Грэйвс Роберт. Я, Клавдий

ходатайствовала я. Это будет только справедливо, ведь письмо, из-за которого
нам грозят неприятности, действительно написано мной.
И вот Ливия отправилась к Планцине и сказала, что Тиберий ничего не
желает слышать и скорее подвергнет родную мать всеобщей ненависти, чем
рискнет собственной шкурой, защищая друзей. Единственное, чего она от него
добилась, и то с трудом, это обещания простить ее Планцину, если письмо
будет возвращено. Планцина пошла к Пизону с подделанным Ливией посланием,
якобы от Тиберия, и сказала, что все устроилось как нельзя лучше, вот
обещание помиловать их. Когда Пизон протянул ей письмо Ливии, Планцина
неожиданно вонзила ему в горло кинжал. Затем окунула кончик меча в кровь,
сунула рукоять в правую руку Пизона и вышла. Письмо и обещание о помиловании
она, как условились, вернула Ливии.
На следующий день в сенате Тиберий прочитал вслух записку, которую, по
его словам, Пизон написал перед самоубийством, где тот заявлял о своей
невиновности в тех преступлениях, в которых его обвиняли, торжественно
заверял Ливию и его самого в своей преданности и умолял их взять под защиту
его сыновей, так как они не участвовали в действиях, за которые его
привлекали к суду. Затем начался суд над Планциной. Было доказано, что ее
видели вместе с Мартиной, а то, что Мартина -- отравительница, было
подтверждено под присягой. Выяснилось, что, когда Мартину обряжали перед
похоронами, у нее в волосах нашли флакончик с ядом. Старый Помпоний, денщик
Германика, дал показания относительно жутких зловонных останков, спрятанных
в доме, и относительно посещения дома Планциной и Мартиной в отсутствие
хозяев; когда Тиберий задал ему вопрос, не являлись ли в доме злые духи, он
описал во всех подробностях то, что там творилось. Никто из сенаторов не
вызвался защищать Планцину. Она со слезами и клятвами утверждала, что ни в
чем не виновна, говорила, будто не знала о том, что Мартину считают
отравительницей, и только покупала у нее благовония, уверяла, будто женщина,
приходившая с ней в дом Германика, была не Мартина, а жена одного из
полковников. Разве это преступление -- зайти к кому-нибудь в гости, когда
там никого нет, кроме маленького Мальчика? Что касается оскорблений по
адресу Агриппины, то она всем сердцем сожалеет о них и покорно просит
Агриппину ее простить, но она выполняла приказ мужа, Как и положено жене, и
делала это тем охотнее, что муж сказал ей, будто Агриппина с Германиком
замышляют государственный переворот.
Тиберий подвел итоги. Он сказал, что в виновности Планцины есть
некоторые сомнения. Ее связь с Мартиной, по-видимому, доказана так же, как и
то, что сама Мартина имеет репутацию отравительницы. Но то, что эта связь
криминальна, остается под вопросом. Со стороны обвинения не был предъявлен в
суде ни флакон, найденный в волосах Мартины, ни доказательство того, что в
нем содержался яд; это вполне могло быть снотворным или любовным зельем. Его
мать Ливия очень высокого мнения о Планцине и хотела бы, чтобы сенат принял
на веру ее показания ввиду отсутствия неопровержимых доказательств ее вины,
ибо ночью Ливии явился дух ее любимого внука и просил ее не дозволять, чтобы
невинные страдали за преступления, совершенные мужем или отцом.
Итак, Пландину оправдали, а что до сыновей Пизона, то одному было
разрешено унаследовать имущество отца, а другой, тот, который участвовал в
битве при Киликии, был всего лишь отправлен в изгнание на несколько лет.
Один из сенаторов предложил, чтобы семье покойного героя -- Тиберию, Ливии,
моей матери Антонии, Агриппине и Кастору -- была выражена общественная
благодарность за то, что они отомстили за его смерть. Но не успели сенаторы
проголосовать за это предложение, как один из моих друзей, экс-консул,
который был губернатором Африки до Фурия, поднялся, чтобы внести поправку.
