Иванов Алексей. Вместе с Россией

уме!.. Ни о чем другом не говорит, не помышляет!.. И мысли у него копеечные.
Татьяна горестно умолкла.
Анастасия поняла, что Татьяне так же, как ей самой, нужно участие и
доброе слово. Алексей хоть и далеко, но она его не потеряла. А Глеб Кожин
рядом с Таней, три четверти суток проводил с ней, но оставался совсем чужим,
словно бездушный манекен.
Они поплакали вместе, потом стали вспоминать довоенные годы и бурные
идейные схватки на прежних шумаковских четвергах... Понемногу они рассеялись
и, воспользовавшись Татьяниными запасами пудры "Коти", могли вскоре выйти к
гостям. Как повелось, на четверг к Шумаковым пришли многие.
Уже энергично высказывался в углу гостиной, собрав группу внимательных
слушателей, громоздкий и заросший до глаз депутат Государственной думы, как
помнила Настя, либерального толка.
В другом углу просторной комнаты сложилась своя аудитория; во главе ее
ораторствовал лысый и писклявый господин, громивший в прошлый раз носителей
германозвучащих фамилий.
Стол был накрыт для ужина а-ля фуршет*.
______________
* Ужин или прием, когда едят стоя, не садясь за стол.

Несколько гостей уже паслись на тучной, не в пример прошлому, его ниве.
Был четверг сырной седмицы, и по этому случаю в центре стола красовался
великолепный выбор сыров, который сделал бы честь магазину купца Елисеева.
По краям его разместились пирожки с вязигой, разные сорта рыбы, грибы
соленые и маринованные, овощные соления и маринады... На малых столиках
пообочь стопочкой были сложены тарелки разных калибров, ножи, вилки, чайные
чашки. Отдельно, на особом столе, дымил самовар и были выставлены вазочки с
вареньем и блюдечки.
- Это все мама... - словно оправдываясь, сказала Татьяна, - она на свою
пенсию демонстрирует Глебу, как надо жить!..
- А он? - поинтересовалась Настя.
- Ах! - махнула с пренебрежением Татьяна. - Он сюда даже не заходит в
этот день, чтобы не расстраиваться...
Дебаты были в самом разгаре. Обсуждались только что появившиеся в
печати сообщения о разрушениях, которые немцы причинили городу Радому,
отступая под напором доблестных российских войск.
- Не "желтая опасность" угрожает в наши дни цивилизации, - страстно
бросал слушателям бородатый депутат, - не азиаты рушат устои культуры, а
варвары средней Европы, гунны с берегов Рейна и Эльбы оставляют за собой
выжженную пустыню...
- А какими потерями даются все эти наши победы? - ядовито подбросил
вопрос депутату поджарый господин в визитке и полосатых брюках, явно не
аристократического происхождения. - Потери у нас неслыханные, господа! -
Гость в визитке воспользовался тем, что депутат на мгновение замолк. - Одних
раненых собирают тысячами после каждого сражения... Настала эпоха пушек и
пулеметов - они косят людей, как хороший крестьянин траву. И все-таки,
осмелюсь заявить, жертв было бы гораздо меньше, если бы наша главная
квартира вовремя позаботилась об оружии, патронах и снарядах!.. Ведь наши
пушки не стреляют по той причине, что нет шрапнелей; у нас нет тяжелой
артиллерии, господа, а военное министерство по-прежнему отписывается от
запросов армии бумажными объяснениями! Поистине общественность должна брать
дело снабжения армии в свои руки, господа!
- Именно так... - поддержал говорившего другой господин. - Это наша
пагубная доктрина, о которой еще граф Лев Николаевич Толстой писал "дие
эрсте колонне маршиерт, дие цвайте колонне маршиерт..." и, чтобы захватить
полверсты у неприятеля, устилают ее ранеными и трупами солдат!
- Господа, господа! - вдруг прорезался визгливый голос правого
депутата. - Напрасно вы ругаете верхи Российской империи. Мы здесь имеем
образцы истинно римского благородства и самопожертвования!.. Вот вам свежий
пример: все знают, что наш многоуважаемый председатель Совета министров, его
высокопревосходительство Иван Логгинович Горемыкин, не имея министерского
портфеля и казенной квартиры через это, получил ассигнование на покупку
нового дома для лица, занимающего сию должность... - Кое-кто из любителей
посплетничать насторожился, а депутат продолжал: - Хотя казна отпустила на
покупку миллион, Иван Логгинович купил дом генерал-адъютанта Безобразова
