Страница:
«Вот ведь, странное дело – волшебство, – думала девушка, – Ещё несколько часов назад маг был полон такой неистовой силы, что я даже испугалась. А теперь, он слабее новорожденного котёнка». При мысли о том, что мужчина, который несколько часов назад так красиво её защищал, стал хвор и беззащитен, Люцию охватила странная болезненная нежность. Ведьме даже, совершенно не к месту, вспомнился поцелуй на заснеженной улице… Нет, она, конечно, прекрасно понимала, для чего Торой её поцеловал. Это была обычная уловка, при помощи которой он вернул её сознанию способность мыслить. Эту уловку можно было сравнить со своего рода пощёчиной, но пощёчиной, которая отрезвляет не тело, а рассудок. И было бы ложью – сказать, что эта «пощёчина» пришлась молоденькой ведьме не по вкусу. При одном воспоминании о поцелуе, Люция против воли заливалась жгучей краской. Никто и никогда раньше её не целовал. Будь у молоденькой колдуньи какой-нибудь ухажёр, с которым ей довелось миловаться, то поцелуй Тороя навряд ли бы так сильно запал ей в душу и тогда навряд ли вообще отрезвил, но…
Додумать свою мысль ведьме не довелось. Дело в том, что в этот самый момент её спутник, коему были неведомы сердечные терзания девушки, бесчувственно повалился на шею пегого коня. Колдунья испуганно вскинулась и поняла – её волшебник, по всей видимости, умирает, тогда, как она зачарованно вспоминает всякие нелепости.
– Торой… – Ведьма осторожно тронула мага за плечо и едва не залилась слезами – он молчал! Не говорил ни слова! А цветом лица мог соперничать со снегом!
– Торой! – Взвизгнула колдунья и тут же беспомощно разревелась. – Торой!!!
По лицу ведьмы, замерзая на нестерпимой стуже, потекли слёзы. Девушка до боли в пальцах стиснула уздечку и продолжила самозабвенно рыдать, не в силах остановиться. Что ей теперь делать? Она даже с лошади слезть не могла – на руках у неё лежал мальчишка. С такой ношей ей попросту было не спрыгнуть на землю. Это первое. Второе, бросить ребёнка в сугроб, а потом спешиться было, конечно, тоже не допустимо. И вот, перепуганная до смерти колдунья ревела на весь лес. Жалобный скулёж плыл над сугробами, разлетаясь по заснеженной чащобе.
Сквозь липкую пелену забытья Торой услышал полное отчаяния, лишённое всякой надежды хныканье. Всхлипывания были столь безутешны, что мешали магу заснуть, отрешиться от всего, погрузиться в сладостное забытьё. А заснуть ему хотелось невероятно. Должно быть, именно поэтому, превозмогая вязкий туман беспамятства, волшебник открыл глаза. Рядом, на расстоянии двух шагов, сидела на лошади и громко ревела Люция. Её щёки уже покрылись заиндевелыми дорожками слёз, губы совершенно посинели от холода, нос распух и вообще, девчонка вся тряслась от истерики.
Волшебник с усилием выпрямился в седле и замёрзшими губами проговорил, насколько смог внятно:
– Не плачь. Дай мне ребёнка.
Люция заставила свою кобылку подойти вплотную к пегому коньку и, по-прежнему всхлипывая, поместила спящего Илана перед Тороем. Маг кое-как устроил ребёнка и снова поник головой. Он даже не почувствовал, как медленно и неумолимо заваливается на бок, не почувствовал, как соскальзывает с седла, крепко прижав к себе мальчишку. Не услышал новый приступ рыданий испуганной маленькой ведьмы, не почувствовал, как её пальцы, в попытке удержать его, скользнули по складкам плаща.
Сладкая истома заключила волшебника в свои объятия, и объятия эти были столь уютными, столь избавительными, что воспротивиться низложенный маг попросту не захотел. К чему? Смерть оказалась вовсе не такой страшной, как он привык о ней думать. На самом деле смерть была похожа на крепкий детский сон, полный нечётких радостных образов и безмятежного покоя. Приземление в рыхлый сугроб показалось Торою приятным и избавительным, он словно опустился, наконец-то, на мягкую тёплую перину… Сквозь сладкий тёплый сон он, кажется, услышал громкий надрывный крик, который мог принадлежать только вусмерть испуганной девчонке, но даже этот крик уже не мог заставить волшебника очнуться.
Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё его существо восставало против того, чтобы пытаться вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разлепить сомкнутые веки, пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Хоть какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. Наконец, с пятой или четвёртой попытки он смог-таки открыть глаза. Некоторое время у волшебника не получалось сосредоточить взгляд и он видел лишь размытые, плавающие перед самым лицом пятна.
– Милый мой… Я здесь. Посмотри на меня! – Кто-то ласково, но требовательно стиснул руку Тороя.
Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…
– Он пытается открыть глаза. – В молодом юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. – Он жив! Подожди, не тормоши его.
Пятна над Тороем замельтешили, а потом на пылающий лоб лёг прохладный компресс – обыкновенная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Однако это скромное лекарство принесло несказанное облегчение. Вот только странно – два голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен.
Маг глубоко вздохнул – воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал скрип колёс – какой может издавать только телега – и фырканье лошади. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?
– Милый мой… Милый… Как они посмели сделать это с тобой?! – На лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась чуть ли не до горечи солёной.
Волшебник едва-едва заставил себя снова судорожно вздохнуть и хриплым, неузнаваемым голосом произнёс:
– Я жив. Не плачь…
Это был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот шёпот, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо чародея заботливо протёрли мокрым полотенцем.
– О, любимый мой… – Страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Маг не видел, но чувствовал, что этой женщиной была не Люция. Голос звучал иначе.
– Подожди, дай ему раздышаться. – Этот голос донёсся из другого конца телеги и показался чародею знакомым, но волшебник не успел понять, откуда может знать говорившего.