Здесь упущено одно важное имя, сказал он, а именно: имя брата усопшего героя
-- Клавдия, который сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы подготовить
материалы обвинения и уберечь свидетелей от назойливого любопытства. Тиберий
пожал плечами и сказал, что ему странно слышать, будто кто-то прибег к моей
помощи; возможно, если бы обошлись без нее, обвинения против Пизона
выглядели бы более убедительными. (Я действительно председательствовал на
встрече друзей моего брата и решал, с каким показанием кто из них выступит;
не скрою, я не советовал обвинять Пизона в том, что он подсыпал Германику яд
собственной рукой, но они переспорили меня. И я надежно спрятал Помпония и
троих вольноотпущенников Германика на ферме возле моей виллы в Капуе до дня
суда. Я пытался спрятать Мартину в доме знакомого купца в Брундизии, но Сеян
выследил ее). Тиберий разрешил, чтобы мое имя вписали в благодарственный
список, но это было для меня ничто по сравнению с благодарностью Агриппины.
Она понимает теперь, сказала Агриппина, что имел ввиду Германик, когда
говорил ей перед смертью, будто самый верный друг, какой у него был, это его
бедный брат Клавдий.
Всеобщее возмущение Ливией было так велико, что, сославшись на это,
Тиберии опять не обратился к сенату с просьбой даровать ей титул, который
так часто ей обещал. Все хотели знать, что это значит, когда бабка
удостаивает милостивой беседой убийцу внука и избавляет ее от мести сената.
Ответ может быть один: бабка сама подстроила убийство и ничуть этого не
стыдится; вряд ли жене и детям ее жертвы осталось долго жить после него.

ГЛАВА XXII

Германик был мертв, но Тиберий все равно не чувствовал себя в
безопасности. Сеян без конца пересказывал ему, что тот или иной известный
человек шепнул насчет него во время процесса Пизона. Перефразируя слова,
некогда сказанные им же о своих солдатах: "Пусть боятся меня, лишь бы
повиновались", Тиберий теперь говорил Сеяну: "Пусть ненавидят меня, лишь бы
боялись". Трех всадников и двух сенаторов, которые откровеннее других
критиковали его, Тиберий приговорил к смерти по нелепому обвинению в том,
что, услышав о гибели Германика, они якобы выразили удовольствие. Доносители
разделили между собой их имущество.
Примерно в это время старший сын Германика Нерон^[5] достиг
совершеннолетия. Он был похож на отца внешностью и чудесным характером, и,
хотя не обещал быть таким умелым воином или талантливым управителем, как
Германик, Рим многого от него ждал. Все радовались, когда он женился на
дочери Кастора и Юлиллы, которую мы сперва называли Еленой из-за ее
поразительной красоты (настоящее ее имя было Юлия), а потом Хэлуон, что
значит "обжора", потому что она испортила свою красоту чревоугодием. Нерон
был любимцем Агриппины. Все дети Германика, будучи из рода Клавдиев,
делились на хороших и плохих, по словам баллады: на сладкие яблоки и
кислицу. Кислицы было больше. Из девяти детей, которых Агриппина родила
Германику, трое умерли в детстве -- две девочки и мальчик, -- и, судя по
тому, что я видел, этот мальчик и старшая из девочек были лучшими из девяти.
Август так любил этого мальчика, умершего, когда ему исполнилось восемь лет,
что держал у себя в спальне его портрет в виде купидона и имел обыкновение,
встав утром с постели, целовать его. Но из оставшихся в живых только Нерон
мог похвалиться хорошим нравом. Друз был угрюмый, нервозный, с дурными
наклонностями. Друзилла была похожа на него. Калигула, Агриппинилла и
последняя девочка, которую мы звали Лесбия, были так же, как и младшая из
умерших дочерей, скверными во всех отношениях. Но Рим судил о всей семье по
Нерону, потому что пока он единственный достиг того возраста, когда на тебя
обращают внимание. Калигуле тогда было всего девять лет.
