Страница:
уважением, и дал им все привилегии, полагающиеся весталкам. Он велел
присоединить их имена к своему и публичных молитвах о его здравии и
безопасности и даже включить в клятву, которую произносили должностные лица
и жрецы при посвящении в сан и назначении на должность: "...да будет Его
жизнь и жизнь Его сестер для меня дороже моей собственной жизни и жизни моих
детей". Калигула относился к ним так, словно они были его жены, а не сестры,
и это очень всех удивляло.
Любимицей его была Друзилла. Хотя она избавилась от мужа, вид у нее
всегда был несчастный, и чем несчастней она казалась, тем внимательней и
заботливей становился Калигула. Он выдал ее для вида за своего родича Эмилия
Лепида, вялого, разболтанного юношу, младшего брата той Эмилии, дочери
Юлиллы, на которой я чуть было не женился в отрочестве. Этого Эмилия Лепида,
известного под именем Ганимед из-за своей женственной внешности и раболепия
перед Калигулой, очень ценили в компании "разведчиков". Он был на семь лет
старше Калигулы, но Калигула обращался с ним как с тринадцатилетним
мальчиком, и тому, по-видимому, это нравилось. Друзилла его терпеть не
могла. Но Агриппинилла и Лесбия то и дело со смехом и шутками забегали к
нему в спальню и всячески дурачились с ним. Их мужья, казалось, ничего не
имели против. Для меня жизнь во дворце была очень беспорядочной. И не в том
дело, что я лишился привычного комфорта и слуги были плохо обучены, и не в
том, что здесь не соблюдались обычные формы вежливости по отношению к
гостям. А в том, что я никогда не знал наверное, какие отношения
существовали между тем-то и тем-то лицом: сначала Агриппинилла и Лесбия,
по-видимому, обменялись мужьями, затем стало похоже, что Лесбия находится в
интимной связи с Апеллесом, а Агриппинилла -- с возничим. Что касается
Калигулы и Ганимеда... но я уже достаточно сказал, чтобы показать, что я
понимаю под "беспорядочным" образом жизни. Я был среди них единственным
пожилым человеком и совершенно не понимал молодого поколения. Гемелл тоже
жил во дворце; это был запуганный болезненный мальчик, который обгрызал
ногти до мяса: обычно он сидел где-нибудь в уголке и рисовал сатиров и нимф
для ваз. Ничего больше я о нем сказать не могу. Раз или два я пытался с ним
заговорить-- мне было жаль его, ведь он, как и я, был здесь чужаком; но,
возможно, он думал, будто я хочу вызвать его на откровенность и заставить
так или иначе осудить Калигулу, потому что отвечал он мне односложно. В
день, когда он достиг совершеннолетия, Калигула объявил его своим приемным
сыном и назначил "главой юношества", но все это было далеко не то, что
делить с Калигулой императорскую власть.
38 г. н.э.
Калигула заболел, и целый месяц жизнь его висела на волоске. Доктора
назвали его болезнь воспалением мозга.
Смятение римлян было так велико, что возле дворца день и ночь стояла
многотысячная толпа, дожидаясь сведений о его здоровье. Люди тихо
переговаривались между собой; до моего окна долетал приглушенный шум, словно
где-то вдали по гальке бежал ручей. Тревога горожан выражалась подчас самым
удивительным образом. Некоторые жители Рима вешали на дверях домов
объявление, что, если смерть пощадит императора, они клянутся отдать ей
взамен свою собственную жизнь. С общего согласия уже в полумиле от дворца
прекращались уличные крики, грохот повозок и музыка. Такого еще не бывало,
даже во время болезни Августа, той, от которой, как полагали, излечил его
Муза. Но бюллетени день за днем гласили: "Без перемен".
Однажды вечером ко мне постучалась Друзилла.
-- Дядя Клавдий, -- сказала она. -- Император хочет тебя немедленно
видеть. Не задерживайся. Иди скорей.
- Зачем я ему нужен?
-- Не знаю. Но, ради всего святого, постарайся его ублажить. У него в
руке меч. Он убьет тебя, если ты скажешь не то, что он хочет услышать.
Сегодня утром он наставил острие мне прямо в горло. Он сказал, что я его не
люблю. Мне пришлось без конца клясться, что я люблю его. "Убей меня, если
хочешь, мой ненаглядный", -- сказала я. О, дядя Клавдий, зачем только я
родилась на свет. Он сумасшедший. Всегда таким был. Он хуже, чем
сумасшедший. Он одержимый.
Я отправился в спальню Калигулы, увешанную тяжелыми портьерами и
устланную толстыми коврами. Возле постели еле горел ночник. Воздух был
спертый. Калигула приветствовал меня ворчливым тоном:
-- Тебя не дождешься. Я велел поторопиться.
Больным он не выглядел, только бледным. По обе стороны кровати стояли
на страже с топориками в руках два здоровенных глухонемых.
Я сказал, приветствуя его:
-- Я спешил изо всех сил. Если бы не хромота, я был бы у тебя еще до
того, как ринулся с места. Какая радость видеть тебя бодрым и слышать твой
голос, цезарь! Могу я взять на себя смелость надеяться, что тебе лучше?
-- А я вовсе и не болел. Только отдыхал. Со мной произошла метаморфоза.
Это самое великое религиозное событие в истории. Не удивительно, что Рим
притих.
Я догадался, что при всем том он ждет от меня сочувствия.
-- Надеюсь, что метаморфоза не была болезненной, император?
-- Очень болезненной, словно я сам себя рожал. Роды были очень
трудными. К счастью, я все уже забыл. Почти все. Я родился развитым не по
летам и ясно помню восхищение на лицах повивальных бабок в то время, как они
купали меня после моего появления, и вкус вина, которое они влили мне в рот,
чтобы придать сил.
-- Поразительная память, император. Но могу я смиренно спросить, какой
именно характер носит та славная перемена, что с тобой произошла?
-- Разве это не видно и так? -- сердито спросил Калигула.
Произнесенное Друзиллой слово "одержимый" и моя последняя беседа с
Ливией, когда она лежала на смертном одре, подсказали мне, как надо себя
вести. Я пал ниц, как перед божеством.
Минуты через две я спросил, не поднимаясь с полу, удостоен ли был
кто-нибудь поклоняться ему раньше меня. Калигула сказал, что я первый, и я
рассыпался в благодарностях. Калигула задумчиво покалывал мне затылок
кончиком меча. Я решил, что моя песенка спета:
Калигула:
-- Не скрою, я все еще нахожусь в человеческом облике, поэтому
неудивительно, что ты не сразу заметил мою божественную суть.
