Грэйвс Роберт. Я, Клавдий

попал в цель. Тиберий внезапно осознал, что, в то время как все происходящее
на Капри известно Сеяну и даже в большой степени контролируется им, сам он
знает о делах Сеяна лишь то, что тот соизволит ему сообщить.
29 г. н.э.
Я подошел теперь к поворотному пункту моей истории - смерти бабки
Ливии, когда ей было восемьдесят шесть лет. Она могла бы прожить еще не один
год, так как полностью сохранила слух и зрение и способность двигаться, не
говоря об уме и памяти. Но в последнее время она стала страдать от простуд,
вызванных воспалением носа, и когда зараза перекинулась на легкие, она
слегла в постель. Ливия призвала меня во дворец -- я случайно оказался в
Риме. Было ясно, что конец ее близок. Она напомнила о клятве.
-- Я не успокоюсь, пока не исполню ее, -- сказал я.
Когда умирает очень старая женщина, причем не кто-нибудь, а твоя бабка,
скажешь что угодно, лишь бы ей угодить.
-- Но я думал, Калигула все для тебя устроит.
Несколько минут Ливия молчала. Затем проговорила с бессильной яростью:
-- Он был здесь десять минут назад. Он стоял и смеялся надо мной. Он
сказал, пусть я провалюсь в преисподнюю и буду гореть там синим пламенем --
ему наплевать. Он сказал, что, раз дни мои сочтены, ему нет нужды держаться
за меня, а клятва ничего не значит, ведь она была дана поневоле. Он сказал,
что не я, а он будет всемогущим божеством, о котором говорится в
предсказаниях. Он сказал...
-- Не волнуйся, бабушка. Ты еще над ним посмеешься. Когда ты станешь
царственной небожительницей, а ему в преисподней миносовы подручные будут
ломать на колесе кости до скончания времен...
-- Подумать только, что я называла тебя дурачком, -- сказала Ливия. --
Я умираю, Клавдий. Закрой мне глаза и положи в рот монету, которую найдешь у
меня под подушкой. Перевозчик ее узнает. Он отнесется ко мне с должным
уважением...
И она умерла. Я закрыл ей глаза и положил в рот монету. Я никогда еще
не видел таких монет. На лицевой ее стороне Август и Ливия в профиль
смотрели друг на друга, на обратной была триумфальная колесница.
Мы не говорили с Ливией о Тиберии. Я вскоре узнал, что его загодя
предупредили об ее состоянии, чтобы он успел отдать свой последний долг.
Тиберий написал сенату, прося прощения за то, что не навестил ее, но он был
крайне занят, и во всяком случае на похороны он приедет. Тем временем сенат
присудил Ливии самые редкие почести, в том числе титул Матери отчизны, и
даже предложил сделать ее полубогиней. Но Тиберий отклонил почти все их
декреты, объяснив в письме, что Ливия, как исключительно скромная женщина,
была не склонна искать общественного признания своих заслуг и особенно
ненавистна была для нее мысль о религиозном поклонении ей после смерти.
Письмо кончалось размышлениями о неуместности вмешательства женщин в
политику, "для которой они не подходят и которая пробуждает в них самые
дурные качества, такие, как самонадеянность и раздражительность, вообще
свойственные женскому полу".
Конечно, Тиберий не приехал в Рим на похороны, хотя, единственно с
целью ограничить их великолепие, участвовал во всех приготовлениях. Он
занимался этим так долго, что, как ни высохло от старости и болезни тело
Ливии, оно дошло до крайней степени распада, пока его возложили на
погребальный костер. Ко всеобщему удивлению, хвалебную речь произнес
Калигула, хотя это следовало сделать Тиберию, а в случае его отсутствия --
его наследнику, Нерону. Сенат постановил построить в память Ливии арку --
впервые в истории Рима женщине была оказана подобная честь. Тиберий разрешил
оставить этот декрет в силе и сказал, что построит арку за свой счет, а
затеям "забыл" об этом. Что до завещания Ливии, то большую часть имущества
унаследовал, естественно, Тиберий, но столько, сколько было разрешено по
закону, она оставила членам своей семьи и другим, пользующимся ее доверием
лицам. Тиберий не отдал ни одному человеку то, что она отказала. Сам я
должен был получить после смерти Ливии двадцать тысяч золотых.

