Иванов Алексей. Вместе с Россией

Затянутый в рюмочку следователь майор Юнгвирт тщетно пытался принудить
Соколова говорить о его связях с чехами. Он с немецкой методичностью вызывал
его на допрос в здание военного суда на Градчанах каждую неделю, но ни одна
из этих "бесед" не позволила ему занести в тощую папку с надписью "Оберст
Соколофф" ничего, кроме ставшей традиционной строки: "Русский полковник
отказался вести разговор на военные или политические темы".
Содержали Соколова на этаже для важных государственных преступников в
одиночной камере, но в довольно сносных условиях. Полковнику сохранили его
гардероб, позволяли отдавать в стирку белье и изредка заказывать обед в
ближайшем ресторане, разумеется, за его счет и с доставкой через вахмистра
тюремной охраны.
Маленькая камера освещалась днем окошком, забранным толстой железной
решеткой. Кроны деревьев не закрывали дневного света. Впрочем, промозглой
осенью и сырой бесснежной зимой даже днем над городом стояли туман и смог.
Густые клубы каменноугольного дыма из множества каминных, печных и фабричных
труб застаивались над Прагой.
Сквозь смог, а в редкие солнечные дни ясно и отчетливо Соколову был
виден королевский летний дворец на противоположной стороне оврага,
называемого Оленьим рвом. Если подтянуться на руках к верхнему обрезу окна,
то можно увидеть на склонах за дворцом насаженные когда-то графом Хотеком и
носящие теперь его имя сады. Багряной осенью они представляли собой
необыкновенно яркую картину, и Соколов не раз любовался ими. Чтобы не
потерять спортивной формы, он занимался гимнастическими упражнениями,
используя решетку своей темницы как своего рода "шведскую стенку".
Алексей верил, что найдет достойный выход из почти безвыходного
положения, в которое попал, как он считал, из-за своей торопливости. Только
с течением времени, когда группа Филимона Стечишина, узнав о его аресте и
месте заточения, смогла установить с ним связь, Соколову передали, что все
силы германской и австро-венгерской контрразведок были брошены на его
поимку. Это известие, впрочем, нисколько не облегчило душевных мук Алексея.
Их несколько умерило лишь сообщение о подготовке его побега, переданное
через одного из тюремщиков, подкупленных Младой Яроушек. Связная группы
Филимона оказалась, как всегда, на высоте и буквально в течение месяца через
одного из своих служащих, симпатизировавших освободительному славянскому
движению, разыскала ходы к человеку, работавшему в Новой Белой Башне. Теперь
этот охранник регулярно передавал Соколову записки от резидента и носил
Филимону послания Алексея.
Режим охраны русского полковника не был очень строгим. Это позволило
Алексею получить в переплетах книг, которые он просил "купить" ему,
тончайшие пилки. В буханках хлеба, передаваемых Младой, - части веревочной
лестницы из легкого и тонкого шелкового шнура.
Соколов прятал шнур в матрасе, каждый день опасаясь обыска и краха всех
планов. Но тюремщики были введены в заблуждение дисциплинированностью
русского полковника, который беспрекословно выполнял все внутренние
предписания и режим, никогда не выдвигал никаких претензий.
Приближался момент побега - он был намечен в ночь на 20 января К этому
времени Алексей условился с Филимоном, что в зарослях Оленьего рва в
полусотне метров от того места, куда он спустится в три часа ночи по
веревочной лестнице, его будет ждать провожатый от Филимона, который и
проведет его в надежное убежище.
Отбой прозвучал вечером девятнадцатого как обычно - в десять. Соколов
погасил керосиновую лампу, выждал, пока на площадке не замолкнет шум обхода,
проводящего вечернюю инспекцию.
Грохот подкованных сапог опустился с верхнего этажа в его коридор,
затем сместился на этаж ниже, потом затих совсем. В темноте Соколов особенно
явственно слышал все звуки. Ему казалось, что, начни он перепиливать
решетку, шум этот услышит вся тюрьма. Однако надо было приступать к делу.
Занимаясь гимнастикой, Алексей в то же время тренировался быстро и на
ощупь перепиливать толстые железные прутья. Теперь ему было легко приступить
к этому. Мягкое железо, кованное кузнецом, очевидно, еще несколько столетий
назад, легко поддавалось современной стальной пилке, но потребовалось
перепилить шесть прутьев, чтобы образовалось достаточно большое отверстие,
через которое мог проскользнуть человек.