-- Не понимаю, как я мог быть так слеп. Твое лицо сияет в полумраке,
как светильник.
-- Да? -- спросил он с интересом. -- Встань с пола и подай мне зеркало.
Я протянул ему полированное металлическое зеркало, и он согласился, что
лицо его светится ярким светом. Придя в хорошее настроение, Калигула
принялся откровенничать.
-- Я всегда знал, что это случится, -- сказал он. Я всегда чувствовал,
что я не простой смертный. Подумай только: когда мне было два года, я
подавил мятеж в армии отца и спас Рим. Это так же удивительно, как истории,
которые рассказывают о детстве Меркурия или Геркулеса, который в колыбели
душил змей.
-- А Меркурий всего лишь украл несколько быков, -- сказал я, -- да
бренчал на лире. Тут и сравнивать нечего.
-- Больше того, в восемь лет я убил отца. Даже Юпитер не смог этого
сделать. Он только изгнал старикашку.
Я принял его слова за тот же бред наяву, но спросил деловым тоном:
-- Убил отца? Почему?
-- Он мне мешал. Хотел, чтобы я ему повиновался. Я, юный бог!
Представляешь?! Вот я и запугал его до смерти. Я потихоньку натаскал всякой
падали в наш дом в Антиохии и засунул под пол. И рисовал заклинания на
стенах. И спрятал у себя в комнате петуха, чтобы отправить отца на тот свет.
И я украл у него Гекату. Погляди, вот она! Я всегда держу ее под подушкой.
Калигула поднял вверх зеленый яшмовый талисман.
У меня сердце облилось кровью, когда я узнал его. С ужасом в голосе я
сказал:
-- Так, значит, это был ты? И в запертую комнату через оконце залез
тоже ты и сделал все те надписи?
Калигула гордо кивнул и продолжал болтать:
-- Я убил не только родного отца, но и приемного -- Тиберия. И если
Юпитер сожительствовал только с одной своей сестрой, Юноной, то я спал со
всеми своими сестрами. Мартина сказала, что мне следует так поступить, если
я хочу быть таким, как Юпитер.
-- Значит, ты хорошо знал Мартину?
-- Еще бы. Когда родители были в Египте, я навещал ее каждый вечер. Она
была очень умная женщина. Я тебе еще одно скажу. Друзилла тоже богиня. Я
возвещу об этом тогда же, когда и о себе. Как я люблю Друзиллу! Почти так
же, как она любит меня.
-- Могу я спросить, каковы твои священные намерения? Твоя метаморфоза,
без сомнения, глубоко потрясет Рим.
-- Разумеется. Прежде всего я нагоню на всех священный трепет. Я больше
не позволю, чтобы мной командовали суматошные старики. Я им покажу... Ты
ведь помнишь свою бабку Ливию? Ну и смех. Она почему-то вообразила, будто
предвечный бог, пришествие которого предсказывают на Востоке уже тысячу лет,
не кто иной, как она. Я думаю, ее сбил с толку Фрасилл, вот она и поверила,
что речь идет о ней. Фрасилл никогда не лгал, но любил вводить в
заблуждение. Понимаешь, Ливия знала предсказание лишь в общих чертах.
Божество это должно быть мужчиной, а не женщиной, и место его рождения не
Рим, хотя оно и будет править Римом (я родился в Антии), и, хотя появится
оно в мирные времена (как я), ему суждено стать причиной бесчисленных воин
после смерти. Умрет этот бог молодым, народ сперва будет любить его, потом
-- ненавидеть: конец его будет печальным, все от него отвернутся. "Слуги
будут пить его кровь". А после смерти он станет править всеми богами мира,
даже в неведомых нам сейчас странах. Кто же это, если не я? Мартина
говорила, будто на Ближнем Востоке за последнее время было много чудес,
которые не оставляют сомнений в том, что бог этот наконец родился. Особенно
волнуются евреи. Они почему-то считают, что это касается их больше всех. Я
думаю, причина в том, что я однажды посетил вместе с отцом Иерусалим и
впервые проявил там свою божественную суть.
Калигула приостановился.
-- Мне бы очень хотелось об этом узнать, -- сказал я.
-- О, ничего особенного. Просто шутки ради я зашел в один дом, где их
священнослужители и богословы обсуждали теологические вопросы, и неожиданно
закричал: "Вы -- куча старых обманщиков! Вы ничего в этом всем не смыслите".
Это их как громом поразило, и один седобородный старик сказал: "О Дитя, кто
ты? Тот, кого нам предвещали?" "Да", -- смело ответил я. Он сказал, рыдая от
восторга: "Тогда учи нас!" Я ответил: "Вот еще! Это ниже моего достоинства",
-- и выбежал из дома. Видел бы ты их лица! Нет, Ливия была по-своему умная и
ловкая женщина -- Улисс в юбке, как я однажды назвал ее прямо в лицо, -- и
когда-нибудь я, возможно, и обожествлю ее, но это не к спеху. Важной богини
из нее не получится. Возможно, я сделаю ее покровительницей счетоводов и
бухгалтеров -- у нее были большие способности по этой части. А заодно
подкину ей отравителей, вот же Меркурий -- покровитель не только купцов и
путешественников, но и воров.
-- Это вполне справедливо, -- сказал я. -- Но больше всего меня сейчас
волнует другое: кому мне поклоняться? Какое имя ты примешь? Можно ли,
например, называть тебя Юпитер? Или ты еще более велик, чем он?
Калигула:
-- О, конечно, более велик, но пока мое имя останется в тайне. Хотя,
пожалуй, я думаю, на какое-то время я стану зваться Юпитером -- Латинским
Юпитером, чтобы меня не путали с этим греческим старикашкой Зевсом. С ним
мне придется выяснить отношения в самое ближайшее время. Слишком долго он
гнул свою линию!
Я спросил:
-- Как получилось, что твой отец не был божеством? Я еще не слышал о
боге, не имеющим божественного отца.
-- Очень просто. Моим отцом был Август. Божественный Август.
-- Но ведь он тебя не усыновлял, не так ли? Он усыновил твоих старших
братьев, а ты должен был продолжать род своего отца.
