Страница:
до смерти:
"Вчера, когда я обсуждал государственную политику с Тиберием, дорогая
жена, меня внезапно охватило чувство глубочайшего отчаяния и сожаления при
мысли о том, что придет время и эти глаза навыкате станут грозно сверкать на
римский народ, этот костлявый кулак станет стучать на него, зубы --
скрежетать, огромные ноги -- топать. Но я на минуту забыл о тебе и нашем
милом Германике. Если бы я не верил, что, когда я умру, Тиберий будет
следовать твоим указаниям во всех государственных делах и, устыдившись
Германика, станет по его примеру вести, хотя бы с виду, пристойную жизнь, я
бы даже сейчас, клянусь, лишил его наследства и попросил сенат взять обратно
все его почетные титулы. Это не человек, а зверь, за ним нужен глаз да
глаз".
Когда Ливия кончила читать, она поднялась и сказала:
-- Пожалуй, уважаемые дамы, лучше не говорить мужьям об этих
своеобразных письмах. Сказать по правде, я не осознавала, пока не начала
читать, насколько... насколько они своеобразны. Я прошу вас хранить молчание
-- не столько ради себя, сколько ради империи.
Тиберий услышал обо всем этом от Сеяна, как раз когда собирался занять
свое место в сенате, и его охватили стыд, ярость и страх. Как назло в тот
самый день он должен был рассматривать дело о государственной измене,
возбужденное против одного из понтификов, Лентулла, который вызвал
подозрения Тиберия, включив в молитву имена Нерона и Друза, а также голосуя
за смягчение приговора Созии. Когда Лентулл, простодушный старик, известный
равно своим высоким рождением, победами в Африке при Августе и своей
скромностью и незлобивостью, услышал, что его обвиняют в заговоре против
государства, он громко расхохотался. Тиберий, и так расстроенный и
смущенный, потерял голову и, чуть не плача, сказал:
-- Если Лентулл тоже меня ненавидит, мне лучше умереть.
Галл ответил ему:
-- Подбодритесь, ваше величество... прошу прощения, я забыл, что ты не
любишь этого титула... мне следовало сказать: подбодрись, Тиберий Цезарь!
Лентулл смеялся не над тобой, он смеялся с тобой вместе. Он радовался, что в
кои веки в сенат поступило обвинение в измене, не имеющее под собой никаких
оснований.
И обвинение против Лентулла было снято. Правда, Тиберий уже успел к
тому времени свести в могилу его отца. Тот был невероятно богат и так
напуган подозрениями Тиберия, что покончил с собой, а в доказательство своей
преданности оставил ему все свое состояние; Тиберий не мог поверить, что
обездоленный им Лентулл не затаил на него зла.
Целых два месяца Тиберий не появлялся в сенате; он не мог глядеть
сенаторам в глаза, зная, что их жены слышали письма Августа. Сеян предложил
Тиберию на время покинуть Рим и пожить на вилле в нескольких милях от
города; он отдохнет от посетителей, каждый день толпящихся во дворце, от
шума и суеты города -- это пойдет на пользу его здоровью. Тиберий последовал
совету Сеяна. Он также принял свои меры против Ливии: отстранил ее "по
возрасту" от участия в государственных делах, перестал ставить ее имя на
официальных документах, запретил оказывать ей впредь почести в день рождения
и прозрачно намекнул, что тот, кто станет соединять их имена или восхвалять
Ливию в сенате, будет считаться чуть ли не государственным преступником.
Более активно сводить с ней счеты он опасался. Тиберий знал, что у Ливии
по-прежнему в руках письмо, написанное им на Родосе, где он обещал
повиноваться ей но всем до конца жизни, и что Ливия вполне способна во
всеуслышание его прочитать, пусть даже тем самым она изобличит себя как
убийцу Луция и Гая.
Но эта поразительная старуха, как вы увидите, еще не была побеждена.
Однажды я получил от нее записку: "Госпожа Ливия Августа ожидает своего
дорогого внука Тиберия Клавдия к обеду по поводу ее дня рождения: она
надеется, что он пребывает в добром здравии". Я ничего не мог понять. Я --
ее дорогой внук! Нежные расспросы о здоровье! Я не знал, смеяться мне или
пугаться. Ни разу в жизни меня не приглашали к ней на день рождения. Я даже
ни разу не обедал с ней за одним столом. Я не общался с ней -- разве во
время церемонии на празднике Августа -- по крайней мере десять лет. Какая
тут подоплека? Ну, через три дня я все узнаю, а пока надо купить ей поистине
великолепный подарок. После долгих поисков я приобрел вещь, которую Ливия,
без сомнения, должна была оценить, -- изящную бронзовую чашу с ручками в
виде змеиных голов, украшенную сложным узором из золота и серебра. По моему
мнению -- куда более тонкая работа, чем коринфские сосуды, за которые в наши
дни коллекционеры дают бешеные деньги. Ее привезли из Китая. В центре чаши
был вделан золотой медальон с головой Августа, каким-то образом попавший в
эту чудесную далекую страну. Чаша обошлась мне в пять сотен золотых, хотя
была совсем небольшой.
Но прежде чем рассказать о своем визите и долгой беседе с Ливией, я
должен внести ясность в один вопрос, насчет которого я, возможно, ввел вас в
заблуждение. Из моего рассказа о судебных процессах и прочих чудовищных
вещах вы, вероятно, сделали вывод, что при Тиберии империя управлялась из
рук вон плохо. Это было далеко не так. Хотя Тиберий и не предпринял никаких
новых общественных работ, удовлетворившись завершением начатых Августом, он
держал армию и флот в состоянии боевой готовности, регулярно платил
должностным лицам и четыре раза в год требовал от них подробные отчеты,
поощрял торговлю, обеспечивал регулярное снабжение Италии зерном, следил за
исправностью дорог и акведуков, теми или иными способами ограничивал
расточительство, заботился о твердых ценах на продукты, расправился с
пиратами и разбойниками и постепенно создал в государственной казне
значительный резервный фонд на случай крайней необходимости. Он подолгу не
смещал с должности губернаторов провинций, если от них была хоть какая-то
польза, чтобы не выбивать жизнь из привычной колеи, однако держал их под
неусыпным надзором. Один губернатор, желая показать Тиберию свою преданность
и расторопность, отправил ему дань в большем количестве, чем следовало.