Соколов предусмотрел все - он даже положил под дверь свое одеяло, чтобы
сквозняк из открытого окна не колебал пламя лампы, стоящей на столике у
ночного стража на этаже.
Когда последний прут поддался его усилиям и обломился, Соколов вытер
горячий пот с лица. Из окна несло сырым и холодным воздухом. Он быстро
вскрыл матрас и достал оттуда веревочную лестницу. Еще вчера ночью он связал
все ее части воедино и теперь оставалось только покрепче привязать конец к
торчащим зубьям спиленных прутьев. Прежде чем выбросить лестницу наружу,
Алексей зажег в окне одну за другой две спички, а затем высунулся и
посмотрел вниз. Далеко у подножия башни он увидел две вспышки потайного
фонаря, направленные на его окно. Провожающий был на месте.
Алексей выскользнул через окно наружу. От резкого движения чуть не
сорвался с двадцатиметровой высоты, не найдя в первую минуту под ногой звена
веревочной лестницы. С трудом это ему удалось, и он почувствовал опору.
О стену башни бился пронзительный сырой и холодный ветер. Соколов был в
обычном штатском костюме, спину которого он разорвал об острые края
спиленных прутьев. Спускаться по тонкой веревочной лестнице с высоты
многоэтажного здания было нелегко. Делу помог человек, ожидавший внизу. Он
поймал конец лестницы и повис на нем, чтобы Соколова меньше раскачивало. Но
и при этих более благоприятных условиях Алексей несколько раз очень больно
ударился о выступы стены.
Когда он спустился наконец вниз, только темнота зимней бесснежной ночи
скрывала его разодранный костюм, натруженные до багрового цвета руки и в
кровь разбитое лицо.
- Карел! - представился человек среднего роста, одетый в форму
ландвера. - Надо спешить, пане полковник! Скоро люди пойдут на работу...
Соколов пожал ему руку. Тут же Карел накинул на него теплый плащ с
капюшоном и, взяв за руку, потянул за собой по хорошо известной ему
тропинке. Алексею удалось бросить только один взгляд снизу на махину башни и
выступавший где-то высоко-высоко карниз крыши.
Раскисшая от талого снега почва, покрытая прошлогодней травой, шла
резко под уклон. Карел уверенно лавировал между стволами деревьев и ветвями
кустарников, не выпуская руки Соколова. Алексей подумал, что если бы он шел
здесь один, то в довершение всего исцарапался бы в кровь в этом лабиринте.
Когда они удалились на полверсты от башни, выход из широкого Оленьего
рва преградила крепкая высокая решетка с калиткой, запертой на висячий
замок. Для спутника Соколова было делом нескольких секунд открыть замок
отмычкой, отворить калитку, а затем запереть ее за ними другой отмычкой,
которая сломает замок и не даст ему больше открыться. Этим Карел старался
хоть на несколько минут задержать погоню. Кроме того, он щедро посыпал
мокрую землю вокруг калитки порошком кайенского перца, чтобы полицейские
доберманы, которых, без сомнения, приведут к следу, не смогли его взять от
калитки.
На серпантине дороги, сбегающей здесь к подножию холма, на котором
возвышаются Градчаны, стояла карета, запряженная парой лошадей. На козлах
темнела фигура человека. Кучер распахнул дверцу при приближении Карела и
Соколова. Когда оба оказались внутри, сильные лошади взяли под гору вскачь и
легко помчали экипаж по брусчатой мостовой. Промелькнули темные безлюдные
улицы Клейнзайте - Малой страны, затем - ремесленного предместья Смихова, и
карета выехала за город.
У Соколова не было сил говорить. Он откинулся на мягкие подушки и
полузакрыл глаза. Спутник не тревожил его вопросами.
Экипаж катился по пустынной дороге на юг от Праги, вдоль Влтавы. В
деревушках, выстроившихся вдоль дороги, кое-где теплились огоньки - это
хозяйки начинали свой трудовой день. За Збраславом свернули направо - на
Радотин, проехали еще пару километров по узкой сельской дороге и очутились в
маленьком поселке.
Возница правил привычной рукой, уверенно поворачивал на перекрестках.
Наконец подъехали к воротам какой-то усадьбы, кучер соскочил с козел,
отворил ворота и подал карету к боковому крыльцу. Никто не встречал гостей.