всего за 700 тысяч и совершенно отказался от дотации в двести тысяч рублей
на приобретение мебели. Он перевез в новый дом свою старую мебель, а двести
тысяч просил направить на улучшение санитарного дела в действующей армии!..
- Что за старец! Воплощенная экономия! - издевательски протянул со
своего места бородач. - А вот Распутин не стесняется запускать руку в
государев кошель!
- Что вы тут повышаете голос про Распутина ни к селу ни к городу?! -
возмутился писклявый деятель правых. - Если бы Распутина не было, вам надо
было бы его выдумать для компрометации царской фамилии!
Дискуссия стала переходить в ссору, а этого мадам советница не могла
допустить, поскольку всякий скандал только вредит серьезному политическому
салону.
- Господа! - влюбленным грудным голосом вмешалась Аглая Степановна, -
пожалуйте ужинать, а то заморились, чай простынет!..
Известие о чае окрылило гостей. Они потянулись в столовую. Только самые
заядлые спорщики остались в комнатах. Насте становилось интересно на этой
ярмарке мнений.
За чаем и закусками страсти несколько поостыли. Еда увлекла и правых, и
либералов, примирила борцов салонных течений.
Настя вышла в гостиную и вдруг увидела здесь хорошо знакомое лицо. Это
был Гриша, бывший студент-белоподкладочник. Он возмужал, ему очень шла
полувоенная форма английского покроя.
- Настенька! Здравствуй, здравствуй! - обрадовался он, увидев старую
знакомую. - Я слышал, ты теперь замужняя дама? Представь, пожалуйста,
супругу!..
- Его здесь нет! - довольно сухо ответила Настя. Григорий понял, что
молодой женщине неприятно об этом говорить. Он истолковал это по-своему и
немедленно стал проявлять знаки внимания Насте.
- Давай поговорим, дорогая Настенька! - засуетился Гриша. Он усадил ее
на диван, сел рядом, взял ее руку в свои и, заглядывая в глаза, заговорил
искательным голосом:
- Ну, пожалуйста, ну поговорим немножко!.. Я так давно тебя не видел!..
Ну, хочешь, расскажу, как я ездил недавно в действующую армию?!
Насте было неудобно резко оборвать его, хотя молодой женщине стало
как-то нехорошо от липких, обволакивающих речей Гриши.
- Расскажи, - тусклым голосом согласилась Настя. Гриша, казалось, не
замечал ее холодности. Он разливался соловьем, явно рассчитывая на других
благодарных слушателей. Таковые не замедлили появиться. Несколько гостей
попросили разрешения присесть рядом и послушать. Гриша широким жестом
пригласил их рассаживаться.
Гриша дважды ввернул, что ездил в действующую армию по просьбе самого
Александра Ивановича Гучкова...
- Что я видел!.. Что я видел!.. С продовольствием армии интендантство
не справляется. Солдаты голодают. Пища нижних чинов плохая. Хлеба мало.
Мясо, правда, дают почти каждый день, но с супом, а каши не дают совсем...
Солдаты роют картофель... Все нижние чины уже жаждут мира и часто сдаются в
плен, притом, как говорят, - с радостью. Сапог у многих нет, ноги завернуты
в полотенца, а вагоны с сапогами стоят затиснутые на забитых составами
станциях. Вожди сидят далеко от передовой за телефонами, связи с войсками не
имеют...
Под оханье и покачивание головами внимательных слушателей Гриша с
воодушевлением продолжал свой рассказ.
- Во время боев, когда германцы прорвались, Ставка прислала
четырнадцать тысяч человек - и все без ружей! Эта колонна подошла чуть ли не
на самую передовую и очень стала стеснять войска. Офицеры на войне хороши, а
генералы плохи. Начальник дивизии Третьего сибирского корпуса Лашкевич
бросил дивизию и бежал в Гродно. То же сделал Епанчин. Он бросил свой корпус
и бежал от наступления неприятеля в Ковно... Как только немцы порвали
телефонную связь, ее не восстановили конницею... Сам командующий армией
лежал в обмороке и не распоряжался!..
Гриша все говорил, говорил, говорил... Настя вспомнила Алексея, перед
ней встали сотни раненых солдат, которых она перевязывала в своем госпитале.
Ей стало очень тяжело.
Молодая женщина осторожно, чтобы не перебивать оратора, поднялась с
дивана и выскользнула из кружка, который ему внимал. В прихожей она быстро
оделась и вышла на воздух. По ночному Невскому от Варшавского вокзала без
остановки шли трамваи, полные раненых.
"Завтра в госпитале снова будет много работы", - подумала Настя и
заспешила домой.