А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Волшебник хотел раздосадовано выдохнуть: «Оставьте», – но не смог. Ему было тяжело даже просто дышать и удерживаться от искушения провалиться в суетливый, беспокойный сон. Две коротких фразы, сказанные несколькими мгновениями раньше, совершенно выпили последние и без того слабые силы. Однако, несмотря на дурноту, мага раздражал именно предупредительный мужской голос, зудевший над ухом, а вовсе не причитания и порывистые объятия незнакомки. Что, право, пристали к бедной девчонке? Она себе рыдает, как над покойником, и кому это, спрашивается, мешает? В это же мгновение чародей осознал всю смехотворность собственных мыслей и непроизвольно хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался глухой болью во всём теле, и именно это заставило Тороя распахнуть-таки глаза.
– Итель! – Почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья темноволосый юноша. – Итель!
Маг с усилием проследил мутным взором за взглядом испуганного паренька и увидел прямо перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимавшая волшебника, испуганно подняла голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье почувствовал, что тонет. Хороша…
Лишь после этого волшебник нашёл в себе силы с удивлением оглядеться, точнее слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом – лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, чей-то плащ. Больше низложенный маг ничего рассмотреть и понять не успел, к горлу подкатила дурнота, перед глазами всё поплыло. Мерное покачивание повозки и едва слышный скрип колёс на мгновение заставили желудок подпрыгнуть к горлу. Торой поспешно зажмурился.
– Итель, умоляю, не тормоши его… – Это снова был тот самый голос, который показался Торою знакомым.
Однако говоривший тут же смолк, поскольку девушка, к которой он обращался, с неожиданной яростью зашипела:
– Да что ты ко мне пристал?! Не покойник же он, в конце концов!
Она осторожно сняла со лба Тороя уже ставший тёплым компресс, а через несколько мгновений вернула освежённую тряпицу обратно, смиряя пылающую кожу.
– Милый, ты меня слышишь? Ты ведь слышишь? – Теперь в её голосе снова была одна лишь щемящая нежность.
Низложенный волшебник собрался с силами, кивнул и вновь открыл глаза. Что-то странное не давало ему покоя. Что-то в людях, которые окружали его, было не так. Что-то в нём самом было не так. Он с самого начала силился это понять, однако мешала обступившая разум дурнота. А теперь, в очередной раз открыв глаза, маг понял – девушка и юноша, склонившиеся над ним, были слишком странно одеты. Женщин в подобных платьях Торой видел только на старинных картинах – квадратный вырез с коротким воротничком-стойкой, длинные рукава, в другое время волочащиеся по земле, а сейчас бесформенными складками покоящиеся на полу повозки. Да и гребень в роскошных пепельных кудрях казался каким-то… Старинным? Торой устало моргнул и с трудом перевёл глаза на юношу, что сидел слева от него и держал в руках миску, наполненную водой. Юноше было от силы лет восемнадцать, и одет он был также чудно – в длинную рубаху, подпоясанную широким кожаным ремнём, и просторные штаны.
Торой перевел взгляд на курносую девушку и попытался было разомкнуть губы, хоть что-то спросить, но не смог. Из горла вырвался лишь сдавленный хрип, который ожёг гортань и даже отдалённо не напомнил человеческий голос.
Та, которую юноша называл Ителью, мягко улыбнулась и ласково притронулась к щеке Тороя. В одном этом жесте было столько нежности, что у волшебника защемило сердце – так прикасаются к безгранично любимому, но навсегда уходящему из мира живых человеку.
– Нет, милый, молчи… Береги силы. Мы, что-нибудь придумаем, мы как-нибудь поставим тебя на ноги… – Итель не сказала – выдохнула эти слова, и закусила нижнюю губу, чтобы сдержать рвущееся прочь рыдание. Она закрыла глаза, и губы её задрожали от бессильного отчаяния, а из-под сомкнутых ресниц выкатились всё-таки две тяжёлые слезы.
Но потом девушка распахнула глаза и растеряно оглянулась на кого-то, кто сидел на козлах, спиной ко всем троим и правил повозкой. Торой видел лишь спину незнакомца. Видимо, именно голос этого человека показался магу знакомым, поскольку больше никого в телеге не было.
– Рогон! – Итель положила узкие ладони на плечи Тороя, еле сдержавшись, чтобы не встряхнуть его как следует, и теперь сверлила волшебника прекрасными глазами. – Не смей умирать!
Юноша, что сидел справа от Тороя, поспешно отставил миску с водой в сторону и перехватил руки девушки, мешая ей чинить самоуправство.
Рогон? Теперь Торой успокоился. Всё стало на свои места. Именно так и сходят с ума. Сначала всё болит, потом рассудок раздирает неведомое смятение и покрывает густая пелена, а после этого начинаются видения, подобные нынешнему – повозки, красавицы, Рогоны и прочее. Маг попытался шевельнуться, но измученное тело взорвалось новым приступом немочи. Он застонал, а в этот самый миг повозку в добавок ко всему тряхнуло на кочке, и чародей больно приложился головой о тёсаные доски. Торою, конечно, совсем не нравилось думать о себе, как о безнадёжно сумасшедшем, но иначе объяснить происходящее он не мог.
В этот самый момент, когда волшебник в какой-то мере начал свыкаться с мыслью о собственном скоропостижном безумии, он отчего-то посмотрел на свои руки, болезненно скребущие деревянный пол повозки. Посмотрел и понял, что, по всей видимости, ещё не сошёл с ума. Поскольку не может сумасшедший человек так явственно представлять себе чужое тело. Руки, которые он по праву считал своими, и которыми теперь увлечённо царапал пол, руки эти были сильными мужскими руками, однако… Однако эти самые руки никогда не принадлежали Торою. Маг даже увидел тонкий шрам, пересекающий могучее левое запястье и простенькое стальное колечко на мизинце правой руки. Он наречён? Кому же? Уж не этой ли красавице с фиалковыми глазами?