Кучер и здесь уверенно поднялся по ступеням, открыл своим ключом дверь и
пригласил войти Соколова и Карела.
В прихожей человек зажег керосиновую лампу, а затем быстро прошел на
кухню и тщательно занавесил окно.
Скинув кучерскую накидку, возница оказался хорошо одетым и довольно
упитанным господином приятной наружности, с пшеничными усами и пшеничными
бакенбардами, между которыми светились голубые веселые глаза и розовел
крупный прямой нос.
- Вице-директор Живностенского банка Пилат! - представился он Соколову.
- Полковник Соколов! - ответствовал Алексей.
- Добро пожаловать, друг, в мой загородный дом! - поклонился Пилат. -
Здесь будет ваше убежище на ближайшие дни...
- Большое спасибо! - пробормотал Алексей. От усталости и пережитого
напряжения он чувствовал себя разбитым и говорил еле слышным голосом. Чехи
поняли его состояние.
- Карел останется вам помогать, а мне надо ехать!.. - решительно заявил
хозяин и надел снова свою накидку.
Соколов подошел к Пилату, полуобнял его и сказал чуть бодрее:
- Еще раз благодарю за все, что вы для меня сделали!
- Не стоит благодарности, друг! Это наш долг перед лицом общего
врага...


46. Вудсток, Оксфордшайр, январь 1915 года

Сэр Уинстон Леонард Спенсен Черчилль обожал бывать в родовом поместье
герцогов Мальборо Бленхейме. Внук седьмого дюка* оф Мальборо Джона Уинстона,
он был сыном третьего сына герцога и не имел прав на громкий титул, входящий
в десятку первых Британии. Но он родился во дворце Бленхейм - на груде
пальто и меховых шуб в комнате, превращенной во временную раздевалку для
бала, который давал его дед в своем родовом имении. Уинстон стал вторым
отпрыском по мужской линии герцогов Мальборо. В течение двадцати лет - пока
у старшего брата его отца был только один сын, с которым что-то могло
случиться - Черчилль сохранял все права на наследование огромного состояния
и поместья с дворцом. Правда, впоследствии ему стал известен наказ его
родной бабки, герцогини Мальборо, дочери американского мультимиллионера
Вандербильта, ставшей женой ее другого внука, девятого герцога Мальборо:
"Вашим главным долгом является рождение ребенка. И это должен быть сын, ибо
было бы невыносимо, если бы этот недоносок Уинстон унаследовал титул
герцога!"
______________
* Дюк - герцог.

Динамичная натура сэра Уинстона не давала ему времени пребывать в обиде
и расстройстве из-за того, что судьба не дарила ему герцогства и миллионов
фунтов стерлингов. Иногда он приходил к мысли, что никогда не сделал бы
карьеру, не принял бы такого весомого участия в азартной и увлекательной
игре, называемой политикой, случись ему по капризу фортуны унаследовать
титул. Мистер Черчилль, член парламента, министр кабинета - невысоко ставил
умственные способности и энергию своих близких родственников. Что его дядя
Джордж, восьмой дюк, что братец Чарлз, ставший девятым герцогом Мальборо -
ни в его глазах, ни в глазах его дорогой жены Клементины не имели никакого
авторитета и не пользовались особым уважением.
Сэр Уинстон признавал за ними лишь юридические реалии титула и
богатства, но никак не преимущество менталитета или силы духа. Всегда, когда
он на правах близкого родственника и нетитулованного побега на родословном
древе Мальборо бывал приглашен в Бленхейм, Черчиллем владело двойственное
чувство.
С одной стороны, он был горд тем, что его предки создали такой
замечательный дворец, убрали его выдающимися произведениями искусства и
семья Мальборо столь славна в Британии.
С другой, его здесь постоянно снедали зависть и тихое
недоброжелательство к хозяевам, вытекавшие из его честолюбия и властолюбия.
Сэр Уинстон прикидывал, как скоро он стал бы премьер-министром Англии,
обладай он богатствами носителей титула герцогов Мальборо. Его бедный отец,
третий сын герцога, вынужден был по традиции пробивать себе дорогу в
политике сам, а теперь и он - сэр Уинстон Леонард Спенсер...
