Грэйвс Роберт. Я, Клавдий

юный аристократ входил в долги, как это порой бывает, не по собственной вине
или из-за юношеского легкомыслия, даже отдаленные родичи обычно спасали его
от рабства, а не то вмешивался сам Август. Так что эти "благородные"
гладиаторы были людьми, которых никто не счел нужным избавить от их участия
и которые, став, само собой, вожаками в гладиаторских школах, вполне могли
возглавить вооруженный бунт.
Когда обстановка исправилась, их вернули обратно, и, чтобы привести
всех в хорошее настроение, было решено устроить от имени Германика и моего
имени большие гладиаторские игры и травлю диких зверей в честь нашего отца.
Ливия хотела напомнить Риму об его подвигах, чтобы привлечь внимание к
Германику, который был живой портрет отца и которого, как все ожидали,
должны были вскоре отправить на помощь Тиберию в Германию, где наших славных
полководцев ждали новые победы. Мать и Ливия внесли свою долю, однако
основное бремя расходов пало на нас с Германиком. А поскольку Германику в
его положении деньги были нужнее, чем мне, то будет лишь справедливо,
объяснила мне мать, если я дам в два раза больше. Я был только рад как-то
услужить Германику. Но когда после окончания игр я узнал, во что они
обошлись, у меня волосы стали дыбом: все представления были задуманы на
широкую ногу, и, помимо обычных издержек на гладиаторские бои и травлю диких
зверей, очень много денег ушло на то, чтобы разбрасывать их в толпу.
По особому указу сената во время процессии к амфитеатру мы с Германиком
ехали в отцовской военной колеснице. Перед этим мы совершили
жертвоприношения в его память у большой гробницы, выстроенной Августом для
себя самого, где он велел захоронить урну с пеплом отца рядом с урной
Марцелла. Мы проехали по Аппиевой дороге под мемориальной аркой отца, на
которой была воздвигнута его колоссальная конная статуя, украшенная лаврами
в честь торжества. Дул северо-восточный ветер, и врачи не разрешили мне
выйти из дома без плаща. Я сидел рядом с Германиком, деля с ним пост
распорядителя, и заметил, что, за одним исключением, только я из всех
присутствующих был в плаще. Вторым был Август, сидевший по другую сторону от
Германика. Он плохо переносил сильную жару и сильный холод и зимой, помимо
очень плотной тоги, надевал четыре туники и шерстяной жилет. Кое-кто из
находившихся в амфитеатре увидел особое предзнаменование в сходстве нашей
одежды и в том, что родился я в первый день месяца, названного в честь
Августа, к тому же в Лионе, где в тот самый день Август освящал свой алтарь.
Во всяком случае, так они говорили через много лет после того. Ливия тоже
была в императорской ложе -- особая честь, оказанная ей как матери моего
отца. Обычно она сидела с весталками. Согласно правилам, на играх мужчины и
женщины сидели порознь.
То был первый бой гладиаторов, который мне разрешили смотреть, и это
еще усиливало мое замешательство, вызванное тем, что мне пришлось играть
роль устроителя и сидеть в императорской ложе. Германик взял весь труд на
себя, хотя делал вид, будто советуется со мной, когда надо было принимать
решение, и провел всю церемонию с большой уверенностью и достоинством. Мне
повезло: эти игры были лучшими, какие когда-либо показывались в амфитеатре.
Правда, глядя на подобное зрелище впервые, я не мог оценить его по заслугам
-- мне не с чем было сравнивать, так как память не сохранила ни одного
образца этого искусства. Но и после того я не видел ничего лучшего, а с тех
пор мне пришлось быть свидетелем около тысячи первоклассных игр. Ливия
хотела, чтобы Германик приобрел популярность как сын своего отца, и не
жалела денег, чтобы нанять лучших гладиаторов Рима. Обычно профессиональные
гладиаторы были очень осторожны и старались не пораниться сами и не поранить
противника и тратили почти всю свою энергию на ложные удары и выпады,
которые на вид и слух казались гомерическими, но на самом деле не причиняли
никакого вреда, вроде тех ударов, которые наносят друг другу бутафорскими
дубинками рабы в низкой комедии. Лишь изредка, когда бойцы приходили в
ярость или хотели свести старые счеты, на них стоило смотреть. На этот раз
Ливия собрала всю верхушку корпорации гладиаторов и сказала им, что желает
получить за свои деньги настоящий товар. Если хоть одна схватка окажется
притворной, она разгонит школы -- слишком много было прошлым летом уловок во
время боев. Поэтому главы школ предупредили гладиаторов, чтобы на этот раз
они не вздумали играть в пятнашки, не то их вышвырнут из корпорации.
