Иванов Алексей. Вместе с Россией

и уходит к себе наверх переодеться к обеду.
Чуть запоздав, входит известный в биржевых кругах и, следовательно,
Манусу представитель в России французской оружейной фирмы Шнайдера,
толстенький, с красным апоплексическим лицом, словно насосавшийся крови
комар, Рагузо-Сущевский. Манус всегда завидовал этому польскому пану,
который благодаря умелой дружбе с Кшесинской и великим князем Сергеем
Михайловичем озолотил за счет российского артиллерийского ведомства не
только Шнайдера, но и себя. Судя по тому, как бросилась прекрасная Матильда
навстречу этому раскормленному и самоуверенному господину, не забывал он и
ее.
Рагузу сопровождает дама, по-видимому, как думает Игнатий Порфирьевич,
его жена, вся увешанная бриллиантами, искрящимися в электрическом свете
сильных ламп. Манус с трудом узнал в этой светской женщине худенькую
балерину, которой он несколько раз любовался из партера Мариинки. Она
напомнила Манусу еще об одном источнике, питавшем его зависть к Рагузе, -
поляк был счастливым обладателем кресла в первом ряду партера Мариинского
театра, в первом его абонементе - балетном. Места в первом ряду, как ложи
бенуара и бельэтажа в этом абонементе, переходили по наследству и только по
мужской линии. Действовал даже неписаный закон, по которому можно было
перекупить кресло во втором или в третьем абонементе, но никогда - в первом,
ни за какие тысячи рублей.
Если бы нашелся невежда, кто продал бы свое место в первом ряду
партера, это был бы скандал на всю столицу! И только сам директор
императорских театров мог распределить кресло, случайно освободившееся в
связи с прекращением дворянского или высокочиновного рода в мужском колене.
При этом он, как правило, запрашивал мнение о претенденте у своеобразного
"дуайена* первого ряда" - дряхлого старика-сановника, дольше всех
протиравшего бархат своего кресла.
______________
* На дипломатическом языке - старейшина корпуса.

Игнатий Порфирьевич знал, что, несмотря на все свои миллионы, ему
никогда не видать собственного кресла в первом ряду первого абонемента, а
Рагуза его имел.
Гостей пригласили к столу.
Впереди, почти не касаясь руки великого князя Сергея, словно парила в
воздухе Матильда. Воздушное тюлевое платье ее жемчужно-голубого цвета
дополняют сапфировые серьги и брошь, за которые, как гласила молва, его
величество государь император заплатил в свое время Фаберже сто девяносто
тысяч.
Во второй паре - жеманная и капризная Мэри, супруга Рагузо-Сущевского,
рядом с великим князем Андреем.
По русскому барскому обычаю долго отдают дань закускам, накрытым в
маленькой столовой, отделенной широкой дверью с витражом от зала, где накрыт
и украшен цветами главный стол.
...В большом и грохочущем мире идет война. Миллионы грязных,
завшивевших солдат подпирают в этот час спиной холодную глину окопов,
младшие офицеры считают убитых и выбывших по ранению за минувший день.
Где-то воет вьюга, заметая свежие трупы, или хлещет дождь, превращая траншеи
в сточные канавы, не оставляя сухого места в землянках.
А здесь, в уютных стенах элегантного особняка, в тепле и аромате
парижских духов, красивые породистые женщины и румяные, налитые сытостью
мужчины, стоя вокруг обильного стола и поднимая в серебряных чарочках
запрещенный во время войны - но не для них - алкоголь, перебрасываются
любезными фразами, обращают к дамам витиеватые и пока приличные комплименты.
После закусок доходит очередь и до обеда. Учитывая военное время, блюд
подается совсем немного.
Уха из стерляди на шампанском и к ней пирожки - рассыпчатые, с вязигою,
слоеные с фаршем из налимьей печенки и с икрой. Фазан со свежими грецкими
орехами и пюре из каштанов (любимое князя Сергея), артишоки и сладкий соус
"кумберлэн" (любимый князя Андрея). На десерт - весьма изысканный "примэр"
для сего времени года - свежая земляника из оранжерей, присутствующего дяди
царя...
Тостов за обедом не произносят - пьют каждый сколько хочет и что хочет,
но соблюдают все-таки очередность, предлагаемую метром: к ухе херес, мадеру
и портвейн белый, к фазану - вино вайнштейн или малагу, к артишокам -
токайское или шато д'икем. Погреба Матильды полны самыми изысканными марками
вин, да и погреба великих князей всегда к ее услугам, но она редко прибегает
к их помощи...