ГЛАВА XXVII

Мне бы никогда и в голову не пришло, что я буду жалеть о Ливии. В
детстве я вечер за вечером молился властителям преисподней, чтобы они
забрали ее к себе. А сейчас я принес бы самые роскошные жертвы -- белых
быков, антилоп пустыни, дюжины ибисов и фламинго, -- чтобы вернуть ее. Стало
ясно, что лишь страх перед матерью все это время удерживал Тиберия в
каких-то границах. Прошло всего несколько дней после ее смерти, и он нанес
удар по Агриппине и Нерону. Агриппина к этому времени уже оправилась от
болезни. Тиберий не обвинял их в государственной измене. Он написал сенату,
жалуясь на крайнюю испорченность Нерона и "высокомерие и интриги" Агриппины,
и предложил принять жесткие меры, чтобы призвать их к порядку.
Когда письмо было прочитано, в сенате надолго воцарилась тишина. Каждый
задавал себе вопрос, какую поддержку окажут граждане Рима семье Германика,
которую Тиберий избрал очередной жертвой, и не безопаснее ли пойти против
Тиберия, чем против всего населения города. Наконец поднялся один из друзей
Сеяна и сказал, что они должны считаться с пожеланиями императора и издать
тот или иной декрет против упомянутых им лиц. В сенате был официальный
протоколист, который вел протоколы заседаний, и его слово имело большой вес.
До сих пор он безропотно голосовал за предложения Тиберия, и, по словам
Сеяна, на него можно было положиться -- как ему скажут, так он и сделает.
Однако на этот раз протоколист выразил протест. Он сказал, что сейчас не
стоит поднимать вопрос о том, как держится Агриппина и ведет себя Нерон. Он
считает, что император был введен в заблуждение и написал свое письмо
слишком поспешно; им не следует утверждать никакого декрета, чтобы император
мог на досуге еще раз все обдумать, прежде чем выдвигать такие серьезные
обвинения против членов своей семьи. Это будет отвечать не только их, но и
его собственным интересам. Тем временем известие о письме распространилось
по всему городу, хотя все, что происходит в сенате, считается секретным,
пока не появятся официальные указы императора, и у здания сената собралась
огромная толпа, всячески выражавшая свою приверженность Агриппине и Нерону.
"Да здравствует Тиберий! Письмо поддельное! Да здравствует Тиберий! Это
работа Сеяна!" -- кричали они.
Сеян срочно отправил посланца к Тиберию, который переехал на виллу в
нескольких милях от Рима на случай, если возникнут беспорядки. Сеян доложил,
что сенат отказался удовлетворить требование, выраженное в письме, что народ
на грани бунта, называет Агриппину истинной Матерью отчизны, а Нерона --
спасителем, и если Тиберий не будет действовать твердо и решительно, то еще
до наступления ночи произойдет кровопролитие.
Тиберий, хотя и был напуган, последовал совету Сеяна и написал сенату
угрожающее письмо, обвиняя протоколиста в не имеющем себе равных оскорблении
императора и попрании его достоинства и требуя, чтобы все это дело было
отдано целиком и полностью в его руки, раз самим им его интересы
безразличны. Сенат уступил. После того как гвардия под звуки труб прошла
через город с мечами наголо, Тиберий объявил, что, если бунтарские
демонстрации не прекратятся, он урежет вдвое количество дарового зерна.
Затем сослал Агриппину на Пандатерию, тот самый островок, где когда-то
томилась в заключении ее мать Юлия, а Нерона -- на Понцу, другой крошечный
скалистый островок на полпути между Капри и Римом, но вдали от побережья.
Тиберий сказал сенату, что оба пленника чуть было не ускользнули из Рима в
надежде толкнуть на измену верные рейнские войска.
Прежде чем отправить Агриппину в изгнание, Тиберий велел привести ее к
нему и глумливо спросил, как она намерена править своим могущественным
царством, унаследованным от матери (его добродетельной покойной жены), и
будет ли она посылать послов к своему сыну Нерону в его царство, чтобы
вступить с ним в военный союз. Агриппина не отвечала. Тиберий разозлился и
заорал, что ждет ответа, и когда она и тут продолжала молчать, велел
капитану гвардейцев ударить ее по спине. Тогда она наконец заговорила:
-- Кровавый пакостник -- вот твое имя. Я слышала, так тебя называл
Теодор из Гадары, твой учитель риторики на Родосе.
Тиберий выхватил у капитана виноградную лозу и хлестал Агриппину до тех
пор, пока она не лишилась чувств. В результате этого ужасного избиения
Агриппина ослепла на один глаз.
