Иванов Алексей. Вместе с Россией

которые узнавал от красивой и хрупкой Насти. Это были не только ее мысли.
Так думали лучшие умы человечества.
Знание Соколовым тайных пружин мировой кровавой войны, в которой гибли
миллионы и миллионы человеческих жизней, а десятки миллионов оставались
калеками, отравленными трупным ядом шовинизма и ненависти, его опыт и его
любовь к людям, среди которых самое сильное чувство он отдал Насте, привели
его к той черте, за которой он уже не мог верить в истинность ценностей,
которым присягал у трехцветного знамени.
На рассвете, под барабанный бой, ему суждено умереть. "Как жаль, -
думал он, - что рассвет моего сознания настал так поздно! Я верно служил
российскому самодержцу, а ведь он - Зло, воплощенное в ничтожное, тщеславное
и мелкое существо.
Я служил возвышению низких и подлых генералов, для которых нет ничего
святого и великого, кроме "лишнего чинишки или орденишки", и которыми движет
лишь тщеславие и зависть. Поистине мир покоится на Зле, Тщеславии и Зависти.
Это мир насилия, и я ему служил!.."
Мыслью преступив черту, отделяющую Незнание от Знания и ощущения
Истины, Алексей понял, что он уже не тот человек, каким был несколько часов
назад. Его дух утвердился в служении добру и в противодействии силам зла.
Великая любовь к Анастасии и к людям перестала быть мучительной,
причинять страдания и тоску.
Не раздеваясь, Алексей бросился на кровать и мгновенно заснул. Ему
показалось, что прошло лишь несколько минут, когда загремел железный засов
двери. В тот же миг начали бить башенные часы крепости-тюрьмы. С последним,
двенадцатым ударом в камеру сошел священник...


68. Эльбоген (Локет), декабрь 1915 года

Свеча на столе почти догорела. Керосиновая лампа в своем углублении
нещадно коптила и рассеивала слабый мигающий свет. Алексею показалось, что
он видит страшный сон, но когда за священником загремели засовы железной
двери, он вновь ощутил весь ужас своего положения.
Священник подошел к постели полковника, осенил его католическим
крестным знамением и громко, так, чтобы его голос донесся до двери, где было
еще открыто смотровое окошко, произнес:
- Сын мой, я пришел дать тебе последнее напутствие!
Глазок у двери со стуком опустился.
Алексей резким движением поднялся с постели и оправил на себе одежду,
потом провел рукой по небритой щеке:
- Сожалею, святой отец, что вынужден принимать в таком неопрятном виде,
- спокойно проговорил он.
Патер был такого же роста, как и Алексей, довольно сухой комплекции.
Одет он был в черную форму полкового священника австрийской армии, поверх
которой наброшена черная монашеская сутана с капюшоном. Фарар буквально
буравил глазами Соколова, как будто изучая каждую черточку его лица.
- Сын мой, я преклоняюсь перед вашим мужеством! - вдруг сказал
священник. Его голос на последнем слове перехватило, а на глазах показались
слезы.
- Не волнуйтесь, святой отец, я не нуждаюсь в католическом причастии, -
мягко, словно успокаивая патера, вымолвил Алексей.
Не в силах сказать ни слова, священник покачал головой. Потом показал
Алексею на табурет:
- Сядь, сын мой, - еле слышно начал он. - Я пришел не исповедовать
тебя... Я пришел спасти! Твои друзья просили меня сделать это...
Алексей еще ничего не понимал. Он не спешил выполнить просьбу патера.