К концу трапезы все переходят на шампанское. Разговор за столом
вертится вокруг мехов и драгоценностей. От Фаберже он перекинулся к
бриллиантам графини Бетси Шуваловой, которая поразила всех обилием камней на
последнем бенефисе кордебалета. От Бетси Шуваловой перешли к бенефису, потом
обсудили наряды и драгоценности остальных знатных зрительниц - знакомых и
незнакомых Манусу.
Игнатий Порфирьевич, профан в балетном и ювелирном искусствах, в
разговоре участия не принимал, боясь ляпнуть что-нибудь несообразное. Его
обуревали иные заботы.
"Когда же завести разговор о заказе на снаряды моему Коломенскому
заводу?.. - раздумывал Манус. - А может быть, лучше пока вовсе не заводить?
Наверное, надо сначала хорошенько проиграться великому князю и
Кшесинской!.."
Наконец ужин заканчивается и гости переходят в малую гостиную, где все
уже готово для покера.
За первым столом - Кшесинская, великий князь Сергей Михайлович, великий
князь Андрей, Рагузо-Сущевский и Манус. Мэри не играет, она лишь сочувствует
своему супругу и одновременно строит глазки князю Андрею. Манус очень любит
покер за то, что в нем можно проиграть именно тому, кому хочешь, не
возбуждая неудовольствия партнеров и не показывая окружающим, что делаешь
это намеренно. Во всякой другой карточной игре такое сразу же становится
ясным опытному игроку.
Манусу в этот вечер везет, ему приходится изворачиваться и блеффировать
тем больше, что карта не идет к великому князю Сергею. Игнатий Порфирьевич
покупает на что попало, когда собирается играть князь Сергей или Матильда,
но с большими ухищрениями ему удается проиграть всего тысяч девяносто.
Прежде чем купить новые перламутровые фишки - в этом доме неприлично
играть прямо на деньги, - Манус прикидывает, сколько и кому он уже "передал"
денег: князю Сергею - тысяч пятьдесят, тысяч тридцать - Кшесинской, тысяч
десять - князю Андрею, а остальные - Рагузо-Сущевскому. Игнатия Порфирьевича
безумно раздражает проигрыш этому польскому пану, явному конкуренту,
жаждущему прибрать к рукам те заказы, которые мог бы получить для своих
заводов Манус. Он еще пару раз блеффирует против Матильды и доводит свой
проигрыш до ста тысяч.
Самоуверенный Рагуза попыхивает египетской папироской и поблескивает
глазами на свою жену, прощая ей кокетство с великим князем Андреем.
Благодушествуя, он делает знак лакею подать шампанское, и тут Манусу
приходят два короля. Думая, что князь Сергей пойдет после него, Манус
сбрасывает своих двух королей и остается с тремя случайными пиковыми
картами. Но князь Андрей и Кшесинская пасуют, и Манус прикупает две карты.
Они оказываются тоже пиками. У Игнатия Порфирьевича теперь на руках одна из
высших комбинаций в покере - "стрэт флэш".
Игнатий даже чертыхается про себя с досады, что надо идти против князя
Сергея с такой картой. Он решает уже бросить их, как великий князь сам
пасует. Манус остается с блестящей комбинацией против Рагузо-Сущевского.
Радостный фейерверк загорается теперь у него в мозгу.
"Я тебе покажу сейчас, как хватать чужие подряды на шрапнель и ручные
гранаты! - злорадно думает Игнатий Порфирьевич. - Ты у меня сейчас
попрыгаешь, пся крев! Хоть ты сюда и раньше втерся, чем я, но я тебе сейчас
задам перцу!"
Рагуза, не зная карт Мануса, но видя, что он постоянно блеффирует,
заранее торжествует победу, имея на руках довольно высокую комбинацию карт.
У него три туза и две двойки.
Оба стараются изо всех сил скрыть торжество, не выдать кипящих в душе
страстей.
Рагуза кладет в старинное золотое блюдо, изображающее банк, горсть
перламутровых фишек и доводит ставку до двадцати тысяч. Манус немедленно
удваивает до сорока. Польский аристократ, желая побольнее наказать
выскочку-купца, удваивает до восьмидесяти тысяч рублей и вопросительно
смотрит на Мануса. С еле скрытым злорадством Игнатий Порфирьевич добавляет
до ста и откидывается, как бы в панике, на своем кресле. К их столику
собираются все играющие на других столах, ожидая, что же будет.
