Иванов Алексей. Вместе с Россией

самые конфиденциальные вещи выкрикивать на скаку..." Утро было жарким, принц
Генрих быстро утомился. Адъютанты обоих братьев держались чуть поодаль.
Наконец они подъехали к картинной галерее и, спасаясь от солнца, вошли
внутрь. Кайзер обожал живопись. Но он слышал, что среди современных
художников нет никого, кто хотя бы приближался к старым мастерам. Поэтому,
когда он хотел отдохнуть или умерить свое волнение, вызванное политическими
врагами - внешними или внутренними, - всегда обращался к коллекции,
собранной его предками - королями и курфюрстами.
Все эти дни он был на пределе. Даже путешествие на "Гогенцоллерне" в
норвежские фиорды на этот раз не принесло никакого успокоения, хотя кайзер
надеялся, что северная природа ниспошлет ему трезвую голову и холодный
разум.
Сегодня из-за волнения Вильгельм не мог принять доклад принца Генриха о
его пребывании в Англии у себя в кабинете и решил поговорить с ним здесь, в
картинной галерее, среди полотен великих мастеров. Под золочеными сводами
галереи за зашторенными окнами было прохладно. Мраморный пол из
бело-коричневых плит также отдавал холодком. Служители плотно затворили
двери за вошедшими, и под сводами раздались гулкие шаги четырех человек.
Адъютанты, как и раньше, держались позади шагах в пятнадцати.
- Мой дорогой Генрих, насколько успешной была твоя миссия? - задал
первый вопрос Вильгельм. Он остановился у полотна Рубенса "Святой Иероним" и
сделал вид, что его очень интересует картина. На самом деле он ничего не
видел, а был весь обращен в слух.
- Вилли, я много раз беседовал с нашим послом в Лондоне Лихновским... -
начал принц.
- Этот господин безобразно для истинного немца влюблен в Англию и
корчит из себя джентльмена! - прервал его злой репликой император.
- Именно так, но для этой страны Лихновский - самый лучший посол, -
отметил Генрих и продолжал: - Лихновский каждый день встречался с Греем, и
тот всячески подчеркивал, что, пока дело идет о локализованном столкновении
между Австрией и Сербией, Англии это не касается...
- И это все?! - нетерпеливо рявкнул император.
- Нет, это только начало их бесед... Грей также сказал, что он лично
был бы взволнован, если бы общественное мнение России заставило царя
выступить против Австрии, а в случае вступления Австрии на сербскую
территорию опасность европейской войны надвинется вплотную...
- Что ты никак не можешь подойти к сути - вступит Англия в войну или не
вступит, если мы нападем на Францию и Россию?! - рассердился император. -
Это главный вопрос, от которого зависит, быть или не быть войне сейчас. Я не
могу рисковать против объединенной коалиции Франции, России и Англии хотя бы
в первые два месяца. Моей армии нужно три недели, чтобы разгромить Францию,
и еще немного времени; чтобы до основания потрясти Россию. Тогда может
вступать в войну и Англия, я разгромлю ее на море и на суше! Самое главное -
полезут англичане в драку сразу или, как обычно, будут выжидать - чья
возьмет?
- Я могу тебе только сказать, что Грей дословно заявил Лихновскому
следующее... - Принц Генрих доспал из внутреннего кармана маленькую записную
книжку и зачитал: - "Всех последствий подобной войны четырех держав, - Грей
совершенно недвусмысленно подчеркнул число "четыре", - Францию, Россию,
Австро-Венгрию и Германию, - прокомментировал свои записки принц и продолжил
чтение: - совершенно нельзя предвидеть".
- Что еще говорил Грей? - нетерпеливо перебил император снова.
- Лихновский докладывал, что Грей пустился в дурацкие рассуждения о
том, что война вызовет обнищание и истощение, а возможно, и революционный
взрыв. Он болтал об ущербе, который военные действия принесут мировой
торговле, то есть самим англичанам, и прочий вздор... Лихновский твердо
заявляет, что о возможности вмешательства в войну пятой державы - Англии -
Греем не было сказано ни единого слова.