Во время первых шести поединков одного человека убили, один был так
серьезно ранен, что умер в тот же день, а третьему отрубили руку со щитом у
самого плеча, что вызвало хохот зрителей. В каждом из последующих трех
поединков один из сражающихся обезоруживал другого, но побежденные настолько
хорошо держались по время боя, что Германик и я вполне могли подтвердить
одобрение публики, подняв большой палец в знак того, что им даруется жизнь.
Один из победителей был за год или два до того богатым всадником. Во всех
этих поединках противники, согласно правилу, сражались при помощи разного
оружия: меч против копья или боевого топора, копье против палицы и так
далее. Седьмой поединок был между гладиатором, вооруженным мечом
установленного в армии образца и старомодным, круглым, обитым медью щитом, и
гладиатором, чье оружие составлял трезубец для ловли форели и короткая сеть.
Человеком с мечом, или "преследователем", был солдат гвардии, недавно
приговоренный к смерти за то, что напился и ударил своего капитана. Смертная
казнь была заменена боем с профессиональным гладиатором из Фессалии --
человеком с трезубцем, -- которому платили большие деньги и который, как
сказал мне Германик, убил больше двадцати противников за последние пять лет.
Мои симпатии были на стороне старого солдата; когда он вышел на арену,
он был очень бледен и нетвердо держался на ногах -- он уже несколько дней
просидел в тюрьме, и яркий свет резал ему глаза. Вся его рота, которая,
по-видимому, очень ему сочувствовала, так как капитан был злой и грубый
человек, который запугивал их и не брезговал рукоприкладством, стала его
хором подбадривать; они кричали, чтобы он взял себя в руки и постоял за их
честь. Солдат выпрямился и крикнул: "Постараюсь, ребята!" Его лагерное
прозвище, как оказалось, было Окунь, и поэтому большая часть зрителей
приняла его сторону, хотя гвардейцы не пользовались популярностью в городе.
Если бы "окуню" удалось убить "рыболова", это было бы неплохой шуткой. Для
человека, который борется за жизнь, иметь зрителей на своей стороне --
половина успеха. Фессалиец -- гибкий, жилистый, длинноногий и длиннорукий
малый -- вышел с чванным видом сразу вслед за солдатом, одетый только в
кожаную тунику и жесткую круглую кожаную шапочку. Он был в хорошем
настроении и перекидывался шутками с передними скамьями: его противник был
всего лишь любитель, а ему Ливия заплатила тысячу золотых за выступление и
обещала еще пятьсот, если он убьет противника после хорошего боя. Гладиаторы
вместе приблизились к нашей ложе и приветствовали сперва Августа и Ливию, а
затем нас с Германиком обычной фразой:
- Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!
Мы ответили на приветствие принятым жестом, и тут Германик сказал
Августу:
-- Взгляни, государь. Этот солдат -- один из ветеранов моего отца. Он
получил в Германии награду за то, что первым проник за укрепление врага.
Это заинтересовало Августа.
-- Прекрасно, -- сказал он, -- значит, мы увидим настоящий бой. Но
фессалиец, стало быть, на десять лет моложе, а возраст немало значит в этой
игре.
Тут Германик дал сигнал трубачам, и бой начался. Фессалиец принялся
танцевать вокруг Окуня, но тот не отступал. Он был не дурак и не тратил зря
силы, бегая за более легко вооруженным противником, но и не стоял на месте.
Фессалиец пытался вывести его из себя насмешками, но Окунь оставался
невозмутим. Только один раз, когда фессалиец оказался на достижимом
расстоянии, он пошел в наступление, и быстрота его выпада вызвала
восторженный рев на скамьях. Но фессалиец вовремя отпрыгнул. Скоро бой стал
более живым, фессалиец наносил колющие удары трезубцем. Окунь легко отражал
их, не упуская из вида сеть с маленькими свинцовыми шариками для тяжести,
которую фессалиец держал в левой руке.
-- Красивая работа! -- сказала Ливия Августу. -- Лучший гладиатор в
Риме. Он просто играет с солдатом. Ты заметил? Он давно мог запутать его
сетью и прикончить, если бы захотел. Но он нарочно затягивает бой.
