Иванов Алексей. Вместе с Россией

продолжить встречу. Филимон все понял. Тогда Алексей расплатился и вышел.
Стечишин не заставил себя долго ждать. Он явился, прихватив с собой
корзинку, наполненную в трактире напитками и закусками. На полянке среди
густого кустарника, не видимые никому, зато отлично просматривающие все
вокруг, встретились два друга и соратника. Корзинка Филимона очень скрасила
их долгожданное свидание.
Разведчики удобно устроились так, чтобы у каждого был свой сектор
обзора, и принялись обсуждать складывающееся положение. А оно день ото дня
накалялось. В австрийской и германской прессе звучали все более воинственные
ноты. Стечишин сообщил, что идет скрытная мобилизация австро-венгерской
императорской и королевской армии.
Филимон поведал, что до сих пор, до середины июля, венцам не удалось
убедить строптивого руководителя Венгрии графа Тиссу в необходимости начала
войны против Сербии и России. Причина сопротивления Тиссы, как предполагал
Филимон, заключалась в опасениях графа, что в случае победы и аннексии
славянских областей, которые, по мысли эрцгерцога, должны были сделать
монархию триалистической, Венгрия потеряет все свои особые права и
возможности влиять на политику Вены. При поражении в войне, о котором Тисса,
по сведениям Стечишина, также задумывался, старую габсбургскую монархию
ожидала гибель...
Разведчики подробно обсудили способы связи с Россией на случай войны.
Соколов продиктовал соратнику адреса в Швейцарии и Голландии, которые,
видимо, останутся нейтральными, вручил Стечишину несколько ампул с
симпатическими чернилами, проинструктировал, как ими пользоваться. Словом,
профессиональная конференция состоялась по полной программе.
Филимон отговорил Алексея встречаться с профессором Массариком и
доктором Бенешем, которые неплохо помогали его группе, добывая
исключительную по ценности информацию из верхов империи. В шовинистическом
угаре, уверял Стечишин, охватившем венские круги и их администрацию в Праге,
за обоими главными деятелями партии национальных социалистов было
установлено усиленное наблюдение. Даже краткая встреча с ними немедленно
повлекла бы за собой арест смельчака и не принесла никакой пользы.
- Не беспокойся, Алекс! - завершил свои уговоры Филимон. - Наши люди
найдут способ связаться с ними и передадут твои вопросы и пожелания...
Соколов согласился. Гораздо нужнее была для него встреча с начальником
оперативного отдела императорского и королевского Генерального штаба
полковником Гавличеком. Правая рука Конрада фон Гетцендорфа, тот, как
выяснилось, никуда не мог отлучиться из Вены по случаю объявленного среди
офицеров "состояния военной опасности". В столице бушевали шовинистические
страсти, со дня на день ожидали бомбардировки Белграда австрийской
артиллерией. Стечишин посоветовал Соколову спешить в Вену, пока военные
строгости не сделали границы непроходимыми. Он обещал помочь, если нужно,
документами, которыми его группа располагала в необходимых количествах.
Условились о связи на то время, пока Соколов будет находиться на
территории Дунайской империи. Время, отведенное для встречи, истекло.
- Свидимся ли мы с тобой когда-нибудь еще, брат ты мой? - дрогнул голос
Филимона, и слеза блеснула в уголке его глаза. Он весь как-то сгорбился и не
казался уже таким представительным и самоуверенным, каким увидел его Соколов
пару часов назад у трактира. - Доживу ли я до конца этой большой войны,
которая вот-вот разразится?.. И что она нам принесет?..
- Свободу! - решительно утвердил Соколов. - Свободу и такую победу
славянства, какой еще не знал мир! Береги себя, Филимон!


27. Петербург, 31 июля 1914 года

Ранним утром пятницы 31 июля по всему городу были расклеены красные
листки официального объявления общей мобилизации. Молчаливые толпы людей
собирались у этих листков на рабочих окраинах. Иногда здесь раздавались
горестные вопли женщин, узнавших, что их мужья и сыновья скоро должны идти
на войну. Иногда какой-нибудь богомольный недавний крестьянин начинал
часто-часто креститься, шепча побелевшими губами: "Спаси, господи, люди
твоя!"
Анастасия обмерла, прочитав первый такой листок, который она
заприметила на афишной тумбе.