- А что мой братец Георг? - вопросил Вильгельм. Он стал немного
успокаиваться от приятных вестей, принесенных Генрихом. Тут только он увидел
полотно, перед которым стояли, и поразился тому, что глаз святого Иеронима,
словно живой, смотрит поверх него, императора, предвидя далекое будущее. Сам
Вильгельм не мог такого, и ему сделалось неприятно. Он отошел от картины
Рубенса и подошел наугад к другой. Это оказалось полотно Караваджо "Фома
неверующий". Напряженная фигура Фомы отвечала его собственному настроению, и
он остался подле картины, остро воспринимая то, о чем говорил брат.
- Король отдает себе совершенно ясный отчет в серьезности положения, -
рассказывал принц Генрих. - Он был даже несколько взволнован. ("Не так, как
ты сейчас", - злорадно подумал Генрих, видя почти невменяемое состояние
Вильгельма.) Жоржи уверял меня, что он и его правительство сделают все,
чтобы локализовать войну между Сербией и Австрией. "Мы приложим все усилия,
- сказал он дословно, - чтобы не быть вовлеченными в войну и остаться
нейтральными"... Я полностью убежден в серьезности этих слов Георга, как и в
том, что Британия сначала действительно останется нейтральной... Но сможет
ли она долго оставаться вне схватки?.. - заключил принц. - Об этом я не могу
судить.
- Фон Мольтке и не требует, чтобы Англия долго оставалась нейтральной,
- буркнул Вильгельм. - Как только мы расколотим Францию и повергнем Россию,
Жоржи может укладывать чемоданы и бежать в Индию, но и там мы его
достанем... Вместе с Индией.
Сомнения покинули кайзера. Он круто повернулся на каблуках к адъютанту.
- Теперь за работу. Вызвать ко мне фон Мольтке, фон Тирпица, фон
Ягова... Надо спешить!
...Прошло чуть больше суток. Наступила среда, 29 июля.
Император был в отличнейшем расположении духа. Он ужинал с семьей при
свечах на открытом воздухе. Цветущие розы доносили свой аромат до стола.
Вдруг во дворце захлопали двери - кто-то быстро шел к террасе, где
расположились Вильгельм, его жена, принцесса Цецилия и сыновья императора.
Гофмаршал подошел к Вильгельму и склонился над его ухом.
- Ваше величество, просили передать срочную телеграмму из Лондона...
Резко отодвинув недопитый бокал с мозельским вином, кайзер встал и
подошел к дверям, за которыми маячила фигура курьера. Он взял пакет,
надломил сургуч и достал донесение Лихновского, только что расшифрованное в
министерстве иностранных дел.
Посол сообщал, что Грей вызывал его сегодня дважды. В первый раз он не
сказал германскому послу ничего существенного, а лишь продолжал говорить о
посредничестве четырех держав. Через короткое время министр иностранных дел
Англии пригласил Лихновского еще раз. Он встретил посла словами: "Положение
все более обостряется". Министр заявил дружеским тоном, что теперь он
вынужден в частном порядке сделать послу одно сообщение. Британское
правительство, заявил Грей, желает и впредь поддерживать прежнюю дружбу с
Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт
ограничивается Австрией и Россией. "Но если бы в него втянулись мы и
Франция, - подчеркнул посол, - положение тотчас же изменилось бы, и
британское правительство при известных условиях было бы вынуждено принять
срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и
выжидать...
Текст сообщения словно удар обухом поразил императора. Он даже
покачнулся. Потрясая листком телеграммы и сверкая глазами, он подошел к
столу.
- Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны
в тупик и находимся в безвыходном положении! - зарычал кайзер. - Низкая
торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым
обманом были слова короля в разговоре с Генрихом: "Мы останемся нейтральными
и постараемся держаться в стороне как можно дольше".
Император в изнеможении опустился на стул.
- Британия определенно знает, - продолжал он громко и зло, - что стоит
ей произнести одно серьезное предостерегающее слово в Париже и Петербурге,
порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут. Но Грей
остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам!
Не стесняясь присутствия женщин, взбешенный Вильгельм начал площадно
бранить Грея и Англию.
- Мерзкий сукин сын! Ферфлюхте хуре! - неистовствовал кайзер. Внезапно
он замолчал, посидел молча несколько минут, затем приказал адъютанту
немедленно передать канцлеру, начальнику большого генерального штаба фон
Мольтке и морскому министру фон Тирпицу о том, что независимо от позиции
Англии война будет начата, как только армия отмобилизуется.
