придется
пообещать всей армии, а не только германским полкам. Тиберий поздравлял
Германика с успехом его военной хитрости, но сожалел о необходимости
прибегнуть к подлогу. И добавлял, что выполнит ли он эти обещания -- зависит
от самих солдат (значило это вовсе не то, как понял Германик, что Тиберий
сдержит слово, если они вернутся к повиновению, а как раз наоборот).
Германик тут же написал Тиберию ответ, где просил прощения за излишние
траты, связанные с удвоением суммы, завещанной солдатам, и объяснял, что эти
деньги выплачиваются из его собственного кармана (но солдаты ничего об этом
не знают и считают своим благодетелем Тиберия) и что в поддельном письме
говорилось яснее ясного: двойную сумму получают только германские полки как
награду за недавние победы за Рейном. Что касается остальных обещаний, то
ветераны, прослужившие двадцать лет, уже отпущены и остаются в рядах армии
лишь до тех пор, пока не прибудут дарственные деньги.
Германику нелегко было погасить долговое обязательство на поместье, и
он попросил меня в письме подождать, пока он сможет отдать мне мои пятьдесят
тысяч. Деньги эти -- подарок, ответил я, и я горжусь, что смог его сделать.
Но вернемся к ходу событий. Когда сенатская депутация прибыла в Бонн, там
уже стояли на зимних квартирах два полка. Во время пути сюда во главе с
командиром они являли собой позорное зрелище: рядом со знаменами солдаты
несли привязанные к длинным шестам мешки с деньгами. Другие два полка
отказались покинуть летний лагерь, пока им полностью не выплатят все, что
положено по завещанию. Те полки, Первый и Двадцатый, что находились в Бонне,
заподозрили, будто депутацию послали, чтобы отменить сделанные им уступки, и
снова начали бесчинствовать. Часть из них была за то, чтобы немедленно
отправиться в свое новое царство. И вот в полночь в комнаты Германика, где в
запертом ковчеге хранился орел Двадцатого полка, вломилась группа солдат;
они стащили Германика с постели, сдернули у него с шеи золотую цепочку с
ключами от ковчега, отперли его и забрали свое знамя. В то время как солдаты
шумной толпой шли по улице, призывая товарищей "следовать за орлом", они
встретили сенаторов -- членов депутации, которые услышали крики и побежали
на защиту Германика. Солдаты с проклятиями обнажили мечи. Сенаторы повернули
и кинулись в штаб-квартиру Первого полка под прикрытие полкового знамени.
Преследователи обезумели от ярости и вина, и если бы знаменосец не был
храбрым человеком и не владел так хорошо мечом, главе депутации проломили бы
череп -- злодейство, за которое полку не было бы прошения и которое
послужило бы сигналом для гражданской войны по всей стране.
Беспорядки продолжались всю ночь, но, к счастью, обошлось без
кровопролития, если не считать крови, пролитой в пьяных драках между
соперничающими ротами. Когда наступил рассвет, Германик приказал трубачу
играть сбор и взошел на трибунал, взяв с собой сенатора, возглавлявшего
депутацию. Солдаты роптали: совесть их была нечиста, и оттого они еще больше
злобились, но смелость Германика смирила их. Германик встал, призвал всех к
молчанию и вдруг широко зевнул. Прикрыв рот ладонью, он попросил прощения,
сказав, что плохо спал эту ночь из-за мышиной возни под полом. Солдатам
понравилась шутка, и они рассмеялись. Но Германик не присоединился к ним:
-- Благодарение богам, что наступил рассвет. У меня еще не было такой
ужасной ночи. Мне даже приснилось, что орел Двадцатого полка куда-то улетел.
Какое счастье видеть его сейчас в строю. По лагерю реяли духи разрушения,