-- Я не говорю, что он был моим приемным отцом. Я имею в виду, что я
его родной сын, родившийся от его кровосмесительной связи с Юлией. Это
единственно возможное решение вопроса. Иначе и быть не могло. Не Агриппина
же моя мать. Думать так просто нелепо. Ее отец был никто.
Я не был настолько глуп, чтобы указывать на то, что, раз Германик ему
не отец, его сестры, следовательно, ему не сестры, а племянницы. Я потакал
ему, как советовала Друзилла.
-- Это самый великий день моей жизни, -- сказал я. -- Разреши мне
удалиться и принести тебе жертвоприношение. Я совсем обессилел. Твое
божественное дыхание слишком пряно для моих ноздрей. Я чуть не теряю
сознание.
В комнате было ужасно душно. С первого дня, что он слег в постель,
Калигула не разрешал открывать окна.
Калигула:
-- Иди с миром. Я хотел тебя убить, но теперь раздумал. Передай
"разведчикам", что я -- бог и что у меня светится лицо, но больше ничего не
говори. Насчет всего остального, что ты от меня узнал, я налагаю на твои
уста печать священного молчания.
Я снова распростерся ниц и, пятясь, ползком удалился. В коридоре меня
остановил Ганимед и спросил, какие новости. Я сказал:
-- Он только что сделался богом, и очень важным, по его словам. У него
светится лицо.
-- Плохие новости для нас, простых смертных, -- воскликнул Ганимед. --
Но все к тому шло. Спасибо, приму это к сведению и передам другим. А
Друзилла знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.
-- И сообщи ей, что она стала богиней, -- попросил я, -- на случай,
если она сама этого не заметила.
Я вернулся к себе в комнату и подумал: "Все, что ни случается, -- к
лучшему. Люди скоро поймут, что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У
нас не осталось ни одного совершеннолетнего потомка Августа, который мог бы
стать императором, кроме Гемелла, а Гемелл не завоевал популярности и не
обладает сильным характером. Возродится республика. Тесть Калигулы -- самый
подходящий человек, чтобы ее провозгласить. Никто не пользуется таким
большим влиянием в сенате. Я буду его поддерживать. Если бы только мы могли
избавиться от Макрона и поставить на его место приличного командира, все
было бы просто. Гвардейцы -- самое большое препятствие на нашем пути. Они
знают, что республиканский сенат не потерпел бы, чтобы они получали в дар по
сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеяну пришло в голову образовать из
гвардейцев нечто вроде личной армии дяди Тиберия, это привело империю к
восточному абсолютизму. Нам следует уничтожить лагерь и расквартировать
гвардейцев, как прежде, по частным домам".
Но -- поверите ли? -- божественность Калигулы ни у кого не вызвала
сомнений. Какое-то время он довольствовался тем, что известие об этом
распространялось лишь в частном кругу, и официально все еще считался
смертным. Если бы каждый простирался при виде его ниц, это испортило бы его
развлечения с "разведчиками" и лишило бы множества удовольствий. Но в
течение десяти дней после выздоровления, встреченного всеобщей радостью,
Калигула воздал себе все людские почести, какие были оказаны Августу за всю
его жизнь, и еще парочку в придачу. Он был Цезарь Добрый, Цезарь -- Отец
Армий, Милостивый и Могущественный Цезарь и даже Отец отчизны -- титул, от
которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.
Первой жертвой террора оказался Гемелл. Калигула послал за одним из
полковников гвардии и сказал ему:
-- Немедленно убей этого предателя, моего сына.
Полковник пошел в комнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.
Следующей жертвой стал тесть Калигулы. Он был из рода Силанов; Калигула
женился на его дочери Юнии, но она умерла родами за год до того, как он стал
императором. Силан отличался от своих собратьев-сенаторов тем, что был
единственным среди них, кого Тиберий никогда не подозревал в измене, и
заявлял, что его судебные решения обжалованию не подлежат. Теперь Калигула
отправил ему письмо: "К завтрашнему утру ты должен умереть". Несчастный
человек попрощался с семьей и перерезал себе горло. Калигула объяснил в
письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя: во время его, Калигулы,
недавней опасной болезни мальчишка ни разу не молился о его здоровье и
старался снискать расположение его телохранителей. К тому же всякий раз, как
его приглашали во дворец к обеду, он принимал противоядие, боясь, что его
отравят, он весь пропах этими снадобьями. "Но разве есть противоядие против
цезаря?" Его тесть, писал далее Калигула, также изменник: он отказался выйти
с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл на Пандатерию и Понцу, чтобы
забрать останки матери и брата; он остался на берегу в надежде узурпировать
власть, если буря потопит корабль. И сенат принял эти объяснения. На самом
же деле Силан так плохо переносил качку, что чуть не умирал от морской
болезни всякий раз, как садился на корабль, даже в тихую погоду, и Калигула
сам милостиво отверг предложение Силана сопровождать его во время той
поездки. А Гемелл страдал от упорного кашля, и от него пахло лекарством,
которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольной беседе.
Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав
во дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с угрюмым видом,
так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:
-- Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
-- Только не наедине, -- ответил он. -- Все, что ты хочешь сказать,
можешь говорить при Макроне. Если это действительно так важно, я должен
иметь свидетеля.
-- Тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела, они не для ушей сына
рабов. Отец этого молодчика был одним из моих виноградарей. Я продала его
своему деверю за сорок пять золотых.
-- Будь добра, сообщи мне без проволочек, о чем ты собиралась со мной
говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех
на свете заставить делать по-моему?
-- Ты не обрадуешься, когда это услышишь.
-- Выкладывай.
-- Как хочешь. Я пришла сказать, что убийство бедняжки Гемелла --
бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей,
полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.
Калигула рассмеялся и сказал Макрону:
-- Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама, это пойти домой,
попросить нож у одного из своих виноградарей и перерезать себе голосовые
связки.
Макрон:
-- Я всегда советовал то же самое своей бабке, но старая ведьма не
желала меня слушать.
Мать пришла ко мне.
-- Я собираюсь уйти из жизни, Клавдий, -- сказала она. -- Все мои дела
в порядке. Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай их точно в
срок. Не обижай челядь -- они верно служили мне, все до одного. Мне жаль,
что теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если
бы ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.
Я:
-- Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!
Она мрачно улыбнулась.
-- Моя жизнь принадлежит мне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать
меня от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.
-- Ты -- моя мать, -- сказал я. -- У человека бывает всего одна мать.