- Готовить ноты с объявлением войны России и Франции! - заявил
Вильгельм. - Начинать немедленно! Завтра документы показать мне!


24. Петербург, июль - август 1914 года

Небывалая жара не отпускала Петербург. Было душно, воздух был пропитан
запахом гари. Так бывает на пожаре - еще не видны грозные языки огня,
пожирающие дом, но откуда-то уже потянуло терпким запахом дыма. Опасность на
пороге, а люди, занятые своими делами, только подсознанием улавливают ее, но
вот заволновались и тревожно подняли головы...
В таком состоянии находилась Европа в последние дни июля. В российской
столице все были наэлектризованы сообщением, сделанным в прессе:
"Императорское правительство внимательно следит за развитием
австро-сербского конфликта, который не может оставить Россию безучастной".
По городу сразу же разнеслось заявление, сделанное германским послом
графом Пурталесом, что Германия как союзница Австрии поддерживает законные
требования венского кабинета к Сербии. Говорили также, что германский посол,
всегда такой спокойный и благообразный господин, сделался вдруг нервным в
движениях, с блуждающим взглядом и прерывистой речью.
На всех углах, в трактирах и ресторанах, в салонах и лавках -
восхваляли Францию, верили, что она не оставит Россию в беде. Одновременно
поругивали англичан, не проявивших еще своего истинного отношения к кризису,
потрясшему Европу. Никто не был уверен, что Альбион встанет на сторону
России и Франции, случись война с германцами.
В эту удушающую жару, когда даже легкие бризы с Финского залива не
освежали сколько-нибудь заметно пропитанной гарью атмосферы, мало кто из
чиновного и служилого мира сидел в Петербурге. Движение наблюдалось лишь
вокруг Дворцовой площади, где располагались министерство иностранных дел,
Генеральный штаб, Военное министерство: туда и сюда сновали курьеры,
чиновники, офицеры... Работа здесь шла даже в воскресенье, предназначенное
православным людям для отдыха и покоя.
Покоя не было и послам, а из-за них и всей остальной дипломатической
челяди. Попробуй-ка побегай по всему городу по удушающей жаре на встречи со
своими русскими и прочими знакомыми, выведай у них, что они думают обо всей
этой ситуации, выпей с ними бессчетное количество бокалов и бокальчиков, а
вечером, не дающим прохлады, садись пиши доклад, да еще потом подготовь
донесение к отправке в МИД...
Сергей Дмитриевич Сазонов трудился в эти дни от зари до зари. В
субботу, 25 июля, в три часа пополудни он принял французского и британского
послов вместе. Более экспансивный Палеолог, не дав и рта раскрыть
флегматичному Бьюкенену, сообщил господину министру, что вчера германские
послы в Париже и Лондоне вручили французскому и английскому правительствам
ноту, в которой содержится требование, чтобы австро-сербская ссора была
покончена исключительно между Веной и Белградом.
- Они хотят запугать нас! - почти взвизгнул Палеолог и зачитал
последние слова ноты: - "Германское правительство делает все, чтобы конфликт
был локализован, ибо всякое вмешательство третьей державы должно, по
естественной игре союзов, вызвать неисчислимые последствия".
- Неужели вы поддадитесь наглым германским требованиям? - вопрошает
французский посол, закончив чтение.
- Имею честь сообщить вашим превосходительствам, - откидывается в своем
кресле министр, - что сегодня утром в Царском Селе под председательством
государя состоялось важное совещание с военными. Его величество принял
решение мобилизовать Киевский, Московский, Казанский и Одесский военные
округа, имеющие быть нацеленными против Австро-Венгрии. В общей сложности
это составит тринадцать корпусов...
- Но это всего лишь частичная мобилизация!.. - комментирует Бьюкенен.
Министр обращается к нему. Он всеми силами, стараясь придать своей
английской речи максимум убедительности, настаивает на том, чтобы Англия
более не медлила с переходом на сторону Франции и России, когда на карту
поставлено не только европейское равновесие, но и сама свобода Европы.