Вскоре Друз тоже был обвинен в происках среди рейнских полков. Для
подтверждения этого Сеян предъявил письма, по его словам, перехваченные, а в
действительности подложные, а также письменное свидетельство Лепиды, жены
Друза (с которой у Сеяна была интрижка), показавшей, будто Друз просил ее
войти в контакт с моряками Остии, которые, как он надеялся, еще помнят, что
они с Нероном внуки Агриппины. Сенат передал дело Друза на усмотрение
Тиберия, и тот заточил юношу в отдаленной мансарде дворца под надзор Сеяна.
Следующей жертвой стал Галл. Тиберий написал сенату, что Галл завидует
Сеяну и делает все возможное, чтобы иронической хвалой и другими
злонамеренными способами вызвать к нему немилость императора. Сенаторы были
так встревожены полученным в тот день известием о самоубийстве протоколиста,
что немедленно послали к Галлу чиновника, чтобы тот его арестовал. В доме
Галла чиновнику сказали, что Галла нет в Риме, он в Байях. В Байях его
направили на виллу императора, и действительно Галл был там на обеде у
Тиберия. Тиберий пил за здоровье Галла, и тот отвечал, как положено верному
подданному; в пиршественном зале была такая дружеская и веселая атмосфера,
что чиновник пришел в смущение и не знал, что сказать. Тиберий спросил,
зачем он явился.
-- Арестовать одного из твоих гостей, цезарь, по повелению сената.
-- Которого? -- спросил Тиберий.
-- Азиния Галла, -- отвечал чиновник, -- но это, должно быть, ошибка.
Тиберий принял серьезный вид.
-- Если сенат имеет что-то против тебя, Галл, и прислал этого чиновника
тебя арестовать, боюсь, придется кончать наш приятный вечер. Я не могу идти
против сената. Но я скажу тебе, как я сделаю -- ведь мы пришли с тобой к
полному согласию, -- я напишу сенату и попрошу в виде личного одолжения не
предпринимать по отношению к тебе никаких шагов, пока они не получат от меня
известия. А это значит, что ты будешь под простым арестом, на попечении
консулов, -- без кандалов и тому подобного. Я добьюсь твоего оправдания, как
только смогу.
Галл был вынужден поблагодарить Тиберия за великодушие, но не
сомневался, что его ждет ловушка и Тиберий отплачивает за издевку издевкой;
он не ошибся. Галла отвезли в Рим и поместили в подвальном помещении здания
сената. Ему не разрешали никого видеть, даже слугу, и посылать письма
друзьям и домашним. Пищу ему давали через решетку в двери. В подвале было
темно -- свет проникал через ту же решетку -- и пусто, на полу лежал один
тюфяк. Галлу сказали, что он находится здесь временно, что скоро приедет
Тиберий и решит его дело. Но дни переходили в месяцы, месяцы в годы, а Галл
по-прежнему оставался в подвале. Пища была скудная; Тиберий назначил такой
рацион, чтобы Галл страдал от голода, но не мог от него умереть. Ему не дали
ножа или другого острого предмета, так как опасались, как бы он не
воспользовался им, чтобы покончить с собой, не дали ничего, чем бы он мог
занять себя -- ни письменных принадлежностей, ни книг, ни игральных костей.
Он получал очень мало воды для питья, для мытья ему не давали воды совсем.
Если о Галле заговаривали в присутствии Тиберия, старик отвечал, ухмыляясь:
"Я еще не помирился с Галлом".
Услышав об аресте Галла, я пожалел, что только что поссорился с ним.
Это была литературная ссора. Галл сочинил абсурдную книгу под названием
"Сравнение моего отца Азиния Поллиона и его друга Марка Туллия Цицерона как
ораторов". Если бы он сравнивал их по моральным качествам, или по
политическим талантам, или даже по учености, первенство Поллиона было бы
неоспоримо. Но Галл пытался доказать, что его отец обладал более отточенным
слогом и превзошел Цицерона в ораторском искусстве. Это было нелепо, и я
написал небольшую книжицу, где так и утверждал. Книжка эта вышла вскоре
после моего критического разбора заметок самого Поллиона о Цицероне и сильно
рассердила Галла. Я бы охотно воздержался от опубликования этой книги, если
бы мог этим хоть немного облегчить жизнь несчастного Галла в тюрьме. С моей
стороны, было глупо, я полагаю, так думать.