-- Я удивлена тем, что ты такой преданный сын. Я не была тебе очень
любящей матерью. Кто мог этого от меня ожидать? Ты обманул все мои надежды
-- болезненный, слабый, робкий, придурковатый ребенок. Что ж, боги жестоко
наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный
Германик убит, бедные мои внуки Нерон, Друз и Гемелл -- убиты, дочь мою
Ливиллу я своими собственными руками наказала за ее чудовищные прегрешения
-- это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук,
-- все мои четыре внучки сбились с пути, а этот мерзкий богохульник
Калигула... Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.
В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
Я спросил:
-- Мать, неужели даже сейчас у тебя не найдется для меня доброго слова?
Разве я когда-нибудь сознательно обидел или ослушался тебя?
Но она пропустила мои слова мимо ушей.
-- Я жестоко наказана, -- повторила она. Затем сказала: -- Я желаю,
чтобы ты пришел ко мне через пять часов. К тому времени все будет готово. Я
рассчитываю, что ты исполнишь положенный обряд. Я не хочу, чтобы ты
присутствовал при моем последнем издыхании. Если я еще буду жива, когда ты
придешь, подожди в передней, пока Брисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда
будешь произносить прощальное слово, с тебя станется. Все указания насчет
похорон будут написаны. Ты будешь на них самым близким из моих
родственников. Я не хочу никаких похвальных речей. Не забудь отрубить мне
правую руку и сжечь ее отдельно, как положено при самоубийстве. И никаких
благовоний в погребальном костре; так часто делают, хотя и вопреки закону, и
я всегда считала это расточительством. Я отпускаю Палланта на волю, так что
не забудь: в похоронной процессии он должен быть в шапке вольноотпущенника.
Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию до конца, ничего не перепутав.
И это все, если не считать сухого "прощай". Ни поцелуя, ни слез, ни
благословения.
Я в точности выполнил все пожелания матери, как и положено послушному
сыну. Но не странно ли -- дать свободу моему рабу Палланту! Так же она
поступила и по отношению к моей Брисеиде.
Несколько дней спустя, глядя на ее погребальный костер из окна
столовой, Калигула сказал Макрону:
-- Ты поддержал меня против этой старухи. Я награжу тебя, ты получишь
самое почетное назначение в империи. Назначение, которым, согласно
установленному Августом закону, удостаиваются лишь люди кристальной
честности: я назначу тебя губернатором Египта.
Макрон был в восторге; в последнее время его беспокоило то, как
относится к нему Калигула, а если он уедет в Египет, он будет в
безопасности. Как и сказал Калигула, назначение это было важным: губернатор
Египта мог уморить Рим голодом, перестав снабжать его зерном, а гарнизон
можно было так усилить за счет местных новобранцев, что ему было бы нетрудно
отразить вторжение любой посланной в Египет армии.
Так Макрона освободили от командования гвардией. Вначале Калигула не
определил никого на его место, и командиры девяти батальонов командовали ею
-- каждый один месяц -- по очереди. Калигула объявил, что по истечении
девяти месяцев самый способный и преданный ему командир получит пост
командующего навсегда. Но по секрету он обещал этот пост командиру
батальона, из солдат которого состояла дворцовая стража, -- не кому иному,
как доблестному Кассию Херес, чье имя вы не могли забыть, даже если не очень
внимательно читали эту книгу, -- человеку, который убил германского
заложника в амфитеатре, кто вывел свою роту, когда германцы вырезали почти
всю армию Вара, кто затем спас мост через Рейн, кто мечом проложил себе путь
среди мятежников в Бонне и кто нес на своих плечах Калигулу одним ранним
утром, когда Агриппина с друзьями должна была пешком покинуть лагерь под его
защитой. Кассий поседел, хотя ему не было еще и шестидесяти, и немного
горбится, руки его дрожали после лихорадки, от которой он чуть не умер в
Германии, но он по-прежнему превосходно владел мечом и считался самым
храбрым человеком в Риме. Как-то раз один старый гвардеец помешался в уме и
принялся в неистовстве бегать с копьем наперевес по дворцовому двору. Ему
казалось, что он сражается с мятежниками-французами. Все бросились
врассыпную, кроме Кассия, который, хоть и был невооружен, не тронулся с
места, а когда сумасшедший кинулся на него, спокойно скомандовал, словно на
плацу: "Рота, стой! Сложить оружие!" -- и безумный солдат, для которого
подчинение приказам стало второй натурой, остановился как вкопанный и
положил копье на землю. "Рота, кругом! -- снова скомандовал Кассий. -- Шагом
марш!" Так Кассию удалось его обезвредить. Этот самый Кассий и стал первым
временным командующим гвардейцев и держал их в узде в то время, когда судили
Макрона.
Дело в том, что назначение Макрона губернатором Египта было всего лишь
уловкой со стороны Калигулы, такой же уловкой, как та, к которой прибег
Тиберий, желая устранить Сеяна. Макрона арестовали, когда он садился в Остии
на корабль, и привезли обратно в цепях. Его обвинили в том, что он виновен в
смерти Аррунция и еще нескольких ни в чем не замешанных римских граждан. К
этому обвинению Калигула добавил еще одно, а именно: что Макрон сыграл роль
сводника, стараясь вызвать в нем страсть к своей жене Эннии, -- соблазн,
против которого ему, при его юношеской неопытности, было трудно устоять.
Макрона и Эннию принудили к самоубийству. Я поразился тому, как легко
Калигула избавился от Макрона.
Однажды Калигула в качестве великого понтифика сочетал браком мужчину
из рода Пизона и женщину по имени Орестилла. Та приглянулась Калигуле, и,
когда церемония была закончена и гости -- большинство римских патрициев --
собрались за пиршественным столом и, как это водится в подобных случаях,
шумно веселились, Калигула вдруг крикнул новобрачному: "Эй, ты там, хватит
целовать эту женщину. Она -- моя жена". Затем поднялся и в наступившей
тишине велел гвардейцам схватить Орестиллу и препроводить ее во дворец.
Никто из пораженных гостей не осмелился протестовать. На следующий день
Калигула женился на Орестилле; муж ее был вынужден присутствовать на
бракосочетании и быть посаженым отцом. Калигула прислал сенату письмо, где
сообщил, что отпраздновал свадьбу в духе Ромула и Августа -- имея в виду,
наверное, похищение Ромулом сабинянок и женитьбу Августа на бабке Ливии (в
присутствии моего деда). Через два месяца он развелся с Орестиллой и
отправил ее и ее мужа в изгнание под тем предлогом, что они
присоединить их имена к своему и публичных молитвах о его здравии и
безопасности и даже включить в клятву, которую произносили должностные лица
и жрецы при посвящении в сан и назначении на должность: "...да будет Его
жизнь и жизнь Его сестер для меня дороже моей собственной жизни и жизни моих
детей". Калигула относился к ним так, словно они были его жены, а не сестры,
и это очень всех удивляло.