...Кабинет министра выходит окнами на Дворцовую площадь. На
противоположной ее стороне у подъездов скопилось несколько штабных
автомобилей. Мимо дипломатов смотрит в окно с портрета российский канцлер
Горчаков, не столь далекий предшественник Сазонова. Выражение лица на
полотне слегка брезгливое, не без хитрости и ума. Кажется, что его взгляд
уведен в сторону не случайно - "железный канцлер", как называли современники
Горчакова, не одобряет альянса России с Францией и Англией, хотя и видит
опасность со стороны Германии.
Палеолог хорошо знает дипломатическую историю России. Он указывает на
портрет канцлера и говорит, обращаясь к послу Великобритании:
- Дорогой сэр Джордж! В этом самом кабинете в июле 1870 года князь
Горчаков заявил вашему отцу, сэру Эндрью, что германские честолюбивые
замыслы опасны. Не Россию должен беспокоить рост германского могущества.
Пусть современная Англия не совершает той ошибки, которую она когда-то
сделала...
Палеолог намекает на то, что Англия толкнула Россию на несколько
десятилетий в объятия Германии и что нынешняя политика Альбиона,
уклоняющегося от четкого определения своей позиции, - на руку Берлину.
Бьюкенен понимает коллегу.
- Вы прекрасно знаете, что убеждаете сейчас того, кто и так уже
убежден, - бросает он, делая жест безнадежности, свидетельствующий о том,
что ему самому непонятно молчание его правительства.
Троица дипломатов расстается, несколько подавленная неясностью
положения.
На следующий день, в воскресенье, просторный салон перед кабинетом
министра иностранных дел Российской империи снова принял в свою сень
французского посла. Палеолог примчался сюда по первому звонку Сазонова,
который захотел рассказать союзнику о только что состоявшейся беседе с
австрийским послом графом Сапари. Министр сам вышел в приемную, чтобы
пригласить Палеолога. Он предложил гостю занять место у курительного столика
и, едва раскурив сигару, начал без всякого предисловия:
- Я побудил графа Сапари к откровенному и честному объяснению...
Палеолог приготовился слушать и запоминать, чтобы как можно точнее
сочинить депешу Пуанкаре.
Спокойный и даже суховатый в обычном состоянии, министр вдруг красочно
начал рассказывать, как он читал графу Сапари текст австрийского ультиматума
сербам, как отмечал недопустимый, оскорбительный и нелепый характер главных
статей.
Французский посол понял, что министр очень возбужден, но в его задачу
не входило охлаждать страсти. Скорее наоборот.
- А потом я сказал ему самым дружеским тоном, - продолжал Сазонов: -
"Чувство, породившее этот документ, справедливо, если у вас не было иной
цели, как защитить вашу территорию от происков анархистов. Но форма не может
быть одобрена..." Я предложил ему взять назад австрийский ультиматум,
изменить его редакцию. Только тогда может быть достигнут благоприятный
результат...
"О каком результате он говорит? - с возмущением подумал Палеолог. -
Неужели он всерьез полагает, что переговоры между Петербургом и Веной
способны дать хоть какой-нибудь результат? Ведь Извольский должен был дать
ему понять ясно и нелицеприятно, что войну надо начинать сейчас, иначе
Германия станет слишком сильной".
Но вслух посол поздравил министра с удачно проведенным разговором.
Сазонов вытер белоснежным платком внезапно вспотевшую лысину. Он словно
угадал мысли посла и взволновался еще больше. Дрожащим голосом он принялся
объяснять свое поведение.
- Я вынужден спасать дело мира... Его величество не без влияния
государыни, вероятно, прилагает все усилия, чтобы заставить Германию
отказаться от мысли о войне. Он готов передать дело в Гаагский международный
трибунал, он намерен побудить Сербию принять как можно больше статей
австрийского ультиматума, чтобы решить дело миром...
- Ни в коем случае! - взорвался посол. - Если бы мы имели дело только с
Австрией! Тогда бы у меня оставались еще надежды... Главное - это Германия!
Она обещала своей союзнице большой триумф; она убеждена, что мы не осмелимся
до конца противиться ей, что Тройственное согласие уступит, как оно уступало
всегда. Но на этот раз мы не можем более уступать...
Сазонов провел рукой с платком перед глазами, словно отгонял какое-то
страшное видение.
- Мой дорогой посол! Ужасно думать о том, что готовится!..