Тогда священник приложил палец к губам и показал ему рукой на дверь, откуда
могла появиться опасность. Соколова вдруг озарило: "А если это и есть
последний и единственный шанс, который предоставляет ему Филимон?!" Он сел
на табурет. Патер подошел к нему, положил руки на голову, словно исповедуя
смертника, и шепотом стал ему говорить:
- Пан Соколов! Ваши друзья просили меня вас спасти. Они ждут вас за
трактиром "Белый конь". Вы должны сделать следующее: забить мне рот кляпом,
только не очень сильно, снять с меня мундир и сутану, связать руки веревкой,
которую найдете в кармане мундира. Затем кладите меня на кровать, прикройте
одеялом, словно спящего. Быстро переоденьтесь и четыре раза постучите в
дверь камеры. Скажите по-немецки охраннику, что смертник заснул. Вы сможете
найти дорогу к главной башне?
- Да, святой отец.
- Перед залом суда поверните налево и окажетесь в кордегардии... Если
спросят пароль: "Вена". Отзыв - "Пешт". Ради бога, только не спешите, не
делайте резких движений! Тюремщики, как волки, они немедленно бросятся в
погоню, если почуют беглеца! Не спешите, умоляю вас! Постарайтесь быть
спокойнее... Вам откроют калитку в воротах. Пройдете двором - не спешите,
идите спокойнее! Затем еще одни ворота, сами скажете пароль... Есть еще
внешний караул. Не прячьтесь от него, идите смело прямо на солдат и осените
их крестным знамением... Спокойно спускайтесь по улочке к площади, не
спешите, - ради бога! Поверните направо, к ратуше, и по правой стороне
пересеките площадь... За гостиницей "Белый конь", в проулочке, вас будет
ждать человек. Он проводит вас во двор, где ждет карета. Б карете
переоденьтесь в гражданское платье, а что делать дальше, скажет ваш
проводник...
Ах, да! - заволновался патер. - Чуть было не забыл!.. Приклейте эту
темную бородку к своей щетине, а то вы светлый шатен, а я почти брюнет!
Едва только священник начал говорить, Соколов поверил ему. Он понял,
что это друзья из группы Стечишина устраивают ему побег. Каждое слово отца
Стефана запечатлелось в его памяти. Алексей мгновенно вспомнил весь лабиринт
коридоров, по которому ему предстояло пройти спокойным и даже замедленным
шагом, учитывая сан и преклонный возраст священника.
- С богом, сын мой! Приступайте! - благословил фарар Алексея. - Я буду
молиться за вас. Не волнуйтесь за меня, друзья мне помогут, - добавил он,
видя беспокойство Алексея.
Исповедник снял накидку, мундир и протянул Алексею кусок веревки,
предусмотрительно захваченный из дому. Алексей связал ему руки так, чтобы
старику не было больно, накинул ему на плечи свой пиджак, достал из кармана
мундира чистый платок, и, положив святого отца на кровать, осторожно
примостил кляп. Он прикрыл патера одеялом, быстро оделся сам в форму
военного священника, набросил сверху сутану с капюшоном и четырежды стукнул
в дверь.
Со скрипом и скрежетом железо поползло наружу, открывая выход.
По-католически, слева направо Соколов перекрестил фигуру на кровати и
неторопливо пошел по коридору знакомой дорогой. Охранники благочестиво
пропускали святого отца через свои посты, не спрашивая пароля. Иные
преклоняли перед ним колено, и тогда Соколов приостанавливался и
благословлял верующего.
Полковник еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаги, его мускулы были
напряжены, а разум работал четко, как никогда. Вот и дверь в зал суда. Она
открыта, и во мраке не видны стол и кресла неправедных судей.
Коридор повернул налево. Осталось несколько самых опасных шагов.
Кордегардия встретила священника шумом и гамом, который постепенно стих при
его появлении. Группки жандармов играли в кости, домино и карты, курили,
перебранивались. Картежники и игроки в кости стыдливо убрали свои греховные
снаряды под стол, завидя капеллана. Часовой, развалившийся в небрежной позе
у выходной двери, почувствовав замешательство своих товарищей, решил
побыстрее спровадить попа в офицерском чине и услужливо распахнул перед ним
засов.