-- Да, -- сказал Август, -- боюсь, песенка солдата спета. Не стоило ему
напиваться.
Не успел Август закончить, как Окунь ударом меча вышиб из рук
фессалийца трезубец, подбросил его вверх и, прыгнув вперед, распорол кожаную
тунику противника у подмышки. Фессалиец молниеносно отскочил и на бегу кинул
сеть в лицо Окуня. Как назло, свинцовый шарик ударил того по глазу, на
секунду ослепив его. Солдат приостановился, и фессалиец, воспользовавшись
преимуществом, повернулся и выбил меч у него из рук. Окунь прыгнул за мечом,
но фессалиец его опередил; схватив меч, он подбежал к барьеру и кинул его
богатому покровителю, сидевшему в первом ряду скамей, отведенных всадникам.
Затем приступил к приятному занятию -- расправе над безоружным врагом: сеть
свистела возле самой головы Окуня, трезубец колол то тут, то там, но Окунь
не падал духом, а один раз схватился за трезубец и чуть не вырвал его.
Фессалиец теперь подгонял его поближе к нашей ложе, чтобы поэффектнее убить.
-- Хватит, -- сказала Ливия деловым тоном, -- он достаточно поиграл.
Пора кончать с этим солдатом.
Фессалиец не нуждался в указке. Он одновременно взметнул над головой
Окуня сеть и нацелился трезубцем ему в живот. И тут раздался оглушительный
рев. Откинувшись назад, Окунь правой рукой поймал сеть и тут же изо всех сил
ударил ногой в древко трезубца у самой руки врага. Трезубец взмыл вверх,
перелетел через голову фессалийца, перевернулся в воздухе и вонзился, дрожа,
в деревянный барьер. Секунду фессалиец не мог прийти в себя, затем, оставив
сеть в руках Окуня, кинулся мимо него за трезубцем. Окунь прыгнул вперед и в
сторону и, когда фессалиец пробегал мимо, поддел его под ребра острым шипом
в центре щита. Фессалиец, ловя ртом воздух, упал на четвереньки. Окунь не
стал терять времени и, резко взмахнув щитом, ударил его по затылку.
-- Так бьют кроликов, -- сказал Август, -- но я никогда не видел, чтобы
этот удар применяли на арене. А ты, моя милая Ливия? Прикончил его, могу
поклясться.
Фессалиец был мертв. Я ожидал, что Ливия очень рассердится, но она
сказала только:
-- Поделом ему. Вот что получается, когда недооцениваешь противника. Я
в нем разочарована. Однако я сэкономила на этом пятьсот золотых, мне,
по-видимому, не на что жаловаться.
Завершились все удовольствия этого дня боем между двумя германскими
заложниками, принадлежавшими к соперничающим племенам и добровольно
вызвавшими друг друга на смертельный поединок. Оба рубили друг друга
длинными мечами и алебардами -- не очень красивое зрелище; у каждого к
левому предплечью был привязан небольшой, богато украшенный щит. Мы не
привыкли к такой манере драться, рядовые германские солдаты сражаются при
помощи ассагаев -- метательных копий с тонким древком и узким наконечником;
алебарды и длинные мечи являются атрибутом высокого ранга их владельцев.
Один из сражавшихся, светловолосый мужчина выше шести футов ростом, быстро
расправился с противником, жестоко его изрубив, а затем прикончив
сокрушительным ударом по шее. Толпа громко его приветствовала, и это
вскружило ему голову: германец произнес целую речь на своем языке пополам с
лагерной латынью и заявил, что он -- прославленный воин у себя на родине,
что он убил в битвах шесть римлян, в том числе одного офицера, до того как
его дядя, вождь племени, отдал его из зависти в заложники. И теперь он
вызывает на бой любого римлянина не ниже себя по положению; у них в Германии
семь -- счастливое число.
Первым на арену выскочил молодой офицер из хорошего, но обедневшего
рода, Кассий Херея, и подбежал к императорской ложе за разрешением ответить
на вызов. Его отец, сказал он, был убит в Германии, где он служил под
началом славного генерала, в чью честь устроен праздник. Будет ли ему
позволено принести этого хвастуна в жертву духу своего отца? Кассий был
искусный фехтовальщик. Я часто наблюдал за ним на Марсовом поле. Германик
посовещался с Августом, затем со мной; когда Август дал свое согласие и я
промямлил свое, Кассию было велено вооружиться. Он пошел в раздевалку и
одолжил у Окуня его меч, щит и доспехи -- "на счастье" и в знак уважения к
их владельцу.