Тиберий отчитал его: "Я хочу, чтобы моих овец стригли, а не брили". В
результате, после того как Германн умер, а Маробода пригласили в Рим и
волнения среди германцев улеглись, почти не было стычек с пограничными
племенами. Главным врагом оставался Такфаринат. В течение долгого времени
его называли "Приносящий лавры", так как три военачальника подряд -- мой
друг Фурий, отец Апронии Апроний и третий, дядя Сеяна по материнской линии,
Блез -- одерживали над ним победы и получали триумфальные украшения. Блез,
разгромивший армию Такфарината и взявший в плен его брата, был назначен
главнокомандующим -- редкая честь, обычно оказываемая только членам
императорской фамилии. Тиберий сказал сенату, что он рад вознаградить Блеза
таким образом, потому что тот -- родич его верного друга Сеяна. И когда три
года спустя четвертый полководец Долабелла положил конец африканской войне,
вспыхнувшей с удвоенной силой, не только разгромив Такфарината, но и убив
его, ему были дарованы только триумфальные украшения, "чтобы лавры Блеза,
дяди моего верного друга Сеяна, не утеряли своего блеска".
26 г. н.э.
Однако я говорил о хороших деяниях Тиберия, а не о его слабостях, и
действительно, для империи в целом он был уже двенадцать лет мудрым и
справедливым правителем. Никто не стал бы этого отрицать. Червоточина в
сердцевине яблока -- если здесь простительна метафора -- не доходила до
кожицы и не причиняла ущерба мякоти. Из шести миллионов римских жителей
какие-то две или три сотни страдали от ревнивых страхов Тиберия. А сколько
миллионов рабов, жителей провинций и союзников, которые только номинально
считались свободными, извлекали солидную выгоду из имперского строя,
усовершенствованного Августом и Ливией и поддерживаемого в их традициях
Тиберием! Но я жил, так сказать, в сердцевине яблока, и меня можно понять,
если я уделяю больше места изъевшей его нутро червоточине, чем все еще
чистой и ароматной наружной части.
Стоит тебе проявить слабость, Клавдий, и употребить метафору, что,
правда, бывает редко, как ты заходишь слишком далеко. Ты ведь не забыл
предостережений Афинодора? Ну ладно, назови Сеяна червем и на этом кончай --
пора вернуться к твоему обычному непритязательному стилю.
Сеян решил сильней разжечь обуревавший Тиберия стыд, чтобы удержать его
за пределами города дольше чем два месяца. Он подговорил одного гвардейского
офицера обвинить известного остряка по имени Монтан в том, что он очернил
доброе имя императора. Если до тех пор обвинители остерегались пересказывать
какие-либо оскорбления по адресу Тиберия, кроме самых общих -- жестокий,
высокомерный, властный, то этот вояка приписал Монтану наговор весьма
своеобразного, но реального толка. Сеян постарался, чтобы мерзкая "клевета"
соответствовала действительности, хотя Монтан, не знакомый, подобно Сеяну, с
тем, что происходило во дворце, не был в ней повинен. Свидетель, лучший
инструктор по стрельбе в гвардии, во все горло выкрикивал приписываемые им
Монтану непристойности, не обходя молчанием даже самые неприличные слова и
фразы и не давая заглушить себя протестами возмущенных сенаторов.
-- Клянусь, что говорю одну правду, -- орал он, -- и, ради чести
Тиберия Цезаря, я не опущу ни одного пункта из мерзкого разговора
обвиняемого, случайно услышанного мной в вышеназванный день при
вышеназванных обстоятельствах... Обвиняемый заявил затем, что наш милостивый
император в результате всех этих оргий и чрезмерного употребления
возбуждающих средств скоро станет импотентом, и для того, чтобы восстановить
его иссякающие силы, примерно каждые три дня в специально убранной комнате в
подвалах дворца для него устраиваются особые зрелища. Обвиняемый утверждал,
будто их участники, так называемые спинтрии, выплясывают по трое в чем мать
родила, задирая ноги до потолка, и...
Он продолжал в таком духе не менее получаса, и Тиберий не осмеливался
его прервать -- а возможно, хотел выяснить, сколько людям известно, -- пока
свидетель не перегнул палку (не важно, что он сказал). Тиберий вскочил на
ноги, красный от стыда и гнева, и потребовал, чтобы ему дали возможность
немедленно очистить себя от этих чудовищных обвинений или назначили судебное
разбирательство. Сеян пытался успокоить его, но Тиберий продолжал стоять,
сердито сверкая глазами, пока Галл не поднялся с места и не напомнил
Тиберию, что обвиняют не его, а Монтана, -- его доброе имя вне подозрений, и
если известие о таком расследовании дойдет до пограничных провинций и
союзных государств, это будет понято превратно.
Вскоре после того Фрасилл предупредил Тиберия -- по наущению Сеяна или
нет, не знаю, -- что ему надо как можно скорее покинуть Рим и что
возвращение в город грозит ему смертью. Тиберий сказал Сеяну, что переезжает
на Капри и оставляет Рим на его попечение. Он присутствовал еще на одном
судебном разбирательстве; на этот раз в государственной измене была обвинена
моя родственница, Клавдия Пульхра, вдова Вара и, после того как Созию
отправили в изгнание, ближайшая подруга Агриппины. Ей вменили в вину
прелюбодеяние, торговлю дочерьми и колдовство против Тиберия. Насколько я
знаю, она не была виновна ни в одном из этих преступлений. Как только
Агриппина услышала о том, что грозит Клавдии, она поспешила во дворец и
случайно застала Тиберия во время жертвоприношений Августу. Не успела
церемония закончиться, как она подошла к нему и сказала:
-- Тиберий, в твоих поступках нет никакой логики. Ты приносишь в жертву
Августу фламинго и павлинов и преследуешь его внуков.
Тиберий медленно проговорил:
-- Я не понимаю тебя. Кого из внуков Августа я преследовал вопреки его
воле?
-- Я не говорю о Постуме и Юлилле. Я говорю о себе. Ты сослал Созию,
потому что она моя подруга. И Кальпурния -- потому что он был мой друг. Ты
заставил Силия покончить с собой, потому что он был мой друг. А теперь моя
дорогая Пульхра тоже обречена, хотя ее единственное преступление -- глупая
привязанность ко мне. Люди начали меня чураться, они говорят, что я приношу
несчастье.
Тиберий взял ее за плечи и снова сказал:
Не тем ли ты оскорблена,
Что не царица ты?
Пульхру признали виновной и подвергли смертной казни. Процесс вел
человек по имени Афр, которого выбрали из-за его красноречия. Несколько дней
спустя Агриппина неожиданно встретила Афра у театра. У него был пристыженный
вид, и он избегал смотреть ей в глаза. Агриппина подошла к нему и сказала:
-- У тебя нет причин прятаться от меня, Афр.
Затем процитировала, кое-что изменив, чтобы строки Гомера отвечали
контексту, успокаивающий ответ Ахиллеса смущенным вестникам Агамемнона,
принесшим от него унизительное послание:
Ближе предстань, ведь ни в чем ты не винен,
но царь Агамемнон![6]
Об этом было доложено Тиберию (но не Афром), имя "Агамемнон" вновь
вызвало у него тревогу.