Неторопливо и спокойно, словно углубившись в свои мысли, Соколов
пересек зал. Его сердце билось так, словно хотело разорваться. От напряжения
судорога сводила ноги. Наконец он очутился на улице, во внутреннем дворике,
и смог вдохнуть свежего зимнего воздуха. Это немного его расслабило. Почти
не торопясь, прошел он оставшиеся несколько шагов до ворот.
- Вена! - пробурчал он в открывшееся окошечко будки возле калитки в
воротах. Жандармский унтер вышел, отдал ему честь и неторопливо принялся
возиться с замком. Внутри Соколова снова все напряглось. Заныли виски.
Медленно двинулся засов, щелкнул запор, дверь на свободу стала
приоткрываться. Сзади кто-то вышел из кордегардии. Соколов не оборачивался.
Когда калитка отворилась нараспашку, он медленно, словно старик, побрел под
уклон узкой улочки, круто спускавшейся к площади города.
Все окна домов городка уже погасли. Только в гостинице у подъезда
светилось окошко привратника. В ресторане из-за тяжелых портьер пробивался
слабый свет свечей да на третьем этаже гостиницы поблескивал огонек
керосиновой лампы.
"Наверное, это кто-нибудь из наших, из группы Стечишина, ждет
завершения операции", - подумал Соколов. Ему стало спокойнее и легче на душе
оттого, что рядом есть соратники.
Несколькими шагами ниже по улице оказался еще один шлагбаум. Часовой
дремал в будке, закинув голову назад.
- Ты что, скотина, спишь на посту! - позволил себе рявкнуть на жандарма
Соколов. Это решило дело. Солдат спохватился и, быстро-быстро перебирая
веревку руками, открыл шлагбаум. Затем он отдал честь офицеру и с трепетом
провожал его глазами, пока Алексей неторопливо спускался к площади.
Он повернул направо за углом последнего дома и, оказавшись вне поля
зрения караула, слегка ускорил шаги. Довольно быстро Алексей пересек
площадь, вошел в проулочек за гостиницей. Здесь в темноте кто-то радостно
бросился ему на шею.
- Алекс, милый, как я рада! - плача и смеясь, вымолвил знакомый голос.
Млада Яроушек, связная группы Филимона, была тем проводником, который должен
был доставить Соколова в безопасное место, отправить его в Штутгарт, откуда
он мог перебраться с помощью друзей в Швейцарию.
- Надо спешить! - всегдашняя решительность вернулась к Младе.
Ворота гостиничного двора были открыты. В темноте пофыркивали кони.
Млада и Алексей устремились к карете, дверца хлопнула, кучер взмахнул бичом,
и экипаж выкатился через проулок на площадь. Он свернул налево, на дорогу,
ведущую к старинному городу Хебу, называемому по-немецки Эгер.
Миновали мост через речушку - границу города. Карета понеслась вскачь.
Быстро достигли Фалькенау*, лежащего в миле с четвертью от Эльбогена**.
Затем проследовали Штайнгоф, состоящий всего из нескольких зданий. Кучер
предусмотрительно переводил лошадей на шаг в населенных пунктах, где могли
встретиться жандармские патрули.
______________
* По-чешски Соколов.
** Около 10 километров.

Беглецу задерживаться в Эгере было нельзя. В особняке друзей Млады он
смог остановиться лишь на несколько минут, чтобы побриться, переодеться и
получить билет на поезд, документы на имя богатого фабриканта стекла из
города Дукса, следующего на рождественские праздники в Нюренберг к
компаньону.
Германскую границу Соколов пересек раньше, чем австрийская жандармская
машина, обнаружив на рассвете бегство, разослала его приметы по всей
империи. На отца Стефана подозрения не пали, поскольку австрийские жандармы
были наслышаны о ловкости и физической силе Соколова.