"Вот и грянуло то, о чем месяц назад говорил Алексей! - подумала она. -
Каково ему теперь там, вдали от России?! А я даже не знаю, где он!..
Вокруг нее стояли люди, по многу раз читая и перечитывая царский указ,
который многим принес суровую перемену жизни. Здесь, на Васильевском
острове, жил рабочий люд, красные листки отнюдь не возбудили у народа
восторга и умиления. Питейные заведения были переполнены с раннего утра,
выбрасывая на улицу из своих дверей пьяных мужиков, горланящих печальные
песни или размазывающих по лицу пьяные слезы.
...Российский министр иностранных дел Сергей Дмитриевич Сазонов
отужинал и решил еще поработать. Следовало привести в порядок последние
бумаги, дабы будущие историки могли возложить всю тяжесть вины за
развязывание страшной войны на германцев. То, что война будет страшной, не
вызывало никакого сомнения у господина министра.
В раскрытое окно министерского кабинета вместе с вечерней прохладой
вливался шум толпы, не иссякающей на Дворцовой площади после того, как была
объявлена мобилизация. До Сазонова доносились выкрики: "Да здравствует
Франция!", "На Берлин!", "Долой Вену!" Иногда голоса принимались нестройно
кричать "ура!", и тогда становилось очевидно, что к подъезду Генерального
штаба прибыл очередной автомобиль с господами офицерами.
Министр бегло просматривал документы и раскладывал их в определенной
последовательности. На некоторых из них он писал резолюции. Наконец, Сазонов
взял самую последнюю телеграмму государю кайзера Вильгельма и еще раз
внимательно перечитал ее:
"Я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир.
Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают
теперь всему цивилизованному миру. Только от тебя теперь зависит отвратить
их. Моя дружба к тебе и твоей империи, завещанная мне моим дедом, всегда для
меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде, во время
последней войны. В настоящее время ты еще можешь спасти мир Европы, если
остановишь военные мероприятия. Вильгельм".
Сазонов отложил телеграмму и задумался. Он вспомнил весь тот нажим,
который оказал на него Бьюкенен по поручению Грея. Британский посол требовал
обязательного вступления России в войну, но так, чтобы она оставалась в
глазах английского общественного мнения страдающей, обороняющейся стороной.
Только тогда Грей гарантировал поддержку Британии и возможное участие ее в
войне на стороне Франции и России.
Сазонов и сам понимал всю важность для держав Согласия изобразить
Германию и Австро-Венгрию грубыми агрессорами. Именно поэтому Сергей
Дмитриевич решил без возражений принять текст, переданный ему Греем и
корректировавший его собственные предложения, удивившие вчера весь
берлинский кабинет. Сазонов вынимает из стопки документов этот листок и еще
раз вчитывается в него.
"Если Австрия согласится остановить продвижение своих армий на сербской
территории и если, признавая, что австро-сербский конфликт принял характер
вопроса, имеющего общеевропейское значение, она допустит, чтобы великие
державы обсудили удовлетворение, которое Сербия могла бы предложить
правительству Австро-Венгрии, не умаляя своих прав суверенного государства и
своей независимости, Россия обязуется сохранить выжидательное положение".
Министр закрыл глаза и откинулся в кресле.
"Неужели Вильгельм испугается участия Англии в войне и в последнюю
минуту откажется от своего вызова? - напряженно думал министр. - Как тогда
его раззадорить, словно быка на корриде, и выставить в роли покусителя на
всеобщий мир? Ведь это весьма важно для всех систем союзов... На чьей
стороне выступит, например, Италия? Итальянцы будут крайне возмущены, что
союзники их не спросили о таком важном деле, как начало войны... И если
сейчас союз Италии с Австро-Венгрией и Германией трещит и потихоньку
разваливается, то бестактность Вильгельма подорвет его окончательно. Тем
более что собственные интересы Италии в Средиземном море и на Балканах
диаметрально противоположны австрийским..."
Старинные напольные часы красного дерева с бронзой в углу министерского
кабинета мелодично отзвонили одиннадцать. Сазонов поднялся было с кресла,
чтобы сложить депеши в сейф, но вошел секретарь и доложил, что германский
посол граф Пурталес просит встречи.