Однажды, во время моего приезда в Рим, ко мне пришла очень
встревоженная Агриппина, чтобы посоветоваться со мной. Куда бы она ни пошла,
сказала Агриппина, она чувствует, что за ней кто-то следит, она от этого
просто больна. Знаю ли я кого-нибудь, кроме Сеяна, кто может воздействовать
на Тиберия? Она уверена, что он решил убить ее или отправить в изгнание,
если только ему удастся найти хоть малейший предлог. Я сказал, что знаю
только двух людей, оказывающих на Тиберия благотворное влияние. Один из них
-- Кокцей Нерва, другой -- Випсания. Тиберий так и не смог вырвать из сердца
любовь к ней. Когда у нее с Галлом подросла внучка, которая в пятнадцать лет
очень напоминала Випсанию такой, какой она была до развода с Тиберием,
Тиберий даже думать не мог о том, чтобы отдать девушку кому-нибудь в жены, и
не женился на ней сам лишь потому, что она была племянницей Кастора и брак
мог считаться кровосмесительным. Поэтому Тиберий назначил ее главной
весталкой, преемницей старой Окции, которая недавно умерла. Я сказал
Агриппине, что, если она подружится с Кокцеем и Випсанией (которая, будучи
матерью Кастора, сделает все, чтобы ей помочь), она и ее дети будут в
безопасности. Агриппина послушалась моего совета. Випсания и Галл, очень
жалевшие ее, разрешили ей пользоваться своим городским домом и тремя виллами
как ее собственными и много возились с ее детьми. Галл, например, выбрал для
них новых наставников, так как Агриппина подозревала, что старые -- агенты
Сеяна. От Нервы помощи было меньше. Он являлся знатоком законов, величайшим
авторитетом по части контрактов, о которых он написал несколько юридических
трудов, но во всем остальном был таким рассеянным и ненаблюдательным, что
казался чуть ли не дурачком. Он был добр к Агриппине, как и ко всем, но не
понимал, чего она от него ждет.
К сожалению, Випсания вскоре умерла, и это сразу сказалось на Тиберии.
Он больше и не пытался скрыть свои порочные наклонности, слухам о которых
люди просто отказывались верить. Некоторые из его пороков были ужасны и
противоестественны, что никак не вязались с представлением о достоинстве
императора Рима, избранного Августом. Ни женщины, ни юноши не могли теперь
чувствовать себя при нем в безопасности, даже жены и дети сенаторов, -- если
им дорога была собственная жизнь и жизнь их мужей и отцов, они, не
противясь, делали то, что он от них требовал. Но одна жена консула потом
покончила с собой в присутствии друзей, сказав им, что была вынуждена ради
спасения юной дочери от похоти Тиберия предложить вместо нее себя, но этого
ему показалось мало: воспользовавшись се уступчивостью, старый козел
принудил ее к таким чудовищным и грязным действиям, что лучше умереть, чем
жить с воспоминаниями о них.
В это время повсюду распевали популярную песенку, начинавшуюся словами
"О почему, о почему старый козел?..". Я бы сгорел от стыда, если бы привел
ее всю целиком, но она была столь же остроумна, сколь неприлична; написала
ее, по слухам, сама Ливия. Это была не единственная сатира на Тиберия,
вышедшая из-под ее пера и пущенная анонимно в оборот при помощи Ургулании.
Ливия знала, что рано или поздно они попадутся Тиберию на глаза, знала, что
эти стишки очень его задевают, и думала, что, пока он считает, будто
положение его из-за них неустойчиво, Тиберий не осмелится с ней порвать.