Из Нюренберга Алексею удалось без помех проскользнуть в Штутгарт, где у
него были хорошие и надежные конспиративные связи. Из Штутгарта через,
Равенсбург с помощью друзей он добрался до Боденского озера. На другом
берегу лежала нейтральная Швейцария. Соколова связали здесь с итальянскими
контрабандистами. На быстроходной моторной лодке туманной ночью он пересек
границу войны и мира.
Швейцарская полиция привыкла встречать на берегу Боденского озера
беглецов из Австро-Венгрии и Германии. Соколову, не удивились. Его
интернировали до тех пор, пока всесильная французская разведка, союзная
русской, не нажала на все педали и не освободила Соколова. Он благополучно
получил в российской миссии в Берне документы и проездные до Парижа, где
должен был явиться к русскому военному агенту. Эта одиссея заняла несколько
месяцев. Но в первый же день он отправил из Швейцарии письмо Анастасии.
Соколов писал, что верит в ее любовь. Через две недели он получил из
Петрограда телеграмму. Настя писала, что любит его еще сильнее, чем прежде,
и ждет.
До возвращения Алексея на родину оставалось целых полгода.


69. Петроград, февраль 1916 года

Настя только что получила через Сухопарова известие о том, что Алексей
второй раз бежал из австрийской тюрьмы - в ночь перед расстрелом, и теперь
находится в безопасности в нейтральной Швейцарии. Правда, ему предстоит еще
долгий путь в Россию - через Францию, Англию и Скандинавию. Путь займет еще
много недель... Но главное - Алексей жив, относительно здоров, и скоро жена
начнет получать его письма, теперь уже не пленного или смертника, а
свободного человека.
Сухопаров сказал, что французские союзники сделают все, чтобы скорее
кончился срок интернирования Соколова, затем - необходимые формальности, и
Алексей переедет на территорию союзной державы. Он обещал передать ее
телеграмму в Швейцарию.
Весточка о любимом окрылила Настю. Завывание февральских вьюг казалось
ей небесной музыкой радости. Выходя на улицу и по привычке кутая горло, она
думала о том, что Алеша теперь в южной курортной стране, где очень теплая
зима... Пусть он там немного отдохнет от перенесенных страданий.
Ее мягкие и нежные руки, и раньше-то при перевязках почти не
причинявшие боли раненым, теперь творили чудеса. От них будто исходила
волшебная сила, ускорявшая исцеление самых сложных и мучительных ран. Ее
лучистые глаза сияли светом счастья, и этот блеск находил отзвук в сердце
любого человека, встретившего ее взгляд.
Однажды в середине дня Настя отправилась в Главное управление
Генерального штаба получить жалованье Алексея, аккуратно выдававшееся ей во
все девятнадцать месяцев вынужденного отсутствия мужа, и почти столкнулась
на Невском с выходящим из Сибирского банка Гришей-белоподкладочником. Гриша
очень обрадовался, увидев Настю. Он остановил ее, шаркнул ножкой и пытался
поцеловать руку.
Гриша начал какой-то светский щебет о том, что страшно сожалел, когда
Анастасия ускользнула от Шумаковых, а он не мог прервать свою речь. И что
она необыкновенно расцвела и совершенно невозможно похорошела - хотя и
раньше была ослепительна - за те несколько месяцев, что он ее не видел...
Сердце Насти от радости было открыто всему миру. Она простодушно
поведала своему спутнику о том, что ее муж должен вот-вот вернуться и как
она счастлива увидеть его скоро живым и невредимым.
- Ах, значит, ты соломенная вдова, - сделал свой вывод Гриша. При этом
добавил довольно легкомысленным тоном: - Тогда тебя нужно развлекать!..
Настя не обратила внимания на его вольность. Ей самой хотелось петь и
танцевать.
Они проходили мимо магазина граммофонов Бурхарда. Обрывки мелодий
выплеснулись на тротуар вместе со счастливым обладателем музыкальной машины.