"Вот оно, предъявление ультиматума, - удовлетворенно подумал министр. -
Ура, Вильгельм решил стать виновником войны!"
- Приглашайте посла! - приказал Сазонов.
Граф Пурталес появился тотчас, словно стоял за дверью. Он почти бегом
приблизился к столу министра. Обычно подтянутый и благообразный, с белесыми
кроткими глазами, милой улыбкой, полускрытой в седой бородке клинышком и
аккуратно подстриженных усах, с нимбом седых волос на полулысой
продолговатой голове, граф теперь хочет изобразить гнев и возмущение,
полагающиеся ему по сценарию, присланному из Берлина вместе с текстом
ультиматума. Но ему плохо удается это, поскольку он всегда искренне и
сердечно дружил с Сазоновым, с петербургским светом, где его любили и
уважали.
Его "грозный" вид скорее похож на растерянность, в глазах посла стоят
слезы, но он пытается говорить твердым голосом.
- Господин министр! - заявляет он. - Я уполномочен моим правительством
потребовать от России прекращения всех ее мобилизационных мер как на
германской, так и на австро-венгерской границе!.. Если российская
мобилизация не будет прервана, то вся германская армия мобилизуется!..
Посол подчеркнуто смотрит на часы. На них - половина двенадцатого.
- Срок истекает ровно через двенадцать часов!
Как будто свалив тяжелую ношу, посол преображается. Из напыщенного,
играющего в твердость посланника Германской империи он превращается в
растерянного и жалкого старика.
- Согласитесь на демобилизацию! Согласитесь на демобилизацию!
Согласитесь на демобилизацию!.. - бормочет он дребезжащим от волнения
голосом и умоляюще смотрит на Сазонова.
Сазонов, которого перед приходом посла почти одолела нервная дрожь,
теперь совершенно успокоился. Он твердо отвечает графу Пурталесу:
- Господин министр! Я могу лишь подтвердить то, что сказал вам сегодня
его величество император Николай Второй. Пока останется хоть один шанс на
предотвращение войны, пока могут быть продолжены переговоры с Австрией -
Россия не будет нападать. Однако нам технически невозможно демобилизовать
армию, не расстраивая всю военную организацию. Законность этого соображения
не может оспаривать даже ваш Генштаб!..
Пурталес делает жест отчаяния.
- Согласитесь на демобилизацию! - как заклятие произносит он.
Сазонов холодно смотрит на посла. Пурталес поворачивается и шаркающей
походкой слабого человека уходит.


28. Вена, июль 1914 года

...Вена еще веселилась. Только на Бургринге, в районе императорского
дворца Хофбург собирались патриотические демонстрации по преимуществу из
студентов и господ особого пошиба в котелках, которые явно смахивали на
полицейских агентов.
Полны были рестораны и кафе, кондитерские и пивоварни, винные
подвальчики и открытые кофейни в парках. Единственно, что отличало Вену тех
предвоенных дней от обычной, мирной столицы, - это особое почтение к
офицерам. Господам в военной форме подчеркнуто вежливо уступали дорогу
господа в штатском, дамы бросали на них особенно нежные взгляды... Словом,
офицерство процветало, как никогда ранее.
Соколов стал на постой в отеле "Вандль" на Петерсплатц, в самом центре
Внутреннего города. Как и предписано правилами, он сдал портье свой паспорт
и получил от него расписку, в которой было назначено лично явиться в
императорскую и королевскую полицейскую дирекцию, Шпенглергассе, No 564, в
течение 24 часов за видом на жительство.
"Вот тебе и первая проверка!" - подумал Алексей. На всякий случай он
привел в порядок сафьяновые футляры, в которых лежали дюжины часов. Они
должны были подкрепить при негласном обыске версию о швейцарском
коммивояжере, который лечился в Карлсбаде, а затем решил немного подработать
в империи. На всякий случай он не стал искать связи с Гавличеком в первый же
день своего пребывания в Вене, а отложил это до тех пор, пока не закончатся
проверки гласные и негласные. А что будут и негласные - полковник не
сомневался. Он хорошо знал коварство и рвение Максимилиана Ронге,
возглавившего Эвиденцбюро после Урбанского. "Макс не упустит случая
присмотреть за новым иностранцем в разгар международного кризиса", - думал
Алексей.