Спокойно и неторопливо работала в эти дни только военная машина
Российской империи. Пожалуй, даже слишком спокойно.
После первого порыва, вызванного месяц назад убийством эрцгерцога
Франца-Фердинанда, когда разведка перешла на усиленный режим и уже смогла
доставить кое-какие сведения о секретной мобилизации, проводимой Срединными
империями, основные колеса механизма Генерального штаба вернулись к старому
ритму вращения. Многие офицеры находились в летнем отпуску и не догадывались
о серьезности положения. Только несколько генералов и полковников,
умудренных опытом прошлых войн, примчались в свои части с иностранных
курортов. По дороге через Германию они наблюдали приступы антирусской и
антифранцузской истерии, сотрясавшие немецкую нацию. В Берлине толпа побила
нескольких русских, рискнувших говорить между собой на родном языке, сыпала
проклятия и угрозы в адрес российского посольства.
В главном штабе занятия шли как обычно. Допоздна горели только окна
отдела генерал-квартирмейстера, ведавшего иностранные армии, да канцелярии
мобилизационного комитета.
Дело закипело здесь только в день объявления Австрией войны Сербии.
Было получено высочайшее повеление начинать частичную мобилизацию. Государь
предписал также собраться на совещание об этом акте Сазонову, Сухомлинову и
Янушкевичу, а мнение глав ведомств иностранных дел, военного и Генерального
штаба доложить ему по телефону в Петергоф.
Когда Сазонов пересекал площадь, чтобы войти в кабинет Янушкевича, где
имело быть совещание, толпа манифестантов с пением церковного гимна "Спаси,
господи, люди твоя!" и с антигерманскими выкриками вваливалась на Дворцовую
площадь через арку Генерального штаба.
Манифестация напомнила Сазонову 9 января и последовавшую за этим
рабочую революцию.
"Слава богу, тогда отделались манифестом 17 октября! - пришло на ум
министру. - К чему приведет грядущее событие? Точно ли победоносная война
укрепит монархию и успокоит чернь?.."
Сазонов отогнал от себя мрачные предчувствия и повернулся к своему
спутнику, Николаю Александровичу Базили, вице-директору канцелярии
министерства.
- Как трогательно видеть волеизъявление народа, не правда ли, Николай
Александрович?
- Ваше высокопревосходительство, вся Россия сейчас бурлит! - ответил
подобострастно заведомую неправду опытный чиновник.
Через угловой - Царский - подъезд прошли в кабинет генерал-лейтенанта
Янушкевича. Военный министр Сухомлинов был уже там и восседал во главе
длинного стола, на этот раз не закрытого картами. Он был красен от
возбуждения и еле дождался, когда министр и его чиновник усядутся, чтобы
начать речь.
- Разве мы можем, хотя и временно, ограничиться частичной
мобилизацией?! - поднял он руку с зажатым в ней царским приказом. - Надо
доложить его величеству, что при нынешних обстоятельствах мы не имеем выбора
между частичной и общей мобилизацией.
- Сергей Дмитриевич, - обратился Сухомлинов к Сазонову, - извольте
взять на себя доклад государю о том, что частичная мобилизация не будет
технически исполнимой иначе, как при непременном условии расшатывания всего
механизма общей мобилизации... Мы уже были сегодня в Петергофе у его
величества с начальником Генерального штаба, - кивнул он на Янушкевича, - но
ничего не добились...
Военный министр тяжело вздохнул и продолжал аргументировать свое
предложение о всеобщей мобилизации.
- Если мы сегодня ограничимся мобилизацией тринадцати корпусов,
назначенных действовать против Австро-Венгрии, то окажемся бессильными перед
угрозой со стороны Германии, реши она оказать поддержку Австрии в Польше и
Восточной Пруссии. Ведь по сведениям нашей разведки немцы уже несколько дней
открыто проводят мобилизацию и готовят военные коммуникации. Германская
армия пришла в движение. Если мы не примем самые неотложные меры, то можем
сразу же потерять Польшу...
- Мне ясно положение, - выразил свою точку зрения Сазонов. -
Распорядитесь, Владимир Александрович, связать меня с Александрийским
дворцом в Петергофе.