Заслышав музыку, Гриша словно споткнулся - ему пришла в голову блестящая
мысль.
- Настенька, сейчас все только и говорят в Петрограде об аргентинском
танго... Особенно хвалят танцоров у "Эрнеста"...
- Неужели? - изумилась молодая женщина. - А я слышала, что это страшно
развратный танец, что он под запретом и его порядочные люди не танцуют...
- Что ты, что ты!.. - скривил губы Гриша. - Это было раньше! На танго
теперь мода. Во всех шикарных ресторанах показывают танго! Только о нем и
мечтают дамы...
- А как же война? - продолжала удивляться Настя. - Ведь по всей России
запрещен алкоголь и разгул в ресторанах, а ты говоришь, что показывают...
будем говорить... нескромный танец.
- А ты видела хоть раз его? - возмутился прогрессист Гриша. - И при чем
здесь война!.. В петроградских ресторанах вино как лилось рекой, так и
теперь льется!.. Впрочем, чего рассуждать... - хитро сощурился он, - как я
понимаю, ты сама танго не видела, а только читала осуждение его в "Новом
времени" или еще где-нибудь...
- Я "Новое время" не читаю, - возразила Настя.
- Конечно, ты читаешь только большевистскую газету "Социал-демократ"...
- съязвил Гриша. - А там о таких пустых вещах, как танго, не пишут...
- Разумеется, не вашу кадетскую "Речь", где только и пишут о таких
пустых вещах, как о свободе танго! - парировала Настя.
- Забудем партийные распри! - шуточно взмолился Гриша. - Признаю себя
побежденным и в качестве приза победительнице предлагаю посмотреть танго!..
Знаю такое местечко!.. Лучших аргентинцев не сыщешь и в Южной Америке!.. Ну
пожалуйста, Настенька!..
Насте хотелось делиться с кем-то своей радостью, хотелось музыки,
перемены обстановки, захотелось поспорить. Было очень интересно хотя бы
одним глазком взглянуть на запретный танец, только недавно появившийся, как
заразная болезнь, в столице Российской империи.
Гриша уловил согласие в ее взгляде и затараторил:
- Хорошо, хорошо, хорошо! Я заеду за тобой, как ты скажешь, - на
моторе, на лихаче, как будет тебе угодно... в двадцать два часа, - сказал он
на военный, входивший в моду у "земгусаров", манер. - Итак, решено - я
заезжаю на моторе...
Своей веселой напористостью Гриша подавил робкие попытки сопротивления
Насти.
"В конце концов, - мысленно оправдывалась она сама перед собой, - я
знаю Гришу много лет. Он не пытался пошло ухаживать за мной раньше... Не
позволю этого и теперь... А увидеть танго - это все-таки очень интересно...
Мало ли что говорят об этом танце... Надо составить свое суждение..."
- А где это? - вслух спросила Анастасия.
- О-о! - многозначительно протянул Гриша. - Это загородный кабачок
"Эрнест"... Не очень далеко от нового Троицкого моста - на Каменноостровском
проспекте... - поспешно разъяснил он, испугавшись, что Настя откажет, узнав,
что "местечко" за городом. Его спутнице название ресторана ничего не
сказало, хотя он был из самых популярных и дорогих "злачных мест" Петрограда
военных времен. Гриша это хорошо знал и не стал" входить в подробности. Он
перевел разговор на другую тему, и, беседуя о пустяках, молодые люди дошли
до Дворцовой площади. Там помещался хозяйственный комитет Генерального
штаба.
На Невском, в толпе штатских прохожих, Гриша выглядел молодцом в своей
полувоенной бекеше, теплой шапке английского образца и в светло-коричневых
ботинках на толстой подошве с крагами. В его наряде был не только
ура-патриотический шик "земгусара", но и звучный акцент трогательной
преданности союзникам, в первую голову - английским.