Агриппина заболела: она подумала, что ее отравили. Она отправилась на
носилках во дворец, чтобы в последний раз воззвать к Тиберию о милосердии.
Агриппина стала такой худой и бледной, что Тиберий пришел в восторг:
пожалуй, она скоро умрет. Он сказал:
-- Агриппина, бедняжка, ты, кажется, серьезно больна. Что с тобой?
Она ответила слабым голосом:
-- Возможно, я была к тебе несправедлива, когда думала, что ты
преследуешь моих друзей за то, что они мои друзья. Возможно, я неудачно их
выбираю или ошибочно о них сужу. Но, клянусь, ты не менее несправедлив ко
мне, подозревая меня в вероломстве и думая, будто я питаю честолюбивые
замыслы прямо или косвенно править Римом. Я прошу об одном -- чтобы меня
оставили в покое и ты даровал мне прощение за те обиды, которые я тебе
нечаянно причинила, и... и...
Она разразилась рыданиями.
-- И что еще?
-- О, Тиберий, будь добр к моим детям! И будь добр ко мне! Разреши мне
снова выйти замуж. Я так одинока! Со дня смерти Германика я не могу забыть о
своих невзгодах. Ночью я не сплю. Если ты позволишь мне выйти замуж, я
успокоюсь, не буду больше терзаться, ты и не узнаешь меня и тогда, может
быть, перестанешь подозревать меня в заговорах. Я уверена, ты потому только
думаешь, будто я затаила против тебя зло, что у меня такой подавленный вид.
-- За кого ты хочешь выйти?
-- За доброго, великодушного, скромного человека, не первой молодости,
одного из твоих самых верных приверженцев.
-- Как его зовут?
-- Галл. Он говорит, что готов жениться на мне в любую минуту.
Тиберий круто повернулся и вышел из комнаты, не сказав больше ни слова.
Через несколько дней он пригласил Агриппину к себе. Тиберий имел
обыкновение звать к обеду людей, которым особенно не доверял, и пристально
глядеть на них во время трапезы, словно желая прочитать их тайные мысли. Это
почти всех приводило в замешательство. Если гость казался напуганным,
Тиберий считал это доказательством его вины. Если он не опускал перед ним
глаз, Тиберий считал это еще большим доказательством вины, которая к тому же
усугублялась наглым поведением. Агриппина, все еще больная, с трудом могла
проглотить самую легкую пищу, не испытывая тошноты, и теперь, под
пристальным взглядом Тиберия, ей пришлось тяжело. Она не отличалась
разговорчивостью, а беседа о сравнительных достоинствах музыки и философии
не интересовала ее, ей нечего было по этому поводу сказать. Агриппина делала
вид, будто ест, но Тиберий, внимательно следивший за ней, видел, что она
отправляет обратно блюдо за блюдом, не притронувшись к еде. Он подумал, что
Агриппина подозревает его в намерении ее отравить, и, чтобы проверить это,
он выбрал яблоко в стоявшей перед ним вазе и, протянув ей, сказал:
-- Дорогая Агриппина, ты почти ничего не ела. Съешь хотя бы это яблоко.
Это очень хороший сорт. Три года назад царь парфян прислал мне в подарок
молодые яблони, и сейчас они в первый раз принесли плоды.
Почти каждый из нас имеет своего "природного врага", если можно так
выразиться. Для некоторых людей мед -- страшный яд. Другие заболевают, если
дотронутся до лошади, войдут в конюшню, просто полежат на тюфяке, набитом
конским волосом. На третьих плохо действуют кошки, заглянув в комнату, они
могут сказать: "Здесь была кошка, простите, но я ухожу". Лично я совершенно
не переношу запаха цветущего боярышника. Природным врагом Агриппины были
яблоки. Она взяла преподнесенный Тиберием плод, поблагодарила с плохо
скрытым содроганием и сказала, что съест его, если можно, когда вернется
домой.
-- Ну хоть один кусочек, чтобы убедиться, какое оно вкусное.
-- Прости меня, но я не могу.
Агриппина протянула яблоко слуге и велела аккуратно завернуть его в
салфетку.
Почему Тиберий тут же не привлек ее к суду за государственную измену,
как настаивал Сеян? Потому что Агриппина все еще была под покровительством
Ливии.
Вот я и подошел к рассказу об обеде у Ливии. Приветствовала она меня
очень любезно и, по всей видимости, пришла в искреннее восхищение от моего
подарка. Во время обеда, за которым, кроме меня, были только Ургулания и
Калигула -- высокий бледный мальчик четырнадцати лет, с прыщавым лицом и
запавшими глазами, -- она поразила меня остротой ума и ясной памятью. Ливия
задала мне вопрос о моей работе, и, когда я, говоря о первой Пунической
войне, подверг сомнению некоторые подробности, приведенные поэтом Невием (он
тогда служил в армии), Ливия согласилась со мной, но поймала меня на
неверной цитате. Затем сказала:
-- Теперь ты благодарен мне, внук, за то, что я не разрешила тебе
писать биографию отца, не правда ли? Думаешь, ты обедал бы здесь сегодня,
если бы я не вмешалась?
Каждый раз, что раб наливал мне вино, я выпивал кубок до дна и теперь,
после десятого или двенадцатого кубка, чувствовал себя храбрым, как лев.
-- Весьма благодарен, бабушка. Общество этрусков и карфагенян куда
безопасней. Но скажи мне, почему я обедаю сегодня здесь?
Ливия улыбнулась.
-- Что ж, признаюсь, твое присутствие за столом до сих пор причиняет
мне некоторое... Но неважно. Если я и нарушила одно из своих старейших
правил, это мое дело, а не твое. Ты недолюбливаешь меня, Клавдий? Будь
откровенен.
-- Возможно, так же сильно, как ты меня, бабушка. (Неужели это мой
голос?)
Калигула фыркнул. Ургулания хихикнула. Ливия рассмеялась.
-- Достаточно откровенно. Между прочим, ты обратил внимание на это
чудовище? Он вел себя непривычно тихо за едой.
-- Кто, бабушка?
-- Твой племянник.
-- Разве он чудовище?
-- Не притворяйся, будто тебе это не известно. Ты ведь и правда
чудовище, Калигула?
-- Как тебе будет угодно, прабабушка, -- сказал Калигула, не поднимая
глаз.
-- Так вот, Клавдий, слушай, что я о нем скажу: это чудовище, этот твой
племянник станет следующим императором.
Я думал, она шутит, и проговорил с улыбкой:
-- Раз ты это говоришь, бабушка, значит, так и будет. Но почему именно
он? Калигула -- самый младший в семье и, хотя он выказывает большие
природные таланты...
-- Ты хочешь сказать, что все шансы на стороне Сеяна и твоей сестрицы
Ливиллы?
Я был поражен свободой беседы.