Любимицей его была Друзилла. Хотя она избавилась от мужа, вид у нее
всегда был несчастный, и чем несчастней она казалась, тем внимательней и
заботливей становился Калигула. Он выдал ее для вида за своего родича Эмилия
Лепида, вялого, разболтанного юношу, младшего брата той Эмилии, дочери
Юлиллы, на которой я чуть было не женился в отрочестве. Этого Эмилия Лепида,
известного под именем Ганимед из-за своей женственной внешности и раболепия
перед Калигулой, очень ценили в компании "разведчиков". Он был на семь лет
старше Калигулы, но Калигула обращался с ним как с тринадцатилетним
мальчиком, и тому, по-видимому, это нравилось. Друзилла его терпеть не
могла. Но Агриппинилла и Лесбия то и дело со смехом и шутками забегали к
нему в спальню и всячески дурачились с ним. Их мужья, казалось, ничего не
имели против. Для меня жизнь во дворце была очень беспорядочной. И не в том
дело, что я лишился привычного комфорта и слуги были плохо обучены, и не в
том, что здесь не соблюдались обычные формы вежливости по отношению к
гостям. А в том, что я никогда не знал наверное, какие отношения
существовали между тем-то и тем-то лицом: сначала Агриппинилла и Лесбия,
по-видимому, обменялись мужьями, затем стало похоже, что Лесбия находится в
интимной связи с Апеллесом, а Агриппинилла -- с возничим. Что касается
Калигулы и Ганимеда... но я уже достаточно сказал, чтобы показать, что я
понимаю под "беспорядочным" образом жизни. Я был среди них единственным
пожилым человеком и совершенно не понимал молодого поколения. Гемелл тоже
жил во дворце; это был запуганный болезненный мальчик, который обгрызал
ногти до мяса: обычно он сидел где-нибудь в уголке и рисовал сатиров и нимф
для ваз. Ничего больше я о нем сказать не могу. Раз или два я пытался с ним
заговорить-- мне было жаль его, ведь он, как и я, был здесь чужаком; но,
возможно, он думал, будто я хочу вызвать его на откровенность и заставить
так или иначе осудить Калигулу, потому что отвечал он мне односложно. В
день, когда он достиг совершеннолетия, Калигула объявил его своим приемным
сыном и назначил "главой юношества", но все это было далеко не то, что
делить с Калигулой императорскую власть.
38 г. н.э.
Калигула заболел, и целый месяц жизнь его висела на волоске. Доктора
назвали его болезнь воспалением мозга.
Смятение римлян было так велико, что возле дворца день и ночь стояла
многотысячная толпа, дожидаясь сведений о его здоровье. Люди тихо
переговаривались между собой; до моего окна долетал приглушенный шум, словно
где-то вдали по гальке бежал ручей. Тревога горожан выражалась подчас самым
удивительным образом. Некоторые жители Рима вешали на дверях домов
объявление, что, если смерть пощадит императора, они клянутся отдать ей
взамен свою собственную жизнь. С общего согласия уже в полумиле от дворца
прекращались уличные крики, грохот повозок и музыка. Такого еще не бывало,
даже во время болезни Августа, той, от которой, как полагали, излечил его
Муза. Но бюллетени день за днем гласили: "Без перемен".
Однажды вечером ко мне постучалась Друзилла.
-- Дядя Клавдий, -- сказала она. -- Император хочет тебя немедленно
видеть. Не задерживайся. Иди скорей.
- Зачем я ему нужен?
-- Не знаю. Но, ради всего святого, постарайся его ублажить. У него в
руке меч. Он убьет тебя, если ты скажешь не то, что он хочет услышать.
Сегодня утром он наставил острие мне прямо в горло. Он сказал, что я его не
люблю. Мне пришлось без конца клясться, что я люблю его. "Убей меня, если
хочешь, мой ненаглядный", -- сказала я. О, дядя Клавдий, зачем только я
родилась на свет. Он сумасшедший. Всегда таким был. Он хуже, чем
сумасшедший. Он одержимый.
Я отправился в спальню Калигулы, увешанную тяжелыми портьерами и
устланную толстыми коврами. Возле постели еле горел ночник. Воздух был
спертый. Калигула приветствовал меня ворчливым тоном:
-- Тебя не дождешься. Я велел поторопиться.
Больным он не выглядел, только бледным. По обе стороны кровати стояли
на страже с топориками в руках два здоровенных глухонемых.
Я сказал, приветствуя его:
-- Я спешил изо всех сил. Если бы не хромота, я был бы у тебя еще до
того, как ринулся с места. Какая радость видеть тебя бодрым и слышать твой
голос, цезарь! Могу я взять на себя смелость надеяться, что тебе лучше?
-- А я вовсе и не болел. Только отдыхал. Со мной произошла метаморфоза.
Это самое великое религиозное событие в истории. Не удивительно, что Рим
притих.
Я догадался, что при всем том он ждет от меня сочувствия.
-- Надеюсь, что метаморфоза не была болезненной, император?
-- Очень болезненной, словно я сам себя рожал. Роды были очень
трудными. К счастью, я все уже забыл. Почти все. Я родился развитым не по
летам и ясно помню восхищение на лицах повивальных бабок в то время, как они
купали меня после моего появления, и вкус вина, которое они влили мне в рот,
чтобы придать сил.
-- Поразительная память, император. Но могу я смиренно спросить, какой
именно характер носит та славная перемена, что с тобой произошла?
-- Разве это не видно и так? -- сердито спросил Калигула.
Произнесенное Друзиллой слово "одержимый" и моя последняя беседа с
Ливией, когда она лежала на смертном одре, подсказали мне, как надо себя
вести. Я пал ниц, как перед божеством.
Минуты через две я спросил, не поднимаясь с полу, удостоен ли был
кто-нибудь поклоняться ему раньше меня. Калигула сказал, что я первый, и я
рассыпался в благодарностях. Калигула задумчиво покалывал мне затылок
кончиком меча. Я решил, что моя песенка спета:
Калигула:
-- Не скрою, я все еще нахожусь в человеческом облике, поэтому
неудивительно, что ты не сразу заметил мою божественную суть.