Наконец Сеян мог доложить Тиберию, что партия "зеленых" разгромлена, и
ему больше не о чем беспокоиться. Тиберий сказал Сеяну, что решил в награду
женить его на своей внучке Елене (чей брак с Нероном он расторг), и намекнул
на дальнейшие милости. И тут моя мать, которая, не забывайте, была также
матерью Ливиллы, вмешалась в это дело. После смерти Кастора Ливилла стала
жить у нее и постепенно настолько потеряла осторожность, что мать узнала о
ее тайной переписке с Сеяном. Мать всегда была очень бережлива, а в старости
ей доставляло особое удовольствие копить огарки, чтобы выплавлять из них
новые свечи, продавать помои крестьянам, откармливавшим свиней, и, смешивая
угольную пыль с какой-то жидкостью, делать из нее лепешки, которые,
высохнув, горели не хуже угля. Ливилла же была весьма расточительна, и мать
все время бранила ее. Однажды, проходя мимо комнаты Ливиллы, мать увидела,
что раб выходит из нее с мусорной корзиной, полной бумаги.
-- Куда ты идешь, мальчик? -- спросила она.
-- К топке, хозяйка, приказ госпожи Ливиллы.
Мать сказала:
-- Что за безрассудство -- набивать топку совершенно хорошей бумагой!
Ты знаешь, сколько она стоит? В три раза больше пергамента. На некоторых из
этих листков почти ничего не написано.
-- Госпожа Ливилла строго-настрого приказала мне...
-- Госпожа Ливилла была, видимо, очень занята своими мыслями, когда
приказывала тебе уничтожить такую ценную вещь. Дай мне корзинку. Чистые
куски можно использовать для хозяйственных списков. Мотовство до добра не
доведет.
Мать взяла бумагу к себе в комнату и только собралась отрезать
исписанные куски, как ей пришло в голову вообще вывести чернила с листов. До
сих пор она честно старалась не читать написанное, но когда она принялась
соскребать чернила, глаза ее невольно побежали по строчкам, и она вдруг
поняла, что перед ней черновики или неудачные начала письма к Сеяну. Начав
читать, мать не могла остановиться, и, еще не закончив, она уже все знала.
Ливилла была вне себя от ревности, ведь Сеян согласился жениться на ком-то
другом, мало того -- на ее собственной дочери! Но Ливилла пыталась скрыть
свои чувства -- каждый следующий черновик письма был тоном ниже. Сеян должен
действовать без промедления, писала она, пока Тиберий не заподозрил, что он
не намерен жениться на Елене, а если он еще не готов убить Тиберия и
захватить власть, не отравить ли ей самой свою дочь?
Мать послала за Паллантом, который выискивал для меня в библиотеке
кое-какие исторические сведения об этрусках, и велела ему пойти к Сеяну и от
моего имени попросить разрешения поехать на Капри, чтобы преподнести Тиберию
мою "Историю Карфагена". (Я только что окончил эту работу и послал матери
рукописный экземпляр, прежде чем ее публиковать). На Капри Паллант должен
был просить императора, опять от моего имени, принять посвященный ему труд.
Сеян охотно дал свое разрешение, так как знал, что Паллант -- один из наших
семейных рабов, и ничего не заподозрил. Но в двенадцатый том мать вклеила
письма Ливиллы и свое письмо с объяснениями; она велела Палланту следить,
чтобы никто не прикасался к книгам (все они были запечатаны), и отдать их
Тиберию в собственные руки. Паллант должен был добавить к моим приветствиям
и просьбе разрешить мне посвятить мой труд императору следующие слова:
"Госпожа Антония также преданно приветствует императора: по ее мнению, книга
ее сына не представляет для императора интереса; исключение составляет
двенадцатый том, где содержится очень любопытное отступление, которое, как
она полагает, покажется ему занимательным".
Паллант заехал в Капую, чтобы сообщить мне, куда он направляется. Он
сказал, что нарушает этим строжайший приказ моей матери, но, в конце концов,
его настоящий хозяин -- я, а не она, хоть она и считает себя его госпожой;
он боится невольно вовлечь меня в беду и уверен, что я вовсе не собирался
посвящать свою книгу императору. Я был озадачен, в особенности когда он
упомянул о двенадцатом томе, поэтому, пока он умывался и менял одежду, я
сломал печать. Когда я увидел, что туда было вложено, я ужасно перепугался и
даже подумал, уж не сжечь ли мне книгу вместе с письмами. Но это было не
менее опасно, чем оставить все как есть, и я снова скрепил печатью. Мать
пользовалась дубликатом моей печати, который я дал ей для деловых бумаг,
никто бы не догадался, что я открывал книгу, даже Паллант. Затем Паллант
поспешил на Капри и на обратном пути сказал мне, что Тиберий взял
двенадцатый том и удалился с ним в лес. Он разрешает мне посвятить ему свой
труд, сказал император, но я должен воздержаться от преувеличенных
восхвалений. Это меня немного успокоило, но Тиберию нельзя было доверять,
особенно когда он казался к тебе расположенным. Естественно, я очень
тревожился насчет того, что может произойти, и сердился на мать -- ведь,
впутав меня в ссору между Сеяном и Тиберием, она подвергала мою жизнь
страшной опасности. Я даже подумал, не скрыться ли мне куда-нибудь? Но куда?