Так оно и вышло. Хотя Соколов благополучно получил в полиции свой вид
на жительство сроком действия в шесть недель, но ловушки, которые он
поставил в своем багаже, сообщили ему, что вещи тщательно перерывались.
Из-за этого открытия ему еще несколько дней пришлось изображать из себя
настоящего коммивояжера, посещать оптовые фирмы, торговавшие часами, часовые
лавки, часовых дел мастеров, чтобы выяснить конъюнктуру, предварительно
"договориться" о возможных поставках и условиях.
На венских улицах "часовщик Ланг" чрезвычайно осторожно проверял, нет
ли за ним слежки, дважды ее обнаруживал и тогда утраивал свою осторожность.
Наконец, лишь когда пару дней подряд он не замечал за собой наружного
наблюдения, рискнул бросить открытку с условным текстом полковнику Гавличеку
на его домашний адрес. Алексей вызвал его на встречу в знакомое местечко у
вершины Холма Константина в парке Пратер.
Гавличек пришел на встречу очень взволнованный.
- Завтра мы начнем бомбардировку Белграда из тяжелых орудий... - сказал
он Соколову вместо приветствия, хотя они давным-давно не виделись.
- Значит, начинается большая война!.. - ответил ему Алексей. - Мне надо
с тобой о многом поговорить! Каким временем ты располагаешь?
- Сегодня - четвертью часа... - озабоченно посмотрел на часы Гавличек.
- Ведь завтра начинается война, притом с нападения нашей армии на слабых
сербов. Это будет прелюдия к общеевропейскому столкновению... Конрад фон
Гетцендорф уговорил престарелого императора. Тот наконец дал согласие...
Гораздо хуже для Конрада складывается положение в Венгрии: граф Тисса, хотя
формально и согласился с необходимостью выступать в поход, но не отдал об
этом приказа. Из-за этого я сегодня должен выехать в Будапешт и вести
переговоры с командованием Гонведа о совместных действиях... Ближайшие дни
мне придется пробыть в Будапеште.
Видя огорченное лицо Соколова и понимая, что подробный разговор крайне
необходим и ему, Гавличек поразмыслил и с надеждой сказал:
- Послушай, Алекс! Может быть, ты сочтешь возможным выехать в Будапешт,
и мы там без помех переговорим?.. Я имею в виду, что контрразведка мадьяр
работает гораздо слабее австрийской, без тесного контакта с германской...
Дело еще и в том, что в Венгрии есть мощные силы, которые не хотят вступать
в войну с Россией и притормаживают патриотические демонстрации. Впрочем, как
ты можешь видеть в Вене - здесь тоже не очень радуются большой схватке.
Государственной полиции приходится помогать энтузиазму своим наличным
составом, переодетым в штатское.
- Хорошо, Петр! - согласился после недолгого раздумья Соколов. - Завтра
утром я тоже выезжаю в Будапешт. В какой гостинице ты остановишься?
- Скорее всего в "Отель д'Юроп", напротив висячего моста через Дунай...
- Тогда я поищу себе номер на другой стороне - в Офене... - предложил
Соколов, назвав старинный мадьярский город Буду немецким именем,
употребляемым на австрийских военных картах.
...Уютный колесный пароход на линии Вена - Будапешт, своего рода
плавучий отель, доставил полковнику массу удовольствия. Алексей позволил
себе немного расслабиться в одноместной каюте и на палубе в плетеном кресле.
Как всегда в такие минуты, когда непосредственная опасность не нависала над
ним, он возвращался мыслями в Петербург, на Знаменскую, к Насте.
"Вот, милая, я и поехал в свадебное путешествие!.. Только, увы, без
тебя, мое сокровище!" - думал он, словно писал бесконечное письмо. В нем он
рисовал Насте все, что могло бы заинтересовать жену. "Жену" - это слово еще
не стало для него привычным. Алексей особенно тосковал, когда вспоминал три
дня и две ночи своего счастья, унесенного войной.


29. Берлин, 1 августа 1914 года

Уже несколько дней бушует многотысячная человеческая масса у ворот
российского императорского посольства на Унтер-ден-Линден. Бурши ревут
патриотические песни, толпа то и дело подхватывает гимн "Дойчланд, Дойчланд
юбер аллее!" ("Германия, Германия превыше всего!"), ругает Россию и русских,
требует войны.