Коробочка с перламутровыми фишками пуста, Матильда достает из ящика
секретера кости черного перламутра, которые идут здесь обычно по двадцать
тысяч, когда случается такая игра, как сегодня. Без слов она дает игрокам по
пять костей. В гробовом молчании, чтобы неосторожным словом не испортить
игру, Рагуза и Манус ставят еще по две кости и вопросительно смотрят друг на
друга. Ни один не хочет сдаваться.
Рагуза кладет оставшиеся три кости и доводит банк до двухсот сорока
тысяч рублей. Он весь дрожит от азарта. Манус тоже кладет свои три костяшки
по двадцать тысяч и невинными, словно у младенца, глазами смотрит на Рагузу.
Даже видавший виды лакей с подносом шампанского от любопытства
приближается к столику, окруженному гостями. На блюде - триста тысяч рублей.
Это стоимость имения, которое недавно купил в Ярославской губернии для
Матильды великий князь Сергей Михайлович.
Рагуза просит открыть карты. Когда Манус переворачивает свои вниз
рубашкой, вся гостиная ахает.
Кивок головы всевидящей хозяйки, и для охлаждения страстей вносят
мороженое, петифуры, замороженные конфеты и фрукты. Бедный Рагуза умеряет
свою досаду тремя бокалами шампанского и делает вид, что ничего особенного
не произошло.
Воодушевленные выигрышем Мануса, игроки вновь рассаживаются вокруг
столов, покер продолжается. К пятому часу утра Манусу удается-таки проиграть
великому князю Сергею и Кшесинской еще полторы сотни тысяч - из тех, что он
возвратил себе блестящей победой над Рагузой. Небрежно играя и уже не считая
в уме тысячи, Манус мысленно философствует, раскладывая сегодняшний вечер по
полочкам.
"Попробовал бы я предложить великому князю и Матильде, - иронизирует в
мыслях Манус, - взятку в двести тысяч рублей, хоть бы и в самой изящной
форме! Меня бы с позором выкинули из этого дома и никогда не пустили бы на
порог! А теперь... я спокойно открою бумажник, поднимаясь от стола, и на
виду у всех отсчитаю новенькие пятисотрублевые билеты и подам их Матильде! А
завтра столь же открыто приду в интендантство заключать контракт на поставки
снарядов!.. Разумеется, теперь моя очередь приглашать к столу какого-нибудь
там титулярного советничишку или другую чиновную душу, чтобы не отказала она
мне накинуть пару миллиончиков на стоимость шрапнелей, ввиду подорожания
легированных сталей, например... И приглашу я его в свой кабинет ресторана
"Медведь", и начнется все сначала: икорка, балыки, грибочки в сметане на
закуску и так далее, и тому подобное..."
Психогастрономические мысли Мануса лениво текли в такт ленивой игре.
Начинался шестой час утра. На Каменноостровском проспекте затренькали первые
трамваи. Азарт игры стихал, гостям для освежения подали снова турецкий кофе,
чай и шампанское.
Игнатий Порфирьевич решил, что настала пора откланяться. Общество уже
разделилось на маленькие кружки в согласии с интересами дам и господ. Манус
неуверенно приблизился к группе, где раздавался смех Кшесинской. Матильда по
его виду поняла, что банкир пришел поцеловать ей руку на прощанье. Она
оценила его ненавязчивость.
- Милый Игнатий Порфирьевич! - прощебетала прима-балерина гостю. -
Заходите запросто, теперь вы знаете сюда дорогу!.. А в пятницу - прошу на
обед!..


52. Петроград, февраль 1915 года

За несколько месяцев, что Настя работала в лазарете Финляндского полка,
она стала опытной сестрой милосердия. Госпиталь до войны был сравнительно
небольшой, всего на триста кроватей. Когда же с фронта стали прибывать не
только переполненные санитарные поезда, но и теплушки с ранеными, лазарет
увеличили. Кровати для раненых стали ставить даже в коридорах.
Перевязки, обмывание, измерение температуры, кормление тяжелораненых,
ночные дежурства - все Анастасия делала с искренним участием. Но ее никогда
не покидала мысль о том, где сейчас ее Алексей, здоров ли, жив ли?
