Иванов Алексей. Вместе с Россией

когда все это высказали. На мое возражение - что могу я - мне отвечали:
"Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до
сведения русского царя наш разговор, - и тогда стоит лишь сильнейшему из
властителей, непобежденному, сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески
навстречу". Я спросила - а Дарданеллы? Тут тоже сказали: "Стоит русскому
царю пожелать - проход будет свободен".
"Однако... - снова задумался Николай. - Ведь из Лондона только что
сообщили, что союзники не возражают отдать проливы России!.. А теперь и
неприятель передает о своей готовности замириться и передать мне Босфор и
Дарданеллы. Однако что же дальше?.."
"Люди, которые со мной говорили, не дипломаты, но люди с положением, и
которые лично знакомы и в сношениях с царственными правителями Австрии и
Германии... Конечно, если бы вы, государь, зная вашу любовь к миру, желали
бы через поверенное, близкое лицо убедиться в справедливости изложенного,
эти трое, говорившие со мною, могли бы лично все высказать в одном из
нейтральных государств, но эти трое - не дипломаты, а, так сказать, эхо
обеих враждующих сторон..."
Царь дочитал письмо и запыхтел новой папиросой.
Мысли, изложенные Машей, нашли отклик в его душе, особенно радовало
сообщение о том, что в Германии нет ненависти против русских.
"Но как же верность союзникам, если вступить с немцами в переговоры?..
Ведь думские круги и всяческая так называемая общественность не простят даже
самых малых контактов с Вильгельмом?! Как же быть? И зачем только Аликс
нарушила столь милый сердцу покой... И в тайне ли все это осталось от
недругов в Петербурге?.. Слава богу, он скоро будет в Царском и сможет
подробно обсудить с милой Аликс каждое слово письма..."


50. Царское Село, март 1915 года

Пасхальное умиротворение царило в душе императора со времени его
последнего пребывания в Ставке. Даже письмо Маши Васильчиковой с намеками о
сепаратном мире, переданное ему в Барановичи Аликс, и возникшее легкое
подозрение, что женушка за его спиной ведет какую-то политическую игру с
германцами, нисколько не омрачили настроения Николая.
В первый же день по его возвращении в Царское он строго поговорил с
Аликс о ее переписке с Васильчиковой. Нет, он ничего не имел против Маши, но
если их корреспонденция вдруг станет известна недругам, хотя бы и
притаившимся в их собственной семье - этим черногорским галкам Милице и
Анастасии, великим князьям и особенно их коварным женам, вроде "тети Михень"
- Марии Павловны, то у него, русского царя, начнутся опасные отношения с
союзниками и с проклятой "общественностью", всеми этими Гучковыми, Львовыми,
Челноковыми...
С раннего детства Николай усвоил, что его врожденная скрытность,
коварство и подозрительность были полезны в отношениях с лицемерами и
тайными соперниками из собственной огромной семьи, называемой Домом
Романовых. Покойный батюшка как-то внушил ему, что любой из царедворцев,
камергеров и камер-юнкеров, генерал- и флигель-адъютантов может оказаться
заговорщиком, особливо ежели он умен и ярок. Отчасти поэтому Николай терпеть
не мог сильных политических деятелей подле себя, независимо от того, был ли
это придворный чин или министр. Любил он только бурбонов-офицеров,
преимущественно из гвардии, да подхалимствующих исполнителей его воли в
высшем слое чиновничества.
И конечно, уж эти-то дела - контакты с неприятелем во время войны -
следовало держать за семью печатями и доверять только самый близким и
преданным людям...
Да, лучше всего он чувствовал себя здесь - в Царском Селе.
Александровский дворец - воистину бастион его души. И совсем не потому, что
внутри царской половины стоит 17 постов, а еще 40 рассыпано по парку. Не
потому, что все здесь продумано для вящей безопасности монарха и его семьи:
электрическое освещение люстр дублировано канделябрами со свечами; даже
люстры зажигаются с третьего этажа, а настольные лампы - из полуподвала,
чтобы никакой злоумышленник не мог одновременно выключить весь свет в любой
зале и в темноте сотворить свое мерзкое дело...