Тут на Тороя снизошло неожиданное, но вполне определённое озарение – не может бред воспалённого рассудка быть таким подробным. Окажись он действительно на грани сумасшествия, то не смог бы придумать столь яркие образы, да ещё в старинной одежде, которая самого же в первую очередь и удивила. Не смог бы заметить маленькую родинку на левой скуле Ители, и неожиданно выступившие капельки пота на висках незнакомого юноши, и телегу, крытую латаным-перелатанным рогожным полотнищем, и свои непривычно крупные руки с тонким шрамом у запястья и колечком на мизинце…
– Рогон… – Юноша, сидящий у изголовья, жалобно всматривался в глаза Тороя, а потом, словно увидев в них нечто ужасное, отпрянул и сдавленно прошептал:
– Алех! Алех, посмотри…
Мужчина, что правил повозкой и изредка озадаченно косился на своих спутников, наконец, резко натянул поводья и повернулся к своим друзьям. Сквозь бьющее в глаза солнце, Торой видел только силуэт незнакомца. А потом повозка остановилась (магу сразу сделалось от этого легче – перестало мутить) и Алех забрался в телегу. Здесь он, пригибаясь, чтобы не задеть макушкой рогожное полотнище, подошёл к распростёртому на полу болящему. Потом почтительно, едва ли не благоговейно опустился перед ним на колени и Торой, только-только проморгавшийся, уставился на него так, словно увидел собственный призрак…
Над низложенным волшебником склонился не кто иной, как эльф Алех Ин-Ксаам – лучший друг Золдана.
Алех был молод. Молод даже по эльфийским меркам, скоре всего, он был сейчас ненамного старше темноволосого юноши, позвавшего его. Белокурые волосы эльфа колыхал ветер, а в зелёных спокойных глазах и сейчас плескались столь свойственное его народу хладнокровие и глубокомыслие.
Алех? Торой жалко хватал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Алех?!
Низложенный волшебник снова заскрёб пальцами по доскам, а мысли цветным хороводом неслись у него в голове – Алех, лучший друг его наставника, Алех, которого Торой чтил едва ли не как второго отца, Алех, поучавший Тороя, что все истории, связанные с Рогоном – не боле, чем вымысел?.. Маг почувствовал, как в новом приступе боли кружится голова. Да, всё-таки он спятил и с этим нужно смириться. Теперь ему, по всей видимости, предстоит жить в мире Алеха, Рогона, симпатичной незнакомки и вот этой скрипучей телеги…
И всё-таки, неожиданно всплывшее имя Рогона отрезвило и подтолкнуло низложенного мага к новым мыслям. Рогон, Итель… Неужели он, Торой, каким-то образом оказался в прошлом, шагнул более, чем на триста лет назад и очнулся в теле одного из сильнейших магов?
Тем временем Алех склонился над распростёртым страдальцем и озабоченно покачал головой. Видимо, что-то в лице низложенного волшебника насторожило его.
– Итель, это не Рогон! Посмотри на его глаза, – бросил он через плечо ведьме.
Да, да, ведьме. Ведь жена Рогона была ведьмой. Это Торой помнил прекрасно.
Девушка снова метнулась к распростёртому на полу мужчине и заглянула ему в лицо, а потом… словно состарилась на несколько десятков лет. Такая тоска исказила прекрасные черты, что у Тороя защемило сердце.
– Где мой муж? – Безжизненно спросила Итель эльфа, и лицо её стало совершенно белым от отчаяния. – Что с ним случилось?
Она снова склонилась над Тороем. Осторожно коснулась его виска и едва сдержалась от того, чтобы не зарыдать.
– Кто ты?
Низложенный волшебник молчал. Он не знал, достанет ли у него сил ответить. Да и что ответить? А, самое главное, что спросить? Как он оказался здесь? Уж не Книга ли перетащила его сквозь капканы времени? Или он умер и каким-то образом оказался тут – в далёком прошлом? Наконец, волшебник нервно облизал губы и осторожно взял Итель за руку. Это простое движение стоило ему немыслимых усилий. Мир вокруг затанцевал, перед глазами поплыли чёрные пятна, однако сознание не покинуло измученное тело. Торою хотелось удостовериться, что красавица-ведьма – не бесплотный дух, не плод его воображения и не таинственное видение.
Рука оказалась тёплой с нежной бархатистой кожей и слегка подрагивающими пальцами:
– Меня зовут Торой, я живу на триста лет позднее вас. – Он потратил остаток сил на то, чтобы притянуть к себе побледневшую осунувшуюся девушку.
Волшебник замолчал, понимая, что пробормотал совершенную невнятицу. Он не знал, верит ли ему Итель, понимает ли его? Но ведьма слушала внимательно. А когда Торой сбился и замолчал, она осторожно протёрла его лицо влажной тряпицей, освежая пылающую кожу, и задумчиво произнесла:
– Моего мужа низложили три дня назад за то, что он поднял чернокнижников против Великого Магического Совета. Всё это время он был в бреду и что-то бормотал про какого-то Тороя и какую-то книгу…
Итель посмотрела на мага, а потом перевела взгляд на Алеха и сурово спросила:
– Что происходит?
Спросила так, словно именно молоденький эльф был ответственен за случившееся. Алех совершенно по-мальчишечьи пожал плечами. Если бы Торой не чувствовал себя так, будто его переехала телега, он бы, наверное, рассмеялся, настолько странным ему казалось видеть Алеха столь юным и растерянным. Алеха, который был старше и сильнее Золдана во множество раз. Алеха, который всегда резко осаживал Тороя-мальчишку, принимавшегося рассуждать о Рогоне. Алеха, который, кстати, входил в состав Великого Магического Совета.
Эльф обо всех этих измышлениях Рогона-Тороя, разумеется, не знал и лишь беспомощно развёл рукам. Судя по всему, в этой троице он был самым сильным магом и сейчас, как казалось Ители, должен был дать исчерпывающие ответы сразу на все её многочисленные вопросы.
– Почём я знаю… – Растерянно ответил Алех, задумчиво потирая подбородок, а затем снова сказал. – Посмотри, какие у него глаза…
Торой, которого очень занимало – каким образом люди, сидящие в повозке, отличили его от Рогона, попытался было снова что-то сказать, но закашлялся и скорчился на полу. Короткий приступ оказался слишком изнурительным и буквально высосал из волшебника остатки сил. Он клял себя последними словами, потому что не мог больше проронить ни звука. Да, ему следовало засыпать сидящих рядом всеми теми вопросами, которые терзали его с детства – о Рогоне, о войне, о Совете, обо всём. Но губы отказывались повиноваться, голос пропал, да и ничего умного в голову, как назло, не приходило. При малейшей же попытке сосредоточиться усиливалась тошнота, а головная боль вгрызалась в затылок, словно маленький злобный зверёк.