48. Прага, февраль 1915 года

Полковник Максимилиан Ронге, начальник Эвиденцбюро*, проклинал свою
хлопотливую должность. У него голова шла кругом от множества забот,
свалившихся невесть откуда на его плечи. Сначала, когда русские начали свое
наступление в Карпатах, пришлось переводить главную квартиру армии в Тешин и
охранять ее там от неприятельского шпионства.
______________
* Бюро разведки австро-венгерского Генерального штаба.

Полковника бесило, что, несмотря на отлично поставленную службу
осведомителей в императорской и королевской армии, целые роты, батальоны и
даже полки, сформированные на славянских землях империи - в Богемии, Моравии
и Словакии, - иногда в полном составе, при офицерах, сдавались в плен
русским. Ненадежность славянских частей становилась все более очевидной, и
верхушка армии хотела найти козла отпущения. Ронге боялся, как бы его служба
не оказалась под ударом. Ведь господа дворяне, составлявшие генеральский
корпус армии, с презрением относились к разведке и контрразведке, считая
занятие, которому Максимилиан посвятил всю жизнь, неблагородным делом.
А тут еще, минуя его непосредственное начальство - Конрада фон
Гетцендорфа, - через самого господина министра иностранных дел графа
Берхтольда поступил секретнейший приказ. Максимилиану Ронге следовало
организовать встречу двух германских эмиссаров и одного австрийского
аристократа, давно оказывавшего негласные услуги Эвиденцбюро, с русской
фрейлиной Васильчиковой в ее имении Кляйн Вартенштайн. Но сначала было
необходимо рядом административных угрожающих мер подготовить русскую хозяйку
австрийского поместья к сотрудничеству с австрийскими властями для
организации ее переписки с царем. Так хотели германцы, и граф Берхтольд не
мог отказать его величеству Вильгельму Второму в его настоятельной просьбе.
Ронге так и не понял, разрешено ли ему доложить все дело Конраду или и
от него следует держать все в секрете. На всякий случай он решил
доверительно проинформировать своего начальника о том, что, по-видимому,
Берлин начал с царем какую-то игру, ведущую, возможно, к сепаратному миру
Германии и России. Рассказывая историю фон Гетцендорфу, полковник разыграл
легкое возмущение эгоистическим поведением германского императора. По тому,
как усмехнулся Конрад, подкрутив острые кончики усов, разведчик понял, что
германцы отнюдь не опередили дунайских союзников.
Начальник Генерального штаба не скрыл от шефа секретной службы, что его
бывший подчиненный, князь Гогенлоэ, прослуживший несколько лет военным
атташе при дворе в Петербурге, а ныне посол в Германии, уже давно направил
царю письмо примерно такого же содержания, какое предстояло теперь
переправить с помощью Васильчиковой. Князь Гогенлоэ пытался внушить царю
мысль послать в Швейцарию доверенное лицо для встречи с представителем
императора Франца-Иосифа.
Царь ничего не ответил. Теперь подобную же операцию было приказано
проделать при помощи русской фрейлины, но в пользу германцев.
Ронге уже давно предполагал использовать Васильчикову в интересах своей
службы. Он заблаговременно, еще с довоенных времен расставил сеть вокруг
придворной дамы царицы, обожавшей свое австрийское имение и не пожелавшей из
него уезжать даже с началом войны. Полковник досконально, через прислугу в
Кляйн Вартенштайне, знал настроения Васильчиковой. Он не сомневался, что
фрейлина в силу своих проавстрийских симпатий и из-за экономических
интересов легко пойдет на сотрудничество. Огорчало Ронге только то, что
Мария Васильчикова была глупа, самоуверенна и болтлива. Возникала трудность
с сохранением абсолютной тайны вокруг предприятия.
Чтобы исключить утечку информации, Ронге занимался всем делом,
связанным с Васильчиковой, только сам. Это отнимало массу времени и
требовало постоянных разъездов между Тешином, Веной и Берлином. В деле были
ангажированы столь высокие лица, что даже представитель Эвиденцбюро при
отделе "III B" Большого Генерального штаба Германии не имел касательства ко
всей операции.
А тут еще этот русский разведчик, с которым Максимилиан Ронге так хотел
поработать, чтобы перевербовать, бежал из тюрьмы в Праге. Пришлось срочно