Царское достаточно далеко от шумливого и иногда грозного Петербурга, от
которого всегда накатываются только житейские и государственные бури. Здесь
очень уютно: в укромной спаленке на стенах благолепное собрание восьми сотен
икон с мерцающими живыми огоньками в красных и зеленых лампадах. Ничей
посторонний и резкий голос не донесется здесь до его ушей. Николай пробовал
было поставить к себе в кабинет новомодный телефон. Но когда бестолковая
телефонная барышня соединила его с каким-то крамольником, который брякнул,
что все Романовы дураки, и хваленая охранка не смогла разыскать оскорбителя
- царь приказал убрать мерзкий аппарат.
Правда, Аликс сохранила в своих апартаментах - и в палисандровой, и в
сиреневой гостиных - по аппарату, а специально для разговоров с ним, когда
он в Ставке, велела установить прямой провод. Но он, Николай, никогда не
позволит более врываться в его жизнь какому-то бесплотному голосу, который
нельзя судить и повесить...
Мысль Николая скользила по поверхности явлений жизни, будучи уверена во
всегдашнем благоволении провидения к помазаннику божьему. И в том, что
неограниченное самодержавие есть абсолютное благо для его подданных... Ни
совесть, ни доброта, ни любовь к людям не отягощали характера Николая
Александровича Романова.
Российского самодержца совсем не волновало, что на огромном фронте от
Балтийского моря до Карпат мерзли без сапог и шинелей солдаты, ввергнутые
его волей в грязную жижу окопов. От его сознания, как мячик от брони
отскакивали цифры напрасных потерь, факты о нехватке винтовок, патронов и
снарядов, доклады о нераспорядительности военных и гражданских чинов...
Он частенько возвращался в эти дни к письму Маши Васильчиковой. Что-то
очень сильно привлекало его к высказанным ею предложениям о мире с
Германией. Сепаратном.
За несколько дней до пасхи начальник канцелярия министерства двора
Мосолов, явившись на доклад, выложил из папки с бумагами... новое письмо
Маши, на этот раз адресованное прямо ему, царю!
- Как оно попало к вам? - изумился Николай, вертя в руках конверт с
русской маркой и штемпелями царскосельской почты.
- Ваше величество, оно было неизвестно кем опущено вчера вечером в
почтовый ящик на станции... - развел руками генерал.
С заметным интересом и без гнева, как отметил про себя Мосолов, царь
принялся читать письмо Васильчиковой.
"Не знаю, дошло ли до вашего величества письмо, которое осмелилась вам
написать (10 марта нового стиля). С тех пор многое случилось - Пржемысль
пал, наши храбрые воины отчаянно воюют в Карпатах - и вот опять ко мне
приехали трое (два немца и один австриец), прося повторить написанное мною в
первом письме и, может быть, не дошедшем до вашего величества, - читал царь
и припомнил, что Сухомлинов, которому он дискретно поведал о первом письме,
обещал выяснить имена тех, кто приходил к Маше, но пока ничего не доложил, -
а именно - что в Германии и Австрии желают мира с Россией, и вы, государь,
возымевший святую мысль о международном мире и по желанию которого был
созван в Гааге мирный конгресс, вы, властитель величайшей страны в мире, вы
один - тот, который, как победитель, можете первый произнести слово "мир", -
и реки крови иссякнут, и страшное теперешнее горе превратится в радость".
Дальше шли строки, еще больше заинтересовавшие Николая.
"Меня просят довести до сведения вашего величества, что из
секретнейшего источника известно, что Англия намерена себе оставить
Константинополь и создать на Дарданеллах новый Гибралтар и что теперь
ведутся тайные переговоры Англии с Японией, чтобы дать последней
Маньчжурию..."
Будто уколотый в сердце, Николай отдернул руку с письмом в сторону.
Сообщение Маши попало на самое его больное место - проливы и Маньчжурия,
которую он уже давно в мечтах видел вассальным государством.
- Александр Александрович! - приказал он неожиданно Мосолову. - На
сегодня с бумагами хватит... Я оставлю пока... это письмо... Можете быть
свободны...
Начальника канцелярии такой оборот дела нисколько не озадачил.
"Государь, видимо, хочет обсудить письмо с ее величеством..." - решил
царедворец и молча стал собирать бумаги в портфель. Он угадал - едва за
генералом закрылась дверь кабинета, Николай, изменив своему обыкновению
двигаться и говорить не спеша, почти выбежал в коридор. На глазах дежурных -
двух бородатых казаков лейб-атаманского полка, царь заставил себя пойти
несколько медленнее - он не хотел, чтобы охрана и слуги думали, будто что-то
случилось.