– У него же синие глаза. – Продолжил тем временем Алех невозмутимо. – Странно, Итель, что ты не заметила. Это, как-никак твой муж, а не мой.
Красавица колдунья беззлобно огрызнулась:
– Если помнишь, он только сейчас их, как следует, открыл…
Алех снова пожал плечами и удивлённо уставился на Тороя.
Низложенный волшебник в очередной раз попытался, было, заговорить, но поплатился за это новым приступом кашля и отчаянной болью, всколыхнувшейся в груди. Торой опять свернулся калачиком на дне повозки и разом утратил весь интерес к ведьме, Алеху и неизвестному темноволосому юноше. Не осталось ничего, кроме дикой боли и слабости. Такое уж свойство у всякой хвори – подчинять и смирять самое сильное тело, заставляя человека думать только об одном – о себе. Вот и сейчас Торою было совершенно всё равно, что он находился в одной повозке с молодым Алехом, ведьмой Ителью, да ещё и в теле Рогона… Всё это казалось таким мелким и незначительным в сравнении со страданием тела.
Маг ещё жадно хватал ртом воздух, когда ласковые прохладные руки осторожно легли на его пылающий лоб и смирили боль.
– Потерпи, не говори ничего, – Девушка увещевала его, словно капризного ребёнка.
Эльф же с подозрением смотрел на беспомощного мага и, наконец, после непродолжительных раздумий задумчиво произнёс:
– Если верить твоим словам, ты родишься только через триста лет, значит пока – тебя не существует. Как ты мог в таком случае оказаться здесь? – Потом Алех отвлёкся и повернулся к темноволосому пареньку, что по-прежнему сидел рядом, не издавая ни звука, – Слушай, Витам, может быть, это вообще не человек?
О! В этом был весь Алех – невозмутимый, хладнокровный, подозрительный и… в меру жесткосердный, как все бессмертные. Да и что с них взять – с эльфов, чей век в сотни раз длиннее человеческого? Разве могут они быть похожими на людей, проживая десятки человеческих жизней? Конечно, нет. И всё-таки Алех был ещё очень молод, чтобы набраться эдакого скептицизма… На этом измышления Тороя прервались, поскольку он обратил внимание, что эльф, не мигая, смотрит на темноволосого юношу, скромно сидящего у изголовья волшебника.
Тот, кого назвали Витамом, прикрыл глаза и коснулся пылающего запястья Тороя-Рогона. Некоторое время он сидел неподвижно с самым глубокомысленным выражением на лице, а потом, по-прежнему, не размыкая век, покачал головой:
– Это человек. Но это не Рогон. Рисунок мыслей совсем другой.
Торой с подозрением покосился на паренька. Рисунок мыслей? Стало быть, перед ним некромант, который не только может нащупывать пульсации жизненных сил, но ещё и способен отличать один рисунок от другого? Торой слышал ненаучное предположение (естественно, зарубленное Советом) о том, что вибрации Силы у каждого мага неповторимы, всё равно как неповторим рисунок линий на ладони, но он никогда не знал о том, что есть некроманты, которые могут видеть и различать эти рисунки.
Волшебник, хотел спросить Витама, как тот мог увидеть пульсацию его Силы, если он – Торой – низложен? Вопрос этот казался сейчас магу самым важным. Но, увы, чародей по-прежнему не мог издать ни звука, собственно, он и глаза-то держал открытыми путём невероятной концентрации воли.
И всё-таки маг попытался разжать губы. Это ему, конечно, не удалось, а как расплата за излишнюю самонадеянность в груди вспыхнула такая резкая боль, что сердце, казалось, лопнуло. Торой последний раз бросил угасающий взор на угрюмого Алеха, и мир перед его глазами в очередной раз померк.
Удивительно, но волшебника опять-таки кто-то куда-то тащил. На этот раз, не особенно церемонясь – волоком. Люция? Он слышал где-то у себя за плечами упрямое сопение. Всё происходящие Торой воспринимал совершенно безучастно. Кажется, он лежал на куске какой-то ткани, может быть, даже это был его собственный плащ, который молоденькая ведьма тянула по сугробам. Где-то в глубине души у Тороя шевельнулась неудержимая жалость к маленькой упрямой девчонке, что нипочём не хотела бросать своего спутника в сугробах. Куда она его тащила? Зачем?
Пыхтение изредка прерывалось жалобным всхлипыванием. Торою хотелось ободрить Люцию, подать голос. Он даже смог разомкнуть онемевшие губы, но потом кроны сосен, что парили в сумеречном небе, закружились, и волшебник снова почувствовал, как проваливается куда-то в вязкий туман.
Низложенный маг открыл глаза. Странно, теперь ничего не болело, голова не кружилась, тошнота сохранилась только в воспоминаниях, даже слабости, донимавшей его в последние дни, и той не осталось ни малейшего следа.
– Гляди-ка, очнулся. – Без удивления произнёс незнакомый мужской голос.
Волшебник открыл глаза, гадая, где окажется на этот раз. Увиденное не разочаровало – небольшая комната в обычной деревенской избе. В комнате было темно и тихо. Так тихо бывает по ночам, когда все звуки умолкают и остаются лишь стоны ветра за надёжными стенами дома, да потрескивание углей в камине. И, правда, в углу горел очаг, а у тёмного окна за самым обычным обеденным столом устроился на скамье человек неслабого сложения и при свете сальной свечи что-то писал на малом листе пергамента. Человек сидел спиной к Торою, и волшебник видел длинные русые волосы, рассыпавшиеся по широким плечам. Больше в комнате не было никого и ничего – разве только ещё лавка, на которой покоился сам Торой.