На Дворцовой площади, где бравые военные, перетянутые портупеями, в
мохнатых папахах, стали попадаться значительно чаще ввиду близости
Генерального штаба, воинственность одежд Гриши сразу поблекла, и он сам
почувствовал это. Уже под аркой Гриша стал прощаться до вечера.

Вечерний Каменноостровский проспект был оживлен не меньше, чем Невский.
Пока машина пробиралась между трамвайными путями и сугробами, оставшимися на
Троицкой площади и на проспекте от обильного снегопада, Гриша ворчал что-то
нелестное о Петроградской городской думе.
- Как можно на таком главном проспекте, как Каменноостровский,
сохранять рядом с облицованными мрамором фасадами роскошных новых домов и
старых дворцов жалкие лачуги! И что за ужас самый первый дом на проспекте!
Извозчичий двор, грязные сараи, трактир, гирлянда разномастных вывесок!.. И
это напротив английского посольства, где земля стоит не менее тысячи рублей
квадратная сажень!..* А угол Карповки и Каменноостровского! Пустырь,
деревянный трактир и полуразвалившийся домик! Как по этому беспорядку судят
о нас наши союзники, о наших нравах, вкусе, о нашей культуре?..
______________
* Сажень - 2,134 метра.

Гриша рассуждал о том, что надо обязать интеллигентных владельцев
собственности согласовывать внешний вид ее с художниками...
Необходимо поощрение от Думы за лучший фасад, за зеленые насаждения.
Понятно, конечно, почему иностранцы судят так плохо о России. Вот даже
английский журнал "Грэфик" поместил рисунок русской бани, в которой вместе
моются мужчины и женщины! А разве Петроград по сути своей таков? Но
неопрятный внешний вид! Жалкие витрины, обклеенные обрывками бумаги! Ах, эта
русская безалаберность! Как вредит она в мнении иностранцев!
Настя молча слушала разглагольствования Гриши, с любопытством смотрела
в окно. То, что говорил Гриша, было правильно. Но вместе с тем на
Каменноостровском проспекте, где Настя не бывала с тех самых пор, когда
Алексей в далекие предвоенные времена объяснялся ей в любви на Стрелке
Елагина острова, вознеслись красивые доходные дома, открылся Спортинг-Палас.
При ярком свете луны, с яркими витринами магазинов Каменноостровский
проспект был совсем не так плох, как говорил Гриша.
Подъезд "Эрнеста" розовел пятном света. Возле него скопились фыркающие
на холоде авто и громоздившиеся на козлах своих легких санок лихачи.
Оказалось, Гришу здесь хорошо знали. Старый сухощавый метрдотель,
вылощенный, словно английский лорд, вышел из внутренних залов приветствовать
гостей. Он изучающе скользнул глазами по спутнице завсегдатая заведения.
Красота Анастасии, а главное - внушающая уважение манера держаться произвели
на него впечатление. Он немедленно переключил свое внимание с Гриши на даму
и повел молодых людей к резервированным для важных гостей местам. Столик на
двоих стоял совсем рядом с эстрадой для танцев. Настя села и стала спокойно
оглядывать зал. Он был уже полон.
Густой, почти осязаемый воздух наполнял помещение с невысоким потолком.
Тонко перемешались дым дорогих сигар, аромат французских духов, живых
цветов, стоявших на каждом столике, запах шампанского и коньяка.
- Как обычно, - сказал Гриша, делая заказ. Высоко подняв голову, он
принялся высматривать знакомых, гордый тем, что сегодня рядом с ним самая
красивая дама. Общество было весьма пестрым. Несколько офицеров с боевыми
наградами и гораздо больше "земгусаров" в такой же полувоенной форме, как и
Гриша. Пожилые господа, все как на подбор в отлично сшитых фраках и
крахмальных манишках, по виду - типичные миллионщики. В пух и прах
разряженные дамы, похожие на кокоток, и скромно, но дорого одетые кокотки,
выглядевшие дамами.