Взволнованный, он вошел в сиреневую гостиную. Аликс, сидя с ногами,
укрытыми шотландским пледом, на атласном диване подле громадной корзины с
белыми гвоздиками, что-то вышивала. Когда Ники вошел, Александра Федоровна
быстро сняла очки - она не хотела, чтобы муж видел ее в очках, хотя в
письмах к нему и писала кокетливо "твое старое Солнышко".
Николай тяжело опустился в кресло рядом с диваном.
- Какие-нибудь неприятности на фронте? - участливо спросила Александра.
- Нет! Маша прислала еще одно письмо, на этот раз адресуясь прямо ко
мне... - настороженно, дожидаясь реакции Аликс, вымолвил Николай, Александра
Федоровна сразу поняла, о какой Маше и каком письме идет речь. Она
решительно отложила в сторону пяльцы.
- Что же тебя так взволновало, дорогой? - уставилась царица своими
белесо-голубоватыми глазами на мужа.
- Она опять пишет, что к ней явились трое эмиссаров от германских и
австрийских кругов с просьбой посредничать в переговорах о сепаратном
мире...
- Ники, но ведь это весьма разумно! - прервала его Александра
Федоровна. - Многие из близких нам людей точно так же считают!
Царь подал ей письмо, интерес к которому у царицы был столь велик, что
она водрузила очки на нос и стала внимательно вчитываться в каждую строчку.
Дойдя до слов о намерениях англичан, известных из секретнейшего источника,
императрица не удержалась от многозначительного "о!", сказанного нараспев.
Последнюю строчку письма царица произнесла вслух:
"Если ваше величество желали бы прислать доверенное лицо в одно из
нейтральных государств, чтобы убедиться, здесь устроят, что меня из плена
освободят, и я могла бы представить этих трех лиц вашему доверенному лицу".
- И как ты думаешь поступить? - подняла Аликс глаза на Николая. - Не
правда ли, германцы протягивают тебе руку для мира?! Примешь ли ты ее?
Николай задумался. Он машинально теребил правый ус, потом погладил по
тому месту головы, куда когда-то была нанесена рана японской саблей.
- Дорогая, у меня начинает бродить мысль о мире, но... - царь снова
погладил правый ус, - думаю, что еще рано начинать быстрые шаги к нему...
- Но, Ники! - мгновенно возразила царица. - Если мы не выйдем с почетом
из войны, то ты и Россия будете опозорены и возможна революция, которую
возглавит эта мерзкая Дума и все болтуны, которые за ней стоят... Но я
боюсь, что в случае победы Англия не даст России воспользоваться плодами
того мира, в котором она будет, как всегда, всеми руководить... Если же ты
заключишь мир сейчас и получишь проливы, часть Галиции, контрибуцию или еще
что-нибудь финансовое - это будет твоя победа! Англия и Франция, пока они
заняты войной, не смогут отобрать плоды этой победы. Дума будет вынуждена
заткнуть глотки своим мужицким ораторам, которые без конца подрывают
власть...
Николай внимательно слушал рассуждения императрицы, и некоторое подобие
интереса горело в его обычно безучастных глазах.
- В Европе нас тоже поймут правильно... - убеждала царица. - Вспомни,
что писал тебе король Швеции Густав всего месяц тому назад... Его тоже
волнуют ужасы этой страшной войны, и мысли заняты изысканием средств,
могущих положить ей конец... В любой момент, когда ты захочешь и найдешь это
удобным, дядя Густав готов всемерно служить в этом деле...
- Аликс, это невозможно так сразу!.. - решил высказаться Николай. -
Если мы не подготовим прежде почву, меня клевреты Англии заколют кинжалом,
как закололи моего пращура Павла Первого!.. Его ужасная судьба всегда встает
перед моими глазами, когда я думаю о единоборстве с Альбионом...
Я не питаю никакого зла к Вильгельму и Францу-Иосифу... - продолжал
свои неожиданные откровения Николай. - Больше того, я с удовольствием
принимал датского государственного советника Андерсена... Ты помнишь, я
рассказывал тебе, что Андерсен по поручению своего короля Христиана сначала
побывал с тайной миссией в Берлине и был принят Вильгельмом и канцлером
Бетманн-Гольвегом. Оба говорили ему, что лучшая дорога к миру пролегает
через мое сердце...
- Вот видишь, дорогой! Вильгельм тоже хочет мира с нами! Он без конца
пускает пробные шары... - горячилась государыня, и некрасивые красные пятна
появились у нее на лице и шее.