Додумать свою мысль ведьме не довелось. Дело в том, что в этот самый момент её спутник, коему были неведомы сердечные терзания девушки, бесчувственно повалился на шею пегого коня. Колдунья испуганно вскинулась и поняла – её волшебник, по всей видимости, умирает, тогда, как она зачарованно вспоминает всякие нелепости.
– Торой… – Ведьма осторожно тронула мага за плечо и едва не залилась слезами – он молчал! Не говорил ни слова! А цветом лица мог соперничать со снегом!
– Торой! – Взвизгнула колдунья и тут же беспомощно разревелась. – Торой!!!
По лицу ведьмы, замерзая на нестерпимой стуже, потекли слёзы. Девушка до боли в пальцах стиснула уздечку и продолжила самозабвенно рыдать, не в силах остановиться. Что ей теперь делать? Она даже с лошади слезть не могла – на руках у неё лежал мальчишка. С такой ношей ей попросту было не спрыгнуть на землю. Это первое. Второе, бросить ребёнка в сугроб, а потом спешиться было, конечно, тоже не допустимо. И вот, перепуганная до смерти колдунья ревела на весь лес. Жалобный скулёж плыл над сугробами, разлетаясь по заснеженной чащобе.
Сквозь липкую пелену забытья Торой услышал полное отчаяния, лишённое всякой надежды хныканье. Всхлипывания были столь безутешны, что мешали магу заснуть, отрешиться от всего, погрузиться в сладостное забытьё. А заснуть ему хотелось невероятно. Должно быть, именно поэтому, превозмогая вязкий туман беспамятства, волшебник открыл глаза. Рядом, на расстоянии двух шагов, сидела на лошади и громко ревела Люция. Её щёки уже покрылись заиндевелыми дорожками слёз, губы совершенно посинели от холода, нос распух и вообще, девчонка вся тряслась от истерики.
Волшебник с усилием выпрямился в седле и замёрзшими губами проговорил, насколько смог внятно:
– Не плачь. Дай мне ребёнка.
Люция заставила свою кобылку подойти вплотную к пегому коньку и, по-прежнему всхлипывая, поместила спящего Илана перед Тороем. Маг кое-как устроил ребёнка и снова поник головой. Он даже не почувствовал, как медленно и неумолимо заваливается на бок, не почувствовал, как соскальзывает с седла, крепко прижав к себе мальчишку. Не услышал новый приступ рыданий испуганной маленькой ведьмы, не почувствовал, как её пальцы, в попытке удержать его, скользнули по складкам плаща.
Сладкая истома заключила волшебника в свои объятия, и объятия эти были столь уютными, столь избавительными, что воспротивиться низложенный маг попросту не захотел. К чему? Смерть оказалась вовсе не такой страшной, как он привык о ней думать. На самом деле смерть была похожа на крепкий детский сон, полный нечётких радостных образов и безмятежного покоя. Приземление в рыхлый сугроб показалось Торою приятным и избавительным, он словно опустился, наконец-то, на мягкую тёплую перину… Сквозь сладкий тёплый сон он, кажется, услышал громкий надрывный крик, который мог принадлежать только вусмерть испуганной девчонке, но даже этот крик уже не мог заставить волшебника очнуться.
* * *
– Милый… Милый… – В голосе слышались боль и мольба. – Милый мой… Открой глаза… О, любовь моя, открой глаза!..Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё его существо восставало против того, чтобы пытаться вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разлепить сомкнутые веки, пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Хоть какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. Наконец, с пятой или четвёртой попытки он смог-таки открыть глаза. Некоторое время у волшебника не получалось сосредоточить взгляд и он видел лишь размытые, плавающие перед самым лицом пятна.
– Милый мой… Я здесь. Посмотри на меня! – Кто-то ласково, но требовательно стиснул руку Тороя.
Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…
– Он пытается открыть глаза. – В молодом юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. – Он жив! Подожди, не тормоши его.
Пятна над Тороем замельтешили, а потом на пылающий лоб лёг прохладный компресс – обыкновенная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Однако это скромное лекарство принесло несказанное облегчение. Вот только странно – два голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен.
Маг глубоко вздохнул – воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал скрип колёс – какой может издавать только телега – и фырканье лошади. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?
– Милый мой… Милый… Как они посмели сделать это с тобой?! – На лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась чуть ли не до горечи солёной.
Волшебник едва-едва заставил себя снова судорожно вздохнуть и хриплым, неузнаваемым голосом произнёс:
– Я жив. Не плачь…
Это был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот шёпот, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо чародея заботливо протёрли мокрым полотенцем.
– О, любимый мой… – Страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Маг не видел, но чувствовал, что этой женщиной была не Люция. Голос звучал иначе.
– Подожди, дай ему раздышаться. – Этот голос донёсся из другого конца телеги и показался чародею знакомым, но волшебник не успел понять, откуда может знать говорившего.
А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Волшебник хотел раздосадовано выдохнуть: «Оставьте», – но не смог. Ему было тяжело даже просто дышать и удерживаться от искушения провалиться в суетливый, беспокойный сон. Две коротких фразы, сказанные несколькими мгновениями раньше, совершенно выпили последние и без того слабые силы. Однако, несмотря на дурноту, мага раздражал именно предупредительный мужской голос, зудевший над ухом, а вовсе не причитания и порывистые объятия незнакомки. Что, право, пристали к бедной девчонке? Она себе рыдает, как над покойником, и кому это, спрашивается, мешает? В это же мгновение чародей осознал всю смехотворность собственных мыслей и непроизвольно хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался глухой болью во всём теле, и именно это заставило Тороя распахнуть-таки глаза.
– Итель! – Почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья темноволосый юноша. – Итель!
Маг с усилием проследил мутным взором за взглядом испуганного паренька и увидел прямо перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимавшая волшебника, испуганно подняла голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье почувствовал, что тонет. Хороша…
Лишь после этого волшебник нашёл в себе силы с удивлением оглядеться, точнее слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом – лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, чей-то плащ. Больше низложенный маг ничего рассмотреть и понять не успел, к горлу подкатила дурнота, перед глазами всё поплыло. Мерное покачивание повозки и едва слышный скрип колёс на мгновение заставили желудок подпрыгнуть к горлу. Торой поспешно зажмурился.