Главная улица столицы Германской империи похожа на реку, вышедшую из
берегов. На всем ее пространстве - от берлинского Шлосса, фасад которого
украшен двумя скульптурами вздыбленных коней и их укротителей работы
русского мастера Клодта, до Бранденбургских ворот - кипят и переливаются
толпы людей. Они остановили все движение по улице, и шупо* - грозные,
неумолимые шупо - получили строгий приказ не препятствовать бурному
волеизъявлению подданных его величества императора Вильгельма Гогенцоллерна.
______________
* Шупо - название полицейского в догитлеровской Германии.

Манифестации молодежи собираются на площади между Бранденбургскими
воротами и Тиргартеном, оттуда направляются к аллее Победы, к австрийскому
посольству, чтобы выразить союзническую верность, а потом - к сербскому
посольству, чтобы разрядиться в диких криках и оскорблениях...
Финансовый рынок тоже реагирует весьма патриотично: за 100 русских
рублей золотом, в двадцатирублевых империалах, дают теперь только 185 марок.
А ведь позавчера давали 220. Биржа мстит по-своему.
Молчали только рабочие предместья - Веддинг, Копеник, Трептов...
Канцлер Бетман-Гольвег хотел во что бы то ни стало заставить их принять
участие в общем шовинистическом хоре. Для этого требовалось изобразить перед
социал-демократами справедливый характер войны и начать ее под лозунгом
борьбы с... царизмом!
Утром 1 августа, когда текст ноты с объявлением войны России следовало
уже давно передать в посольство в Петербурге, кайзер обнаружил, что документ
еще не готов. Он послал своего адъютанта к фон Бетману с требованием
ускорить выработку ноты.
Адъютант граф Хилиус примчался к дворцу рейхсканцлера в ту самую
минуту, когда туда на своем авто прибыл с визитом один из крупнейших воротил
Германской империи, директор Гамбургско-Американской кампании Альберт
Баллин. Хилиус знал давнишние симпатии Баллина к Англии, вытекающие из
специфики его деловых интересов, и о большой дружбе финансиста с английским
банкиром, поверенным английских Ротшильдов, личным другом покойного короля
Эдуарда VII и нынешнего первого лорда Адмиралтейства Черчилля - Эрнстом
Касселем.
"Старая лиса не случайно пожаловала сюда в такой горячий денек!" -
подумал граф и решил на всякий случай обратить внимание своего повелителя на
связи канцлера. Однако это не помешало ему раскланяться с пароходчиком,
наградив его самой сладчайшей улыбкой.
Дворецкий провел господ в салон, где работал фон Бетман. Рейхсканцлер в
сильном возбуждении расхаживал взад и вперед по залу. За рабочим столом
хозяина, заваленным толстенными томами и справочниками, копошился известный
обоим тайный советник Криге. Прилежный и усердный чиновник то и дело отирал
пот со лба и набрасывался на очередной том.
- Объявление войны России все еще не готово? Я должен сейчас же иметь
ноту! - время от времени восклицал расхаживающий канцлер и тоже принимался
отирать пот с шеи.
Заинтересованный Хилиус подошел ближе к столу и увидел книги по
государственному и международному праву от Гуго Гроция до Мартенса и
Блюнчли, раскрытые на тех страницах, где, по мнению Криге, можно было
почерпнуть прецеденты.
Старый приятель канцлера Баллин позволил себе усесться без приглашения
и закурить сигару. Фон Хилиус с недоумением наблюдал за рейхсканцлером,
пересекающим комнату, как маятник: адъютант императора был хорошо воспитан и
не мог сесть без приглашения хозяина. А Бетман был настолько озабочен, что
ему не приходила в голову подобная мысль.
После одного из очередных выкриков канцлера: "Я должен иметь ноту
России!" - Баллин непринужденно задал вопрос хозяину:
- А почему, собственно, ваше превосходительство так торопится с
объявлением войны России? Ведь есть еще Франция и наши доблестные армии туда
ринутся в первую очередь?!
- Как вы не понимаете?! - с досадой бросил ему Бетман. - Иначе я не
заполучу социал-демократов!