Черчилль, конечно, напрасно обвинял судьбу в несправедливости - ведь в
его вознесении к вершинам британской политики очень большую роль сыграли
связи семьи Мальборо, да и сама его номинальная принадлежность к высшему
слою аристократии. Они открывали ему дорогу в кабинеты и салоны, королевские
дворцы и к сердцам банкиров. Он был плоть от плоти, кровь от крови тех, кто
управлял и владел Англией, ее колониями...
Из-за проклятой войны сэру Уинстону не удалось после рождества остаться
отдохнуть в Бленхейме до крещения, как это могли себе позволить бездельники
аристократы. Военно-морской министр вынужден был первые три дня нового,
тысяча девятьсот пятнадцатого года провести в своем кабинете в
Адмиралтействе и разрабатывать плодотворную идею, которая могла бы повернуть
в пользу Британии весь ход войны. Идея была проста, как Колумбово яйцо -
захватить силами британского флота Дарданеллы, оседлать их и уже не
выпускать из рук, превратив в конечном итоге в новый Гибралтар.
Пусть далекие союзники в России в который раз клянут Великобританию,
которая устами сэра Эдуарда Грея обещала 14 ноября отдать Петербургу после
войны проливы - историки и юристы найдут потом способы оправдать мудрых
политиков! Главное, не дать России выйти в Средиземное море со своими
товарами - хлебом, металлом, углем, а может быть, и военными кораблями. Ведь
это будет смертельный удар по самым жизненным центрам британских интересов.
Долгие часы провел сэр Уинстон перед картой Ближнего Востока. Ужас
охватывал его при мысли о том, что будет, если русские первыми высадят
десант в Турции, обойдут Константинополь по суше и захватят Босфор и
Дарданеллы! Майор Нокс и посол Бьюкенен вовсе не исключали подобной операции
русского флота. По мнению Бьюкенена, русские именно с этой целью добивались
втравливания в войну Болгарии, чтобы через болгарскую территорию напасть на
Константинополь...
Здесь, в великолепном Бленхейме, под сенью родового герба Мальборо -
двуглавого орла под княжеской короной в обрамлении двух василисков
пурпурного цвета, поддерживающих щит вычурной формы с массой всякой всячины
на нем, сэру Уинстону всегда приходили плодотворные мысли. По странной
случайности атрибуты семейного герба Мальборо очень напоминали двуглавого
орла в российском гербе. Это и изумляло и потешало сэра Уинстона,
боровшегося всю жизнь против России...
Военно-морской министр, один из главных руководителей военной машины
союзников сэр Уинстон Черчилль более не чувствовал себя второсортным
отпрыском семейства, гостя под сводами Бленхейма. Пращур сэр Джон, первый
герцог Мальборо, победитель при Бленхейме, назвавший в честь своей победы
дворец и поместье в Англии, разумеется, гордился бы праправнуком - первым
лордом Адмиралтейства.
"Ах, как нужна победа на море для славы сэра Уинстона и торжества
британских интересов в послевоенном мире!.."
Полный честолюбивых дум и планов, расхаживал сорокалетний министр
вечером накануне праздника крещения по Длинной библиотеке Бленхейма от ее
северного крыла с великолепным органом до южного, где жарко пылали дрова в
камине. Дым сигар улетал под своды трехэтажной высоты. Узкое длинное
пространство помещения, вытянутое почти на сто метров, с двумя арками на
высоких белых колоннах, было уютно освещено лампами на столах, разбросанных
в живописном беспорядке здесь и там, несколькими бра и пламенем камина.
В Длинной библиотеке могли бы свободно разместиться несколько сот
людей. Но в огромном зале насчитывалось лишь пять человек: одним был сэр
Уинстон, четверо других под зеленой лампой в противоположном углу играли в
вист. Этих гостей Черчилль не интересовал, как они сами не привлекали
внимания сэра Уинстона.
Со стороны органа показался один из слуг. Он явно кого-то искал.
Заметив военно-морского министра, лакей подошел к нему:
- Милорд, прибыл из Лондона секретарь вашей светлости Эдуард Марш. Он
просил доложить, что имеет важное сообщение...
- Проведи его сюда... - показал сэр Уинстон на диванную группу возле
камина.
Личный секретарь первого лорда Адмиралтейства не заставил себя ждать.
Высокий, худой, с неизменным моноклем в глазу, он тотчас появился в дальних
дверях библиотеки и торопливыми шагами заспешил к патрону. По дороге он
боязливо оглянулся на играющих в вист старичков.