– Итель, умоляю, не тормоши его… – Это снова был тот самый голос, который показался Торою знакомым.
Однако говоривший тут же смолк, поскольку девушка, к которой он обращался, с неожиданной яростью зашипела:
– Да что ты ко мне пристал?! Не покойник же он, в конце концов!
Она осторожно сняла со лба Тороя уже ставший тёплым компресс, а через несколько мгновений вернула освежённую тряпицу обратно, смиряя пылающую кожу.
– Милый, ты меня слышишь? Ты ведь слышишь? – Теперь в её голосе снова была одна лишь щемящая нежность.
Низложенный волшебник собрался с силами, кивнул и вновь открыл глаза. Что-то странное не давало ему покоя. Что-то в людях, которые окружали его, было не так. Что-то в нём самом было не так. Он с самого начала силился это понять, однако мешала обступившая разум дурнота. А теперь, в очередной раз открыв глаза, маг понял – девушка и юноша, склонившиеся над ним, были слишком странно одеты. Женщин в подобных платьях Торой видел только на старинных картинах – квадратный вырез с коротким воротничком-стойкой, длинные рукава, в другое время волочащиеся по земле, а сейчас бесформенными складками покоящиеся на полу повозки. Да и гребень в роскошных пепельных кудрях казался каким-то… Старинным? Торой устало моргнул и с трудом перевёл глаза на юношу, что сидел слева от него и держал в руках миску, наполненную водой. Юноше было от силы лет восемнадцать, и одет он был также чудно – в длинную рубаху, подпоясанную широким кожаным ремнём, и просторные штаны.
Торой перевел взгляд на курносую девушку и попытался было разомкнуть губы, хоть что-то спросить, но не смог. Из горла вырвался лишь сдавленный хрип, который ожёг гортань и даже отдалённо не напомнил человеческий голос.
Та, которую юноша называл Ителью, мягко улыбнулась и ласково притронулась к щеке Тороя. В одном этом жесте было столько нежности, что у волшебника защемило сердце – так прикасаются к безгранично любимому, но навсегда уходящему из мира живых человеку.
– Нет, милый, молчи… Береги силы. Мы, что-нибудь придумаем, мы как-нибудь поставим тебя на ноги… – Итель не сказала – выдохнула эти слова, и закусила нижнюю губу, чтобы сдержать рвущееся прочь рыдание. Она закрыла глаза, и губы её задрожали от бессильного отчаяния, а из-под сомкнутых ресниц выкатились всё-таки две тяжёлые слезы.
Но потом девушка распахнула глаза и растеряно оглянулась на кого-то, кто сидел на козлах, спиной ко всем троим и правил повозкой. Торой видел лишь спину незнакомца. Видимо, именно голос этого человека показался магу знакомым, поскольку больше никого в телеге не было.
– Рогон! – Итель положила узкие ладони на плечи Тороя, еле сдержавшись, чтобы не встряхнуть его как следует, и теперь сверлила волшебника прекрасными глазами. – Не смей умирать!
Юноша, что сидел справа от Тороя, поспешно отставил миску с водой в сторону и перехватил руки девушки, мешая ей чинить самоуправство.
Рогон? Теперь Торой успокоился. Всё стало на свои места. Именно так и сходят с ума. Сначала всё болит, потом рассудок раздирает неведомое смятение и покрывает густая пелена, а после этого начинаются видения, подобные нынешнему – повозки, красавицы, Рогоны и прочее. Маг попытался шевельнуться, но измученное тело взорвалось новым приступом немочи. Он застонал, а в этот самый миг повозку в добавок ко всему тряхнуло на кочке, и чародей больно приложился головой о тёсаные доски. Торою, конечно, совсем не нравилось думать о себе, как о безнадёжно сумасшедшем, но иначе объяснить происходящее он не мог.
В этот самый момент, когда волшебник в какой-то мере начал свыкаться с мыслью о собственном скоропостижном безумии, он отчего-то посмотрел на свои руки, болезненно скребущие деревянный пол повозки. Посмотрел и понял, что, по всей видимости, ещё не сошёл с ума. Поскольку не может сумасшедший человек так явственно представлять себе чужое тело. Руки, которые он по праву считал своими, и которыми теперь увлечённо царапал пол, руки эти были сильными мужскими руками, однако… Однако эти самые руки никогда не принадлежали Торою. Маг даже увидел тонкий шрам, пересекающий могучее левое запястье и простенькое стальное колечко на мизинце правой руки. Он наречён? Кому же? Уж не этой ли красавице с фиалковыми глазами?
Тут на Тороя снизошло неожиданное, но вполне определённое озарение – не может бред воспалённого рассудка быть таким подробным. Окажись он действительно на грани сумасшествия, то не смог бы придумать столь яркие образы, да ещё в старинной одежде, которая самого же в первую очередь и удивила. Не смог бы заметить маленькую родинку на левой скуле Ители, и неожиданно выступившие капельки пота на висках незнакомого юноши, и телегу, крытую латаным-перелатанным рогожным полотнищем, и свои непривычно крупные руки с тонким шрамом у запястья и колечком на мизинце…
– Рогон… – Юноша, сидящий у изголовья, жалобно всматривался в глаза Тороя, а потом, словно увидев в них нечто ужасное, отпрянул и сдавленно прошептал:
– Алех! Алех, посмотри…
Мужчина, что правил повозкой и изредка озадаченно косился на своих спутников, наконец, резко натянул поводья и повернулся к своим друзьям. Сквозь бьющее в глаза солнце, Торой видел только силуэт незнакомца. А потом повозка остановилась (магу сразу сделалось от этого легче – перестало мутить) и Алех забрался в телегу. Здесь он, пригибаясь, чтобы не задеть макушкой рогожное полотнище, подошёл к распростёртому на полу болящему. Потом почтительно, едва ли не благоговейно опустился перед ним на колени и Торой, только-только проморгавшийся, уставился на него так, словно увидел собственный призрак…
Над низложенным волшебником склонился не кто иной, как эльф Алех Ин-Ксаам – лучший друг Золдана.