30. Петербург, 1 августа 1914 года

Субботний присутственный день чиновного Петербурга уже заканчивался, но
германской ноты, подводящей черту под ультиматумом, предъявленным вчера, еще
не было. По российскому министерству иностранных дел поползли слухи, что
Вильгельм передумал, что возможно еще умиротворение Австрии и переговоры с
Берлином. Многие из чинов дипломатического ведомства с этим и отправились на
дачи.
Только к вечеру Сазонову доложили, что граф Пурталес вновь требует
встречи. Министр понял, что решающий час наступил. Сергей Дмитриевич
перекрестился на маленький образок, прежде чем из квартиры перейти в
официальный кабинет.
Часы прозвонили семь, когда министерский швейцар растворил двери
кабинета и впустил германского посла. Граф Пурталес был бледен как мел, его
глаза распухли от слез, которые он тщательно скрывал даже от жены. Сазонову
показалось, что Пурталеса слегка пошатывало, и он пожалел бедного старика,
любимца всего дипломатического корпуса Петербурга и столичных великосветских
салонов.
Справившись с волнением и выпрямившись, посол довольно твердым голосом
спросил министра:
- Намерено ли российское императорское правительство дать благоприятный
ответ на ноту германского императорского правительства от 31 июля сего года,
настаивавшую на прекращении мобилизации русской армии?
Сазонов молчал. Он вдруг воочию увидел гигантскую пропасть, вырытую не
без его участия, в которую готовы провалиться целые страны и народы, если он
сейчас отрицательно ответит на вопрос посла германского императора. Министр
почувствовал спазм в горле.
Пурталес истолковал молчание Сазонова по-своему. Уже с некоторой
надеждой в голосе он повторил вопрос, стараясь придать словам более мягкое
выражение.
Сазонов собрал всю силу воли, чтобы преодолеть слабость. Горло
отпустило, и министр твердо ответил: "Нет!"
Словно отброшенный этим категорическим ответом, Пурталес отступил на
шаг. Он тоже обрел твердость, которая в обычное время была совершенно ему
несвойственна. Посол не желает слушать, что говорит ему в оправдание своего
"нет!" российский министр. А министр уверяет, что мобилизация - еще не
война, что монархи еще могут приложить усилия для спасения мира...
В третий раз посол задает свой вопрос и, получив столь же твердое:
"Нет! Вы проводите преступную политику!", - медленно снимает белую лайковую
перчатку с правой руки. "Он кинуть, что ли, ее мне хочет?" - мелькает
ироническая мысль в мозгу министра.
Сняв перчатку, посол извлекает из внутреннего кармана расшитого золотом
мундира конверт из плотной белой бумаги с печатями, украшенными германским
гербом, и торжественно, словно делая салют шпагой, передает его Сазонову.
Оба понимают, что момент передачи конверта с объявлением войны сам по
себе не отворит реки крови. Она начнет литься лишь тогда, когда две военные
машины столкнутся, когда войска войдут в соприкосновение. Два старых
человека понимают, что очень многое их связывало лично и будет продолжать
связывать, несмотря ни на что, ни на какие фронты, которые лягут между ними.
Но символика акта такова, что оба вздрагивают, как от удара электрическим
током, когда белый конверт переходит из руки посла в руку министра.
Сазонов - это нужно для истории - произносит снова свою фразу:
- Вы совершаете преступное дело!
- Мы защищаем нашу честь! - с дрожью в голосе говорит посол. Он крайне
расстроен и еле стоит на ногах.
Сазонов открывает конверт и читает текст об объявлении войны. Нота
коротка. Ему бросается в глаза сначала последняя, самая существенная фраза:
"Его величество германский император, мой августейший монарх, от имени
империи принимает вызов и считает себя в состоянии войны с Россией!"
Перейдя к вводной части, Сазонов видит вдруг в скобках два варианта
формулировок. Изумлению министра нет предела. Ведь небрежность переписчиков
делает ноту не документом, творящим историю, а посмешищем, заодно и
чиновников посольства, выпустивших ее в таком виде.
Сазонов зачитывает вслух эти два варианта:
- "Россия, отказавшись воздать должное..." Далее в скобках: "...не
считая нужным ответить... Россия, обнаружив этим отказом...", а в скобках -
"этим положением"...
Затем министр в упор смотрит на посла и удивленно поднимает одну бровь.
Пурталес сам поражен и не может сказать ни слова. Он то краснеет, то