Скрыться было некуда.
31 г. н.э.
Первое, что случилось после того, -- заболела Елена. Теперь-то мы
знаем, что она была совершенно здорова, но Ливилла предложила ей на выбор --
лечь в постель, притворившись, будто она больна, или слечь в постель,
заболев на самом деле. Ее перевезли из Рима в Неаполь, где климат считается
лучше. Тиберий разрешил отложить свадьбу на неопределенное время, но называл
Сеяна своим зятем, точно она состоялась. Тиберий возвел Сеяна в ранг
сенатора, назначил, одновременно с собой, вторым консулом и понтификом. Но
то, что он сделал потом, перечеркнуло все эти милости: он пригласил Калигулу
на несколько дней на Капри, а потом отправил его в сенат с весьма важным
письмом. В письме говорилось, что он беседовал с молодым человеком, его
наследником, и нашел, что тот ничем не схож со своими братьями по характеру
и темпераменту, поэтому он не поверит никаким обвинениям в безнравственности
или в отсутствии преданности, если их станут на него возводить. Он вверяет
Калигулу заботам Элия Сеяна, своего сотоварища по консульству, и просит
оградить его от всякого зла. Тиберий также назначил Калигулу понтификом и
жрецом Августа.
Когда в Риме услышали про это письмо, там поднялось ликование. Поручая
Калигулу попечению Сеяна, решили все, Тиберий предупреждал его, что вражда с
семьей Германика зашла слишком далеко. То, что Сеян получил звание консула,
сочли плохим для него предзнаменованием. Сам Тиберий сейчас был консулом в
пятый раз, и все предшественники Сеяна, разделявшие с императором это звание
-- Вар, Гней Пизон, Германик, Кастор -- умерли при печальных
обстоятельствах. Вновь возникли надежды, что скоро все беды нации окажутся
позади: ими будет править сын Германика. Возможно, Тиберий убьет Нерона и
Друза, но он явно решил пощадить Калигулу. Сеян не станет императором. Все,
кого Тиберий прощупывал по поводу своего выбора, явно одобряли то, что его
преемником будет Калигула, -- убедив самих себя, будто он унаследовал все
добродетели отца; и Тиберия, всегда распознававшего реальное зло и
сказавшего в глаза Калигуле, что он ядовитый змееныш, и по этой самой
причине пощадившего его, это немало позабавило и очень обрадовало. Он мог
воспользоваться растущей популярностью Калигулы, чтобы держать в узде Сеяна
и Ливиллу.
Тиберий до известной степени доверился Калигуле и дал ему поручение
узнать в дружеской беседе с гвардейцами, кто из их командиров имеет в лагере
самое большое влияние после Сеяна, а затем удостовериться, так ли он жесток
и бесстрашен, как тот. Калигула нарядился в женское платье, надел парик и,
взяв для компании двух проституток помоложе, стал заходить в пригородные
таверны, где по вечерам пили солдаты. С густо накрашенным лицом и накладным
бюстом Калигула сходил за женщину: высокую и не очень привлекательную, но
все же женщину. В тавернах он говорил, будто живет на содержании у богатого
лавочника, который дает ему кучу денег, и потому угощал всех вокруг.
Щедрость сделала его популярным. Вскоре Калигула уже знал обо всем, что
творилось в лагере; чаще всего в разговорах всплывало имя ротного капитана
Макрона. Макрон был сыном одного из вольноотпущенников Тиберия и, судя по
всему, самым жестоким человеком в Риме. Солдаты с восхищением говорили о его
кутежах и распутстве, о том, как он верховодит остальными офицерами, как
никогда не теряется в трудном положении. Даже Сеян побаивается его, Макрон
-- единственный человек, который осмеливается ему возражать. Поэтому однажды
вечером Калигула познакомился с Макроном и потихоньку назвал ему свое имя;
затем они вышли вдвоем из таверны, и между ними был долгий разговор.