Ливия из кожи лезла вон, стараясь привлечь к себе Агриппину, и даже
рассказала ей по секрету, что Тиберий без ее ведома дал Пизону указание
всячески донимать Германика. Агриппина не доверяла ей, но из всего этого
было ясно, что между Ливией и Тиберием -- вражда, а как сказала мне
Агриппина, если уж ей придется выбирать между ними, она предпочтет
прибегнуть к покровительству Ливии. Я был склонен с ней согласиться. По моим
наблюдениям никто из фаворитов Ливии еще не стал жертвой доносителей
Тиберия. Но страшно было подумать, что может случиться, если Ливия умрет.
Особенно тревожили меня, хотя я и не мог толком объяснить почему,
тесные узы, которые обязывали Ливию и Калигулу. Калигула вел себя с людьми,
как правило, или нагло, или подобострастно, иного поведения он не знал. С
Агриппиной, моей матерью со мной, с Кастором и своими братьями, например, он
вел себя нагло. Перед Сеяном, Тиберием и Ливиллой пресмыкался. Но с Ливией
он был другим, не знаю, как яснее выразить свою мысль,-- казалось, он в нее
влюблен. Это было не похоже на обычную привязанность маленького мальчика к
балующей его бабушке, вернее прабабушке, хотя действительно, Калигула как-то
раз приложил много усилий, чтобы переписать нежные стишки в подарок Ливии на
ее семидесятипятилетие, а она задаривала его подарками. У меня создалось
впечатление, что они делят друг с другом какую-то неблаговидную тайну, хотя
я вовсе не хочу сказать, будто между ними были предосудительные отношения.
Агриппина, по ее словам, это тоже чувствовала, но не могла обнаружить ничего
определенного.
Я наконец понял, почему Сеян так вежлив со мной: он предложил, чтобы
мой сын Друзилл помолвился с его дочерью. Мне это не очень пришлось по душе,
но лишь потому, что было жаль девочку, судя по всему, славную малышку. Каким
мужем ей будет Друзилл, который каждый раз, когда я видел его, казался мне
все более неуклюжим и глупым? Но сказать о своих чувствах я не мог. Тем
более я не мог сказать, что сама мысль хоть о каком-то родстве с этим
негодяем Сеяном мне глубоко противна. Он заметил, что я медлю с ответом, и
спросил, не считаю ли я этот союз ниже достоинства своей семьи. Я, заикаясь,
пробормотал: нет, конечно же, не считаю, его ветвь рода Элиев весьма
почтенна. Сеян, хотя по рождению сын простого сельского всадника, был в
юности усыновлен богатым сенатором из рода Элиев, консулом, оставившим ему
все свои деньги; с этим усыновлением был связан какой-то скандал, но факт
оставался фактом -- Сеян был из Элиев. Он настаивал, чтобы я объяснил свою
нерешительность: если этот брак мне не по нутру, он сожалеет, что заговорил
о нем, но, понятно, сделал он это по совету Тиберия. Поэтому я сказал, что
раз предложил этот союз сам Тиберий, я буду рад дать на него согласие,
смущает меня одно: не рано ли четырехлетней девочке быть помолвленной с
мальчиком тринадцати лет, который лишь в двадцать один год сможет формально
вступить в брак, а до этого, возможно, окажется вовлечен в другие связи.
Сеян улыбнулся и сказал, что он уверен -- я прослежу, чтобы мой сын держался
подальше от греха.
23 г. н.э.
В городе поднялось большое смятение, когда узнали, что Сеян породнится
с императорской фамилией, но все спешили поздравить его, да и меня. Через
несколько дней Друзилл умер. Его нашли на земле за кустом в саду каких-то
друзей Ургуланиллы, пригласивших его из Геркуланума в Помпею. В горле его
застряла небольшая груша. На дознании было сказано, что он подкидывал грушу
в воздух и пытался поймать ее ртом. Нет сомнений, это несчастный случай. Но
никто в это не верил. Было ясно, что Ливия, с которой не посоветовались
относительно женитьбы одного из ее правнуков, устроила так, чтобы мальчика
задушили, а затем сунули грушу ему в рот. Как было принято в таких случаях,
дерево обвинили в убийстве, а потом, согласно приговору, вырыли из земли с
корнем и сожгли.