-- Ничего подобного я не хотел сказать. Меня не интересует
государственная политика. Я просто имел в виду, что Калигула еще молод,
слишком молод, чтобы быть императором. Это довольно смелое предположение.
-- Отнюдь. Тиберий назначит его своим преемником. Можешь не
сомневаться. Почему? Да потому, что такова его природа. Тиберий, как и
бедный Август, тщеславен и не может вынести мысли о преемнике, который будет
популярнее его самого. Но в то же время делает все, чтобы его ненавидели и
боялись. Поэтому, когда он почувствует, что жить ему осталось недолго, он
поищет кого-нибудь, кто хоть немного хуже него. И найдет Калигулу. У
Калигулы на счету уже есть преступление такого высокого класса, какого
Тиберию никогда не достичь.
-- Пожалуйста, прабабушка... -- умоляюще произнес Калигула.
-- Ладно, чудовище, успокойся: пока ты примерно себя ведешь, я буду
хранить твой секрет.
-- А Ургулания его знает? -- спросил я.
-- Нет. Только чудовище и я.
-- Он добровольно тебе признался?
-- Конечно, нет. Калигула не из тех, кто признается. Я как-то раз
обыскивала его спальню, хотела посмотреть, не замышляет ли он каких-нибудь
фокусов -- не занимается ли, например, любительски черной магией, не
дистиллирует ли яды, ну и прочее в таком духе. И мне попался в руки...
-- Пожалуйста, прабабушка...
-- ... зеленый предмет, который рассказал мне весьма примечательную
историю. Но я отдала его обратно.
Ургулания сказала, ухмыляясь:
-- Фрасилл предсказал мне смерть в этом году, так что я буду лишена
удовольствия жить в твое царствование, Калигула, если только ты не
поторопишься и не убьешь Тиберия.
Я обернулся к Ливии:
-- Он собирается это сделать, бабушка?
Калигула сказал:
-- А это безопасно -- говорить такие вещи при дяде Клавдии? Или ты
собираешься его отравить? Отправить на тот свет?
Ливия ответила:
-- О, вполне безопасно и когда он на этом свете. Я хочу, чтобы вы двое
получше узнали друг друга. Это одна из причин сегодняшнего обеда. Послушай,
Калигула. Твой дядя Клавдий -- единственный в своем роде. Он настолько
старомоден, что, поклявшись любить и защищать детей своего брата, он всегда
-- пока ты жив -- будет тебе помогать. Слушай, Клавдий. Твой племянник
Калигула -- тоже единственный в своем роде. Он труслив, вероломен, похотлив,
тщеславен и лжив, и он сыграет с тобой не одну злую шутку в жизни, но помни
одно: он никогда тебя не убьет.
-- Почему бы это? -- спросил я, снова осушая кубок. Такие разговоры
бывают только во сне: интересный, но бредовый.
-- Потому что ты -- тот человек, который отомстит за его смерть.
-- Я? Кто это сказал?
-- Фрасилл.
-- А Фрасилл никогда не ошибается?
-- Нет. Никогда. Калигулу убьют, и ты отомстишь за его смерть.
Наступило мрачное молчание; оно длилось, пока не подали десерт. Тут
Ливия сказала:
-- А теперь, Клавдий, мы поговорим с тобой наедине.
Остальные двое поднялись и вышли.
Я сказал:
-- Странный какой-то у нас был разговор, бабушка. Кто в этом виноват --
я? Может быть, я слишком много выпил? Я имею в виду, что некоторые шутки в
наше время опасны. Забавляться так довольно рискованно. Надеюсь, слуги...
-- О, они глухонемые. Нет, вино тут ни при чем. В вине скрыта истина, и
разговор наш был вполне серьезным. Во всяком случае, с моей стороны.
-- Но... если ты действительно считаешь его чудовищем, зачем ты
поощряешь его? Почему не поддержать Нерона? Он -- прекрасный юноша.
-- Потому что не Нерон, а Калигула будет следующим императором.
-- Но из него выйдет на редкость плохой император, если он таков, как
ты говоришь. И ты, посвятившая всю жизнь служению Риму...
-- Да, но против судьбы не пойдешь. А теперь, когда Рим оказался
настолько безумен и неблагодарен, что разрешил моему негодяю сыну отстранить
меня от дел, оскорблять меня -- меня, можешь ты это себе представить! --
величайшую правительницу, какую знал мир, и к тому же его мать...
Голос Ливии стал пронзительным. Я поспешил переменить тему. Я сказал:
-- Успокойся, бабушка, пожалуйста, успокойся. Ты сама говоришь: против
судьбы не пойдешь. Но нет ли в связи с этим чего-нибудь, что ты хотела бы
сказать именно мне?
-- Да, насчет Фрасилла. Я то и дело советуюсь с ним. Тиберий не знает
об этом, но Фрасилл часто здесь бывает. Несколько лет назад он предрек ссору
между Тиберием и мной -- сказал, что под конец Тиберий восстанет против меня
и возьмет всю власть в свои руки. Я тогда не поверила ему. Фрасилл сказал
мне еще одно: что хотя я уйду из жизни изверившейся во всем старухой, после
смерти меня в течение многих лет будут считать богиней. А еще раньше он
предвещал, что тот, кто умрет в том году, когда, как я знаю теперь, суждено
умереть мне, станет величайшим Божеством мира и что с течением времени все
храмы в Риме и во всей империи буду посвящены только ему. Даже не Августу.
-- А когда ты умрешь?
-- Через три года. Весной. Я точно знаю день.
-- Неужели тебе так хочется стать богиней? Мой дядя Тиберий, похоже,
вовсе к этому не стремится.
-- А я теперь, когда труды мои закончены, только об этом и думаю. И
почему нет? Если Август -- бог, Ливии смешно быть всего лишь его жрицей.
Работала-то я, верно? Он был такой же никудышный правитель, как Тиберий.
-- Да, бабушка. Но разве тебе недостаточно знать, что ты сделала,
неужели для тебя так важно поклонение невежественной толпы?
-- Дай мне объяснить, Клавдий. Я вполне с тобой согласна насчет
невежественной толпы. Но я думаю не столько о славе на земле, сколько о том,
что меня ждет в другом мире. Я совершила много дурных поступков -- без этого
великому правителю не обойтись. Для меня благо империи было превыше любых
личных соображений. Чтобы спасти ее от раскола, мне пришлось пойти не на
одно злодеяние. Август чуть было не погубил Рим своим дурацким фаворитизмом:
Марцелл против Агриппы, Гай против Тиберия. Кто спас империю от новых
гражданских войн? Я. Неприятная и трудная задача убрать с дороги Марцелла и
Гая выпала мне. И не притворяйся, будто ты никогда не подозревал меня в том,
что я их отравила. А что может быть достойной наградой для правителя,
который совершает подобные преступления на благо своим подданным? Достойной
наградой -- и это само собой очевидно -- может быть только одно:
"Вчера, когда я обсуждал государственную политику с Тиберием, дорогая
жена, меня внезапно охватило чувство глубочайшего отчаяния и сожаления при
мысли о том, что придет время и эти глаза навыкате станут грозно сверкать на
римский народ, этот костлявый кулак станет стучать на него, зубы --
скрежетать, огромные ноги -- топать. Но я на минуту забыл о тебе и нашем
милом Германике. Если бы я не верил, что, когда я умру, Тиберий будет
следовать твоим указаниям во всех государственных делах и, устыдившись
Германика, станет по его примеру вести, хотя бы с виду, пристойную жизнь, я
бы даже сейчас, клянусь, лишил его наследства и попросил сенат взять обратно
все его почетные титулы. Это не человек, а зверь, за ним нужен глаз да
глаз".