Вскоре на арене завязался куда более серьезный бой, чем те схватки,
которые показывали здесь гладиаторы-профессионалы; германец размахивал своим
большим мечом, а Кассий, защищаясь щитом от ударов, старался застать
противника врасплох; но тот был столь же проворен, сколь могуч, и дважды
сбивал Кассия с ног. В амфитеатре было совершенно тихо, зрители, как при
священнодействии, замерли, слышался лишь лязг мечей и треск щитов. Август
сказал:
-- Боюсь, что германец слишком силен. Нельзя было разрешать этот
поединок. Если он убьет Кассия, это произведет в войсках плохое впечатление.
Тут Кассий поскользнулся в луже крови и упал навзничь. Германец с
торжествующей улыбкой сел на него верхом, а затем... затем в ушах у меня
раздался шум, в глазах потемнело, и я потерял сознание. Волнение, охватившее
меня при виде того, как убивают людей -- я впервые наблюдал это воочию, --
поединок между Окунем и фессалийцем, во время которого я всей душой
сочувствовал Окуню, и, наконец, последний бой, когда мне показалось, что не
Кассий, а я сам отчаянно бьюсь с германцем за жизнь, -- все это оказалось
мне не по силам. Поэтому я не видел, как германец поднял свой грозный меч,
чтобы проломить Кассию череп, и как в этот самый момент тот молниеносным
взмахом руки вонзил шип своего щита ему в поясницу, перекатился на бок и
нанес решающий удар мечом под мышку. Да, Кассий благополучно прикончил
своего противника. Не забудьте это имя -- Кассий Херея, он трижды сыграет
важную роль в этой моей истории. Но вернемся ко мне. Сперва никто не
заметил, что я потерял сознание, а когда заметили, я уже начал приходить в
себя. Меня подперли с боков и поддерживали, пока представление не было
закончено по всем правилам. Если бы меня пришлось выносить, это было бы
позором не только для меня одного.
На следующий день Игры продолжались, но я на них не присутствовал.
Объявили, что я заболел. Я пропустил одно из самых красочных зрелищ,
когда-либо показанных в амфитеатре; -- бой между индийским слоном -- они
куда больше африканских -- и носорогом. Знатоки держали пари за носорога;
хотя он уступал слону в размере, шкура у него куда толще, и они полагали,
что он быстро расправится со слоном, пустив в ход свой длинный острый рог. В
Африке, говорили они, слоны стараются держаться подальше от логовищ
носорогов, и те единолично господствуют в своих угодьях. Однако этот
индийский слон, как описывал мне потом Постум, не выказывал ни тревоги, ни
страха; когда носорог выбегал на арену и кидался на него, он отражал
нападение бивнями и неуклюже трусил за носорогом вдогонку, стоило тому в
замешательстве повернуть вспять. Но увидев, что и сам он не может пропороть
толстую кожу на шее носорога, слон, это удивительное животное, прибегнул к
хитрости. Подняв хоботом оставленную служителем на песке метлу, сделанную из
веток колючего кустарника, слон ткнул ею в морду противника, когда тот опять
атаковал его, и выколол ему сначала один глаз, затем второй. Носорог, вне
себя от боли и ярости, бросался в разные стороны в погоне за слоном и
наконец врезался на всем бегу в деревянный барьер, пробил его и, оглушенный,
со сломанным рогом, был остановлен мраморным барьером позади деревянного.
Слон, раскрыв рот, точно в улыбке, подошел поближе и, расширив сперва брешь
в деревянном барьере, принялся топтать своего врага, пока не проломил ему
череп. Затем, кивая головой, словно в такт музыке, спокойно отошел в
сторону. Тут выбежал его погонщик-индус с миской сластей, которые слон
высыпал в рот под рукоплескания публики. Подставив хобот в качестве
лестницы, он помог погонщику взобраться себе на спину и зашагал к
императорской ложе, где сидел Август. Здесь он протрубил царский салют,
которым этих животных учат приветствовать монархов, и опустился в знак
почтения на колени. Но, как я уже говорил, сам я это зрелище пропустил.
В тот же вечер Ливия писала Августу:
"Дорогой Август!"