- Но не может же русский царь так сразу пойти на сепаратный мир... -
возмутился Николай.
- Ники, никто и не собирается так сразу заключить сепаратный мир... -
успокоила его Аликс. - Датский и шведский короли предлагают посредничество,
Вильгельм его ищет, мы можем подготовить условия, например, разогнать
назойливую Думу, убрать Сазонова, для которого нет ничего выше интересов
Франции и Англии...
Николай молча размышлял над словами супруги. Государыня продолжала
натиск. Она даже изменила позу и из спокойной, величественной и ленивой
львицы, разлегшейся на диване, превратилась в разгневанную обличительницу с
фанатичным блеском в глазах.
- Первый, кто будет всячески мешать твоему триумфу, - главнокомандующий
Николай и его черногорские галки! Они вступят в какой угодно заговор с этой
взбесившейся "общественностью", родившей ублюдочный Земгор!.. Надо убрать
Николая из Ставки вместе с его лизоблюдом Янушкевичем, пока дядюшка не
потребовал себе корону Галиции, а может быть, и шапку Мономаха...
- Что ты, Аликс! - пробовал слабо возражать царь. - У Николаши и в
мыслях этого нет!..
- Как нет?! - вскинулась Александра Федоровна. - Вся Ставка, весь
Петербург, вся Россия только и говорят, только и пишут, только и восхищаются
его победами, не твоими!.. Во всей прифронтовой полосе - а она дошла почти
до Петербурга и Москвы - хозяин не ты и не твои министры, а великий князь!..
А разве ты не знаешь, что в своих приказах по армии он стал писать таким
стилем, на который имеет право один российский император?!
- Аликс, мы уклонились от существа дела! - деловито остановил
императрицу Николай. - Я не возражаю против поисков дороги к миру... Пусть
даже сепаратному... Но умоляю тебя ни словом не обмолвиться о нашем
намерении! Об этом нельзя даже писать мне в письмах в Ставку, они могут быть
перлюстрированы...
- Как?! - возмутилась императрица. - Ты допускаешь, что мои письма к
тебе читают чьи-то хамские глаза? Это... кощунство!.. это... богопротивно!..
- задохнулась она в гневе.
- Я не могу ничего с этим поделать! - вздохнул царь. - В военное время
цензура на фронте может открывать любые конверты...
- Ники! Ты должен это запретить! - потребовала царица.
- Но я не могу, цензура подчинена Николаше... - пытался оправдаться
царь. Его робость только подлила масла в огонь.
- Вот видишь, насколько я права! - резко заявила Александра Федоровна.
- Этот лошадник и пьяница, оказывается, читает наши письма! - Она заломила
руки, на ее глазах показались слезы.
- Аликс, я этого не говорил! - перебил Николай. - Оставим эту тему и
будем впредь в переписке осторожны! Вполне достаточно, что мы с тобой знаем
о предмете, который необходимо довести до желаемого конца... На всякий
случай, Аликс, - продолжал он спокойнее, - о письмах Маши я скажу
Сухомлинову или, может быть, Мосолову, чтобы они подыскали подходящего
человека, которого мы направим через Стокгольм и с помощью короля Густава -
в Берлин: там он пощупает почву, на которой следует делать шаги к миру... Ты
можешь осторожно написать о нашем стремлении к миру твоему брату Эрни,
который, безусловно, сообщит об этом Вильгельму... Будь только осторожна в
высшей степени, придумай повод - хотя бы вопрос о гуманном отношении к нашим
пленным в Германии...


51. Петроград, февраль 1915 года

Весь четверг Манус нервно готовился к обеду у Кшесинской. Чего только
он не предпринимал, чтобы добиться приглашения в ее дом - посылал корзины
орхидей после бенефиса, безделушки от прославленного ювелира Фаберже - на
рождество... И все безрезультатно. Наконец, когда его секретарь разыскал у
антиквара парные статуэтки Камарго, старинный Севр, принадлежавшие Наполеону
III, Игнатий Порфирьевич преподнес их после очередного спектакля Матильде
Феликсовне. В ответ на следующее утро он получил надушенный сиреневый
конвертик с выпуклыми инициалами "М.К." в углу, а внутри - о радость! -
приглашение на обед в ближайшую пятницу.