Настя упорно ждала Соколова. Она ждала его каждый день. Если была дома,
она все время прислушивалась - не раздадутся ли на лестничной площадке
знакомые шаги, не звякнет ли колокольчик? Чтобы не пропустить первое
мгновение возвращения Соколова домой, Настя не стала жить у родителей, а
вместе с Марией Алексеевной, тетушкой Алексея, коротала свободные дни в
большой и полупустой квартире на Знаменской улице.
В госпиталь приходилось ездить через весь город. И всякий раз Настя
видела, как война меняет облик Петрограда, как на челе столицы возникают
морщины и серость, скрытая боль и усталость. Появилось на улицах и особенно
на Невском множество людей в серых шинелях. Это солдаты запасных полков,
расквартированных в Питере, выздоравливающие раненые... На их лицах,
особенно солдатских, не всегда можно было заметить благостное изумление пред
величием столицы. Иногда из глаз били в толпу заряды злости и ненависти к
сытой, гладкой статской публике, с предупредительностью уступавшей дорогу
серым героям.
Небывало росли цены, и куда-то исчезли товары. Беднее день ото дня
становились витрины магазинов на Невском и просто опустели на других
проспектах. Извозчиков стало значительно меньше - лучшие лошади были
реквизированы в кавалерию. Зато появились десятки фыркающих газолином
четырехколесных металлических чудовищ. Кое-где в витринах и окнах были
выставлены увитые трехцветными лентами портреты верховного
главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, гордо и бесстрастно
взиравшего на мир.
Женщины, даже богатые, оделись в темное, на улице стало меньше мехов и
показной роскоши. Афиши синематографов призывали посмотреть ленты с театра
военных действий.
Гнетущая усталость от войны стала ощущаться повсюду. Она была особенно
заметна на рабочих окраинах, куда Насте иногда приходилось ездить по
поручениям Василия, впрочем, ставших довольно редкими. Военная дисциплина и
заряд шовинизма, полученный солдатами с началом войны, еще делали свое дело,
и открытых выступлений пока не отмечалось. Но в солдатских разговорах между
собой стали проскальзывать ноты недовольства, обида за то, что у армии не
оказалось достаточного количества боевых припасов и оружия, наивное
недоумение глупостью царских генералов. Ощущалось болезненное беспокойство
за жен и стариков, оставшихся в деревне, где голод и нищета доводили до
крайности.
По вечерам ходячие раненые собирались в вестибюле на первом этаже,
играли в шашки, карты, вели долгие-предолгие разговоры о войне, о родине, о
семьях. Столик дежурной сестры милосердия первого этажа стоял неподалеку от
деревянных лавок подле печи, где велись особенно задушевные беседы.
Долгими вечерами, когда госпиталь постепенно затихал, с лавок
доносились до Насти трогательные и страшные истории, которые накрепко
запечатлевались в ее памяти.
- Чуть вернусь, долго дома не заживусь, - говорил своему соседу,
чернявому мужику с забинтованными руками, одноногий калека, - на каторгу
живо угожу... Женка пишет, что купец наш до того обижает, просто жить
невмоготу. Я так теперича думаю: мы за себя не заступники были, с нами,
бывало, что хошь, то и делай. А теперь нас германец да ротный повыучили... Я
кажный день под смертью хожу, да чтобы моей бабе для детей крупы не дали, да
на грех... Нет, я так решил, вернусь и нож Онуфрию в брюхо... Выучены, не
страшно... Думаю, что и казнить не станут, а и станут - так всех устанут...
- Воистину так, милок, - поддакнул тихий голос, - вот я давеча в
жирнальчике усмотрел картинку с подписью: "Козьма Минин нашего времени". На
ей чисто наш Прокоп-лабазник на мешках стоит и надрывается - грит, почему я
должон цену сбавить, грит, а не вы заложить жен и детей!.. Хе-хе...
- А то еще в тринадцатом на фоминой, - вступился третий собеседник, -
пришел к нам дед из Питера. По многим местам ходил хожалым, бывалый мужик.
Тот за верное принес, что затевают наши министры войну с немцами али с
японцем по новой и что нужно ту войну-де провоеваться - чтобы понял народ,
какой он ни до чего не годный, и никаких себе глупостей не просил бы... И
про дороговизну сказывал, что еще хужее будет...
Настя сидела неподвижно и боялась пошевелиться, чтобы ненароком не
спугнуть солдат. Она вспомнила слова Василия о том, что крестьяне в серых
шинелях стали умнеть, они устали от войны и рабочим-пропагандистам теперь
гораздо легче работать в запасных полках, расквартированных в Петрограде.