Вчерашнее недостойное мужчины поведение Клавдия -- его обморок при виде
сражающихся людей, не говоря уж о нелепом подергивании рук и головы, --
которое было тем более позорным, что произошло все это на торжественном
празднике в ознаменование побед его отца, имеет по крайней мере одно
преимущество: теперь мы можем раз и навсегда с уверенностью сказать, что,
кроме как в качестве жреца -- ибо вакансии в коллегии должны быть так или
иначе заполнены, и Плавтий сумел как следует его натаскать для исполнения
его обязанностей, -- Клавдий ни в коем случае не должен появляться на людях.
Придется сбросить его со счетов, он годится разве что для продолжения рода
-- я слышала, он исполнил свой долг перед Ургуланиллой, -- но и в этом я
буду уверена, лишь когда взгляну на ребенка, ведь он может оказаться таким
же уродом, как отец.
Сегодня Антония извлекла из его комнаты тетрадь с историческими
материалами, которые он собирает, чтобы написать жизнеописание отца; там же
она нашла вымученное предисловие к предполагаемому труду, которое я посылаю
тебе вместе с письмом. Как ты заметишь, Клавдий выбрал для восхваления
единственный недостаток своего дорогого отца -- его упрямое нежелание
видеть, что время идет вперед, его нелепое заблуждение, будто политические
формы правления, подходившие Риму, когда он был небольшим городком и
сражался с другими небольшими городками, могут быть возрождены, после того
как Римская империя стала величайшей империей со времен Александра. А что
случилось с его империей, когда Александр умер и не нашлось сильного
человека, который мог бы унаследовать его трон и стать монархом? Она просто
развалилась. Но я не буду тратить ни своего, ни твоего времени, изрекая всем
известные истины.
Афинодор и Сульпиций, с которыми я совещалась по этому поводу,
утверждают, будто впервые видят это предисловие, и согласны со мной в том,
что его обнародование нежелательно. Они клянутся, что никогда не внушали ему
такие крамольные мысли, и думают, что он почерпнул их из старинных книг.
Лично я полагаю, что он унаследовал их -- у его деда, как ты помнишь, была
такая же курьезная слабость; так похоже на Клавдия -- взять в наследство
этот единственный недостаток и пренебречь его физическим и духовным
здоровьем. Надо благодарить богов за Тиберия и Германика. У них, насколько я
знаю, республиканские глупости не в чести. Естественно, я приказала Клавдию
прекратить его биографические занятия, сказав, что если он позорит память
отца, падая в обморок на торжественных играх, устроенных в его честь, он
недостоин писать его биографию; пусть найдет какое-нибудь другое применение
своему перу. Ливия".
Когда Поллион сказал мне о том, что дед и отец были отравлены, он
поставил меня в тупик. Я не мог решить, что это: старческая болтовня, шутка,
или он действительно что-то знает. Кто, кроме Августа, был настолько
заинтересован в единовластии, чтобы отравить патриция за то лишь, что он
верит в республику? Однако я не мог представить, что Август на это способен.
Прибегнуть к отраве могут рабы -- это подлый, низкий вид убийства. Август
никогда бы не опустился до него. К тому же Август всегда говорил о моем отце
с любовью и восхищением, а уж в лицемерии его упрекнуть нельзя. Я просмотрел
несколько исторических книг, появившихся в последнее время, однако не
вычитал в них ничего нового относительно смерти отца по сравнению с тем, что
я уже знал от Германика. Но дня за два до игр я случайно разговорился с
нашим привратником, который был денщиком отца во время всех его военных
кампаний. Честный малый хлебнул лишнего, потому что в эти дни имя моего отца
было у всех на устах, и ветераны купались в отраженных лучах его славы.
-- Скажи мне, что ты знаешь о смерти своего командира? -- храбро
спросил я. -- Ходили ли в лагере какие-нибудь слухи о том, что его смерть
была не случайна?
Он ответил:
-- Я не сказал бы этого никому, кроме тебя, господин, но тебе я могу
доверять. Ты -- сын своего отца, а я не знаю никого, кто бы не доверял ему.