- Милорд! - обратился Марш своим писклявым голосом к Черчиллю, - я
привез срочные бумаги от сэра Реджинальда Холла...
- Вы уже ознакомились с донесениями разведки? - поинтересовался сэр
Уинстон у своего довереннейшего сотрудника.
- Да, сэр! - коротко ответил Марш и добавил, еще раз оглянувшись на
старичков, сидевших футах* в ста от места, где расположился министр: - Не
сочтете ли возможным, сэр, найти другое помещение, где мы были бы одни...
______________
* Английский фут - 0,30479 метра.

Черчилль про себя подивился такой требовательности Эдди. Очевидно,
сообщение было действительно очень важным и конфиденциальным. Первый лорд
легко поднялся с дивана и повел Марша во Второй парадный дворцовый покой,
расположенный через зал от Длинной библиотеки.
Личный секретарь сэра Уинстона за несколько лет совместной работы с
патроном впервые попал во внутренние помещения родового дворца герцогов
Мальборо. Он был подавлен их роскошью и пышностью. Еще бы! Это не
какой-нибудь музей, а жилище сильных мира сего. Правда, Эдди и сам дергал за
ниточку, управлявшую поступками одного из них. Но одно дело - работать с
человеком, знать все слабости и сильные стороны его, использовать
недостатки, обходить опасности характера и капризы, а другое - попасть в
святая святых аристократии!
Они прошли через третий парадный покой, выдержанный в голубых тонах, с
мебелью черного лака и огромными гобеленами, представлявшими подвиги
родоначальника - первого герцога Мальборо.
Второй парадный покой, где они остались, отличался тональностью от
третьего. Потолок и стены были здесь нежно-голубыми, богато отделанными
светло-желтым золотом.
Сэр Уинстон устроился на диване в углу и жестом пригласил Эдди сесть
рядом. Марш расстегнул кожаную папку, в которой возил всегда самые важные
бумаги, достал лист доклада начальника военно-морской разведки сэра
Реджинальда Холла и молча протянул его Черчиллю. Пока шеф читал, Эдди Марш с
любопытством разглядывал богатейшее убранство зала.
Это занятие Марша прервал возбужденный голос Черчилля.
- Вы читали, что у Вильгельма Второго под влиянием кронпринца и,
очевидно, министра иностранных дел фон Ягова созрела идея сепаратного мира
Германии и России? Как вы оцениваете эту информацию?
- Милорд! Сэр Эрнст Кассель перед тем, как передать сообщение
доверенного лица своего германского коллеги - директора Баллина, друга
министра фон Ягова, мистеру Холлу, заметил, для передачи вам, что она
абсолютно достоверна... Это - весьма серьезно и идет из совершенно иного
источника, чем слухи, доставляемые господину Извольскому министром Сазоновым
относительно возможной попытки Австрии заключить сепаратный мир с Россией.
Его телеграмму мы перехватили и расшифровали...
- Не было нужды стараться, - буркнул Черчилль. - Все равно этот старый
осел обо всем рассказал бы французам, а те - нам!..
- Милорд! - поспешил опровергнуть мнение сэра Уинстона его секретарь, -
французы не всегда сообщают нам важные сведения... Частенько они их скрывают
от нас...
- Эдди, а насколько серьезны намерения Вильгельма отдать Дарданеллы
России в случае сепаратного мира? Как вы думаете? - вернулся к существу
вопроса первый лорд.
Эдди задумался.
- Полагаю, сэр, - медленно выговорил он, - что Германия могла бы пойти
на разграничение сфер влияния с Россией на Ближнем Востоке и на
демилитаризацию проливов. Но если эти две державы разделят Оттоманскую
империю, совершенно невозможно будет удержать не только Персию, но и Индию.
Она упадет как спелый плод к ногам Вильгельма... или русских... Египет и
Северная Африка также станут германскими владениями...
- Вы правы! Союз России и Германии станет концом Британской империи...
Я буду настаивать перед кабинетом на самой насущной необходимости начинать
Дарданелльскую операцию... Я сломаю сопротивление тех министров, которые не
понимают всей политической важности нашего единоличного вступления на
проливы...
- Сэр! По данным милорда Касселя, русские еще не получили германских
предложений о Константинополе и компенсации в десять миллиардов золотых
марок за причиненный германцами вред России...
Черчилль уже понял, куда клонит его секретарь.