Когда Ливия кончила читать, она поднялась и сказала:
-- Пожалуй, уважаемые дамы, лучше не говорить мужьям об этих
своеобразных письмах. Сказать по правде, я не осознавала, пока не начала
читать, насколько... насколько они своеобразны. Я прошу вас хранить молчание
-- не столько ради себя, сколько ради империи.
Тиберий услышал обо всем этом от Сеяна, как раз когда собирался занять
свое место в сенате, и его охватили стыд, ярость и страх. Как назло в тот
самый день он должен был рассматривать дело о государственной измене,
возбужденное против одного из понтификов, Лентулла, который вызвал
подозрения Тиберия, включив в молитву имена Нерона и Друза, а также голосуя
за смягчение приговора Созии. Когда Лентулл, простодушный старик, известный
равно своим высоким рождением, победами в Африке при Августе и своей
скромностью и незлобивостью, услышал, что его обвиняют в заговоре против
государства, он громко расхохотался. Тиберий, и так расстроенный и
смущенный, потерял голову и, чуть не плача, сказал:
-- Если Лентулл тоже меня ненавидит, мне лучше умереть.
Галл ответил ему:
-- Подбодритесь, ваше величество... прошу прощения, я забыл, что ты не
любишь этого титула... мне следовало сказать: подбодрись, Тиберий Цезарь!
Лентулл смеялся не над тобой, он смеялся с тобой вместе. Он радовался, что в
кои веки в сенат поступило обвинение в измене, не имеющее под собой никаких
оснований.
И обвинение против Лентулла было снято. Правда, Тиберий уже успел к
тому времени свести в могилу его отца. Тот был невероятно богат и так
напуган подозрениями Тиберия, что покончил с собой, а в доказательство своей
преданности оставил ему все свое состояние; Тиберий не мог поверить, что
обездоленный им Лентулл не затаил на него зла.
Целых два месяца Тиберий не появлялся в сенате; он не мог глядеть
сенаторам в глаза, зная, что их жены слышали письма Августа. Сеян предложил
Тиберию на время покинуть Рим и пожить на вилле в нескольких милях от
города; он отдохнет от посетителей, каждый день толпящихся во дворце, от
шума и суеты города -- это пойдет на пользу его здоровью. Тиберий последовал
совету Сеяна. Он также принял свои меры против Ливии: отстранил ее "по
возрасту" от участия в государственных делах, перестал ставить ее имя на
официальных документах, запретил оказывать ей впредь почести в день рождения
и прозрачно намекнул, что тот, кто станет соединять их имена или восхвалять
Ливию в сенате, будет считаться чуть ли не государственным преступником.
Более активно сводить с ней счеты он опасался. Тиберий знал, что у Ливии
по-прежнему в руках письмо, написанное им на Родосе, где он обещал
повиноваться ей но всем до конца жизни, и что Ливия вполне способна во
всеуслышание его прочитать, пусть даже тем самым она изобличит себя как
убийцу Луция и Гая.
Но эта поразительная старуха, как вы увидите, еще не была побеждена.
Однажды я получил от нее записку: "Госпожа Ливия Августа ожидает своего
дорогого внука Тиберия Клавдия к обеду по поводу ее дня рождения: она
надеется, что он пребывает в добром здравии". Я ничего не мог понять. Я --
ее дорогой внук! Нежные расспросы о здоровье! Я не знал, смеяться мне или
пугаться. Ни разу в жизни меня не приглашали к ней на день рождения. Я даже
ни разу не обедал с ней за одним столом. Я не общался с ней -- разве во
время церемонии на празднике Августа -- по крайней мере десять лет. Какая
тут подоплека? Ну, через три дня я все узнаю, а пока надо купить ей поистине
великолепный подарок. После долгих поисков я приобрел вещь, которую Ливия,
без сомнения, должна была оценить, -- изящную бронзовую чашу с ручками в
виде змеиных голов, украшенную сложным узором из золота и серебра. По моему
мнению -- куда более тонкая работа, чем коринфские сосуды, за которые в наши
дни коллекционеры дают бешеные деньги. Ее привезли из Китая. В центре чаши
был вделан золотой медальон с головой Августа, каким-то образом попавший в
эту чудесную далекую страну. Чаша обошлась мне в пять сотен золотых, хотя
была совсем небольшой.
Но прежде чем рассказать о своем визите и долгой беседе с Ливией, я
должен внести ясность в один вопрос, насчет которого я, возможно, ввел вас в
заблуждение. Из моего рассказа о судебных процессах и прочих чудовищных
вещах вы, вероятно, сделали вывод, что при Тиберии империя управлялась из
рук вон плохо. Это было далеко не так. Хотя Тиберий и не предпринял никаких
новых общественных работ, удовлетворившись завершением начатых Августом, он
держал армию и флот в состоянии боевой готовности, регулярно платил
должностным лицам и четыре раза в год требовал от них подробные отчеты,
поощрял торговлю, обеспечивал регулярное снабжение Италии зерном, следил за
исправностью дорог и акведуков, теми или иными способами ограничивал
расточительство, заботился о твердых ценах на продукты, расправился с
пиратами и разбойниками и постепенно создал в государственной казне
значительный резервный фонд на случай крайней необходимости. Он подолгу не
смещал с должности губернаторов провинций, если от них была хоть какая-то
польза, чтобы не выбивать жизнь из привычной колеи, однако держал их под
неусыпным надзором. Один губернатор, желая показать Тиберию свою преданность
и расторопность, отправил ему дань в большем количестве, чем следовало.