Солдаты помолчали, повздыхали, потом второй голос снова начал:
- А я, Сидор, и не знаю, чаво опосля войны делать буду, ежели господь
подаст пожить... Так я от всего отпал, что и сказать не могу. Здеся ты ровно
ребенок малый, что велят, то и делай. И думать ничего не приказано,
думкой-то здеся ничего не сделаешь... Чистая машина: что я - то и Илья, что
Евсей - то и все...
- Ты, Никола, дурак, хоша и грамотный! - спокойно и веско произнес тот,
кого назвали Сидором. - Задаром нас, что ли, палить из винтовки научили?
Утомились мы на барских работах... Когда и по заповеди верили, что за труды
много грехов простится... А теперя? У тебя на хозяйство разор, а Тит Титыч
ваш второй али третий лабаз построил... Землица-то без мужика скудеет! А на
хрен энтот Царьград - до него, чай, и в сапогах не дойдешь, истреплешь?! Вот
и рассуди - куда нам прямее дорога: в окоп от германского "чемодана"
прятаться али в деревне своей порядок навесть...
- Ты говори, брат, да не заговаривайся! - отозвался второй. - Куды ты
клонишь, мать твою... В дезертиры наводишь, что ли?..
- Куды тебе с твоим Егорием! - поддразнил его Сидор. - Одно скажу:
думаю я, что скоро дело сменится. Мы с покорностью идем, покуда греха
боимся. А грехи разрешим - и другие нам пути найдутся...
Снова помолчали, потом Николай зашелестел бумагой.
- Я, братцы, душевную песню у антиллериста списал - так теперь выучить
охота...
- Давай, сказывай песню!.. - встрепенулся Сидор.
Николай прокашлялся важно и, читая почти по слогам, начал:

Ты, тоска моя, тоска,
Гробовая ты доска.
Куды глазом ни гляну,
Только видно, что войну!
Оглушилось мое ухо
От военного от духа,
Поустала и рука
От железного штыка.
Оттоптались мои ноги
От военной от дороги.

Насте надо было идти давать лекарство в палату тяжелораненым, она
скрипнула стулом, и голос мгновенно замолк. Солдаты притихли. Когда она
ушла, Сидор успокоил собеседников:
- Не бойсь, братцы! Анастасия Петровна барынька не злая, у нее душа за
солдата болит, самым тяжелым раненым завсегда помочь готова.
Настя вернулась через четверть часа, раненые уже разошлись по палатам.
В госпитале было тихо-тихо. Казалось, что из-за окна слышен шелест падающего
снега. Настя раздумывала над тем, что говорили солдаты. Она слышала в
госпитале и другие разговоры. Напрашивался единственный вывод: народ, "серые
герои", как их называли, устали от войны, от кровопролития. "Массы крестьян,
- говорил Василий, - одетые в солдатские шинели, получили теперь
представление об организации, научились стрелять и колоть штыками, озлились
на мучения своих родных в тылу и свои собственные на фронте больше, чем на
неприятеля. О немцах и австрийцах солдаты говорят без всякой ненависти,
понимая, что те, как и они, - тоже подневольные люди, обязанные выполнять
команды своих офицеров".
"Зерна революции и интернационализма всех трудящихся начинают
прорастать", - припомнилась ей фраза Василия. Она сама это видела.
Наутро, по свежевыпавшему снегу и под ярким по-весеннему небом, Настя
спешила домой. Ее ждало новое известие о муже. Сухопаров сообщил, что
Алексей бежал из тюрьмы и сейчас его укрывают в Богемии верные люди.


53. Царское Село, март 1915 года

По случаю войны пасхальный праздник в Петрограде был упрощен. Как и
раньше, к слушанию пасхальной заутрени собрался к церквам весь Петроград.
Как и раньше, особо торжественные службы имели быть в Исаакиевском и
Казанском соборах. Но отменена была служба в Зимнем дворце.
Царская семья благолепно отстояла особый молебен о даровании победы
российскому воинству в златоглавой церкви Воскресения Христова, что при
Екатерининском дворце Царского Села. Присутствовали только близкие семье
люди: граф Фредерикс с супругой, генерал Мосолов и дворцовый комендант
Воейков с женами. Из великих князей не пригласили никого - трещина в доме
Романовых, возникшая из-за критического отношения к Аликс вдовствующей
императрицы Марии Федоровны, тлеющего и всеми улавливаемого конфликта между
царем и главнокомандующим и их женами, становилась все шире и глубже.