выехать в чешскую столицу, чтобы на месте разобраться, как это произошло.
Полковник Ронге, еще не зная всех обстоятельств побега Соколова,
предположил, что русскому помогала целая чешская организация.
В Праге все подтвердилось. Оказалось, что наутро после побега Соколова
исчез один из тюремщиков, на которого и раньше падали подозрения в симпатиях
к узникам славянского происхождения. У основания башни, как доложили
начальнику Эвиденцбюро, были найдены следы двух человек, ясно отпечатавшиеся
на мокрой земле. Ронге ходил и в Олений ров, чтобы увидеть на местности путь
дерзкого побега. Задрав высоко вверх голову на окно, которое ему указал
полицей-президент Праги, возглавивший расследование, Максимилиан мысленно
содрогнулся, когда представил себе, с какой высоты спускался по веревочной
лестнице беглец.
"У этого русского и мужества, и физической силы, наверное, с
избытком!.." - подумал уважительно о своем противнике начальник Эвиденцбюро.
Наблюдательный полицей-президент заметил, что интерес начальства к
обстоятельствам побега русского разведчика начал рассеиваться, и весьма
своевременно пригласил полковника на обед.
Мотор, клаксон которого приводил в трепет всех полицейских и сыщиков
Праги, быстро домчал гостеприимного хозяина города и Ронге от Градчан к
Пороховой башне. В легких сумерках рядом с мрачной громадой Порохувки
светились желтыми электрическими лампами огромные перепончатые окна
Репрезентативного дома.
Полицейский на перекрестке, завидя хорошо знакомое авто, остановил
движение. Мотор подкатил к роскошному порталу Репрезентяка, как в
просторечии именовался ресторан. Швейцар услужливо распахнул двери. Ронге
остановился у зеркала поправить прическу. Он увидел в нем, как высокий и
стройный кавалерийский ротмистр с непременным моноклем и стеком вышел из
зала ресторана. В зеркале промелькнули его иссиня-черные, коротко
подстриженные волосы и тонкая нитка усов над энергично очерченным ртом.
Что-то неуловимо знакомое было в лице ротмистра. Ронге обернулся,
чтобы, может быть, узнать его со спины, но фигура этого человека не
напомнила ему никого из знакомых.
"Наверное, я сталкивался с ним где-нибудь на маневрах... - подумал
полковник, - а может, кто-то из здешних аристократов, встречавшихся в
венских гостиных или в опере..."
Ронге сделался молчалив, напряженно вспоминая, откуда ему знакомо это
лицо. Потом он отогнал назойливые потуги памяти и решил целиком отдаться
беседе с полицей-президентом. Оказалось, что тот тоже обратил внимание на
кавалериста и тоже решил, что где-то встречал его.
Хозяин и гость, перебирая общих знакомых, не могли себе представить,
что в самом центре Праги преспокойно разгуливает в австрийской военной форме
тот самый Алексей Соколов, обстоятельства бегства которого они только что
расследовали на Градчанах. Черты поразившего их лица они видели на фото,
разосланных во все концы империи.
Правда, вместо темно-русых кудрей у Соколова остался на голове типичный
ежик, как у Гетцендорфа, только не седой, а выкрашенный в черный тон,
изменилась форма усов. Но он столь точно и безошибочно держался в образе
надменного австрийского кавалериста - представителя привилегированного рода
войск, что даже две опытнейшие ищейки Дунайской империи приняли его за
своего знакомого.
Соколов, стараясь держаться спиной к Ронге, оделся, дал на чай
гардеробщику и, высоко подняв голову, выпятив челюсть вперед, гордой
походкой аристократа-кавалериста вышел на улицу. В душе у него все замерло,
хотелось ускорить шаги. Но и на улице он не торопясь пошел к Порохувке,
повернул от нее на Целетную улицу, в Старый город, чтобы в случае погони
затеряться в его средневековых улочках и переулках. Лишь отойдя шагов сто за
угол по Целетной, Соколов зашел в подвернувшуюся трафику* и через ее
витрину, делая вид, что выбирает сорт папирос, оглянулся на арку между
Порохувкой и Репрезентяком. Полицейской суеты он там не увидел и с полным
основанием решил, что старина Макс так и не узнал своего давнего противника.
______________
* Лавочка, в которой продаются папиросы, табак, почтовые и гербовые
марки, газеты.