Тиберий отчитал его: "Я хочу, чтобы моих овец стригли, а не брили". В
результате, после того как Германн умер, а Маробода пригласили в Рим и
волнения среди германцев улеглись, почти не было стычек с пограничными
племенами. Главным врагом оставался Такфаринат. В течение долгого времени
его называли "Приносящий лавры", так как три военачальника подряд -- мой
друг Фурий, отец Апронии Апроний и третий, дядя Сеяна по материнской линии,
Блез -- одерживали над ним победы и получали триумфальные украшения. Блез,
разгромивший армию Такфарината и взявший в плен его брата, был назначен
главнокомандующим -- редкая честь, обычно оказываемая только членам
императорской фамилии. Тиберий сказал сенату, что он рад вознаградить Блеза
таким образом, потому что тот -- родич его верного друга Сеяна. И когда три
года спустя четвертый полководец Долабелла положил конец африканской войне,
вспыхнувшей с удвоенной силой, не только разгромив Такфарината, но и убив
его, ему были дарованы только триумфальные украшения, "чтобы лавры Блеза,
дяди моего верного друга Сеяна, не утеряли своего блеска".
26 г. н.э.
Однако я говорил о хороших деяниях Тиберия, а не о его слабостях, и
действительно, для империи в целом он был уже двенадцать лет мудрым и
справедливым правителем. Никто не стал бы этого отрицать. Червоточина в
сердцевине яблока -- если здесь простительна метафора -- не доходила до
кожицы и не причиняла ущерба мякоти. Из шести миллионов римских жителей
какие-то две или три сотни страдали от ревнивых страхов Тиберия. А сколько
миллионов рабов, жителей провинций и союзников, которые только номинально
считались свободными, извлекали солидную выгоду из имперского строя,
усовершенствованного Августом и Ливией и поддерживаемого в их традициях
Тиберием! Но я жил, так сказать, в сердцевине яблока, и меня можно понять,
если я уделяю больше места изъевшей его нутро червоточине, чем все еще
чистой и ароматной наружной части.
Стоит тебе проявить слабость, Клавдий, и употребить метафору, что,
правда, бывает редко, как ты заходишь слишком далеко. Ты ведь не забыл
предостережений Афинодора? Ну ладно, назови Сеяна червем и на этом кончай --
пора вернуться к твоему обычному непритязательному стилю.
Сеян решил сильней разжечь обуревавший Тиберия стыд, чтобы удержать его
за пределами города дольше чем два месяца. Он подговорил одного гвардейского
офицера обвинить известного остряка по имени Монтан в том, что он очернил
доброе имя императора. Если до тех пор обвинители остерегались пересказывать
какие-либо оскорбления по адресу Тиберия, кроме самых общих -- жестокий,
высокомерный, властный, то этот вояка приписал Монтану наговор весьма
своеобразного, но реального толка. Сеян постарался, чтобы мерзкая "клевета"
соответствовала действительности, хотя Монтан, не знакомый, подобно Сеяну, с
тем, что происходило во дворце, не был в ней повинен. Свидетель, лучший
инструктор по стрельбе в гвардии, во все горло выкрикивал приписываемые им
Монтану непристойности, не обходя молчанием даже самые неприличные слова и
фразы и не давая заглушить себя протестами возмущенных сенаторов.
-- Клянусь, что говорю одну правду, -- орал он, -- и, ради чести
Тиберия Цезаря, я не опущу ни одного пункта из мерзкого разговора
обвиняемого, случайно услышанного мной в вышеназванный день при
вышеназванных обстоятельствах... Обвиняемый заявил затем, что наш милостивый
император в результате всех этих оргий и чрезмерного употребления
возбуждающих средств скоро станет импотентом, и для того, чтобы восстановить
его иссякающие силы, примерно каждые три дня в специально убранной комнате в
подвалах дворца для него устраиваются особые зрелища. Обвиняемый утверждал,
будто их участники, так называемые спинтрии, выплясывают по трое в чем мать
родила, задирая ноги до потолка, и...
Он продолжал в таком духе не менее получаса, и Тиберий не осмеливался
его прервать -- а возможно, хотел выяснить, сколько людям известно, -- пока
свидетель не перегнул палку (не важно, что он сказал). Тиберий вскочил на
ноги, красный от стыда и гнева, и потребовал, чтобы ему дали возможность
немедленно очистить себя от этих чудовищных обвинений или назначили судебное
разбирательство. Сеян пытался успокоить его, но Тиберий продолжал стоять,
сердито сверкая глазами, пока Галл не поднялся с места и не напомнил
Тиберию, что обвиняют не его, а Монтана, -- его доброе имя вне подозрений, и
если известие о таком расследовании дойдет до пограничных провинций и
союзных государств, это будет понято превратно.
Вскоре после того Фрасилл предупредил Тиберия -- по наущению Сеяна или
нет, не знаю, -- что ему надо как можно скорее покинуть Рим и что
возвращение в город грозит ему смертью. Тиберий сказал Сеяну, что переезжает
на Капри и оставляет Рим на его попечение. Он присутствовал еще на одном
судебном разбирательстве; на этот раз в государственной измене была обвинена
моя родственница, Клавдия Пульхра, вдова Вара и, после того как Созию
отправили в изгнание, ближайшая подруга Агриппины. Ей вменили в вину
прелюбодеяние, торговлю дочерьми и колдовство против Тиберия. Насколько я
знаю, она не была виновна ни в одном из этих преступлений. Как только
Агриппина услышала о том, что грозит Клавдии, она поспешила во дворец и
случайно застала Тиберия во время жертвоприношений Августу. Не успела
церемония закончиться, как она подошла к нему и сказала:
-- Тиберий, в твоих поступках нет никакой логики. Ты приносишь в жертву
Августу фламинго и павлинов и преследуешь его внуков.
Тиберий медленно проговорил:
-- Я не понимаю тебя. Кого из внуков Августа я преследовал вопреки его
воле?
-- Я не говорю о Постуме и Юлилле. Я говорю о себе. Ты сослал Созию,
потому что она моя подруга. И Кальпурния -- потому что он был мой друг. Ты
заставил Силия покончить с собой, потому что он был мой друг. А теперь моя
дорогая Пульхра тоже обречена, хотя ее единственное преступление -- глупая
привязанность ко мне. Люди начали меня чураться, они говорят, что я приношу
несчастье.
Тиберий взял ее за плечи и снова сказал:
Не тем ли ты оскорблена,
Что не царица ты?
Пульхру признали виновной и подвергли смертной казни. Процесс вел
человек по имени Афр, которого выбрали из-за его красноречия. Несколько дней
спустя Агриппина неожиданно встретила Афра у театра. У него был пристыженный
вид, и он избегал смотреть ей в глаза. Агриппина подошла к нему и сказала:
-- У тебя нет причин прятаться от меня, Афр.
Затем процитировала, кое-что изменив, чтобы строки Гомера отвечали
контексту, успокаивающий ответ Ахиллеса смущенным вестникам Агамемнона,
принесшим от него унизительное послание:
Ближе предстань, ведь ни в чем ты не винен,
но царь Агамемнон![6]
Об этом было доложено Тиберию (но не Афром), имя "Агамемнон" вновь
вызвало у него тревогу.