Александра Федоровна даже отказалась делать на пасху подарки родственникам и
приказала купить пасхальные яйца с сюрпризами у Фаберже только для мужа,
сына, дочерей и тех, кто был приглашен на заутреню в царскосельский храм.
Изрядно разговевшись, Николай увлек в дальний угол начальника
канцелярии министерства двора и о чем-то милостиво беседовал с ним. Генерал
был одним из самых доверенных лиц и не однажды доказывал, что достоин такой
великой чести. Кроме других достоинств, он умел глухо молчать о делах
монарха, но при этом собирать массу всяких полезных или интересных слухов,
сплетен, разговоров в обществе и тактично докладывать их Николаю
Александровичу.
Мосолов никогда не позволял себе ни в чем осуждать государя или членов
его семьи, хотя знал о самодержце много такого, о чем простые смертные и не
догадывались. Именно Мосолову Николай решил доверить свою истинную точку
зрения на возможность сепаратного мира. Усадив генерала рядом с собой на
широкий диван, Николай предложил ему турецкую папироску. Оба с удовольствием
закурили.
- Александр Александрович! - обратился государь к генералу. - Я бы
хотел вас просить совершенно конфиденциально об одной услуге...
Мосолов изобразил на лице величайшее внимание.
- Дело, видите ли... касается... э... - Царем овладела его всегдашняя
робость, хотя он разговаривал на этот раз лишь с одним, к тому же близким по
духу человеком. Однако важность темы сковала его уста и мысли, - предложений
о сепаратном мире с Германией, которые сообщила в письме фрейлина
Васильчикова... Как вы относитесь к этой идее?
- Ваше величество, если цели России - проливы и Галиция - будут
достигнуты без кровопролития, то имеет полный смысл начать переговоры! -
твердо высказался генерал. - Политике противопоказана рыцарственность и
жертвенность, ваше величество! Интересы России для всех ваших подданных
должны быть выше выгоды французов или англичан... Многие истинно русские
люди не верят Англии, ваше величество! - с жаром закончил свою речь Мосолов.
- Вы правы, генерал! Мы должны печься о выгоде и прославлении России, о
приращении ее могущества и территории... - раздумчиво сказал Николай. - Меня
тоже очень беспокоит позиция Англии в отношении к проливам... искренно ли
они обещают нам их отдать или это только маневр британцев?.. По-видимому,
нам все-таки следует поинтересоваться у Вильгельма, насколько серьезно он
готов к замирению и компенсации России за выход из войны.
Мне нужно доверенное лицо, которое можно было бы послать в Берлин
прощупать намерения германцев! - неожиданно прямо в лоб заявил Мосолову
царь. - Есть ли у вас на примете такой человек, которому можно было бы
доверить эту великую тайну? Достаточно близкий к вам и заинтересованный в ее
сохранении? Разумеется, это должен быть дворянин, могущий быть принятым в
высоких германских кругах... Может быть, даже германским императором... И
способный достойно представить Россию...
Выражение лица Мосолова показало, что ему что-то пришло на ум, но царь
решил высказать еще одно условие.
- Искомое лицо не должно знать, что идея его поездки исходит от меня и,
разумеется, не иметь ничего общего с господином Сазоновым и представителями
союзников в Петрограде...
- Да, ваше величество! - немедленно ответил генерал. - Осмелюсь
предложить кандидатуру молодого князя Думбадзе...
- Это не родственник ли градоначальника города Ялты, генерал-майора
свиты князя Думбадзе? - перебил его государь.
- Его родной племянник, ваше величество... - ответил Мосолов.
- Характеризуйте мне его поподробнее, Александр Александрович! -
приготовился слушать Николай. Видно было, что к этому лицу он испытывал
некоторое благорасположение.
- Ваше величество, Василий Давидович Думбадзе учился в Германии и в
1906 году вернулся в Петербург с дипломом инженера.
- Это хорошо! - произнес государь.
- Занимаясь коммерцией, он одновременно служил главным управляющим
вашего наместника на Кавказе графа Воронцова-Дашкова и весьма близок к его
старшему сыну...
- Да, да, да! - прервал опять Мосолова Николай. - Мне очень импонирует,
что старый граф в отношении всех великих князей держится в высокой степени
независимо, отстаивает всегда мои интересы... Впрочем, продолжайте!
- Ваше величество! - не смутился остановками генерал. - Князь Василий