-- Не понимаю, как я мог быть так слеп. Твое лицо сияет в полумраке,
как светильник.
-- Да? -- спросил он с интересом. -- Встань с пола и подай мне зеркало.
Я протянул ему полированное металлическое зеркало, и он согласился, что
лицо его светится ярким светом. Придя в хорошее настроение, Калигула
принялся откровенничать.
-- Я всегда знал, что это случится, -- сказал он. Я всегда чувствовал,
что я не простой смертный. Подумай только: когда мне было два года, я
подавил мятеж в армии отца и спас Рим. Это так же удивительно, как истории,
которые рассказывают о детстве Меркурия или Геркулеса, который в колыбели
душил змей.
-- А Меркурий всего лишь украл несколько быков, -- сказал я, -- да
бренчал на лире. Тут и сравнивать нечего.
-- Больше того, в восемь лет я убил отца. Даже Юпитер не смог этого
сделать. Он только изгнал старикашку.
Я принял его слова за тот же бред наяву, но спросил деловым тоном:
-- Убил отца? Почему?
-- Он мне мешал. Хотел, чтобы я ему повиновался. Я, юный бог!
Представляешь?! Вот я и запугал его до смерти. Я потихоньку натаскал всякой
падали в наш дом в Антиохии и засунул под пол. И рисовал заклинания на
стенах. И спрятал у себя в комнате петуха, чтобы отправить отца на тот свет.
И я украл у него Гекату. Погляди, вот она! Я всегда держу ее под подушкой.
Калигула поднял вверх зеленый яшмовый талисман.
У меня сердце облилось кровью, когда я узнал его. С ужасом в голосе я
сказал:
-- Так, значит, это был ты? И в запертую комнату через оконце залез
тоже ты и сделал все те надписи?
Калигула гордо кивнул и продолжал болтать:
-- Я убил не только родного отца, но и приемного -- Тиберия. И если
Юпитер сожительствовал только с одной своей сестрой, Юноной, то я спал со
всеми своими сестрами. Мартина сказала, что мне следует так поступить, если
я хочу быть таким, как Юпитер.
-- Значит, ты хорошо знал Мартину?
-- Еще бы. Когда родители были в Египте, я навещал ее каждый вечер. Она
была очень умная женщина. Я тебе еще одно скажу. Друзилла тоже богиня. Я
возвещу об этом тогда же, когда и о себе. Как я люблю Друзиллу! Почти так
же, как она любит меня.
-- Могу я спросить, каковы твои священные намерения? Твоя метаморфоза,
без сомнения, глубоко потрясет Рим.
-- Разумеется. Прежде всего я нагоню на всех священный трепет. Я больше
не позволю, чтобы мной командовали суматошные старики. Я им покажу... Ты
ведь помнишь свою бабку Ливию? Ну и смех. Она почему-то вообразила, будто
предвечный бог, пришествие которого предсказывают на Востоке уже тысячу лет,
не кто иной, как она. Я думаю, ее сбил с толку Фрасилл, вот она и поверила,
что речь идет о ней. Фрасилл никогда не лгал, но любил вводить в
заблуждение. Понимаешь, Ливия знала предсказание лишь в общих чертах.
Божество это должно быть мужчиной, а не женщиной, и место его рождения не
Рим, хотя оно и будет править Римом (я родился в Антии), и, хотя появится
оно в мирные времена (как я), ему суждено стать причиной бесчисленных воин
после смерти. Умрет этот бог молодым, народ сперва будет любить его, потом
-- ненавидеть: конец его будет печальным, все от него отвернутся. "Слуги
будут пить его кровь". А после смерти он станет править всеми богами мира,
даже в неведомых нам сейчас странах. Кто же это, если не я? Мартина
говорила, будто на Ближнем Востоке за последнее время было много чудес,
которые не оставляют сомнений в том, что бог этот наконец родился. Особенно
волнуются евреи. Они почему-то считают, что это касается их больше всех. Я
думаю, причина в том, что я однажды посетил вместе с отцом Иерусалим и
впервые проявил там свою божественную суть.
Калигула приостановился.
-- Мне бы очень хотелось об этом узнать, -- сказал я.
-- О, ничего особенного. Просто шутки ради я зашел в один дом, где их
священнослужители и богословы обсуждали теологические вопросы, и неожиданно
закричал: "Вы -- куча старых обманщиков! Вы ничего в этом всем не смыслите".
Это их как громом поразило, и один седобородный старик сказал: "О Дитя, кто
ты? Тот, кого нам предвещали?" "Да", -- смело ответил я. Он сказал, рыдая от
восторга: "Тогда учи нас!" Я ответил: "Вот еще! Это ниже моего достоинства",
-- и выбежал из дома. Видел бы ты их лица! Нет, Ливия была по-своему умная и
ловкая женщина -- Улисс в юбке, как я однажды назвал ее прямо в лицо, -- и
когда-нибудь я, возможно, и обожествлю ее, но это не к спеху. Важной богини
из нее не получится. Возможно, я сделаю ее покровительницей счетоводов и
бухгалтеров -- у нее были большие способности по этой части. А заодно
подкину ей отравителей, вот же Меркурий -- покровитель не только купцов и
путешественников, но и воров.
-- Это вполне справедливо, -- сказал я. -- Но больше всего меня сейчас
волнует другое: кому мне поклоняться? Какое имя ты примешь? Можно ли,
например, называть тебя Юпитер? Или ты еще более велик, чем он?
Калигула:
-- О, конечно, более велик, но пока мое имя останется в тайне. Хотя,
пожалуй, я думаю, на какое-то время я стану зваться Юпитером -- Латинским
Юпитером, чтобы меня не путали с этим греческим старикашкой Зевсом. С ним
мне придется выяснить отношения в самое ближайшее время. Слишком долго он
гнул свою линию!
Я спросил:
-- Как получилось, что твой отец не был божеством? Я еще не слышал о
боге, не имеющим божественного отца.
-- Очень просто. Моим отцом был Август. Божественный Август.
-- Но ведь он тебя не усыновлял, не так ли? Он усыновил твоих старших
братьев, а ты должен был продолжать род своего отца.
-- Я не говорю, что он был моим приемным отцом. Я имею в виду, что я
его родной сын, родившийся от его кровосмесительной связи с Юлией. Это
единственно возможное решение вопроса. Иначе и быть не могло. Не Агриппина
же моя мать. Думать так просто нелепо. Ее отец был никто.
Я не был настолько глуп, чтобы указывать на то, что, раз Германик ему
не отец, его сестры, следовательно, ему не сестры, а племянницы. Я потакал
ему, как советовала Друзилла.
-- Это самый великий день моей жизни, -- сказал я. -- Разреши мне
удалиться и принести тебе жертвоприношение. Я совсем обессилел. Твое
божественное дыхание слишком пряно для моих ноздрей. Я чуть не теряю
сознание.
В комнате было ужасно душно. С первого дня, что он слег в постель,
Калигула не разрешал открывать окна.
Калигула:
-- Иди с миром. Я хотел тебя убить, но теперь раздумал. Передай
"разведчикам", что я -- бог и что у меня светится лицо, но больше ничего не
говори. Насчет всего остального, что ты от меня узнал, я налагаю на твои
уста печать священного молчания.
Я снова распростерся ниц и, пятясь, ползком удалился. В коридоре меня
остановил Ганимед и спросил, какие новости. Я сказал:
-- Он только что сделался богом, и очень важным, по его словам. У него
светится лицо.
-- Плохие новости для нас, простых смертных, -- воскликнул Ганимед. --
Но все к тому шло. Спасибо, приму это к сведению и передам другим. А
Друзилла знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.
-- И сообщи ей, что она стала богиней, -- попросил я, -- на случай,
если она сама этого не заметила.
Я вернулся к себе в комнату и подумал: "Все, что ни случается, -- к
лучшему. Люди скоро поймут, что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У
нас не осталось ни одного совершеннолетнего потомка Августа, который мог бы
стать императором, кроме Гемелла, а Гемелл не завоевал популярности и не
обладает сильным характером. Возродится республика. Тесть Калигулы -- самый
подходящий человек, чтобы ее провозгласить. Никто не пользуется таким
большим влиянием в сенате. Я буду его поддерживать. Если бы только мы могли
избавиться от Макрона и поставить на его место приличного командира, все
было бы просто. Гвардейцы -- самое большое препятствие на нашем пути. Они
знают, что республиканский сенат не потерпел бы, чтобы они получали в дар по
сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеяну пришло в голову образовать из
гвардейцев нечто вроде личной армии дяди Тиберия, это привело империю к
восточному абсолютизму. Нам следует уничтожить лагерь и расквартировать
гвардейцев, как прежде, по частным домам".
Но -- поверите ли? -- божественность Калигулы ни у кого не вызвала
сомнений. Какое-то время он довольствовался тем, что известие об этом
распространялось лишь в частном кругу, и официально все еще считался
смертным. Если бы каждый простирался при виде его ниц, это испортило бы его
развлечения с "разведчиками" и лишило бы множества удовольствий. Но в
течение десяти дней после выздоровления, встреченного всеобщей радостью,
Калигула воздал себе все людские почести, какие были оказаны Августу за всю
его жизнь, и еще парочку в придачу. Он был Цезарь Добрый, Цезарь -- Отец
Армий, Милостивый и Могущественный Цезарь и даже Отец отчизны -- титул, от
которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.
Первой жертвой террора оказался Гемелл. Калигула послал за одним из
полковников гвардии и сказал ему:
-- Немедленно убей этого предателя, моего сына.
Полковник пошел в комнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.
Следующей жертвой стал тесть Калигулы. Он был из рода Силанов; Калигула
женился на его дочери Юнии, но она умерла родами за год до того, как он стал
императором. Силан отличался от своих собратьев-сенаторов тем, что был
единственным среди них, кого Тиберий никогда не подозревал в измене, и
заявлял, что его судебные решения обжалованию не подлежат. Теперь Калигула
отправил ему письмо: "К завтрашнему утру ты должен умереть". Несчастный
человек попрощался с семьей и перерезал себе горло. Калигула объяснил в
письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя: во время его, Калигулы,
недавней опасной болезни мальчишка ни разу не молился о его здоровье и
старался снискать расположение его телохранителей. К тому же всякий раз, как
его приглашали во дворец к обеду, он принимал противоядие, боясь, что его
отравят, он весь пропах этими снадобьями. "Но разве есть противоядие против
цезаря?" Его тесть, писал далее Калигула, также изменник: он отказался выйти
с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл на Пандатерию и Понцу, чтобы
забрать останки матери и брата; он остался на берегу в надежде узурпировать
власть, если буря потопит корабль. И сенат принял эти объяснения. На самом
же деле Силан так плохо переносил качку, что чуть не умирал от морской
болезни всякий раз, как садился на корабль, даже в тихую погоду, и Калигула
сам милостиво отверг предложение Силана сопровождать его во время той
поездки. А Гемелл страдал от упорного кашля, и от него пахло лекарством,
которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольной беседе.
Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась и, приехав
во дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с угрюмым видом,
так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:
-- Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
-- Только не наедине, -- ответил он. -- Все, что ты хочешь сказать,
можешь говорить при Макроне. Если это действительно так важно, я должен
иметь свидетеля.
-- Тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела, они не для ушей сына
рабов. Отец этого молодчика был одним из моих виноградарей. Я продала его
своему деверю за сорок пять золотых.
-- Будь добра, сообщи мне без проволочек, о чем ты собиралась со мной
говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех
на свете заставить делать по-моему?
-- Ты не обрадуешься, когда это услышишь.
-- Выкладывай.
-- Как хочешь. Я пришла сказать, что убийство бедняжки Гемелла --
бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей,
полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.
Калигула рассмеялся и сказал Макрону:
-- Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама, это пойти домой,
попросить нож у одного из своих виноградарей и перерезать себе голосовые
связки.
Макрон:
-- Я всегда советовал то же самое своей бабке, но старая ведьма не
желала меня слушать.
Мать пришла ко мне.
-- Я собираюсь уйти из жизни, Клавдий, -- сказала она. -- Все мои дела
в порядке. Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай их точно в
срок. Не обижай челядь -- они верно служили мне, все до одного. Мне жаль,
что теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если
бы ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.
Я:
-- Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!
Она мрачно улыбнулась.
-- Моя жизнь принадлежит мне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать
меня от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.
-- Ты -- моя мать, -- сказал я. -- У человека бывает всего одна мать.