Тиберий попросил сенат утвердить за Кастором звание трибуна. Это было
равносильно тому, что назвать его своим преемником. Просьба его у всех
вызвала облегчение. Она свидетельствовала о том, что Тиберию известны
честолюбивые притязания Сеяна и он намерен их пресечь. Когда декрет был
принят, кто-то из сенаторов предложил, чтобы его высекли на стене сената
золотыми буквами. Никому было невдомек, что честь эта была оказана Кастору
по совету самого Сеяна; он намекнул Тиберию, будто Кастор, Агриппина, Ливия
и Галл объединили свои силы, и, отметив высоким званием Кастора, можно будет
выяснить, кто еще входит в их партию. Сделать надпись золотыми буквами
предложил один из друзей Сеяна, и имена сенаторов, поддержавших это нелепое
предложение, были тут же записаны. Кастор стал куда более популярен среди
лучших граждан Рима, чем в былые дни. Он перестал пить -- смерть Германика
отрезвила его -- и хотя по-прежнему чрезмерно увлекался кровавыми
гладиаторскими боями, чрезвычайно роскошно одевался и делал огромные ставки
на бегах, он был добросовестный судья и верный друг. Я редко имел с ним
дело, но когда мы встречались, он обращался со мной гораздо уважительнее,
чем до смерти Германика.
Их с Сеяном жестокая ненависть друг к другу всегда угрожала вспыхнуть
ярким пламенем, но Сеян старался не вызывать Кастора на ссору до тех пор,
пока ее нельзя было использовать в своих интересах. Теперь это время пришло.
Сеян отправился во дворец, чтобы поздравить Кастора со званием трибуна и
нашел его в комнате вместе с Ливиллой. Там не было ни вольноотпущенников, ни
рабов, поэтому Сеян мог не стесняться в выражениях. К этому времени Ливилла
по уши была в него влюблена, и он мог рассчитывать, что она предаст Кастора
точно так, как некогда предала Постума, -- Сеян каким-то образом узнал об
этой истории. Однажды в какой-то беседе они даже посетовали, что они не
императорская чета, -- вот когда можно было бы делать все, что вздумается.
-- Ну, Кастор, -- сказал Сеян, -- я хорошо обстряпал для тебя это
дельце. Мои поздравления.
Кастор нахмурился. Кастором его называли только немногие, самые близкие
друзья. Он получил это прозвище, как я, по-моему, уже объяснял, благодаря
сходству с известным гладиатором, но закрепилось оно за ним из-за ссоры на
пиру с каким-то всадником. Всадник сказал ему в глаза, что он пьян и ни на
что не способен, и Кастор. выйдя из себя, с криком "Пьян и ни на что не
способен, да? Я покажу тебе, пьян ли я, и на что я способен!" слез, шатаясь,
с ложа и нанес всаднику такой страшный удар в живот, что тот изрыгнул все,
что съел. Теперь Кастор сказал Сеяну:
-- Я не позволяю называть меня Кастором никому, кроме друзей и равных
мне. А ты -- ни первое, ни второе. Для тебя я -- Тиберий Друз Цезарь. И я не
понимаю, на что ты намекаешь, говоря, будто что-то для меня "обстряпал". И
мне не нужны твои поздравления, о чем бы ни шла речь. Так что убирайся
отсюда!
Ливилла:
-- Что касается меня, я считаю трусостью с твоей стороны оскорблять
Сеяна, не говоря уж о том, что ты неблагодарно выгоняешь его прочь, как
собаку, когда он пришел поздравить тебя с почетным назначением. Ты сам
знаешь, что твой отец никогда не дал бы тебе это звание, если бы не
рекомендация Сеяна.