...Государь подошел к телефону в отличном настроении. Он только что
искупался в заливе и ощущал приятную прохладу и свежесть. Сазонов по голосу
чувствовал это настроение и был к тому же весьма убедителен. Он доложил о
единодушии всех участников совещания в полной нецелесообразности частичной
мобилизации. В заключение доклада он испрашивал согласия на общую.
- Соизволяю! - ответил царь.
Когда Сазонов передал это Сухомлинову и Янушкевичу, те едва не
разразились криком "ура!".
В Главном штабе закипела деятельность. Через несколько часов
мобилизационные документы, нужные для рассылки по телеграфу во все уголки
империи, были изготовлены.
Еще было светло, когда открытый мотор, в котором сидели Генерального
штаба полковник Добророльский, главный делопроизводитель мобилизационного
комитета и его младшие чины, промчался мимо Александровского сада, пересек
Исаакиевскую площадь и затормозил на Почтамтской улице.
Городовой, стоявший возле главной телеграфной станции, взял под
козырек. Полковник Добророльский, важно прижимая к себе черный сафьяновый
портфель, в сопровождении двух офицеров проследовал через весь огромный зал
в кабинет управляющего. Тот, вызванный заблаговременно с дачи, догадывался о
важности задания, которое предстояло выполнить сегодня его телеграфистам.
Полковник Добророльский открыл портфель и вынул из него предписание
управляющему, подписанное согласно законам империи министрами военным,
морским и внутренних дел.
Управляющий твердой рукой принял этот важный документ.
- Сухомлинов, Григорович, Маклаков... - прочитал обер-телеграфист и
двинулся было из-за стола. Но резко зазвонил телефон. Хозяин кабинета снял
трубку.
- У аппарата начальник Генерального штаба Янушкевич! - раздался в
наушнике громкий озабоченный голос. - Немедленно передайте господину
полковнику Добророльскому, что государь повелел приостановить общую
мобилизацию!
Сазонов впал в тихое бешенство, когда узнал от Янушкевича, что царь
отменил общую мобилизацию российской армии. Министр всю ночь ходил большими
шагами по своей огромной казенной квартире и никак не мог составить
убедительную речь, с которой надлежит завтра же поутру обратиться к монарху.
Ведь не скажешь ему всю истинную правду о том, что Палеолог и слышать не
хочет о возможности замирения, что он, министр, слишком заангажирован
французами и не может сопротивляться их нажиму, даже если бы это и угрожало
самому существованию империи.
С рассветом Сергей Дмитриевич бросился в постель, но даже приятная
прохлада накрахмаленных тончайшего голландского полотна простынь не умерила
его волнения.
"Что будет, если Вильгельм и Николай сумеют договориться? - с ужасом
думал министр. - Россия потеряет союзников, а он - могущественных друзей!..
Тогда ему не удержаться в министерском кресле, да и вообще на
поверхности..."
Много тяжелых дум передумал за эту ночь Сазонов. Он так и не сомкнул
глаз. Только утро принесло ему уверенность, что все задуманное осуществится:
чиновник доложил сообщения телеграфных агентов о том, что австрийцы начали
бомбардировку Белграда.
Спокойствие сразу же возвратилось к министру. После ванны, бритья и
легкого завтрака он почувствовал себя значительно лучше. Раздался звонок.
Это был Янушкевич. Он просил министра прийти к нему.
Своей обычной походкой вприпрыжку, только еще более торопливо, Сазонов,
как и накануне, пересек Дворцовую площадь. Перед Зимним дворцом собирались в
небольшие группки манифестанты, выкрикивая лозунги "Да здравствует Сербия!",
"Да здравствует Франция!". Некоторые господа распаляли себя пением "Боже,
царя храни!". Они почему-то думали, что царь сейчас в Зимнем дворце и
готовится к войне, надеялись на его появление в окнах или на балконе.
Сазонов не вошел, а вбежал в кабинет Янушкевича. Там уже находился,
словно и не выходил, военный министр. Лысина Сухомлинова пылала от
возбуждения. Оба генерала уже пытались с утра пораньше связаться с государем
и уговорить его на всеобщую мобилизацию. Но рассерженный Николай не желал
ничего слышать.
- Черт бы побрал эти новомодные телефоны, - сердито бубнил Янушкевич. -
Не будь этой дурацкой шкатулки, я бы получил бумагу от его величества с