Алех был молод. Молод даже по эльфийским меркам, скоре всего, он был сейчас ненамного старше темноволосого юноши, позвавшего его. Белокурые волосы эльфа колыхал ветер, а в зелёных спокойных глазах и сейчас плескались столь свойственное его народу хладнокровие и глубокомыслие.
Алех? Торой жалко хватал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Алех?!
Низложенный волшебник снова заскрёб пальцами по доскам, а мысли цветным хороводом неслись у него в голове – Алех, лучший друг его наставника, Алех, которого Торой чтил едва ли не как второго отца, Алех, поучавший Тороя, что все истории, связанные с Рогоном – не боле, чем вымысел?.. Маг почувствовал, как в новом приступе боли кружится голова. Да, всё-таки он спятил и с этим нужно смириться. Теперь ему, по всей видимости, предстоит жить в мире Алеха, Рогона, симпатичной незнакомки и вот этой скрипучей телеги…
И всё-таки, неожиданно всплывшее имя Рогона отрезвило и подтолкнуло низложенного мага к новым мыслям. Рогон, Итель… Неужели он, Торой, каким-то образом оказался в прошлом, шагнул более, чем на триста лет назад и очнулся в теле одного из сильнейших магов?
Тем временем Алех склонился над распростёртым страдальцем и озабоченно покачал головой. Видимо, что-то в лице низложенного волшебника насторожило его.
– Итель, это не Рогон! Посмотри на его глаза, – бросил он через плечо ведьме.
Да, да, ведьме. Ведь жена Рогона была ведьмой. Это Торой помнил прекрасно.
Девушка снова метнулась к распростёртому на полу мужчине и заглянула ему в лицо, а потом… словно состарилась на несколько десятков лет. Такая тоска исказила прекрасные черты, что у Тороя защемило сердце.
– Где мой муж? – Безжизненно спросила Итель эльфа, и лицо её стало совершенно белым от отчаяния. – Что с ним случилось?
Она снова склонилась над Тороем. Осторожно коснулась его виска и едва сдержалась от того, чтобы не зарыдать.
– Кто ты?
Низложенный волшебник молчал. Он не знал, достанет ли у него сил ответить. Да и что ответить? А, самое главное, что спросить? Как он оказался здесь? Уж не Книга ли перетащила его сквозь капканы времени? Или он умер и каким-то образом оказался тут – в далёком прошлом? Наконец, волшебник нервно облизал губы и осторожно взял Итель за руку. Это простое движение стоило ему немыслимых усилий. Мир вокруг затанцевал, перед глазами поплыли чёрные пятна, однако сознание не покинуло измученное тело. Торою хотелось удостовериться, что красавица-ведьма – не бесплотный дух, не плод его воображения и не таинственное видение.
Рука оказалась тёплой с нежной бархатистой кожей и слегка подрагивающими пальцами:
– Меня зовут Торой, я живу на триста лет позднее вас. – Он потратил остаток сил на то, чтобы притянуть к себе побледневшую осунувшуюся девушку.
Волшебник замолчал, понимая, что пробормотал совершенную невнятицу. Он не знал, верит ли ему Итель, понимает ли его? Но ведьма слушала внимательно. А когда Торой сбился и замолчал, она осторожно протёрла его лицо влажной тряпицей, освежая пылающую кожу, и задумчиво произнесла:
– Моего мужа низложили три дня назад за то, что он поднял чернокнижников против Великого Магического Совета. Всё это время он был в бреду и что-то бормотал про какого-то Тороя и какую-то книгу…
Итель посмотрела на мага, а потом перевела взгляд на Алеха и сурово спросила:
– Что происходит?
Спросила так, словно именно молоденький эльф был ответственен за случившееся. Алех совершенно по-мальчишечьи пожал плечами. Если бы Торой не чувствовал себя так, будто его переехала телега, он бы, наверное, рассмеялся, настолько странным ему казалось видеть Алеха столь юным и растерянным. Алеха, который был старше и сильнее Золдана во множество раз. Алеха, который всегда резко осаживал Тороя-мальчишку, принимавшегося рассуждать о Рогоне. Алеха, который, кстати, входил в состав Великого Магического Совета.
Эльф обо всех этих измышлениях Рогона-Тороя, разумеется, не знал и лишь беспомощно развёл рукам. Судя по всему, в этой троице он был самым сильным магом и сейчас, как казалось Ители, должен был дать исчерпывающие ответы сразу на все её многочисленные вопросы.
– Почём я знаю… – Растерянно ответил Алех, задумчиво потирая подбородок, а затем снова сказал. – Посмотри, какие у него глаза…
Торой, которого очень занимало – каким образом люди, сидящие в повозке, отличили его от Рогона, попытался было снова что-то сказать, но закашлялся и скорчился на полу. Короткий приступ оказался слишком изнурительным и буквально высосал из волшебника остатки сил. Он клял себя последними словами, потому что не мог больше проронить ни звука. Да, ему следовало засыпать сидящих рядом всеми теми вопросами, которые терзали его с детства – о Рогоне, о войне, о Совете, обо всём. Но губы отказывались повиноваться, голос пропал, да и ничего умного в голову, как назло, не приходило. При малейшей же попытке сосредоточиться усиливалась тошнота, а головная боль вгрызалась в затылок, словно маленький злобный зверёк.
– У него же синие глаза. – Продолжил тем временем Алех невозмутимо. – Странно, Итель, что ты не заметила. Это, как-никак твой муж, а не мой.
Красавица колдунья беззлобно огрызнулась:
– Если помнишь, он только сейчас их, как следует, открыл…
Алех снова пожал плечами и удивлённо уставился на Тороя.
Низложенный волшебник в очередной раз попытался, было, заговорить, но поплатился за это новым приступом кашля и отчаянной болью, всколыхнувшейся в груди. Торой опять свернулся калачиком на дне повозки и разом утратил весь интерес к ведьме, Алеху и неизвестному темноволосому юноше. Не осталось ничего, кроме дикой боли и слабости. Такое уж свойство у всякой хвори – подчинять и смирять самое сильное тело, заставляя человека думать только об одном – о себе. Вот и сейчас Торою было совершенно всё равно, что он находился в одной повозке с молодым Алехом, ведьмой Ителью, да ещё и в теле Рогона… Всё это казалось таким мелким и незначительным в сравнении со страданием тела.