Агриппина заболела: она подумала, что ее отравили. Она отправилась на
носилках во дворец, чтобы в последний раз воззвать к Тиберию о милосердии.
Агриппина стала такой худой и бледной, что Тиберий пришел в восторг:
пожалуй, она скоро умрет. Он сказал:
-- Агриппина, бедняжка, ты, кажется, серьезно больна. Что с тобой?
Она ответила слабым голосом:
-- Возможно, я была к тебе несправедлива, когда думала, что ты
преследуешь моих друзей за то, что они мои друзья. Возможно, я неудачно их
выбираю или ошибочно о них сужу. Но, клянусь, ты не менее несправедлив ко
мне, подозревая меня в вероломстве и думая, будто я питаю честолюбивые
замыслы прямо или косвенно править Римом. Я прошу об одном -- чтобы меня
оставили в покое и ты даровал мне прощение за те обиды, которые я тебе
нечаянно причинила, и... и...
Она разразилась рыданиями.
-- И что еще?
-- О, Тиберий, будь добр к моим детям! И будь добр ко мне! Разреши мне
снова выйти замуж. Я так одинока! Со дня смерти Германика я не могу забыть о
своих невзгодах. Ночью я не сплю. Если ты позволишь мне выйти замуж, я
успокоюсь, не буду больше терзаться, ты и не узнаешь меня и тогда, может
быть, перестанешь подозревать меня в заговорах. Я уверена, ты потому только
думаешь, будто я затаила против тебя зло, что у меня такой подавленный вид.
-- За кого ты хочешь выйти?
-- За доброго, великодушного, скромного человека, не первой молодости,
одного из твоих самых верных приверженцев.
-- Как его зовут?
-- Галл. Он говорит, что готов жениться на мне в любую минуту.
Тиберий круто повернулся и вышел из комнаты, не сказав больше ни слова.
Через несколько дней он пригласил Агриппину к себе. Тиберий имел
обыкновение звать к обеду людей, которым особенно не доверял, и пристально
глядеть на них во время трапезы, словно желая прочитать их тайные мысли. Это
почти всех приводило в замешательство. Если гость казался напуганным,
Тиберий считал это доказательством его вины. Если он не опускал перед ним
глаз, Тиберий считал это еще большим доказательством вины, которая к тому же
усугублялась наглым поведением. Агриппина, все еще больная, с трудом могла
проглотить самую легкую пищу, не испытывая тошноты, и теперь, под
пристальным взглядом Тиберия, ей пришлось тяжело. Она не отличалась
разговорчивостью, а беседа о сравнительных достоинствах музыки и философии
не интересовала ее, ей нечего было по этому поводу сказать. Агриппина делала
вид, будто ест, но Тиберий, внимательно следивший за ней, видел, что она
отправляет обратно блюдо за блюдом, не притронувшись к еде. Он подумал, что
Агриппина подозревает его в намерении ее отравить, и, чтобы проверить это,
он выбрал яблоко в стоявшей перед ним вазе и, протянув ей, сказал:
-- Дорогая Агриппина, ты почти ничего не ела. Съешь хотя бы это яблоко.
Это очень хороший сорт. Три года назад царь парфян прислал мне в подарок
молодые яблони, и сейчас они в первый раз принесли плоды.
Почти каждый из нас имеет своего "природного врага", если можно так
выразиться. Для некоторых людей мед -- страшный яд. Другие заболевают, если
дотронутся до лошади, войдут в конюшню, просто полежат на тюфяке, набитом
конским волосом. На третьих плохо действуют кошки, заглянув в комнату, они
могут сказать: "Здесь была кошка, простите, но я ухожу". Лично я совершенно
не переношу запаха цветущего боярышника. Природным врагом Агриппины были
яблоки. Она взяла преподнесенный Тиберием плод, поблагодарила с плохо
скрытым содроганием и сказала, что съест его, если можно, когда вернется
домой.
-- Ну хоть один кусочек, чтобы убедиться, какое оно вкусное.
-- Прости меня, но я не могу.
Агриппина протянула яблоко слуге и велела аккуратно завернуть его в
салфетку.
Почему Тиберий тут же не привлек ее к суду за государственную измену,
как настаивал Сеян? Потому что Агриппина все еще была под покровительством
Ливии.
Вот я и подошел к рассказу об обеде у Ливии. Приветствовала она меня
очень любезно и, по всей видимости, пришла в искреннее восхищение от моего
подарка. Во время обеда, за которым, кроме меня, были только Ургулания и
Калигула -- высокий бледный мальчик четырнадцати лет, с прыщавым лицом и
запавшими глазами, -- она поразила меня остротой ума и ясной памятью. Ливия
задала мне вопрос о моей работе, и, когда я, говоря о первой Пунической
войне, подверг сомнению некоторые подробности, приведенные поэтом Невием (он
тогда служил в армии), Ливия согласилась со мной, но поймала меня на
неверной цитате. Затем сказала:
-- Теперь ты благодарен мне, внук, за то, что я не разрешила тебе
писать биографию отца, не правда ли? Думаешь, ты обедал бы здесь сегодня,
если бы я не вмешалась?
Каждый раз, что раб наливал мне вино, я выпивал кубок до дна и теперь,
после десятого или двенадцатого кубка, чувствовал себя храбрым, как лев.
-- Весьма благодарен, бабушка. Общество этрусков и карфагенян куда
безопасней. Но скажи мне, почему я обедаю сегодня здесь?
Ливия улыбнулась.
-- Что ж, признаюсь, твое присутствие за столом до сих пор причиняет
мне некоторое... Но неважно. Если я и нарушила одно из своих старейших
правил, это мое дело, а не твое. Ты недолюбливаешь меня, Клавдий? Будь
откровенен.
-- Возможно, так же сильно, как ты меня, бабушка. (Неужели это мой
голос?)
Калигула фыркнул. Ургулания хихикнула. Ливия рассмеялась.
-- Достаточно откровенно. Между прочим, ты обратил внимание на это
чудовище? Он вел себя непривычно тихо за едой.
-- Кто, бабушка?
-- Твой племянник.
-- Разве он чудовище?
-- Не притворяйся, будто тебе это не известно. Ты ведь и правда
чудовище, Калигула?
-- Как тебе будет угодно, прабабушка, -- сказал Калигула, не поднимая
глаз.
-- Так вот, Клавдий, слушай, что я о нем скажу: это чудовище, этот твой
племянник станет следующим императором.
Я думал, она шутит, и проговорил с улыбкой:
-- Раз ты это говоришь, бабушка, значит, так и будет. Но почему именно
он? Калигула -- самый младший в семье и, хотя он выказывает большие
природные таланты...
-- Ты хочешь сказать, что все шансы на стороне Сеяна и твоей сестрицы
Ливиллы?
Я был поражен свободой беседы.