Манус знал, что Кшесинская принимает многих по пятницам от 3.30 до 6,
но самые близкие и нужные останутся на обед - в 8. Игнатий Порфирьевич очень
хотел попасть в число нужных, оставляемых на обед. Он совершенно не надеялся
стать в этом доме своим. Ему было важно завязать связи с великим князем
Сергеем Михайловичем, начальником Главного артиллерийского управления и
шефом артиллерии, дабы, пользуясь его поддержкой, устраивать выгодные дела
по поставкам на армию. Сорокашестилетний дядя царя оставался тогда
признанным любовником и покровителем Кшесинской. Он жил месяцами в ее доме,
имея на втором этаже трехкомнатный апартамент. Первый этаж собственного
дворца, в котором великий князь до войны устраивал приемы, - он уступил
санитарному ведомству принца Ольденбургского. Там теперь трудились
великосветские дамы, готовя бинты для армии.
Чтобы как-нибудь проникнуть в дом Кшесинской, Манус сначала стал
пациентом ее личного доктора и переплатил ему массу денег, хотя не нуждался
ни в каком лечении. Он кое-что сумел-таки узнать у разговорчивого эскулапа,
который совсем не хотел терять щедрого пациента.
Доктор рассказал Манусу, что с помощью лучших профессоров Матильда
выработала для себя строгий режим, целью коего было сохранить как можно
дольше здоровье, молодую упругость мускулов, свежесть кожи. Доктор приходил
к подъезду особняка на Каменноостровском проспекте всегда ровно в восемь
утра, зная наперед, что его пациентка, что бы ни было накануне, встанет
получасом ранее.
К приходу доктора она уже приняла ванну, взвесилась, ей сделали массаж.
Матильда не любит тратить время попусту. Она даже на прическу отводит всего
пять минут в день, но делает ее камеристка, которая была лучшей
парикмахершей на Рю де ла Пе в Париже.
- Разумеется, - говорил Манусу доктор, - если у мадам появилось хоть
четверть фунта лишнего веса, я немедленно отправляю ее прогуляться на вилле
эдак часика два, не менее...
Затем доктор невзначай сообщил сумму гонорара, который он ежемесячно
находит на столике маркетри в будуаре мадам... Манусу стало неудобно платить
ему за услуги меньше, чем какая-то там куртизанка, как мысленно называл он
Матильду прежде, не будучи знаком с ее твердым характером. Теперь же,
понятно, он более реально представлял себе силу воли прима-балерины,
сделавшей такую блестящую карьеру не только на сцене, но и в императорской
семье. Манус понял, что имеет дело с незаурядной, яркой и сильной личностью,
скрытой в маленькой стройной женщине с большими темными глазами и чуть
припухлым чувственным ртом.
Именно потому, что Кшесинская была деловита и сильна характером, Манус
очень боялся скомпрометировать себя какой-нибудь мелочью и получить отказ от
дома. Была бы задета не столько его гордость, сколько коммерческие интересы
и потеряны все произведенные уже вложения в доктора, подарки, цветы...
В шесть с половиной часов Игнатий Порфирьевич вышел из своего дома на
Таврической к авто, имея в виду заехать к себе в контору Сибирского
торгового банка на Невский, чтобы взять из сейфа деньги на послеобеденную
карточную игру у Кшесинской. Для начала он решил проиграть ей и великому
князю сотню тысяч - и теперь нуждался в наличности.
Манус все думал об умной, постигшей тайну успеха, хитрой маленькой
Матильде, которая всегда улыбается, по словам доктора, даже слугам. "Всегда
улыбка! - это ее девиз. - И всегда говорить только хорошее о людях... В том
числе - о соперницах и врагах".
Великие князья у Матильды словно у себя дома - непринужденны и милы,
обожают ее, целуют ручки, а она им категорически приказывает, капризничает,
и все ее фантазии неуклонно исполняются...
"М-да! - думал Манус. - Ссориться с ней опасно, особенно как вспомнишь,
что ссора с Матильдой стоила карьеры двум министрам..."
Между тем авто Мануса, выехав с Университетской набережной, попало в
затор из трамваев, извозчиков, таксомоторов у Ростральной колонны. Сквозь
вечерний сумрак в тусклом свете фонарей Манус увидел фундаментальное здание
Биржи. Столь родное и близкое ему по духу, оно настроило мысли банкира на
привычный лад, который, однако, незаметно возвысился до патетики в
предвкушении вечера с великими князьями.