Да, такие слухи ходили, и для них были основания. Твоего храброго и
благородного отца отравили. Я уверен в этом. Некая персона, имени которой я
не буду называть -- ты и сам догадаешься, -- позавидовала победам твоего
отца и отозвала его в Рим. Это не болтовня, не толки, так было на самом
деле. Приказ возвращаться пришел, когда твой отец сломал ногу; ничего
страшного, нога хорошо заживала, пока не появился этот шарлатан из Рима -- с
сумкой, полной ядов. Кто его прислал? Та самая персона, которая прислала
письмо. Дважды два -- четыре, не так ли, господин? Мы хотели убить этого
лекаришку, но он благополучно вернулся в Рим под особой охраной.
Когда я прочитал записку бабки Ливии, где мне предписывалось прекратить
работу над жизнеописанием отца, я был озадачен еще больше. Не мог же Поллион
указывать на бабку как на убийцу бывшего мужа и сына! Это было невероятно.
Какие у нее могли быть мотивы? И все же, подумав, я пришел к выводу, что
если их кто и отравил, то скорее не Август, а Ливия.
В то лето Тиберию нужны были солдаты для войны в восточной Германии, и
рекрутов стали набирать в Далмации, до тех пор спокойной и покорной Риму
провинции. Но когда рекруты были собраны вместе, то случилось так, что туда
прибыл, как и каждый год, сборщик налогов и стал взыскивать с провинции
сумму, хоть и не больше той, которую назначил Август, однако больше той,
которую Далмация могла заплатить. Крестьяне ссылались на бедность. Сборщик
воспользовался правом забирать силой детей в тех деревнях, которые не
выплатили налога, и увозить их, чтобы продать в рабство. Отцы некоторых из
этих детей были в числе рекрутов и, естественно, выразили гневный протест.
Все войско восстало, командиры-римляне были убиты. В поддержку далматинцев
поднялось племя боснийцев, и скоро все пограничные провинции от Македонии до
Альп были в огне. К счастью, Тиберию удалось заключить с германцами мир --
причем по их просьбе -- и выступить против бунтовщиков. Далматинцы избегали
генерального сражения; разбившись на небольшие отряды, они вели умелую
партизанскую войну. Они были легко вооружены, хорошо знали местность и,
когда настала зима, осмелели настолько, что стали делать набеги на
территорию Македонии.
Сидя в Риме, Август не мог правильно оценить трудности, которые
возникли перед Тиберием, и, заподозрив, что тот нарочно откладывает боевые
действия из каких-то тайных и непонятных ему побуждений, решил отправить на
границу Германика во главе собственной армии, чтобы подстегнуть Тиберия.
Германик, которому шел в то время двадцать третий год, только что, за
пять лет до положенного срока, получил первую магистратуру. Его назначение
на пост командующего всех удивило: ожидали, что выбор падет на Постума. У
него не было никакой судейской должности, и, будучи в ранге полкового
командира, он занимался тем, что обучал на Марсовом поле рекрутов для новой
армии. Постум был на три года младше Германика, но его брата Гая послали
губернатором в Малую Азию в девятнадцать, а на следующий год после того Гай
стал консулом. Все сходились во мнении, что Постум ни чуть не менее одарен,
чем Гай, и, в конце концов, он был единственным внуком Августа, оставшимся в
живых.
Когда я услышал о назначении Германика, еще до того, как эта новость
была обнародована, меня стали разрывать противоречивые чувства: радость за
Германика и грусть из-за Постума. Я отправился разыскивать Постума и нашел
его в его комнатах во дворце, куда я прибыл одновременно с братом. Постум
пылко нас приветствовал и от всей души поздравил Германика.
Германик:
-- Вот из-за этого-то я и пришел, дорогой Постум. Ты сам понимаешь, я
очень рад тому, что на меня пал выбор, и горд этим, но военная репутация для
меня ничто, если я наношу тебе вред. Как полководцы мы с тобой равны, но,
будучи наследником Августа, ты, и никто другой, должен быть избранным на
этот пост. С твоего разрешения, я пойду сейчас к Августу и откажусь в твою
пользу. Я объясню ему, что отданное мне за твой счет предпочтение может быть
неправильно истолковано в городе. Еще не поздно все переменить.
Постум:
-- Милый Германик, зная твое благородство и великодушие, я позволю себе
говорить откровенно. Ты прав, в Риме посчитают, что мне нанесено
оскорбление. А то, что у тебя есть судейские обязанности, которые тебе
придется на время прервать, а меня ничто здесь не задерживает, лишь ухудшает
дело. Но поверь, мое разочарование с лихвой искупается доказательством твоей
дружбы, которое ты даешь мне не в первый раз, и я желаю тебе победы над