-- Ничего подобного я не хотел сказать. Меня не интересует
государственная политика. Я просто имел в виду, что Калигула еще молод,
слишком молод, чтобы быть императором. Это довольно смелое предположение.
-- Отнюдь. Тиберий назначит его своим преемником. Можешь не
сомневаться. Почему? Да потому, что такова его природа. Тиберий, как и
бедный Август, тщеславен и не может вынести мысли о преемнике, который будет
популярнее его самого. Но в то же время делает все, чтобы его ненавидели и
боялись. Поэтому, когда он почувствует, что жить ему осталось недолго, он
поищет кого-нибудь, кто хоть немного хуже него. И найдет Калигулу. У
Калигулы на счету уже есть преступление такого высокого класса, какого
Тиберию никогда не достичь.
-- Пожалуйста, прабабушка... -- умоляюще произнес Калигула.
-- Ладно, чудовище, успокойся: пока ты примерно себя ведешь, я буду
хранить твой секрет.
-- А Ургулания его знает? -- спросил я.
-- Нет. Только чудовище и я.
-- Он добровольно тебе признался?
-- Конечно, нет. Калигула не из тех, кто признается. Я как-то раз
обыскивала его спальню, хотела посмотреть, не замышляет ли он каких-нибудь
фокусов -- не занимается ли, например, любительски черной магией, не
дистиллирует ли яды, ну и прочее в таком духе. И мне попался в руки...
-- Пожалуйста, прабабушка...
-- ... зеленый предмет, который рассказал мне весьма примечательную
историю. Но я отдала его обратно.
Ургулания сказала, ухмыляясь:
-- Фрасилл предсказал мне смерть в этом году, так что я буду лишена
удовольствия жить в твое царствование, Калигула, если только ты не
поторопишься и не убьешь Тиберия.
Я обернулся к Ливии:
-- Он собирается это сделать, бабушка?
Калигула сказал:
-- А это безопасно -- говорить такие вещи при дяде Клавдии? Или ты
собираешься его отравить? Отправить на тот свет?
Ливия ответила:
-- О, вполне безопасно и когда он на этом свете. Я хочу, чтобы вы двое
получше узнали друг друга. Это одна из причин сегодняшнего обеда. Послушай,
Калигула. Твой дядя Клавдий -- единственный в своем роде. Он настолько
старомоден, что, поклявшись любить и защищать детей своего брата, он всегда
-- пока ты жив -- будет тебе помогать. Слушай, Клавдий. Твой племянник
Калигула -- тоже единственный в своем роде. Он труслив, вероломен, похотлив,
тщеславен и лжив, и он сыграет с тобой не одну злую шутку в жизни, но помни
одно: он никогда тебя не убьет.
-- Почему бы это? -- спросил я, снова осушая кубок. Такие разговоры
бывают только во сне: интересный, но бредовый.
-- Потому что ты -- тот человек, который отомстит за его смерть.
-- Я? Кто это сказал?
-- Фрасилл.
-- А Фрасилл никогда не ошибается?
-- Нет. Никогда. Калигулу убьют, и ты отомстишь за его смерть.
Наступило мрачное молчание; оно длилось, пока не подали десерт. Тут
Ливия сказала:
-- А теперь, Клавдий, мы поговорим с тобой наедине.
Остальные двое поднялись и вышли.
Я сказал:
-- Странный какой-то у нас был разговор, бабушка. Кто в этом виноват --
я? Может быть, я слишком много выпил? Я имею в виду, что некоторые шутки в
наше время опасны. Забавляться так довольно рискованно. Надеюсь, слуги...
-- О, они глухонемые. Нет, вино тут ни при чем. В вине скрыта истина, и
разговор наш был вполне серьезным. Во всяком случае, с моей стороны.
-- Но... если ты действительно считаешь его чудовищем, зачем ты
поощряешь его? Почему не поддержать Нерона? Он -- прекрасный юноша.
-- Потому что не Нерон, а Калигула будет следующим императором.
-- Но из него выйдет на редкость плохой император, если он таков, как
ты говоришь. И ты, посвятившая всю жизнь служению Риму...
-- Да, но против судьбы не пойдешь. А теперь, когда Рим оказался
настолько безумен и неблагодарен, что разрешил моему негодяю сыну отстранить
меня от дел, оскорблять меня -- меня, можешь ты это себе представить! --
величайшую правительницу, какую знал мир, и к тому же его мать...
Голос Ливии стал пронзительным. Я поспешил переменить тему. Я сказал:
-- Успокойся, бабушка, пожалуйста, успокойся. Ты сама говоришь: против
судьбы не пойдешь. Но нет ли в связи с этим чего-нибудь, что ты хотела бы
сказать именно мне?
-- Да, насчет Фрасилла. Я то и дело советуюсь с ним. Тиберий не знает
об этом, но Фрасилл часто здесь бывает. Несколько лет назад он предрек ссору
между Тиберием и мной -- сказал, что под конец Тиберий восстанет против меня
и возьмет всю власть в свои руки. Я тогда не поверила ему. Фрасилл сказал
мне еще одно: что хотя я уйду из жизни изверившейся во всем старухой, после
смерти меня в течение многих лет будут считать богиней. А еще раньше он
предвещал, что тот, кто умрет в том году, когда, как я знаю теперь, суждено
умереть мне, станет величайшим Божеством мира и что с течением времени все
храмы в Риме и во всей империи буду посвящены только ему. Даже не Августу.
-- А когда ты умрешь?
-- Через три года. Весной. Я точно знаю день.
-- Неужели тебе так хочется стать богиней? Мой дядя Тиберий, похоже,
вовсе к этому не стремится.
-- А я теперь, когда труды мои закончены, только об этом и думаю. И
почему нет? Если Август -- бог, Ливии смешно быть всего лишь его жрицей.
Работала-то я, верно? Он был такой же никудышный правитель, как Тиберий.
-- Да, бабушка. Но разве тебе недостаточно знать, что ты сделала,
неужели для тебя так важно поклонение невежественной толпы?
-- Дай мне объяснить, Клавдий. Я вполне с тобой согласна насчет
невежественной толпы. Но я думаю не столько о славе на земле, сколько о том,
что меня ждет в другом мире. Я совершила много дурных поступков -- без этого
великому правителю не обойтись. Для меня благо империи было превыше любых
личных соображений. Чтобы спасти ее от раскола, мне пришлось пойти не на
одно злодеяние. Август чуть было не погубил Рим своим дурацким фаворитизмом:
Марцелл против Агриппы, Гай против Тиберия. Кто спас империю от новых
гражданских войн? Я. Неприятная и трудная задача убрать с дороги Марцелла и
Гая выпала мне. И не притворяйся, будто ты никогда не подозревал меня в том,
что я их отравила. А что может быть достойной наградой для правителя,
который совершает подобные преступления на благо своим подданным? Достойной
наградой -- и это само собой очевидно -- может быть только одно: