Иванов Алексей. Вместе с Россией

курьером на час позже, и тогда Добророльский уже успел бы передать указ о
мобилизации во все концы России. А теперь, если наша мобилизация будет
отложена больше чем на сутки, немцы нас расколотят прежде, чем мы успеем
вынуть шашки из ножен...
- Государю доподлинно известно, что в Германии объявлено состояние
военной опасности, а он не разрешает нам обнародовать указ об общей
мобилизации. Император Вильгельм якобы утверждает, что он старается всеми
силами способствовать соглашению между Австрией и Россией, - расстроенно
добавил к словам начальника Генштаба Сухомлинов. - Хоть бы вы, дорогой
Сергей Дмитриевич, поговорили с его величеством по телефону. Может быть, он
вас послушает!
Сазонов в душе ликовал, видя, что два столь разных генерала, один,
Сухомлинов, любимец царя, и второй, его антагонист, любимец великого князя
Николая Николаевича, - теперь единодушны в столь важном решении.
- Что я должен сделать, ваше высокопревосходительство? - задал он
вопрос Янушкевичу, ответ на который давно знал.
- Убедите его величество в необходимости немедленной общей
мобилизации... Сообщите ему, что в Германии уже призван ландштурм и созданы
баншутц-команды*... - скороговоркой от возбуждения выпаливает начальник
российского Генерального штаба. - Скажите государю, что, по донесениям нашей
разведки, немцы уже давно скрытно ведут мобилизацию и буквально через неделю
после объявления войны могут вторгнуться в пределы Российской империи... Мы
же будем беззащитны, поскольку наша мобилизация рассчитана на то, что лишь
через 26 дней мы соберем силы, притом без корпусов с юго-восточных и
восточных окраин империи, а полностью отмобилизуемся и подтянем войска к
любой точке фронта лишь на 41-й день...
______________
* Охрана железных дорог и других путей сообщения в военное время.

Сазонов чуть прикрыл глаза, чтобы умерить их нервный блеск. В обычное
время он ни за что бы не поддался просьбам в чем-то убеждать царя. Ведь это
сопряжено с серьезной опасностью утратить самому доверие его величества. Но
теперь, когда назревают великие события, которые он и его старый друг
Извольский так долго готовили, никак нельзя оставлять дело на волю случая.
Если Вильгельм сможет убедить царя в своем миролюбии, то Николай
Александрович еще откажется ввязываться в эту войну. Ведь сумел же царь не
попасть в расставленные ловушки во время недавних Балканских войн. А уж как
французы старались втравить Россию в драку на Балканах. Ан нет! Проявил-таки
характер Николай Романов, не поддался!..
И вот теперь два старых генерала, сидевших против него, призывают
уговорить царя начинать мобилизацию. А ведь оба не какие-нибудь молодые
генштабисты, которые после Берлинского конгресса возненавидели Бисмарка за
то, что он предал интересы России всегдашним ее врагам - австрийцам и
англичанам. Наоборот, Сухомлинов из тех, кто считает своим другом кайзера
Вильгельма и весьма гордится германским орденом Черного Орла, пожалованным
ему в Берлине. Янушкевич, клеврет великого князя Николая Николаевича, - тот,
пожалуй, ненавидит немцев от души...
Сазонов решил немного подразнить военных. Подняв бровь, он выразил
сомнение:
- Вдруг мне удастся уговорить государя на час, а он снова передумает и
отменит общую мобилизацию? Ведь я могу пустить в ход только дипломатические
аргументы, дипломатия же - вещь переменчивая: сегодня так, завтра совсем
иначе...
- Вы уговорите его величество хоть на десять минут и передайте мне его
повеление о мобилизации по телефону, - быстро нашелся Янушкевич. - А затем я
сломаю телефонный аппарат, уеду на острова дышать воздухом, пока указ не
передадут по телеграфу...
- Ну, господа, с богом! - поднялся министр иностранных дел и подошел к
телефону. Офицер, сидевший вместо барышни на коммутаторе Генерального штаба,
быстро соединил его с телефоном петергофской "Александрии". Царь долго не
подходил к аппарату, затем Сазонов услышал далекий знакомый, с хрипотцой и
несколько растерянный голос монарха, не привыкшего говорить по телефону.
Министр доложил, что он говорит из кабинета начальника Генерального
штаба. Царь прервал его вопросом: "Что же вам угодно, Сергей Дмитриевич?"
- Убедительнейше прошу вас, ваше величество, принять меня с
чрезвычайным докладом еще до обеда! - поклонился телефону министр.
Николай Романов долго не отвечал. Сазонову стало казаться, что царь
вообще бросил трубку, но отбоя почему-то не было. Наконец самодержец
неуверенно сказал: "Я приму вас в три часа".
Сухомлинов и Янушкевич вздохнули облегченно, а военный министр даже
перекрестился.
Сазонов посмотрел на часы и поспешил домой переменить рубашку. Утренняя
была совсем мокрая от жары и волнения. Через час он был уже на Балтийском
вокзале и занял место в придворном вагоне. В Петергоф министр прибыл к
назначенному часу.


25. Петергоф, июль 1914 года

Скороход императорского двора провел Сазонова к царскому кабинету
маленького загородного дворца "Александрия" и удалился, оставив на попечение
дежурного офицера охраны. Царь принял министра сейчас же, как только ему
доложили.
Широкие окна кабинета, расположенного на первом этаже, были растворены
по случаю жаркого дня. Из них открывался, насколько хватает глаз, вид на
Финский залив. Несколько гравюр с военными сюжетами на стенах, два
письменных стола, один из которых завален бумагами, а другой - всякого рода
безделушками, кожаный глубокий диван и шесть таких же кресел составляли
обстановку рабочей комнаты царя. Сазонов и раньше бывал в этом кабинете с
докладами, но только сегодня он обратил внимание на простоту комнаты. Хозяин
ее тоже выглядел отнюдь не самодержцем всея Руси, а мужиком, одетым в
малиновую шелковую рубаху и серые суконные брюки, заправленные в сапоги.
Большие мешки под глазами выдавали усталость и нездоровье царя, лицо
его было озабоченно.
- Здравствуйте, Сергей Дмитриевич! - вежливо поздоровался Николай,
отвечая на приветствие министра, и спросил: - Не будете ли вы возражать,
если на нашей беседе поприсутствует генерал Татищев? Вы знаете, он состоит в
свите Вильгельма как мой представитель, и ему полезно послушать, о чем мы с
вами поговорим... Он завтра утром едет в Берлин...
- Ничего не имею против, ваше величество, - наклонил голову Сазонов. -
Буду даже рад, поскольку давно имею честь знать его превосходительство!
Осмелюсь только высказать сомнение, что его превосходительству удастся
успеть ко двору Вильгельма до начала войны...
- Вы думаете, что уже поздно? - спросил Николай, бледнея.
Министр ответил утвердительно.
- Все же... - Царь позвонил, и вошел Татищев. Блестящий гвардеец был
благоуханен и беззаботен, словно вся наэлектризованная атмосфера последних
дней его нисколько не касалась. Он только переводил глаза с государя на
министра и обратно, не понимая их волнения. Постепенно его лицо прояснилось
- генерал уразумел, что речь идет о непосредственной военной опасности.
Видимо, в Берлине, при дворе кайзера, где он исправно нес службу на балах,
раутах и попойках с прусскими офицерами, его старательно оберегали от всех
серьезных разговоров и тем более военных планов.
Сазонов, волнуясь и даже слегка заикаясь, изложил государю все, что он
слышал в кабинете начальника Генерального штаба, прибавив к этому новые
сведения, полученные министерством иностранных дел за те два дня, что он не
был у царя с докладом.
Постепенно голос Сазонова обрел силу, он с жаром доказывал царю, что
положение настолько изменилось к худшему, что уже не осталось никакой
надежды на сохранение мира. Все примирительные предложения России были
отвергнуты, хотя они далеко выходили за пределы уступчивости, которую можно
ожидать от великой державы. Министр иностранных дел вкратце изложил мнение
Сухомлинова и Янушкевича об опасности отсрочки общей мобилизации.
Царь согласно кивал, слушая рассуждения Сазонова. Вместе с ним кивал и
Татищев. Вдруг Николай словно спохватился.
- А как вы смотрите на это? - задал он вопрос, передавая министру
телеграмму, полученную утром от Вильгельма и еще неизвестную Сазонову. На
листе стояло:
"Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника,
которую я принял по твоей настоятельной просьбе, будет чрезвычайно
затруднена, если не совсем невозможна. Вся тяжесть решения ложится на твои
плечи, которые должны будут нести ответственность за войну или за мир.
Вилли".
Подняв глаза на Николая, Сазонов удивился. Лицо царя, всегда такое
спокойное и даже безразличное, сейчас выражало гнев. Видимо, Николай был
крайне задет тоном своего родственника и содержанием его послания.
- Военные рассказали мне, - прокомментировал телеграмму Сазонов, - что
германский генеральный штаб и его начальник фон Мольтке настояли перед
императором Вильгельмом немедленно запустить машину мобилизации на полный
ход, иначе они слагают с себя полномочия... Эти совершенно точные сведения
передал нам один наш офицер, Соколов, находящийся сейчас в Германии...
Николай тягостно молчал, а потом сказал тоном обиженного ребенка:
- Вилли требует от меня невозможного. Он забыл или не хочет признать,
что австрийская мобилизация была начата раньше русской, и теперь желает
прекращения нашей, не упоминая ни словом австрийскую. Вы знаете, что я уже
раз задержал указ о мобилизации и согласился лишь на частичную. Если бы я
теперь выразил согласие на требования Германии, мы стояли бы безоружными
против мобилизованной Австро-Венгрии. Это безумие!
Вслед за царем словно прозрел и генерал Татищев.
- Ваше величество, а ведь Вильгельм хочет оттянуть наши мобилизационные
мероприятия, а сам, наверное, мобилизует армию...
Сазонов в душе торжествовал. Он понял, что царь вполне созрел для
решения, нужного военным и ему. Сазонов понял также, что всему существу
Николая Второго была противна сама мысль о войне с Германской империей, с
Вильгельмом, да еще в союзе с республиканской Францией. Но сила
обстоятельств была выше царя. И как ни жаль ему было рвать тесные узы
дружбы, связывавшие его с Вильгельмом, как ни оттягивал он этот момент,
приходилось принимать решение.
Царь молчал. Он только чертил что-то на бюваре вечным золотым пером.
Крупные капли пота покрывали его лоб.
Сазонов вновь заговорил о том, что телеграмма Вильгельма лжива, что
германский посол граф Пурталес только вчера был у министра, и стало понятно,
что война неизбежна, что в Берлине требуют капитуляции России перед
центральными державами, которой империя никогда не простила бы государю...
Царь молчал, и мучительный процесс размышления отражался на его лице.
Наконец он отложил перо и голосом, глухим от волнения, сказал:
- Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не
остановиться перед таким решением!..
Сазонов снова бросился в атаку. Он усилил нажим. Зная религиозность и
даже мистицизм самодержца, он решил действовать с этой стороны.
- Ваше величество, - начал он с жаром, - с нами бог! Вам не придется
отвечать ни перед ним, ни перед историей за все кровопролитие, которое
принесет с собой страшная война. Ведь она навязана России и всей Европе злой
волею врагов, сил сатанинских, решивших поработить нас и союзников наших.
Они хотят обречь нас на жалкое существование, зависимое от Срединных
империй... Мы зажаты в тупик, из которого можем выйти только с поднятым
мечом...
Генерал Татищев сидел ни жив ни мертв. Он также осознал всю серьезность
момента и не пытался даже рта раскрыть.
Николай вперил свои глаза в одну точку где-то на поверхности вод. Потом
словно вздрогнул, вздохнул и, оборотясь к Сазонову, с трудом выговорил:
- Вы правы... Нам ничего другого не остается делать, как ожидать
нападения неприятеля. Передайте начальнику Генерального штаба мое повеление
о мобилизации.
Сазонов тут же встал и без всяких церемоний пошел в соседнюю комнату,
где у адъютанта он заметил телефонный аппарат. Петербург включился сразу.
- Николай Николаевич! - сказал Сазонов Янушкевичу. - Его величество
милостиво повелеть соизволил об общей мобилизации! Как вы меня слышите?
- Спасибо, Сергей Дмитриевич! - отозвался генерал. - Мой телефон
испортился!..


26. Лейпциг - Мюнхен - Карлсбад, июль 1914 года

Соколов много раз ездил в негласные командировки за границу, и всегда
все проходило гладко. Но эта поездка началась с полупровала. В Эйдкунене, на
германской пограничной станции, где происходила пересадка из вагонов широкой
русской колеи "Норд-экспресса" в миниатюрные вагоны того же экспресса, но
стоящие на европейской колее, начались первые неприятности.
Германский чиновник пограничной стражи, возвращая Алексею его паспорт,
был особенно предупредителен и козырял совсем по-военному. Сразу после этого
таможенник так тщательно перетряхивал небольшой багаж Соколова, словно искал
в нем что-то особенное. Разумеется, он ничего не нашел, так как фальшивые
документы Алексей должен был получить на перроне в Лейпциге от агента, кому
они были пересланы особым путем еще вчера.
В довершение столь пристального внимания Соколов, открыв свой паспорт,
увидел под описанием собственных примет еле заметную надпись тоненьким
карандашом "Полковник русского Генерального штаба".
Что это? Тот общеизвестный факт, что Соколов "стоит" на картотеке
германских пограничных властей? Или о нем поступило специальное сообщение в
Эйдкунен от германской агентуры из Петербурга? И случайно ли осталась
надпись в паспорте нестертой? Может быть, ему хотели дать понять таким
образом, что бесполезно что-либо предпринимать в Германии? Обо всем этом
следовало поразмыслить.
Ведь намеченная встреча в Лейпциге грозила смертельной опасностью
человеку, который до сих пор не был на подозрении у контрразведчиков
Германии. Но если не будет встречи, то с какими документами отправится
Соколов дальше, в Карлсбад и Прагу, а может быть, и Вену, если потребуется
встретиться с Гавличеком, не создавая ему неудобств отъезда из столицы
Австрии? Ведь из-за срочности командировки не было возможности подготовить
запасной вариант. Стоя у окна своего купе и погасив в нем свет, чтобы даже в
сумерках и ночью видеть военные приготовления на хорошо освещенных
германских станциях, Алексей решил дать коллегам в Петербург шифрованную
телеграмму через военного агента в Берлине о том, чтобы ему выслали новые
документы в Штутгарт, в русскую миссию при дворе вюртембергского короля
Вильгельма.
Германская империя состояла из союзных государств и княжеств, во многих
из которых оставались еще традиционные посольства и миссии, как до
объединения Бисмарком германского государства под владычеством Пруссии.
Такие дипломатические представительства России существовали, помимо
Штутгарта, в Мюнхене, Дармштадте, Дрездене, Карлсруэ, Веймаре и Гамбурге.
Соколов остановился на столице Вюртемберга потому, что был хорошо знаком с
тамошним российским посланником Сергеем Александровичем Лермонтовым,
переведенным туда из Мадрида, где он был первым секретарем посольства. В
Мадриде у Соколова бывали кое-какие встречи, и Сергей Александрович всегда
отправлял его почту в Петербург экстренно, со своим курьером.
Теперь Алексей надеялся, что сможет получить в миссии документы, а
затем уйти от наружного наблюдения, которое, безусловно, немцы поставили за
ним из Эйдкунена. Оторвавшись от филеров в Германии, можно через нейтральную
Швейцарию въехать в Австро-Венгрию под видом коммерсанта и провести нужные
встречи в Карлсбаде, Праге и Вене, если Гавличек не сможет выехать из
столицы.
Составляя мысленно новый план, Алексей внимательно наблюдал за дорогами
и станциями, опытным глазом генштабиста подмечая малейшие детали
мобилизации. Кое-что, особенно любопытное, он заносил особым своим шифром,
похожим на перечень сделанных расходов, в блокнотик. Через Берлин он
намеревался передать эти сведения в той же телеграмме в Генштаб.
Выходя в Берлине из поезда под высокие своды Силезского вокзала,
Алексей без труда обнаружил за собой слежку, но дразнить контрразведку не
стал, поскольку ничем предосудительным в столице империи не собирался
заниматься. Он взял такси и отправился на Унтер-ден-Линден, где в
великолепном здании российского императорского посольства военный агент
полковник Базаров располагал конторским помещением.
С Базаровым полковник засиделся до вечера. Сначала они подготовили и
отправили телеграмму с наблюдениями Соколова по дороге. Запрашивать новые
документы Соколову не потребовалось, так как в сейфе русского разведчика в
Берлине хранился фальшивый паспорт, приготовленный для одного из агентов,
внешне похожих на Алексея. Встреча с этим агентом предстояла лишь через
месяц. Спокойный и внешне флегматичный Павел Александрович рассудил, что за
это время он истребует из Петербурга новый документ, а паспорт швейцарца -
торговца хронометрами Ланга - вручил Соколову.
Обедать Базаров повел своего старого знакомца и приятеля в пивную
"Флюгге" на Лейпцигерштрассе, где подавали настоящее первоклассное баварское
пиво и мясные деликатесы из Тюрингии. Обед превратился в ужин. Только за
полночь военный агент проводил своего друга к отелю "Бристоль", извинившись,
что не сможет прийти проводить его на вокзал.
На полутемных улицах ночного Берлина, пока шли от "Флюгге" до
Унтер-ден-Линден, вдали от любознательных ушей официантов, договорились о
том, что Соколов по приезде на книжную ярмарку в Лейпциг, что являлось
официальной целью его визита, отдаст свой российский паспорт в полицейский
президиум города для регистрации, как и полагается.
Паспортом, конечно, придется пожертвовать, зато Соколов выиграет пару
дней, когда его будут искать не очень активно. Он сможет уйти далеко.
Базаров предупредил коллегу и о том, чтобы он ни в коем случае не вздумал
садиться в поезд, идущий с огромного лейпцигского вокзала. Полиция
установила там множество негласных постов: поскольку в городе и на этой
станции сходится большинство железнодорожных магистралей Германии, здесь
очень удобно вылавливать любую подозрительную личность.
Он рекомендовал Соколову пройти от Лейпцига до Альтенбурга под видом
туриста, используя попутные омнибусы, а в Альтенбурге сесть на поезд и через
Гоф отправиться в Мюнхен.
Алексей так и сделал. Он оторвался от очень плотного и нахального
наружного наблюдения, делая вид, что осматривает только что возведенный
грандиозный памятник Битве народов, разразившейся в наполеоновские времена у
стен Лейпцига, и, переодевшись прямо в магазине, где купил костюм туриста и
рюкзак, отправился по дороге на Альтенбург.
Стояли дивные дни. Соколов был не одинок на дороге. Ему попадались
группы гимназистов, студенты, почтенные семейства с малым достатком,
проводившие свои отпускные дни в путешествии по родной стране... Совет
Базарова был хорош - он ничем не выделялся из путешествующих туристским
способом. За день он покрыл пешком и с помощью омнибусов четыре десятка
километров, отделявших Лейпциг от Альтенбурга, переночевал в придорожной
корчме и утром был на перроне станции маленького городка.
Подошел мюнхенский поезд. Дорога до столицы Баварии продолжилась без
приключений. От Мюнхена до австрийской границы было совсем недалеко. Соколов
из случайного разговора с попутчиком в вагоне узнал, что в связи с кризисным
положением в международной политике германские власти усилили строгости при
выезде в нейтральные государства и, в частности, в Швейцарию. Полковник тем
же туристским путем добрался до пограничной с Австро-Венгрией станции и
обнаружил, что здесь, наоборот, режим был облегчен. Алексей решил рискнуть,
не тратить время на Швейцарию, а явиться прямо в Карлсбад на встречу со
Стечишиным со своим фальшивым швейцарским паспортом. Он рассчитывал, что в
пик курортного сезона здесь будет столько иностранцев, что полиция не
обратит внимания на швейцарца с "больным желудком". А если и обратит, то...
На подобный случай Соколов запасся пятью дюжинами прекрасных швейцарских
часов, которыми якобы торговал. Он мог в качестве образца товара сделать
дорогой презент слишком назойливому полицейскому чину.
Переезд австро-германской границы сошел благополучно. С чемоданом вновь
приобретенного платья и с "образцами" часовой продукции разведчик очутился в
милом австрийском городке Зальцбурге. Здесь работал председателем
провинциального правительства один из агентов группы Филимона Стечишина.
Соколов еще в Петербурге, готовясь к поездке, выучил его домашний адрес и
мог послать доктору Рамбусеку открытку с условным текстом. Однако встречи с
каждым участником группы не входили в планы полковника. К тому же он не
хотел без нужды подвергать опасности ценного сотрудника.
Он отправил из Зальцбурга письма Стечишину и Гавличеку, с которыми
намеревался обязательно повидаться. Отсюда, из столицы одной из провинций
Дунайской монархии, его путь лежал на север, в Карлсбад, где должна была
состояться встреча с директором большой нелегальной разведывательной
организации русского Генерального штаба Филимоном Стечишиным.
"Ланг" прибыл в Карлсбад на третий день вечером, когда до назначенного
свидания оставалась еще целая неделя.
Алексей несколько раз накоротке бывал на этих прославленных водах.
Причиной, слава богу, была не какая-нибудь хроническая желудочная или
печеночная болезнь, а профессия разведчика. Теперь в его распоряжении было
порядочно времени, чтобы отдохнуть. Голова Алексея постоянно была занята
сложными и острыми вопросами проверки и перепроверки собственного поведения,
тщательного планирования каждого шага.
Соколов остановился в недорогом пансионате "Алиса", соответствовавшем
положению "Ланга", уплатил хозяину за 26 дней вперед, словно собирался
именно столько времени наполнять свои внутренности исключительно полезной,
но отвратительной на вкус водой. На этом космополитическом курорте никого не
заинтересовал пока коммерсант-швейцарец, ведущий себя в точности так, как
должен это делать добропорядочный буржуа.
Соколов вставал рано утром, выпивал свой кофе, оплаченный вместе с
помещением, прополаскивал особую фарфоровую кружку с носиком-ручкой, которую
полагалось наполнять водой из шпруделя, то есть источника, и покидал до
вечера свою узкую спальную комнату. Целый день он изнывал от скуки,
перечитывая свежие газеты в кафе "Бульвар", заглядывая в ресторан Штайнера,
где одна и та же публика играла в карты, или в кафе Бидерманна, где другая
компания целый день стучала костяшками домино. Ему нужно было примелькаться
во всех злачных местах и не выделяться среди других подобных кургастов.
Во второй половине дня он для собственного удовольствия поднимался в
гору, где на вершине в лесу уютно пристроилось охотничье кафе "Эгерлендер".
Отсюда весь Карлсбад был как на ладони, и можно было часами любоваться видом
красных черепичных крыш городка, обезличенной отсюда пестрой толпой на
набережной речушки Тепль и густыми лесами, покрывающими горы вокруг долины,
где расположился курорт.
Однажды он со скуки рискнул раскошелиться. Вопреки легенде, по которой
он слыл небогатым торговцем, "Ланг" взял извозчика, с которым объехал
окрестности. Больше всего ему понравился микроскопический городишко Эльбоген
(Локет), расположенный в дюжине верст от Карлсбада. Алексей пообедал в
гостинице "Белый конь", где ему торжественно сообщили, что здесь
останавливался сам господин министр Иоганн Вольфганг Гете и сиживал вон за
тем столиком в углу.
От колодца на единственной рыночной площади городка начиналась улица
куда-то вверх, на гору, к замку. У прохожего Соколов спросил, кому
принадлежит это живописное гнездо, но получил ответ, исключающий шутливость.
Оказалось, что в неприступном замке на верхушке скалы помещается тюрьма для
особо опасных государственных преступников империи.
...Время встречи с Филимоном приближалось. Она была назначена в
трактире близлежащей деревни Пиркенхаммер, куда кургасты частенько ходили
для разнообразия обедать.
Рано утром, подкрепившись в какой-то молочной, Соколов кружным путем
отправился в Пиркенхаммер. Он тщательно проверился на этот раз и, выходя к
трактиру на деревенской площади, положил в правый карман карлсбадскую газету
"Бадеблатт" в знак того, что все в порядке. Он нашел свободный столик на
открытой террасе, откуда во все стороны было хорошо видно, заказал
пльзеньское пиво и стал дожидаться Стечишина.
Ровно в четыре, как было условлено, через площадь от омнибуса прошел
полный краснолицый господин с седыми волосами, веселыми глазами и довольно
острым носом. В левой руке он держал венскую газету "Нойе фрайе прессе", что
означало также отсутствие за ним наблюдения. Одними глазами Соколов
пригласил Филимона к своему столу. Новый гость попросил официанта узнать у
молодого приятного господина, не позволит ли он занять свободное место за
его столиком, а затем с независимым видом уселся и поздоровался с Алексеем.
Соколов незаметно сунул клочок бумаги Стечишину, где нарисовал путь к
густым зарослям на склоне горы в версте от деревушки. Там он собирался