"Вот одно из семи чудес современного мира - биржа! - размышлял Игнатий
Порфирьевич. - Она ежедневно творит миллионы и миллионеров. В любой стране
мира из ста миллионеров девяносто девять сделали свое состояние на бирже и
акциях, котирующихся на ней. Разве не чудо, что она как по волшебству
выкачивает деньги из карманов тех, кто работает, кто создает действительные
ценности! Под магнетическим наркозом она отнимает заработанное тяжким трудом
и превращает пот и кровь, слезы и муки в золото и акции.
Мужик вырастил и собрал с трудом урожай, а вся прибыль от его труда
оказалась в Петрограде, в акциях железных дорог, экспортных хлебных фирм,
элеваторов... Рабочий сварил сталь для рельса, по которому повезут хлеб, а
сам голоден. Прибыль от его труда увеличила цену акций новороссийского
общества "Юзовка" в Донбассе или общества "Русский Провиданс"... Даже где-то
в джунглях негр под палящим солнцем срубает сахарный тростник, а на
нью-йоркской бирже поднимаются акции сахарных заводов, пароходных обществ...
У биржи своя логика. Для нее чем хуже, тем лучше. Вот опять пришли
нерадостные вести с войны, - биржа упорно идет вверх. Будут вести еще
печальнее - это будет означать, что война затягивается. Значит, франк, фунт,
рубль, марка еще больше обесценится, а биржа будет крепче. Появится много
новых миллионеров, чьи деньги выросли из воздуха, а фундаментом были кровь,
горе, разлука и смерть..."
Мануса даже передернуло от собственных мыслей.
Размышляя, Манус не заметил, как оказался у ворот двухэтажного особняка
с кокетливой башенкой. Он позвонил в тяжелую дубовую дверь, окованную
железом и просвечивающую зеркальным стеклом.
Манус сбросил тяжелую шубу на бобрах в невидимые руки умелого лакея и
поднялся на несколько ступенек по беломраморной лестнице с толстым ковром.
Вместо перил здесь были четыре львиные пасти, держащие шелковый канат...
Более дюжины гостей уютно и непринужденно расположились в белой мраморной
зале на диванах и в креслах вокруг Матильды и великого князя Сергея.
Кшесинская поднялась, приветствуя нового гостя.
В ее доме не докладывают о входящих. Француз-камердинер, он же
мажордом, и второй лакей знают в лицо весь петербургский свет и осведомлены,
кто именно приглашен сегодня на обед. Невидимый гостям буфетчик знает, кто
какую марку вина предпочитает. Бутылка стоит уже наготове, помимо
припасенных для обеда полагающихся к каждому блюду вин.
- Вот, наконец, и вы, милый Игнатий Порфирьевич! - делает Матильда
несколько шагов навстречу.
Целуя ее душистую руку по неопытности несколько дольше, чем принято в
обществе, Манус глазами следит за великим князем. Он неловко выпускает руку
Матильды, когда видит Сергея Михайловича, направляющегося к ним.
- Серж, я думала, что монсеньор Манус уже не придет сегодня к нам, -
шутливо представляет великому князю Игнатия Порфирьевича Кшесинская.
- Что вы! Что вы! Разве можно к вам не приехать!.. - оправдывается
Манус. - Вы несравненная волшебница, Матильда Феликсовна!..
Пожимая князю руку, Манус снова делает это чуть дольше, чем следует,
кланяется чуть ниже, чем принято, и искательно заглядывает в глаза, что уж
совсем выдает его плебейское происхождение. Улыбка Матильды остается чуть
дольше на устах, дабы ободрить и поддержать гостя. Рядом с хозяйкой все
места уже заняты, одно свободно подле великого князя, и Манус не очень ловко
плюхается на него. По-видимому, это место и было предназначено ему.
Манус сначала не знает, что сказать князю Сергею Михайловичу. Все-таки
великий князь, дядя самого царя, а как мил и любезен! Подумать только! Он
держится совсем как обыкновенный человек, но на самом деле он выше закона!
Если, например, он убил бы кого-нибудь, то ни один суд империи не принял бы
дела к производству...
Разговор перед обедом весьма оживлен. Манус постепенно втягивается в
него, высказываясь на свою любимую тему - о банковском деле. К его
удивлению, разные биржевые анекдоты, которые он рассказывает великому князю,
заинтересовывают все общество, в том числе и дам. Вот сила биржи - и здесь
собрались люди, которые знают цену деньгам, хотят и умеют их наживать.
Приезжает высокий блондин, похожий на англичанина - великий князь
Андрей Владимирович. Он здесь тоже как дома. Он любезно здоровается со всеми