"Надо все-таки удвоить осторожность и не рисковать понапрасну... Было
бы нелепо оказаться схваченным всего через пять дней после побега... -
размышлял Алексей по пути в убежище. - И дернул меня черт обновить этот
мундир в самом центре Праги... Нет, пожалуй, надо знакомиться с болтунами
офицерами где-то в иных местах... С другой стороны, кавалерийскому офицеру
неприлично ходить по забегаловкам... На всякий случай надо сделать небольшой
перерыв, а потом попробовать потолкаться на вокзале. Там можно легко
получить интересные сведения".
Соколов решил остаться еще на несколько месяцев в Австро-Венгрии, чтобы
сбить ищеек со следа и добыть как можно больше информации перед своим
возвращением в Россию. Кроме того, он хотел помочь Филимону наладить трудное
дело агентурной разведки в дни войны. И сразу такая опасная встреча.


49. Барановичи, март 1915 года

Тишина и покой, словно в лучшие годы в Царском Селе, царили под
огромными соснами барановичского леса, где на специально построенных путях
стояли литерные поезда. Желтый песок, которым аккуратно были присыпаны пути
и дорожки между поездами, золотистая кора сосен и зелень хвои в голубом небе
- все создавало свой особый колорит, который очень полюбился государю. Здесь
спокойствие царя редко нарушали министры. Здесь он был в милой сердцу среде
- в кругу офицеров, которые смотрели на монарха с обожанием. Здесь он даже
меньше робел, вынуждаемый говорить...
Утренние доклады Янушкевича об обстановке на фронтах не оседали в
памяти императора, они были неинтересны и не требовали никаких выводов.
Наверное, это тоже успокаивало нервы государя, который очень не любил, если
его заставляли думать и принимать решение. "На все воля божья!" - всегда
хотелось Николаю ответить настойчивому домогателю. В Барановичах к нему
никто не лез с просьбами, прошениями и всяческой другой чепухой, поскольку
здесь был свой хозяин - великий князь Николай Николаевич...
Утром в теплом вагон-салоне, обитом зеленым шелком, было очень приятно
пить не торопясь чай, курить любимые турецкие папиросы.
Сегодня, накануне отъезда в Царское Село, чай казался особенно вкусным,
сосны и снег - удивительно милыми. Даже синицы, неутомимо скачущие под
окнами царского вагона, и те выглядели по-особенному славно.
Неторопливо попивая чай, Николай вспоминал приятные вещи. Во-первых, 28
февраля, в самый день отъезда в Ставку, умер давний недоброжелатель,
фрондер, источник всяких порочащих царя слухов - граф Витте. Царю уже
доложили, что Палеолог телеграфировал в Париж по этому поводу: "Большой очаг
интриг погас вместе с ним". Да, конечно, смерть графа Витте - облегчение. Он
был такой независимый и дерзкий, а эти его вызывающие речи о нем, царе, что
из него такой же монарх, как из глухого - капельмейстер...
"Господи! - перекрестился Николай. - Вот ты и подал мне знак, что
убираешь помаленьку моих злейших врагов!"
На войне тоже дела шли неплохо. Вот-вот падет Перемышль и Галиция
окажется под русскими войсками. Из Лондона пришло уведомление, что союзники
согласны отдать России Константинополь. Наконец-то!
Мысль Николая лениво пошла по хорошо проторенному руслу. Его отличная
память напомнила ему резолюцию обожаемого батюшки, Александра Третьего,
положенную в 1882 году на докладе посла в Турции Нелидова, первым
высказавшего идею о занятии Босфора и Дарданелл: "Дай бог нам дожить до этой
отрадной и задушевной для нас минуты. Я не теряю надежды, что рано или
поздно, а это будет, и так должно быть". Воистину батюшка был прав! - думал
Николай. - А как он настойчиво вел дело к тому, чтобы навсегда положить
ключи от своего дома, сиречь от Черного моря, в российский карман?.. Вот и в
письме генералу Обручеву батюшка тоже писал: "...у нас должна быть одна и
главная цель - это завоевание Константинополя, чтобы раз и навсегда
утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках..."
Правда, до идеала еще далеко, но кое-что прорисовывается. Жаль, с
англичанами надо ухо держать востро, но, бог даст, все образуется к вящей
славе и приращению империи..."
Из столового отделения государь прошел в свой кабинет. На письменном
столе возвышалась большая груда казенных пакетов с докладами министров.
"Ах, опять эта нудная работа!" - думает самодержец, но, как и каждый
день по утрам, заставляет себя сесть за чтение государственных бумаг.
Вдали, на станции Барановичи прогудел паровоз. Николай поднял глаза на
настенные часы, и лицо его, погрустневшее было при виде горы докладов, снова
просветлело.
"Прибыл петербургский!.. - прислушался он. - Может быть, Аликс прислала
письмо?! Уже второй день от нее ни строчки... Что бы это значило? Не заболел
ли кто из детей?!"
Мысли его далеко - в Царском Селе, откуда так приятно и так нужно для
одинокой души получить весточку. Проходит полчаса, ухо государя улавливает в
приемной шаги нескольких человек. Перед дверью все замирает, затем робкий
стук.
- Войдите! - командует царь. Появляется дежурный флигель-адъютант с
сумкой фельдъегеря в руках.
- Ваше величество! Почта из Петербурга! - докладывает он.
- Посмотрите, есть ли письмо от ее величества! - говорит Николай.
Мгновение, и необычно толстый конверт со знакомым почерком оказывается
в руках царя.
Флигель-адъютант хорошо отработанным приемом успел его вскрыть. Царю
остается только вынуть содержимое. Но что это? Из большого конверта,
надписанного рукой царицы, появляется ее записка и другой конверт, с
адресом, выписанным незнакомой рукой.
Николай разворачивает листок от жены.
"Посылаю тебе письмо от Маши (из Австрии), которое ее просили тебе
написать в пользу мира. Я, конечно, более не отвечаю на ее письма".
Николай изумился: неужели дело столь важно, что не могло подождать пару
дней до его возвращения в Царское? Аликс знает, что он скоро вернется из
Ставки, и тем не менее сочла нужным доверить письмо фельдъегерской почте...
Жестом царь отсылает флигель-адъютанта, усаживается за стол и, чтобы
унять появившееся невесть откуда глухое волнение, закуривает папироску.
Затем медленно вытягивает из конверта листки, сохранившие еще аромат
каких-то незнакомых ему духов. Уже адрес отправителя "Клейн Варентштайн,
Глоггнитц, Нижняя Австрия" говорит ему, что письмо от фрейлины императрицы
Маши Васильчиковой, которая с началом войны осталась в своем имении под
Веной. "Об этом случае что-то говорила Аликс... К тому же, судя по ее
записке, она переписывалась с Машей... Интересно, через кого это женушка
передавала свои письма в Австрию?.. По-видимому, через кузин в Дании или
Швеции..."
Не торопясь, чтобы не упустить самого главного, из-за чего Аликс
прислала письмо в Ставку, царь скользит взглядом по строчкам:

"25 февраля / 10 марта 1915 года.

Ваше величество!

Сознаю всю смелость моего поступка писать вашему императорскому
величеству... В настоящее грустное время я, кажется, единственная русская,
имеющая доступ к вам, ваше величество, которая находится во враждебной нам
стране... нахожусь в плену, т.е. не смею выходить из моего сада, - и ко мне
сюда приехали трое - два немца и один австриец, все трое более или менее
влиятельные люди..."
"Кто же это мог быть?.. Спросить Сазонова?.. Не стоит!.. Пожалуй, лучше
Сухомлинова..."
"...и просили меня, если возможно, донести вашему величеству, "что
теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят
почти в одинаковом положении, не будете ли вы, государь, властитель
величайшего царства в мире, не только царем победоносной рати, но и царем
Мира... Теперь одно ваше могучее слово, - и потоки, реки крови остановят
свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой
ненависти против России, против русских; в Пруссии император, армия, флот
сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих обеих странах большая
партия за мир, за прочный союз с Россией..."
"Однако, Маша взяла на себя смелую миссию!.." - думает Николай и никак
не может понять - сердится он на фрейлину или испытывает облегчение от ее
письма.
"...Теперь все гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет
торговля, гибнет благосостояние: - а там и страшная желтая раса, против нее
стена - одна Россия, имея во главе вас, государь... Я была совсем изумлена,