- Очень разумно! - одобрил он невысказанную вслух идею Марша. - Я
поговорю с Греем насчет того, чтобы царю в ближайшее время сообщили о том,
что мы согласны, при известных условиях, предоставить России
Константинополь... Надо дать Романову этот аванс, чтобы не соблазнили его
посулы Вильгельма... У Петрограда надо потребовать взамен что-то
существенное, например, отправки на фронт последних резервов...
Эдди почтительно молчал.
- Передайте в главный штаб мой приказ начинать планирование операций
Средиземноморского флота по взятию с моря турецких укреплений в Дарданеллах
и прорыву к Константинополю через Мраморное море... Пошлите вице-адмиралу
Кардену, командующему флотом в восточной части Средиземноморья, телеграмму
от моего имени с просьбой ускорить присылку его предложений по этой
операции... Подготовьте все материалы для моего выступления с этим проектом
на военном совете...


47. Петроград, февраль 1915 года

В один из темных февральских вечеров, когда за окном хлюпала промозглая
петроградская слякоть, Насте было особенно тревожно и тоскливо. Дежурство в
лазарете начиналось только на следующий день, тетушка уехала к какой-то
своей старой знакомой, у которой на фронте убили единственного сына -
студента, ушедшего добровольцем. Отзывчивая Мария Алексеевна почла своим
долгом на несколько дней переселиться к несчастной матери, чтобы разделить
ее скорбь.
В квартире было плохо натоплено - истопника Савелия, поспевавшего
потапливать печи целого подъезда, мобилизовали на войну, и он теперь
маршировал на плацу Волынского запасного полка, с деревяшкой, изображавшей
ружье. Кухарка Ефросинья пропадала с утра до вечера около этого плаца и
почти не следила за хозяйством.
Самой Насте было безразлично, тепло или холодно в доме, есть ли на
плите обед и поставлен ли к ее приходу самовар - апатия охватила ее после
известия о том, что Алексей томится в плену у австрийцев. Много дней она
проплакала, не отзываясь ни на ласковые уговоры матери, ни на мужественные
утешения Марии Алексеевны, поседевшей за один день до снежной белизны. Но
потом долг, возложенный молодой женщиной на себя - помогать раненым воинам,
поднял ее на ноги и вернул к жизни, в которой главным сделался лазаретный
ритм.
Сегодня на душе было совсем плохо, а пойти и поделиться своей тяжестью
почти некуда. Из старых подруг в Петрограде оставалась одна лишь Татьяна
Кожина, бывшая Шумакова.
Настя помнила последнее посещение салона Шумаковых, но сейчас даже
атмосфера витийствующих политиканов казалась ей милее пустынного одиночества
нетопленой квартиры. От Знаменской до Пушкинской - только перейти Невский.
Настя решилась и через полчаса уже была у Кожиных.
Татьяна, видя огромные синие тени под глазами подруги, ее несчастный и
расстроенный вид, завела Анастасию сначала в свою спальню, попыталась
развлечь рассказом о собственных переживаниях, связанных с игрой на бирже
Глеба Иоанновича. Ее супруг, как оказалось, покинул место службы в
международном обществе спальных вагонов и получил по протекции известного
финансиста Игнатия Порфирьевича Мануса выгодное место в его обществе
вагоностроительных заводов. Сейчас, когда все посходили с ума от военных
заказов, Глеб Иоаннович успешно следует примеру патрона и покупает
исключительно акции тех же предприятий, на которые обращает внимание Манус.
И вскоре эти заводы и фабрики получают контракты на поставки для армии.
Акции, естественно, взлетают в цене.
Увидев, что эти дела совершенно не волнуют Настю, Татьяна замолкла на
полуслове. До нее дошла вся глубина переживаний подруги, и голосом,
неожиданно дрогнувшим, она спросила:
- Что с Алексеем? Неужели все так плохо?!
- Он в австрийской тюрьме... - еле слышно ответила Настя, - я очень
боюсь за него...
Татьяна молча обняла подругу и прислонилась к ее плечу головой.
- У меня... - глухо сказала она в плечо Насти, - тоже все очень
плохо... даже еще хуже!..
От удивления Настя тихонечко ойкнула.
- У тебя хоть есть надежда! Алексей - живая душа!.. - с горечью
прошептала Татьяна. - А Глеб - это ходячая бухгалтерская книга, "дебет" и
"кредит", два пишет - три в уме!.. И все время у него эти три копейки на