Кастор:
-- Ты болтаешь глупости, Ливилла. Подлый доноситель имеет к этому такое
же отношение, как мой евнух Лигд. У него раздутое самомнение. И скажи мне,
Сеян, при чем тут трусость?
Сеян:
-- Твоя жена права. Ты -- трус. Ты не осмеливался разговаривать со мной
подобным образом до того, как я сделал тебя трибуном и твоя личность стала
неприкосновенной. Ты прекрасно знаешь, что иначе я бы тебя вздул.
-- И поделом, -- добавила Ливилла.
Кастор переводил взгляд с одного лица на другое, затем медленно сказал:
-- Значит, между вами двумя что-то есть, да?
Ливилла презрительно улыбнулась:
-- Предположим, что есть. Кто из вас лучше?
-- Ладно, моя милая, -- вскричал Кастор, -- сейчас мы это увидим!
Забудь на минуту, что я трибун, Сеян, и пусти в ход кулаки.
Сеян сложил руки на груди.
-- Что, боишься?!
Сеян ничего не сказал, и Кастор с силой ударил его ладонью по щеке.
-- А теперь убирайся!
Сеян вышел, раскланиваясь с преувеличенной почтительностью. Ливилла
последовала за ним.
Этот удар решил судьбу Кастора. Сеян явился к Тиберию, пока след от
пощечины еще не пропал, и заявил, будто, придя к Кастору поздравить его со
званием трибуна, нашел его пьяным и тот хлестнул его по лицу, сказав: "Да.
приятно ударить человека, зная, что он не ударит в ответ. И можешь передать
моему отцу, что я сделаю то же самое с каждым из его вонючих доносчиков". На
следующий день Ливилла пришла пожаловаться, что Кастор ее избил, и
подтвердила слова Сеяна. Кастор, мол, избил ее потому, что она не скрыла,
как ей противно видеть, когда бьют человека, который не может ответить тем
же, и слышать; когда оскорбляют своего отца. Тиберий поверил им обоим. Он
ничего не сказал Кастору, но поставил бронзовую статью Сеяна в театре Помпея
-- необычайно высокая честь, если ее оказывают человеку при жизни. Люди
сделали вывод, что Кастор, несмотря на звание трибуна, попал в опалу (Сеян и
Ливилла распространяли повсюду свою версию ссоры) и Сеян -- единственный
человек, чьей милости стоит добиваться. Поэтому было отлито много копии этой
статуи и приверженцы Сеяна ставили их на почетное место в парадных залах
своих домов по правую руку от статуи самого Тиберия, а статуи Кастора редко
где можно было увидеть. Всякий раз, когда Кастор встречал отца, на его лице
ясно читались обида и возмущение, и это сделало задачу Сеяна совсем легкой.
Он сказал Тиберию, будто Кастор прощупывал различных сенаторов насчет того,
поддержат ли они его, если он захватит верховную власть, и кое-кто уже
обещал ему свою помощь. Те из них, которые казались Тиберию наиболее
опасными, были арестованы все по тому же привычному обвинению в богохульстве
по отношению к Августу. Одного приговорили к смерти за то, что он зашел в
уборную, держа в руке золотую монету, где был высечен профиль Августа.
Другому вменили в вину то, что он включил статую Августа в список дачной
мебели, предназначенной для продажи. Его тоже приговорили бы к смерти, если
бы консул, разбиравший это дело, не попросил Тиберия голосовать первым.
Тиберию было неудобно голосовать за смертный приговор, и сенатора оправдали,
но вскоре осудили по другому обвинению.
Кастор перепугался и обратился к Ливии за помощью против Сеяна. Ливия
сказала, чтобы он успокоился, она скоро образумит Тиберия. Но она не
доверяла Кастору и боялась брать его в союзники. Она пошла к Тиберию и
сказала ему, будто Кастор обвиняет Сеяна в том, что он совратил Ливиллу,
злоупотребляя своим положением доверенного лица, шантажирует богатых людей и
от имени Тиберия вымогает у них деньги и сам зарится на единовластие; Кастор
сказал, добавила она, что, если Тиберий в ближайшем будущем не прогонит
этого негодяя, он возьмет это в свои руки, и просил ее содействия.