Тиберий стал одно за другим писать сенату странные письма: то он
говорил, что болен, чуть ли не умирает, то -- что он внезапно поправился и
срочно собирается в Рим. Не менее странно он писал о Сеяне, перемежая
непомерные похвалы раздраженными упреками, и у всех создалось впечатление,
что он впадает в детство. Сеяна эти письма поставили в тупик, он не знал,
устраивать ли переворот немедленно или оставить все по-старому -- положение
его было все еще прочным, -- пока Тиберий не умрет или не появится
возможность лишить его участи по причине слабоумия. Сеян хотел поехать на
Капри и собственными глазами увидеть, как обстоят дела. Он написал Тиберию,
испрашивая разрешения его посетить. Тиберий ответил, что, будучи консулом,
Сеян обязан оставаться в Риме, достаточно и того, что сам он постоянно
отсутствует. Тогда Сеян написал, что Елена серьезно больна и умоляет его
навестить ее в Неаполе -- может ли он приехать к ней, хотя бы на один день?
А из Неаполя лишь час на веслах до Капри. Тиберий ответил, что Елену лечат
лучшие доктора, надо набраться терпения; он сам собирается в Рим в ближайшие
дни и хочет, чтобы Сеян его там, как положено, встретил. Примерно в это же
время Тиберий не разрешил начать дело против бывшего губернатора Испании,
которого Сеян обвинял в вымогательстве, на том основании, что показания
свидетелей противоречивы. Никогда раньше в подобных случаях Тиберий не
отказывал Сеяну в поддержке. Сеян перепугался. А тут и его консульский год
закончился.
В день, назначенный Тиберием для прибытия в Рим, Сеян ждал во главе
батальона гвардейцев перед храмом Аполлона, где заседал сенат, так как
здание сената было тогда на ремонте. Неожиданно к нему подъехал Макрон и
приветствовал его. Сеян спросил, почему он покинул лагерь. Макрон ответил,
что Тиберий прислал ему письмо, которое он должен передать сенату.
-- Почему тебе? -- подозрительно спросил Сеян.
-- Почему бы и нет?
-- Но почему не мне?
-- Потому что в письме говорится о тебе.
Затем Макрон шепнул ему на ухо:
-- Сердечно поздравляю, командир. В письме для тебя есть сюрприз. Тебя
сделают народным трибуном. Это значит, что ты станешь следующим императором.
Сеян не думал, что Тиберий на самом деле появится в Риме, но его
молчание в последнее время сильно тревожило Сеяна. Сейчас, не помня себя от
радости, он бросился в храм
Макрон скомандовал гвардейцам "смирно!" и сказал:
-- Ребята, император назначил меня командующим вместо Сеяна. Вот мои
полномочия. Возвращайтесь обратно в лагерь, вы свободны. А в лагере скажите
всем остальным, что теперь за главного Макрон, и каждому, кто умеет
выполнять приказы, перепадет по тридцать золотых. Кто здесь старший офицер?
Ты? Уведи отсюда людей. И не подымайте лишнего шума.
Гвардейцы ушли, а Макрон вызвал начальника городской стражи, который
уже был предупрежден, чтобы тот дал взамен них охрану. Затем Макрон зашел в
зал заседаний следом за Сеяном, вручил консулам письмо и тут же вышел, не
дожидаясь, пока его начнут читать. Он убедился, что стражники расставлены
как надо, и поспешил вслед за гвардейцами в лагерь, чтобы не допустить там
беспорядков.
Тем временем известие о том, что Сеяна назначают трибуном, разнеслось
по всему залу, и сенаторы принялись наперебой его поздравлять. Один из
консулов призвал всех к порядку и принялся читать письмо. Начиналось оно,
как обычно, с извинений Тиберия по поводу его отсутствия на заседании
(неожиданные дела и плохое здоровье), затем он перешел к общим вопросам, от
них -- к упрекам Сеяну за то, что он поспешил предъявить экс-губернатору
обвинение, не имея твердых улик. Здесь Сеян улыбнулся, так как обычно,
выразив свое недовольство, Тиберии оказывал ему какую-нибудь новую милость.
Но письмо продолжалось в том же духе, упрек следовал за упреком, каждый
новый абзац был резче, чем предыдущий, и улыбка сползла с лица Сеяна.
Сенаторы, поздравлявшие его, в растерянности замолчали, один или двое,
сидевшие рядом с ним, под каким-то предлогом перешли на другую сторону зала.
В конце письма говорилось, что Сеян виновен в грубых нарушениях законности,