-- Я удивлена тем, что ты такой преданный сын. Я не была тебе очень
любящей матерью. Кто мог этого от меня ожидать? Ты обманул все мои надежды
-- болезненный, слабый, робкий, придурковатый ребенок. Что ж, боги жестоко
наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный
Германик убит, бедные мои внуки Нерон, Друз и Гемелл -- убиты, дочь мою
Ливиллу я своими собственными руками наказала за ее чудовищные прегрешения
-- это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук,
-- все мои четыре внучки сбились с пути, а этот мерзкий богохульник
Калигула... Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.
В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
Я спросил:
-- Мать, неужели даже сейчас у тебя не найдется для меня доброго слова?
Разве я когда-нибудь сознательно обидел или ослушался тебя?
Но она пропустила мои слова мимо ушей.
-- Я жестоко наказана, -- повторила она. Затем сказала: -- Я желаю,
чтобы ты пришел ко мне через пять часов. К тому времени все будет готово. Я
рассчитываю, что ты исполнишь положенный обряд. Я не хочу, чтобы ты
присутствовал при моем последнем издыхании. Если я еще буду жива, когда ты
придешь, подожди в передней, пока Брисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда
будешь произносить прощальное слово, с тебя станется. Все указания насчет
похорон будут написаны. Ты будешь на них самым близким из моих
родственников. Я не хочу никаких похвальных речей. Не забудь отрубить мне
правую руку и сжечь ее отдельно, как положено при самоубийстве. И никаких
благовоний в погребальном костре; так часто делают, хотя и вопреки закону, и
я всегда считала это расточительством. Я отпускаю Палланта на волю, так что
не забудь: в похоронной процессии он должен быть в шапке вольноотпущенника.
Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию до конца, ничего не перепутав.
И это все, если не считать сухого "прощай". Ни поцелуя, ни слез, ни
благословения.
Я в точности выполнил все пожелания матери, как и положено послушному
сыну. Но не странно ли -- дать свободу моему рабу Палланту! Так же она
поступила и по отношению к моей Брисеиде.
Несколько дней спустя, глядя на ее погребальный костер из окна
столовой, Калигула сказал Макрону:
-- Ты поддержал меня против этой старухи. Я награжу тебя, ты получишь
самое почетное назначение в империи. Назначение, которым, согласно
установленному Августом закону, удостаиваются лишь люди кристальной
честности: я назначу тебя губернатором Египта.
Макрон был в восторге; в последнее время его беспокоило то, как
относится к нему Калигула, а если он уедет в Египет, он будет в
безопасности. Как и сказал Калигула, назначение это было важным: губернатор
Египта мог уморить Рим голодом, перестав снабжать его зерном, а гарнизон
можно было так усилить за счет местных новобранцев, что ему было бы нетрудно
отразить вторжение любой посланной в Египет армии.
Так Макрона освободили от командования гвардией. Вначале Калигула не
определил никого на его место, и командиры девяти батальонов командовали ею
-- каждый один месяц -- по очереди. Калигула объявил, что по истечении
девяти месяцев самый способный и преданный ему командир получит пост
командующего навсегда. Но по секрету он обещал этот пост командиру
батальона, из солдат которого состояла дворцовая стража, -- не кому иному,
как доблестному Кассию Херес, чье имя вы не могли забыть, даже если не очень
внимательно читали эту книгу, -- человеку, который убил германского
заложника в амфитеатре, кто вывел свою роту, когда германцы вырезали почти
всю армию Вара, кто затем спас мост через Рейн, кто мечом проложил себе путь
среди мятежников в Бонне и кто нес на своих плечах Калигулу одним ранним
утром, когда Агриппина с друзьями должна была пешком покинуть лагерь под его
защитой. Кассий поседел, хотя ему не было еще и шестидесяти, и немного
горбится, руки его дрожали после лихорадки, от которой он чуть не умер в
Германии, но он по-прежнему превосходно владел мечом и считался самым
храбрым человеком в Риме. Как-то раз один старый гвардеец помешался в уме и
принялся в неистовстве бегать с копьем наперевес по дворцовому двору. Ему
казалось, что он сражается с мятежниками-французами. Все бросились
врассыпную, кроме Кассия, который, хоть и был невооружен, не тронулся с
места, а когда сумасшедший кинулся на него, спокойно скомандовал, словно на
плацу: "Рота, стой! Сложить оружие!" -- и безумный солдат, для которого
подчинение приказам стало второй натурой, остановился как вкопанный и
положил копье на землю. "Рота, кругом! -- снова скомандовал Кассий. -- Шагом
марш!" Так Кассию удалось его обезвредить. Этот самый Кассий и стал первым
временным командующим гвардейцев и держал их в узде в то время, когда судили
Макрона.
Дело в том, что назначение Макрона губернатором Египта было всего лишь
уловкой со стороны Калигулы, такой же уловкой, как та, к которой прибег
Тиберий, желая устранить Сеяна. Макрона арестовали, когда он садился в Остии
на корабль, и привезли обратно в цепях. Его обвинили в том, что он виновен в
смерти Аррунция и еще нескольких ни в чем не замешанных римских граждан. К
этому обвинению Калигула добавил еще одно, а именно: что Макрон сыграл роль
сводника, стараясь вызвать в нем страсть к своей жене Эннии, -- соблазн,
против которого ему, при его юношеской неопытности, было трудно устоять.
Макрона и Эннию принудили к самоубийству. Я поразился тому, как легко
Калигула избавился от Макрона.
Однажды Калигула в качестве великого понтифика сочетал браком мужчину
из рода Пизона и женщину по имени Орестилла. Та приглянулась Калигуле, и,
когда церемония была закончена и гости -- большинство римских патрициев --
собрались за пиршественным столом и, как это водится в подобных случаях,
шумно веселились, Калигула вдруг крикнул новобрачному: "Эй, ты там, хватит
целовать эту женщину. Она -- моя жена". Затем поднялся и в наступившей
тишине велел гвардейцам схватить Орестиллу и препроводить ее во дворец.
Никто из пораженных гостей не осмелился протестовать. На следующий день
Калигула женился на Орестилле; муж ее был вынужден присутствовать на
бракосочетании и быть посаженым отцом. Калигула прислал сенату письмо, где
сообщил, что отпраздновал свадьбу в духе Ромула и Августа -- имея в виду,
наверное, похищение Ромулом сабинянок и женитьбу Августа на бабке Ливии (в
присутствии моего деда). Через два месяца он развелся с Орестиллой и
отправил ее и ее мужа в изгнание под тем предлогом, что они