Представив дело таким образом, Ливия надеялась, что Тиберий станет так же
мало доверять Сеяну, как Кастору, и по старой привычке будет полагаться
только на нее. На какое-то время она преуспела в этом. Но затем произошел
случай, показавший Тиберию, что Сеян действительно предан ему, о чем
свидетельствовали и все его прошлые поступки. Однажды Сеян, Тиберий и
несколько друзей отправились на пикник в грот на берегу моря; вдруг раздался
грохот, и часть естественной кровли обвалилась, убив несколько слуг и
похоронив под обломками остальных; вход в пещеру оказался завален. Сеян,
встав над Тиберием на четвереньки -- ни тот ни другой не были ранены, --
прикрыл его от продолжавших падать обломков своей спиной. Когда час спустя
солдаты их откопали, Сеян стоял все в той же позе. Между прочим, Фрасилл в
тот день тоже упрочил свое положение: он сказал утром Тиберию, что незадолго
до полудня будет час тьмы, равно как заверил Тиберия, что он на много лет
переживет Сеяна и Сеян ему не опасен. Я думаю, Сеян договорился об этом с
Фрасиллом, но доказательств тому у меня нет; Фрасилл не был таким уж
бессребренником, но когда он предсказывал что-то согласно желанию своих
клиентов, его пророчества исполнялись так же, как обычные предсказания.
Тиберий и правда пережил Сеяна на несколько лет.
Тиберий дал еще одно публичное подтверждение того, что Кастор в
немилости, сделав ему в сенате выговор за присланное туда письмо. Кастор
просил извинить его за отсутствие на жертвоприношениях при открытии сената
после летнего роспуска, объясняя, что его задерживает другое общественное
дело и он не сумеет вернуться в город вовремя. Тиберий сказал с насмешкой,
что можно подумать, будто малый воюет в Германии или отправился с
дипломатическим поручением в Армению, когда задержавшее его "общественное
дело" -- всего лишь ловля рыбы и купание в Террацине. Тиберий добавил, что
ему самому простительно на склоне лет иногда покидать город; он вправе
сослаться на то, что силы его иссякли в результате долгой государственной
службы мечом и пером. Но что, кроме наглости, могло задержать его сына? Это
было очень несправедливо: Кастору поручили за время летнего отпуска
подготовить отчет о береговых оборонительных сооружениях, а он не успел
собрать к сроку все сведения и предпочел закончить работу, вместо того чтобы
ездить попусту в Рим, а затем обратно в Террацину.
Не успел Кастор вернуться, как тут же заболел. По симптомам это была
скоротечная чахотка. Он побледнел, похудел и харкал кровью. Кастор написал
Тиберию и просил прийти к нему -- они жили в разных концах дворца, -- он
умирает и хочет получить прощение отца за те обиды, которые он, сам того не
желая, когда-нибудь ему нанес. Сеян отговорил Тиберия идти туда: возможно.
Кастор на самом деле болен, но, с другой стороны, возможно, это просто
уловка, чтобы заманить Тиберия к себе и убить. Поэтому Тиберий не пошел к
сыну, а спустя несколько дней тот умер.
О смерти Кастора не очень сожалели. Его необузданный, жестокий нрав и
дурная слава заставляли горожан со страхом думать о том, что случится, если
он станет преемником отца. Мало кто верил в его исправление.
23 г. н.э.
Большинство людей считало это просто хитростью, чтобы завоевать
народную любовь, и он будет так же плох, как Тиберий, стоит ему занять его
пост. А тут подрастают сыновья Германика -- Друз тоже как раз достиг
совершеннолетия, -- они, бесспорно, наследники Тиберия. Но сенат из почтения