Официант принес большой хрустальный графин, наполненный лимонадом, и
фарфоровый чайник с чашками. После того как человек, поставив на стол жбан
икры, холодное сливочное масло и горячие калачи под салфеткой, удалился,
Гриша заговорщицки подмигнул, указывая глазами на сосуды.
- Алкоголь везде запрещено подавать из-за войны... Народ должен идти
умирать трезвым... А нам можно. Так что в карте стоит "лимонад а-ля-сэк". Но
не шампанское. И не коньяк, а "чай фирмы Мартель"! Ха-ха-ха...
Гриша налил Насте в тонкий высокий стаканчик шампанского, себе -
половину чайной чашки коньяку, поднял ее и спросил:
- За что мы пьем?
- А когда будет танго? - вместо ответа спросила Настя.
- Оч-чень скоро, - обещал Гриша. Он жадно, почти залпом осушил чашку.
Настя с жалостью наблюдала, как легко он пил огненную жидкость.
- Посмотри на третий столик от оркестра у стены... - склонился Гриша к
плечу спутницы. Настя слегка повернула голову в указанном направлении. За
столиком важно восседал грузный, почти квадратный господин с красными
пальцами коротких рук. Он был неприятен. Держался властно и заносчиво.
- Это мой патрон. Знаменитый Манус, Игнатий Порфирьевич! - уважительно
прошептал Гриша. - Крупный банкир, миллионщик и хитрюга...
Рядом с Манусом небрежно потягивала "лимонад" элегантная худощавая
женщина лет тридцати двух. В отличие от большинства дам, наполнявших зал,
она не была увешана драгоценностями.
- Это его содержанка! - грубо уточнил Гриша. - Она не любит носить
бриллианты, хотя у нее их больше, чем у законной жены.
Настю покоробило от Гришиного цинизма. Кавалер что-то хотел сказать о
Манусе, но барабанщик маленького оркестра ударил дробь, запела скрипка,
рассыпалась соловьиная трель фортепиано. Когда гнусаво заныл американский
саксофон, между столиков, к свободному пространству в центре зала
заскользили двое танцоров. Артист был строен, как гимнаст, а его партнерша
гибка, как змея. И одета она была в блестящее длинное платье змеиного узора,
с высоким разрезом. Он - в узкие испанские панталоны с широким кушаком и
малиновую шелковую рубаху, плотно обтягивающую его сильное тело.
Танец артистов был воплощением власти женщины над страстью и силой
мужчины. Рыдала скрипка, гудел саксофон, два тела переплетались и
отталкивались. Балерина то умирала в объятиях танцора, то вела его за
собой...
Налитыми кровью, жадными глазами впивались в женщину господа во фраках,
мундирах и френчах. Сытые, разгоряченные алкоголем и крепким запахом духов,
возбужденные вседозволенностью, рождаемой бешеными деньгами, они готовы были
тут же устроить аукцион на балерину. Ее черные как вороново крыло волосы,
обнаженные руки и плечи, сладострастные движения, кажется, поощряли их.
Манус весь напрягся, словно кот, изготовившийся к прыжку. Его соседка,
изнеженно откинувшись на стуле, вперила томный взгляд в белокурого
атлета-артиста.
Гриша выпил еще полную чашку коньяка и начал бледнеть. Как и все
мужчины в этом зале, он стремился к танцовщице. Он не знал, как и все
остальные, что она уже продана за большую цену, что ее партнер - только
декорация, что один из тех толстосумов, что сидят в зале, уже оплатил свою
покупку. Но он легко отдаст ее, если получит от перекупщика больше, чем
заплатил сам...
В полумраке зала нагло сверкали бриллианты на женщинах. Переливались
жемчуга и камни. Атмосфера нагревалась от разгоряченных зрелищем и напитками
тел.
Гадливость и омерзение постепенно стали подниматься в душе Насти. "И