Маг ещё жадно хватал ртом воздух, когда ласковые прохладные руки осторожно легли на его пылающий лоб и смирили боль.
– Потерпи, не говори ничего, – Девушка увещевала его, словно капризного ребёнка.
Эльф же с подозрением смотрел на беспомощного мага и, наконец, после непродолжительных раздумий задумчиво произнёс:
– Если верить твоим словам, ты родишься только через триста лет, значит пока – тебя не существует. Как ты мог в таком случае оказаться здесь? – Потом Алех отвлёкся и повернулся к темноволосому пареньку, что по-прежнему сидел рядом, не издавая ни звука, – Слушай, Витам, может быть, это вообще не человек?
О! В этом был весь Алех – невозмутимый, хладнокровный, подозрительный и… в меру жесткосердный, как все бессмертные. Да и что с них взять – с эльфов, чей век в сотни раз длиннее человеческого? Разве могут они быть похожими на людей, проживая десятки человеческих жизней? Конечно, нет. И всё-таки Алех был ещё очень молод, чтобы набраться эдакого скептицизма… На этом измышления Тороя прервались, поскольку он обратил внимание, что эльф, не мигая, смотрит на темноволосого юношу, скромно сидящего у изголовья волшебника.
Тот, кого назвали Витамом, прикрыл глаза и коснулся пылающего запястья Тороя-Рогона. Некоторое время он сидел неподвижно с самым глубокомысленным выражением на лице, а потом, по-прежнему, не размыкая век, покачал головой:
– Это человек. Но это не Рогон. Рисунок мыслей совсем другой.
Торой с подозрением покосился на паренька. Рисунок мыслей? Стало быть, перед ним некромант, который не только может нащупывать пульсации жизненных сил, но ещё и способен отличать один рисунок от другого? Торой слышал ненаучное предположение (естественно, зарубленное Советом) о том, что вибрации Силы у каждого мага неповторимы, всё равно как неповторим рисунок линий на ладони, но он никогда не знал о том, что есть некроманты, которые могут видеть и различать эти рисунки.
Волшебник, хотел спросить Витама, как тот мог увидеть пульсацию его Силы, если он – Торой – низложен? Вопрос этот казался сейчас магу самым важным. Но, увы, чародей по-прежнему не мог издать ни звука, собственно, он и глаза-то держал открытыми путём невероятной концентрации воли.
И всё-таки маг попытался разжать губы. Это ему, конечно, не удалось, а как расплата за излишнюю самонадеянность в груди вспыхнула такая резкая боль, что сердце, казалось, лопнуло. Торой последний раз бросил угасающий взор на угрюмого Алеха, и мир перед его глазами в очередной раз померк.
* * *
Руки казались стеклянными. Они замёрзли до такой степени, что чудилось – ударь друг о дружку посильнее – и разобьются. Лицо онемело. То есть совсем онемело, словно было облеплено засохшей глиной. Торой глубоко вздохнул. Ледяной воздух стал поперёк горла, а потом пролился в лёгкие, щекоча и обжигая. Волшебник разлепил смёрзшиеся веки и увидел сиреневое небо. Небо это оживляли лишь низкие фиолетовые тучи и чёрные кроны засыпанных снегом сосен. Кроны медленно плыли в высоте. Сверху мягко осыпались красивые белые хлопья. Ветра не было, и огромные снежинки едва ли не торжественно оседали на скованную морозом землю и, попутно, в распахнутые глаза Тороя. Крахмально и зябко скрипели сугробы.Удивительно, но волшебника опять-таки кто-то куда-то тащил. На этот раз, не особенно церемонясь – волоком. Люция? Он слышал где-то у себя за плечами упрямое сопение. Всё происходящие Торой воспринимал совершенно безучастно. Кажется, он лежал на куске какой-то ткани, может быть, даже это был его собственный плащ, который молоденькая ведьма тянула по сугробам. Где-то в глубине души у Тороя шевельнулась неудержимая жалость к маленькой упрямой девчонке, что нипочём не хотела бросать своего спутника в сугробах. Куда она его тащила? Зачем?
Пыхтение изредка прерывалось жалобным всхлипыванием. Торою хотелось ободрить Люцию, подать голос. Он даже смог разомкнуть онемевшие губы, но потом кроны сосен, что парили в сумеречном небе, закружились, и волшебник снова почувствовал, как проваливается куда-то в вязкий туман.
* * *
Тихо поскрипывало перо. Звук этот был для Тороя давно забытым и восходящим к детству, к тому далёкому времени, когда юный маг упражнялся в волшебстве. Его наставник имел привычку, свойственную многим учителям – с одной стороны вполглаза следить за своим практикующимся учеником да делать ему замечания, относительно правильности исполнения того или иного задания, а с другой стороны вполглаза при этом заниматься чем-то ещё, например, писать письма.Низложенный маг открыл глаза. Странно, теперь ничего не болело, голова не кружилась, тошнота сохранилась только в воспоминаниях, даже слабости, донимавшей его в последние дни, и той не осталось ни малейшего следа.
– Гляди-ка, очнулся. – Без удивления произнёс незнакомый мужской голос.
Волшебник открыл глаза, гадая, где окажется на этот раз. Увиденное не разочаровало – небольшая комната в обычной деревенской избе. В комнате было темно и тихо. Так тихо бывает по ночам, когда все звуки умолкают и остаются лишь стоны ветра за надёжными стенами дома, да потрескивание углей в камине. И, правда, в углу горел очаг, а у тёмного окна за самым обычным обеденным столом устроился на скамье человек неслабого сложения и при свете сальной свечи что-то писал на малом листе пергамента. Человек сидел спиной к Торою, и волшебник видел длинные русые волосы, рассыпавшиеся по широким плечам. Больше в комнате не было никого и ничего – разве только ещё лавка, на которой покоился сам Торой.